Дом с золотыми ставнями

      После полудня налетел дождь. Солнце быстро высушило воду на камнях, и воцарилась прежняя духота. А меня бил озноб, и я уж подумала было, что подцепила какую-то странную лихорадку, да только жара не было, а было какое-то странное беспокойство, которое не давало ни сесть, ни лечь, как будто я то ли что-то забыла или потеряла… Даже не знаю, как это назвать: не по себе, и все. А отчего – никак не пойму, и знаю точно, что надо понять, догадаться, что это знак судьбы, предсказание какой-то беды. А с какой стороны ее ждать?
      И вот, когда солнце уже заходило за вершины, я не усидела в хижине и поднялась на гребень за поселком, на плоский камень под сосной.
      Все было спокойно в синеющих, сумеречных горах. И в спокойствии этом особенно ясно доносились привычные ночные звуки: хохот сычика, лягушачий крик, стрекот сверчков, отдаленный собачий лай.
      Вот этот-то лай, раздававшийся словно с нескольких сторон, и привлек мое внимание.
      – Хибарос гонят оленя, – сказал Факундо, прислушиваясь. Пипо не был так уверен.
      – Звук с одного места. Точнее, с трех разных. Везде он стоит на месте. Видишь – Серый ловит ветер?
      Серый вытянул морду, не шевелясь, – только уши подрагивали и на затылке дыбилась шерсть. Мы не думали спорить ни с одним сыном, ни с другим. Слух у обоих был не просто тонкий – безошибочный. Мальчишка лучше нас знал лесные звуки и шорохи, потому что они окружали его с рождения, его не могли спутать и смутить не эхо, ни переменчивый ветер в ущельях. А Серый знал каждую собаку в окрестностях, подолгу погуливал с ними и не был враждебен ни к одной из появлявшихся в округе стай. Значит, это собаки пришлые.
      Звуки по ночным горам разносятся далеко. Самый ближний лай, что был слышен со стороны верховьев Аримао, раздавался мили за три-четыре и по речной долине доносился чисто и отчетливо. Глухой, басистый рев, он показался знакомым до того, что в утробе стало тошно. Вот он затих, – то есть это мы не слышали ничего, но Пипо уверял, что слышит визг и рычание, шум собачьей драки, и Серый, с ощеренными зубами и взъерошенным загривком, подтверждал то же самое всем видом.
      Безусловно, следовало разведать, в чем дело. Даже если мы найдем на прибрежной полосе клочья шерсти и следы от задних лап, сдиравших дерн в собачьем "танце презрения" – и то это стоило бы сделать.
      Взяли пистолеты, ножи, мачете. Свистнули Серого и пошли втроем, предупредив лишь Идаха и Пепе.
      По мокрому берегу, по обмытому водой приплеску добрались до того места, откуда шел напугавший нас звук. Ветерок тянул на нас, и вот сначала Серый повел носом, а потом и до наших ноздрей донесся запах дыма. А через полмили за излучиной реки, за поворотом, сверкнули языки пламени – костер догорал, но среди ночной черноты он просто резал глаза.
      Костер горел на другом берегу – на обрывчике в полроста человека, поросшем редкими кустами. Перебрались через реку и выглянули из-за обрывчика. У костра вповалку спали люди – большой отряд, судя еще и по тому, какой табун лошадей пасся у кромки леса. Собак не было видно за костром: верно, их привязали к глубине поляны. Оттуда слышалось сонное взлаивание. Часового тоже не было видно: надеялись на собак, наверно, собак было много.
      Вот она, беда! Скорее спешить в паленке, поднимать тревогу! Но Факундо медлил, тянул голову из-за кустов, словно пытался сосчитать спящих. Медлил и дождался: один из лежавших у костра зашевелился, поднялся и направился к нашим кустам. Он стал мочиться с обрывчика, расставив ноги, и, видно, почти не разлепив сонных глаз.
      Он их и не успел разлепить, как оказался под обрывом с зажатым ртом и ножом у горла. Гром при своем росте был проворен, как кошка, и сцапал этого парня так же ловко, как хорошая, незалежавшаяся кошка хватает мышь. Он сразу же сунул испанца головой в воду, а когда бедолага нахлебался ее вволю – приподнял, шагах в двадцати от того места, где опустил. Я придерживала брыкающиеся ноги. Вода журчала на перекате, заглушая плеск шагов, а испанец не мог издать ни звука. Его вынимали из воды ровно настолько, насколько требовалось, чтобы не отдал богу душу. Только когда мы отошли шагов на пятьсот, Гром откачал бедолагу, едва живого – перевернул вниз головой и тряс за ноги, пока тот не отплевался.
      Я сделала кляп из головной повязки. Серый куда-то исчез, но за него волноваться не стоило. Испанец вертел головой и дико таращил глаза, не в силах разглядеть что-либо во тьме кромешной.
      Сзади было тихо.
      Припустили бегом по мокрой отмели, свернули в боковой ручеек, поднялись по нему немного вверх и выбрались из воды. Развязали пленнику рот.
      – Эй, сеньор охотник, что скажешь?
      Его лицо смутно белело во тьме, он озирался и все шарил вокруг себя. До меня дошло потом, что он просто нас не видел – как черную кошку в темной комнате. По крайней мере, пока не понял, что к чему. А как понял, – перепугался и упал на колени, прося не губить. Пришлось приводить его в себя парой затрещин, потому что у труса страх можно вышибить только страхом.
      – Захлопни рот, – сказал ему Факундо. – Закрыл? Теперь скажи, откуда ваша шайка?
      – Со всей Вилья-Клары.
      – Сколько вас?
      – Здесь около сорока человек.
      – А собак?
      – Почти столько же.
      – Немудрено, что передрались. А на Гуманайягуа сколько?
      – Откуда вы знаете?
      – Знаем! Сколько?
      – Примерно столько же.
      – Сколько всего народа участвует в облаве?
      – Больше двухсот конных, а пеших загонщиков и собак уйма.
      Испанец трясся, ноги подгибались, а зубы выбивали чечетку.
      Его лысина отсвечивала даже в потемках.
      – Где еще ваши стоянки?
      – На Камароне и Сиро-Редондо.
      – Почему облава именно здесь?
      – Так сказал начальник – жандармский капитан.
      – Суарес?
      – Он самый.
      – Как пойдет облава?
      – С рассветом перекроют все ручьи, и лес между ними будут прочесывать, как гребнем.
      – В какой точке сойдется облава?
      – У Макагуа.
      Паленке брали в клещи, отрезая путь от спасительных пещер. Проклятый фула тому причиной или нет, гадать не приходилось, а приходилось поторапливаться.
      Испанца в живых мы не оставили. Война есть война. Бросив его тело у ручья, мы заторопились обратно. Но не отошли и мили, как сзади поднялся переполох. Собачья грызня, конское ржание, топот. Серый! Он оказался умнее нас. Случайно или нет, он распугал лошадей на этой, самой близкой к нам и самой опасной стоянке ловцов.
      Какая-то часть лошадей оказалась не стреноженной, и судя по грохоту копыт, многие разбежались с испуга. Это давало нам лишнее время.
      В паленке не спали: там слыхали переполох и сами переполошились. Серый нас догнал – язык вывален на плечо, но на морде – выражение "Знай наших!". Идах седлал коней и собирал котомки. А уж как крыли – на все бока! – и куманька, и нас, и по отдельности, и вместе взятых! Одно было хорошо: не пустились врассыпную, как это обычно водится, и не напутали следов, потому что в лесу всех переловили бы как зайцев, и если пяток из большой компании спасся бы, то это было бы чудо.
      Каники не было, и ждать его уже не приходилось. Люди были готовы впасть в панику.
      Увы, но так есть: негров легко вогнать в панику, куда легче, чем даже труса-испанца.
      Единственным способом их успокоить было – показать, что кто-то знает, что делать. И вот этим "тем, кто знает, что делать", пришлось стать в ту ночь мне.
      Это вышло само собою, а впрочем – пунцовая повязка ко многому обязывает.
      На лошадей вьючили котомки, сажали детей. Все было устроено в считанные минуты.
      В суете поймала Пепе, потому что у меня было дело к старику.
      – Пепе, где та женщина?
      – Сидит взаперти.
      – Ее нельзя брать с собой.
      – Знаю.
      – Свяжи ее и оставь здесь. Ее найдут завтра днем.
      – Хорошо.
      – И попроси от меня передать привет капитану Суаресу.
      И вот молчаливая кавалькада осторожно начала спускаться по мокрым камням.
      Впереди я, за мной на передней лошади – Филомено, потом остальных лошадей ведут под уздцы, потом пешие гуськом. Шли споро, без остановок, вниз по Аримао, к местам, где жили люди.
      Ночь переваливала за половину. Дорогу я знала хорошо. Не доходя крошечного поселка Макагуа, вышли на правый берег и двинулись прямо по торной дороге, ведущей к усадьбе Потрерильо. Дорога была наезженная, каменистая. Если лысый испанец не врал – а вряд ли он врал – сегодня тут столько соберется людей, лошадей и собак, что наши следы будут затерты совершенно. Покажите мне хоть одну собаку, кроме нашего Серого, которая на торной дороге отличит следы беглого негра от следов негра хозяйского! А потом свернули налево по едва заметной, но хорошо знакомой тропе и оказались в долине мелкого безымянного притока Каунао, там, где находилась наша укромная пещерка.
      Время поджимало, и когда наш караван сворачивал с дороги, небо начинало сереть.
      Тут-то и случилось то, что едва нас всех не погубило: ни свет ни заря нанесли черти на эту дорогу двух каких-то господ с собакой. Наверняка – ехали в Макагуа, чтобы принять участие в большой охоте. Собака нас почуяла, и поскольку была не на сворке, рванулась в заросли.
      Я шла впереди и не могла видеть, в чем дело: только лай и грызня, и крики. В хвосте, подгоняя и поддерживая отстающих, шли Факундо, Идах и Серый. Они ждали на свертке, когда пройдет последний из наших. Тут-то и налетела псина, опередив хозяев.
      Идах уже изготовил лук, но Гром остановил его и свистом послал навстречу Серого.
      Началась грызня. Шум собачьей драки заглушил и чей-то испуганный вскрик, и проклятия самих сеньоров, когда породистый дог удирал из зарослей под защиту хозяина. Дог в добавление к укусам получил от хозяина пару плетей, но продолжал жаться к конским ногам. Сеньор достал пистолет и прицелился, – но Серый был тоже грамоте учен и скрылся в кустах. Испанцы тронули лошадей, проклиная всех собачьих ублюдков на свете. Опасность миновала.
      К пещере подошли уже засветло. Серый, пущенный вперед на разведку, вдруг весело подпрыгнул и полетел стрелой. И тут же из кустов показалась знакомая косоглазая физиономия. Каники! У меня отлегло от сердца.
      Куманек ничем не показал своего удивления – словно ожидал увидеть всю нашу орду.
      – Мажем пятки салом, чертовы дети?
      Его счастье, что ни у кого не было сил на ругань. Он помогал снимать вьюки, расседлывать и стреноживать лошадей, а мы по ходу дела поведали о происшедшем.
      Каники эту историю тоже знал, но, разумеется, с другого конца.
      Слухи о готовящейся большой облаве ходили и в Тринидаде. Она готовилась загодя и держалась в секрете, хотя у испанцев секреты всегда относительны. А фула, подлая шкура, в самом деле попался, и вместо того, чтобы заявить, что ходит сам по себе (а этому поверили бы без особого битья, потому что все же большинство негров в бегах так и ходит) рассказал, где стоит паленке, и негрерос с жандармами вместе двинулись в горы на несколько недель раньше, чем собирались. Сам Каники, выйдя из города и не зная, ушли мы в болота или задержались в горах, направился сначала в эту пещеру, благо она была ближе, чем паленке. Послания не обнаружил и собирался уже идти дальше, несмотря на бессонную ночь – но тут мы пожаловали сами.
      Налетел дождь – такой частый гость в это лето и такой желанный в тот день. Он продолжался долго, и лишь под вечер небо прояснилось.
      Прояснились и наши планы: идти в болота. Не близко и не безопасно, особенно это касалось ближайшего ночного перехода. Каники взялся разведать дорогу. Он вышел днем и вернулся в темноте. Он добрался до окрестностей городка Лас-Вальяс, где нам не миновать было проходить и где места были самые людные из всех, что лежали на пути. Знакомые негры – где у кума не было знакомых? – доложили, что про облаву в Лас-Вальяс знают и посматривают внимательнее обычного, а на большой дороге, что полукольцом охватывает Эскамбрай со стороны моря через Лас-Вальяс, Тринидад и Санкти-Спиритус, ходят патрули.
      Ну, еще бы. Капитан Суарес дело знал. А то, что мы в начале лета шалили на Сапате, обернулось против нас.
      Таким образом, мы имели три возможности: отсидеться на месте; попытаться проскочить на Сапату; наконец, через верховья Каунао обогнуть район, охваченный облавой, и вернуться в коренной Эскамбрай севернее мест, кишевших людьми и собаками. Все три варианта могли удаться, а могли и не удаться, а не удаться могли в основном потому, что любой из них человек с головой, поразмыслив, мог бы вычислить. А у Федерико Суареса голова была ясная. Это могли не брать в расчет дуроломы вроде Данды, но не мы, знавшие его хорошо. К вечеру того дня он имел в руках, во-первых, труп испанца, во-вторых, рассказ Сары, которая слышала, как мы спускались вниз по реке и, в-третьих, рассказ фулы, который наверняка выложил все, что знал, про наши свычаи и обычаи. "Если он не рассчитал все эти возможности, негры, – считайте меня бревном". Нет, тут требовалось что-то неожиданное, что не поддавалось бы логике. Над этим-то мы и ломали головы и придумали кое-что.
      План был сумасшедший с виду, но если подумать, он имел больший шанс на успех, чем остальные. Мы спускаемся к Лас-Вальяс, пересекаем дорогу, но не западнее города, где лежит проход к болотам и где нас ждут, а восточнее и выходим на низменный безлюдный берег, туда, где узкий пролив тянется от моря к просторной уютной бухте Лас-Вальяс. Пролив этот длиной в две мили, но его ширина в самом узком месте доходит до ста пятидесяти шагов. Полузаброшенный форт с маяком не помеха. Неужели мы не сможем переправиться? А на той стороне начинается равнина Сапаты с ее крокодиловыми топями.
      Ждали темноты. А на меня навалилась разом усталость и тоска. Ей-ей, от беспокойства и неуверенности устаешь больше, чем от тяжелой работы. Я отошла в сторонку вместе с Серым – не было компании лучше, чем мой приемный сын, когда надо было о чем-то подумать. А думы все лезли в голову невеселые.
      Ах, этот остров, распроклятый остров, с теплым солнцем и ласковым воздухом, такая большая тюрьма с такими толстыми стенами – без конца и края, сгореть бы ему, провалиться в тартарары. Чего стоили все мечты о солнечном доме в земле, где солнце одних греет, а других обжигает? А та земля, где солнце греет черных, потому что, хвала богам, белые до нее пока не добрались – ах, где она? Через столько лет скитаний мне казалось иногда, что ее и вовсе нету, такой земли, что приснилась мне в детском сне, а все, что есть – это или рабство, или бег, поскольку то, что у нас было, свободой назвать было по большому счету нельзя.
      Так вот я сидела, когда раздвинулись кусты и вылез из них куманек со своей плоской рожей – маска, ни дать ни взять, и если бы я не знала его как облупленного, не подумала бы ни за что, что он встревожен и обеспокоен ничуть не меньше меня. Даже больше, потому что с его появлением само собой выходило, что ему отвечать за весь табор, что одно дело переть напролом с несколькими опытными бойцами, которые могут проскользнуть в игольное ушко, и совсем другое – выводить из окружения караван со скарбом, детьми, женщинами и бестолковыми неграми.
      Он, однако, об этом помалкивал. Толку-то говорить о том, что ясно и так…
      Пыхтел сигарой и спросил неожиданно:
      – Что, размечталась о своем доме? Брось-ка ты это дело, сестрица, не трави душу.
      Не было, нет, и вряд ли будет. Видишь, даже хижины в горах сейчас, наверно, уже нет. Думай о другом: жива, цела, и мы все тоже, слава богу. Живи тем, что есть сегодня. Или ты не негритянка?
      Я огрызнулась:
      – Я-то негритянка, а тебя вот делал китайский портомой, и негритянского у тебя – колер один и только.
      – Не только, кума, не только – видишь, волосы овчиной и нос курнос… а мы, негры, всегда так: думаешь про то, что сегодня, потому что если думать про то, что завтра, такая жуть возьмет, что хочется плюнуть и вовсе ни о чем не думать.
      – На том и попадаемся, – в тон ему отвечала я. – Федерико Суарес обо всем подумал, наверное.
      Каники забыл про сигару, погасшую в пальцах – дорогую, захваченную, видно, с Тринидада. Потом сказал:
      – Около Касильды в одном инхенио живет мандинга – немного постарше меня. Он родился на корабле, когда его мать везли сюда. Он сбегал раз двадцать, если не больше. А знаешь, куда он бежал? Всегда на восток, пока не кончалась суша, а потом заходил в воду, насколько мог, и смотрел в ту сторону, где Африка. Там его и ловили, из раза в раз – в окрестностях Пунта-Галета, и всегда по шею в воде.
      Может, он и сейчас там мокнет. Дурак? Конечно, дурак. Только все мы дураки – каждый на свой лад, и все хотим чего-то, что нам не по зубам. А чтоб от этого не мучиться – живи по-негритянски; как трава: день прошел, и ладно.
      Смеркалось, пора было собираться. На том и прекратили беседу с куманьком. Я не раз вспоминала ее потом и думала всегда: ах, Каники, чертов негр, жил бы сам так, как мне советовал, – может, тоже дожил бы до старости. … Переход прошел гладко, через дорогу перебрались без шума и замели за собой следы. Некованые копыта не гремели, конские храпы замотали тряпками. К побережью добрались до света и расположились в зарослях. Низменный лес был чащобой непролазной: кошехвостник, кардо, оруга, низкорослая гуира и прочная дурнина.
      Наутро из этой дурнины осмотрели канал. Уже всего у маяка, но там люди. Хоть и полторы калеки, но все же лучше на глаза не попадаться. А вот в миле от маяка было местечко шириной шагов в триста, со спуском на этой стороне, удобным подъемом на той – Каники, плававший как рыба, не поленился проверить. Можно было переправляться вплавь на лошадях, потому что акулы в это узкое место не заплывали. Но плавать умел мало кто, большинство просто боялось воды. Решили связать несколько маленьких плотиков и выстругать хоть что-то напоминавшее весла.
      Управились с этим быстро и стали ждать ночи, самого глухого часа.
      Но только мы этого часа дождались и хотели спускать плотики на воду – послышались плеск воды о борта, шум перекладываемого руля, приглушенные голоса команд. Все попрятались по кустам, а большая барка – шагов в двадцать пять в длину – причалила ровно к тому месту, где мы собирались спускаться. Люди на ней ловко и умело ошвартовались о каменные зубцы в крошечной бухточке, едва вмещавшей развалистый корпус.
      На палубе было трое, судя по голосам.
      – Чтобы к полуночи – как шлюха с танцев! Если нас в этой щели застанет отлив, мы не пробьемся в лагуну до завтрашней ночи.
      – Чертовы негры! – добавил другой. – Из-за них честному контрабандисту лишние хлопоты.
      – Я быстро, – сказал третий. С кормы послышался плеск – спускали на воду ялик.
      – Не думаю, чтобы их пришлось долго уговаривать. Спусти-ка мне дюжину красного, Хорхе. Мы же не те, кого они ждут.
      Ясно, что ждали нас, а не контрабандистов – эти всегда везде проныривали. Ялик отплыл, едва слышно поплескивая веслами. Двое оставшихся покуривали у борта, огоньки их сигар в безлунной ночи горели так близко, что, казалось, рукой подать – только протяни ее с невысокого берега. Когда испанцы затягивались, во вспышках были видны руки и лица. Они вполголоса переговаривались и никуда не торопились.
      Сзади послышалось какое-то шевеление. Свись, свись! Оба контрабандиста упали на палубу. Спрашивать не приходилось, и так знала, кто постарался. Попрыгали вниз, Каники – первый. Пошарил где-то и бросил на берег дощатые сходни.
      – Живо, заводите лошадей, сами лезьте. Время, негры! Поторапливайтесь.
      С гор тянул теплый ветерок, сразу зашевелил и расправил косой парус, поднятый Каники. Под тяжестью людей и лошадей суденышко огрузло едва не по самый палубный настил, неуклюже, боком выползло из укрытия. Я стала к рулю – я хотя бы имела представление о том, как это делается. Филомено поправлял парус, тихо указывая мне, в какую сторону и на сколько перекладывать румпель. Он единственный знал, как управлять парусником. Остальные тянули снасти по его команде. "Ну, негры, сейчас на ту сторону, – и в кусты. Там – трех миль не пройти – начинается такая чаща! Раньше утра нас искать не станут, а к утру – ищи нас!" Мы до середины пролива не доплыли, как откуда-то снизу, как из преисподней, раздался приглушенный трюмными переборками дикий вопль:
      – Слушайте, негры! Тут такое! Что тут есть!
      Топоча, все хлынули вниз, и вопли стали громче. Я не могла отойти от румпеля, но Факундо появился сзади меня, едва не рыча.
      – Это беда, – проговорил он. – Там выпивка, раньше, чем мы причалим к берегу, они все будут в стельку пьяны. Идах, старая каналья, тоже машет бутылкой и глотает из горлышка.
      Парус заполоскал, и некому было привести его к ветру. Суденышко дрейфовало в узком проливе. Снизу слышались смех, визг, звон разбитого стекла. Захмелевший сброд хлынул на палубу с богатой добычей. Крышку люка оставили открытой, и из нее пробивался огонек свечки, при свете которой дуролом Данда разглядел нечаянное богатство.
      – Эй, негры, – окликнул компанию Каники, – уже хороши? Приготовьтесь высаживаться, приплыли. Бросайте бутылки, на берег – и ходу. И не засните под кустами, пьяная рвань. Ни с одним не буду нянчиться.
      – Почему это ты тут раскомандовался, китайский ублюдок? – спросил Кандонго голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Никого не было видно с темноте, – одни фигуры очерчивались смутно, и узнать спорящих можно было лишь по голосу.
      – Потому что я умнее тебя, придурок, – отвечал Каники невозмутимо.
      Удар, шум драки, возгласы, ругань, свалка. Факундо бросился в гущу, отвешивая оплеухи направо и налево. Я переложила руль так, что барка встала вдоль канала.
      Парус опять заполоскал. Пепе пытался образумить кого-то. "Вы что, с ума посходили?" – куда там! Я бы с удовольствием перестреляла недоумков, но вот стрелять-то и нельзя было из-за близости поста. Даже приглушенный шум и возня могли быть слышны на маяке – по воде ночью звук идет далеко и чисто. А хлопок моего "лепажа" прозвучал бы как пушечный гром. Между мной и мачтой храпели, переступали ногами испуганные кони, которых никто не придерживал за уздечки и не успокаивал. Внезапно один из них, буланый красавец, взятый из губернаторской конюшни в Сарабанде, прыгнул с борта и с плеском, фыркая, поплыл к тому берегу, который мы оставили. За ним – еще несколько, барка накренилась и черпнула бортом. Оставшиеся кони били копытами и готовы были кинуться туда же.
      Посудина грозила опрокинуться, и это испугало охмелевшие головы. Снова по команде Каники кто-то успокаивал лошадей, кто-то тянул снасти. Мы давно уже миновали место, где собирались причаливать. Барка стояла кормой почти точно по ветру и ходко, устойчиво шла к устью пролива, в сторону открытого моря.
      Под легким северо-восточным ветром мы проскочили канал по высокой приливной воде.
      Когда растаяла в темноте черная кромка берега, Филомено распорядился еще раз перекинуть снасти и руль – и барка по плавной дуге повернула вправо, на запад.
      Ветер усилился, перегруженное судно тяжело шлепало с одной длинной, пологой волны на другую.
      Откуда-то сзади поднимался серп молодого месяца.
      Каники велел закрепить снасти и подошел сменить меня на руле. Вертевшегося рядом Пипо послал зажечь сигару от свечки, догоравшей в трюме. Там шумели голоса и мелькали тени: на смену одной опустошенной бутылке откупоривалась другая.
      – Кто сказал, что на воде нет следов? – спросил куманек. – За нами, например, тянется след из вереницы пустых бутылок.
      Вздохнул, затянулся вкусно пахнущим дымом.
      – К утру, если доплывем благополучно, придется спускать их на берег, как дрова.
      Слава богу, на этой посудине троих достаточно, чтобы управиться с парусом и рулем. А нас здесь трезвых пятеро, считая Пипо и Серого. Так или нет?
      Он снова затянулся. При свете вспышки стало видно, что костяшки пальцев сбиты.
      Из ссадин сочилась кровь и коркой засыхала на коже.
      Взошла луна, и сразу стало видно, что мы движемся с большой скоростью. Каники еще до света рассчитывал свернуть в залив Кочинос, а если будет возможно – пройти немного вверх по речке Анабана. Это составляло миль шестьдесят и было вполне возможно, если ветер не переменится. В случае если он переменится, мы могли бы спокойно высадиться в любом месте шпоры Сапаты под спасительный зеленый полог лесов. Но Каники говорил, что ветерок станется неизменным, и оказался прав.
      Этот ветер, так благоприятствовавший нам всю дорогу, оказался в ее конце нашим противником. Залив Кочинос круто поворачивает на север от моря. Мы не сумели направить перегруженное, глубоко сидящее судно галсами против норд-норд-оста, посвежевшего к утру. Чудом нас пронесло мимо коралловых рифов, мимо мыса Пунта-Пальмийяс, и лишь под его прикрытием в заливе, усыпанном мелкими островками, команда из одного моряка, нескольких сухопутных крыс и кучи перепившихся негров причалила барку среди корявых мангров.
      На востоке серело.
      Чертовы негры! Они спали вповалку где попало, и от них разило перегаром. Двое девчонок безуспешно трясли толстуху Долорес. Младшая обливалась слезами: боялась, что мать умерла.
      Каники качал головой, и впервые на его лице я увидела откровенную злость.
      – Проклятое пойло! Знал бы, покидал бы все в воду сразу. Чертовы негры!
      Пришлось разбить сопатки двоим-троим дуракам. Унгана, скажи, что с ними делать?
      Ах, негры, негры, что с них взять? Пропадем с ними, верное слово!
      И решительными тычками принялся поднимать Идаха – он, к слову сказать, набрался не слабее всех прочих.
      Факундо прикидывал, как свести оставшихся лошадей. Пипо полез в трюм: там ему что-то приглянулось. Барка была нагружена ящиками с вином, тюками, корзинами, коробками. Кое-что уже распотрошили. В рассветном сумраке на палубных досках валялись пьяные негры, замотанные кто в штуки узорчатого шелка, кто в индийский муслин. От новехоньких тканей шел запах, перебивавший даже запах потного немытого тела.
      А светлело быстро, прямо на глазах. Черт знает, как было тошно и нехорошо. Как ни пустынен был залив, вклинившийся в топи и мангры Сапаты, но все равно на прибрежной кромке мы были открыты всем взглядам, как вши на лысине. Упаси все боги, чтоб не нанесла нелегкая кого-нибудь!
      Человек десять встало с горем пополам – лили из ведер себе на голову воду, рыгали, свесившись через борт. Остальные были недвижимы и неподъемны. Факундо срубил несколько длинных жердей и прилаживал новые сходни – прежние были коротки. Я собирала и навьючивала котомки. Раздавала съестные припасы детям… а мой сорванец все лазил внизу.
      Когда меньше всего готов встретить беду – тут-то она и сваливается на голову, словно спелый кокос. Так и в тот раз. Кто там, наверху, бросал шестнадцать символов нашей судьбы – не скажу до сих пор. Уж больно причудливо легли знаки.
      В нашу укромную бухточку стремительно – плевать хотел на почти встречный ветер! – влетел под одними косыми парусами трехмачтовый клипер. Я не своим голосом заорала; на этот вопль повскакали все, даже мертвецки пьяные, только было уже поздно. Потому что на этом корабле сидели не вахлаки в синих мундирах, а люди, привыкшие воевать.
      Клипер еще разворачивался, а пушки были уже нацелены на нас. Борт ощетинился стволами, и зычный голос проорал, чтобы мы, поганые негры, так и так нашу мать, стояли смирно и не рыпались.
      Можно было бы схватить высунувшего голову из люка сына и сигануть за борт. Можно было бы попытаться дать стрекача в мангры, где с собаками не разыщешь. Вместо этого я, как гвоздем пришитая к палубе, стояла и пялилась на пожилого чернобородого испанца в повязке на голове почти такого же цвета, как моя. Один глаз у него был завязан черной тесьмой. Этот глаз я у него выбила кованым каблуком туфли двенадцать лет тому назад.
      С нами наши судьбы!
      А две шлюпки, спущенные в воду с такой быстротой, что глаз протереть не успеешь, летели на мангровую отмель, и на них находилось десятка полтора вооруженных до зубов людей.
      Разговоров не было, кроме ругани. Действовали дружно и быстро, словно не первый раз, да так оно и было.
      Одни, толкая еще не очухавшихся бедолаг в хвост и гриву, собирали негров в лодки.
      Другие рассыпались по барке, и вопль, раздавшийся из трюма, превзошел во много раз тот, что раздавался оттуда в начале ночи.
      Людей в обе лодки набили, как селедку в бочку. Я примечала все вокруг, приметила и странные, выжидательные взгляды, которые на меня бросали и муженек, и куманек.
      Не знаю, было ли у меня что-нибудь эдакое на лице написано. Раковины Олокуна гремели над ухом, ясно и призывно, и снова моя покровительница Йемоо уступила свое место Огуну Феррайлю, богу битвы.
      Нас подняли на борт и выстроили на палубе. Капитан – насколько можно было судить по обращению с ним – оказался коренастым рыжим детиной. Он оглядел наш понурившийся строй. Точнее, все понурились, кроме меня. Я же стояла руки в боки и напустила на себя самый разбитной и шлюховатый вид, какой только могла.
      – Всех в трюм, – буркнул главный.
      Тут-то я и выступила вперед.
      – Как всех? И меня? Сеньор, это вы зря. Вы поглядите на меня – разве ж меня можно в трюм?
      И при этом задираю свои штаны по самое дальше некуда. За спиной у рыжего перешептываются, толкают друг друга, кто-то уже гогочет.
      – Сеньор, вам нельзя без нас. Там на барке вина – искупаться можно. А пить без женщин – фи! Бабы! Покажем сеньору капитану, что с нами скучно не будет.
      Вышли как миленькие: Долорес, Эва, Хосефа, Гриманеса. Все в остатках ночной роскоши.
      На палубе за капитанской спиной – жеребячье ржание, забористые словечки. Что за моей спиной, не вижу, но кожей чувствую, что поняли и мешать не будут. А раз так, мое дело выгорит. Ей-ей! И я стояла, задрав штаны, с таким видом, словно я королева и хозяйка положения.
      Главный распорядился отвести мужчин в трюм, а женщин – в чулан. В чулане темно, воняет. Дуры ко мне с расспросами: что я придумала. А я сама еще не знала. Я отвечала:
      – Не ваше дело. С мужиками спать умеете? Нам этим скоро предстоит заняться.
      Постарайтесь делать это так, будто за каждого вам платят по золотому. И не сметь больше винища трескать, а то всем каюк!