Нобелевская премия

Ходит множество анекдотов о звонке из Стокгольма. В последние десятилетия подавляющее большинство Нобелевских премий доставалось американцам, а в США в это время суток, смотря по тому, где живёт лауреат, стоит либо глубокая ночь, либо немыслимо раннее утро. Нередко к телефону подходит жена героя с отчетливым испугом в голосе, ибо телефонный звонок, скажем, в половине третьего ночи в нормальной жизни не сулит ничего хорошего. Магические слова, с которыми трубка передаётся затем в нужные руки, часто звучат так: «Это из Стокгольма».

В голосах лауреатов в первое мгновение слышится отнюдь не изумление, а облегчение. Но потом они всё же быстро входят в роль, которую от них ждут: роль ошеломлённого счастливца, на которого премия премий обрушилась, как гром среди ясного неба, хотя в действительности они уже знали или хотя бы догадывались, что являются кандидатами. Хотя все институции Нобелевской премии прилагают усилия к абсолютному сохранению тайны вплоть до момента объявления лауреата, но мир науки тесен, а связи друг с другом еще теснее. Например, приходится просить кого-нибудь из коллег номинанта написать конфиденциальный отзыв, а в таких случаях часто оказывается, что многие понимают конфиденциальность несколько иначе, чем Нобелевский комитет.

Телефонный звонок необходим для того, чтобы обеспечить лауреату фору перед средствами массовой информации, дать ему время привыкнуть к мысли, что отныне он принадлежит Олимпу, и время продумать подходящие ответы на вопросы, которые затем последуют. Телефонный звонок даёт понять, что премия в первую очередь касается лауреата, а всё остальное – материалы в прессе, волнения, разочарования и нападки – лишь побочные эффекты, атмосферные помехи, так сказать. Однако телефонный звонок служит не для того, чтобы заручиться согласием избранника. Не играет роли, согласен лауреат, что его назвали таковым, или нет. Можно и отказаться от Нобелевской премии. Некоторые это делали, Жан-Поль Сартр, например, по причинам, которые вызвали бурные дискуссии; в принципе, отказ от Нобелевской премии принёс ему больше славы, чем могло бы принести её получение. Но и те, кто от неё отказался, всё равно входят в анналы, как её лауреаты. Уйти от Нобелевской премии нельзя.

Некоторых звонок из Стокгольма заставал врасплох. Иногда просто потому, что был ошибочным. До сих пор рассказывают историю Нобелевской премии по химии за 1979 год. Её присудили нью-йоркцу по имени Герберт С. Браун, номер которого Нобелевский комитет узнавал через телефонное справочное бюро – и получил номер его тёзки, врача, который хоть и почувствовал себя весьма польщённым, но объяснил, что вряд ли имеется в виду он. Другая история произошла, когда Ганс-Улоф уже несколько лет работал в институте, и произошла тоже в области химии, в которой, судя по всему, встречаются особенные трудности с выяснением номера телефона. В 1992 году после тщетных попыток дозвониться до свежеизбранного лауреата Рудольфа Маркуса позвонили его коллеге в надежде, что тот знает, где находится победитель. Но тот, химик по имени Гарри Б. Грей, сам рассматривал себя, как возможного кандидата, и вопрос председателя комитета чуть не довёл бедного учёного до инфаркта.

Ну, на сей раз хотя бы этого не случится, мрачно думал Ганс-Улоф. София Эрнандес Круз находится в своей лаборатории в Швейцарии, где часы показывают то же время, что и в Стокгольме, и она гарантированно уже давно сидит у телефона.

Направляясь с несколькими коллегами в примыкающий к залу кабинет, чтобы позвонить оттуда, Тунель отвёл Ганса-Улофа в сторонку и, держа его за локоть, вполголоса сказал:

– Всё это меня крайне тревожит. Я очень надеюсь, что сегодняшний результат мы получили всё-таки не в итоге подкупа.

Ганс-Улоф сглотнул.

– В моём случае уж точно нет, – ответил он с тошнотворным сознанием лжи.

Тунель проницательно посмотрел на него, хлопнул его по плечу и воскликнул с несколько вымученной улыбкой:

– Я знаю, Ганс-Улоф. Я это знаю.

И с этими словами удалился.

Минуты непосредственно после голосования, когда жаркие дебаты уже позади и решение принято, окончательно и бесповоротно, обычно бывают окрашены весёлым, а то и озорным настроением. В последние годы зал собрания оборудовали громкоговорящим устройством, по которому можно было слышать телефонный разговор с лауреатом. И сопереживать тот счастливый момент, когда заслуженный учёный узнаёт, что отмечен самой высокой наградой, какая только бывает в научной жизни. В этом было что-то глубоко волнующее. «Лучше, чем Рождество», – сказал кто-то.

Но сегодня было иначе. Или ему только так казалось? Он посмотрел вокруг и увидел злобные, недовольные лица, мрачные взгляды, плотно сжатые губы, безразличие к происходящему. Некоторые поглядывали на часы, как будто на сегодня у них были намечены более важные дела.

Долго шли гудки, потом трубку с грохотом сняли. Молодой мужской голос ответил на швейцарском немецком, в котором Ганс-Улоф почти не находил сходства с тем немецким, что он учил в школе:

– Лаборатория «Рютлифарм», отделение С, меня зовут Бернд Хагеманн, чем я могу быть вам полезен?

Голос председателя комитета. Его английский не уступал языку диктора Би-би-си.

– Добрый день, меня зовут Ингмар Тунель. Я хотел бы поговорить с госпожой Эрнандес Круз.

– Минутку, я соединяю, – ответил мужчина, тоже перейдя на английский, но опять же в швейцарском варианте. Прозвучали несколько синтетических тактов фортепьянного концерта, и снова послышался его голос: – Мне очень жаль, но у госпожи профессора сейчас совещание. Ей что-нибудь передать или вы перезвоните?

Это всё же вызвало в зале оживление и смех. Самообладание Тунеля было непоколебимо.

– Я думаю, – сказал он с царственным спокойствием, – всё-таки будет уместно, если вы соедините меня с ней.

– Но это очень важное совещание, – настаивал молодой человек.

– Охотно верю, – произнёс Тунель. Те, кто его хорошо знал, могли расслышать в его интонациях, насколько эта ситуация его развлекает. – Но это тоже очень важный звонок.

– Хм-м, – колебался швейцарец. – И что я ей должен сказать?

– Скажите ей, что это Стокгольм.

– Стокгольм. – Было слышно, как шуршат бумаги. Видимо, мужчина лихорадочно просматривал какие-то списки. – И, эм-м, кто именно из Стокгольма?

– Нобелевский комитет, – с наслаждением произнёс Тунель.

Молодой человек поперхнулся, стал хватать ртом воздух, потом снова включился фортепьянный концерт и играл довольно долго, прежде чем оборваться.

– Эрнандес Круз. – Низкий женский голос, излучавший спокойствие, в которое трудно было поверить. Ганс-Улоф, только сейчас осознав, в каком напряжении он был всё это время, почувствовал, как плечи его разом обмякли от одного только звучания этого голоса. Лица вокруг него разгладились, сжатые рты расслабились в улыбке.

– Добрый день, госпожа профессор Эрнандес Круз, – прозвучал голос председателя. – Меня зовут Ингмар Тунель. Я председатель Нобелевского комитета в Каролинском институте и имею удовольствие сообщить, что вам присуждена в этом году Нобелевская премия по медицине. Вам нераздельно, – добавил он.

Одно бесконечное мгновение стояла тишина. Потом женщина произнесла лишь:

– О! – Это было необычайно скромное восклицание, которое, однако, выражало целую палитру чувств: радость, ошеломление, удовлетворение, весёлость, даже что-то вроде печали. – Как хорошо, – продолжила она через некоторое время. – Я должна сказать, эта неожиданность застала меня врасплох.

Ганс-Улоф пришёл в замешательство. Это прозвучало неподдельно, хотя ведь кому-то уже изначально было ясно, что она победит. Неужели ей ничего не сказали? Походило на то. Но почему? Неужто и она была лишь пешкой в игре, которую вели другие? Более могущественные. Более бессовестные.

Он встал. Больше он не мог выдержать ни минуты. Под удивлёнными взглядами он направился к двери, нажал на ручку и вышел вон из этого помещения, не вынеся его духоты, и остановился на галерее, где было тихо и прохладно. Стоя у перил, он слушал сдержанный гул внизу, где репортёры с камерами терпеливо выжидали своего часа, смотрел в пустоту и тоже ждал, когда его отпустит гнетущее чувство.

Внизу фойе пересекал мужчина с растрёпанными светлыми волосами в толстых роговых очках. Для спешки не было никаких причин, пресс-конференция начнется не раньше, чем через час. Да и мужчина не то чтобы куда-то торопился, а бежал просто по привычке. На полдороге он, кажется, почувствовал, что за ним наблюдают, поднял голову и посмотрел на Ганса-Улофа таким проницательным взглядом, что тот отступил от балюстрады.

Ждать оставалось ещё больше часа. Ганс-Улоф вдруг заметил, что его нервы напряжены так, что готовы разорваться. Пресс-конференция означала бы освобождение. Похитители Кристины увидят её – будет прямая трансляция по телевидению – и узнают, что их план удался. Худой молодой человек поднимался по лестнице с пристёгнутым к рубашке пропуском, держа под мышкой ноутбук. Охранник пропустил его. Ганс-Улоф знал его; это был веб-дизайнер, который вёл интернет-сайт Нобелевского фонда. Он обязан был вывесить в Интернете текст пресс-релиза в тот момент, как только он будет зачитан внизу в зале Валленберга. Еще час.

Какой смысл ждать здесь? Лучше, если к моменту возвращения Кристины он будет дома. Да, вот именно. Сейчас он пойдёт домой. Он выполнил свой долг – перед Нобелевской премией и перед своей дочерью.

Но всё же он не ушёл. Почему-то не мог собраться с силами. Вместо этого он сел на один из диванчиков на галерее, слушая гул отдалённых голосов в фойе, шум одиноких шагов, временами шорох дождевой мороси о стёкла. Пахло влагой, моющими средствами, кофе…

Кофе. Он встал, пошёл вдоль галереи в сторону обеденных залов. Медленно. Времени было много. Неторопливо взял одну из чашек, выставленных на красиво накрытом столе, налил себе кофе. Потом подошёл с чашкой к окну, смотрел наружу в серый день и пил маленькими глотками, сосредоточившись на горьком вкусе. Лишь бы не думать о том, что произошло только что в зале собрания. Лишь бы не думать об этом.

Когда с ним кто-то неожиданно заговорил, он вздрогнул так, что пролил кофе себе на костюм.

– Ах, как мне жаль, Ганс-Улоф, извините меня! – То была Марита Аллинг, одна из немногих женщин с составе Нобелевской коллегии. Коренастая дама лет пятидесяти в очках в золотой оправе, склонная к пышным причёскам с высоким начёсом и занятая исследованиями лейкемии. Она схватила из подставки целый пучок бумажных салфеток и протянула ему. – Как глупо с моей стороны; надо же было видеть, что вы погружены в свои мысли. Вот, возьмите… О боже, ваш костюм. Надеюсь, эти пятна выведутся? Я, естественно, оплачу вам чистку.

– Ничего, не так уж это страшно. – Но, разумеется, было страшно. Серый костюм с узором «гленчек», последний, который ему выбрала еще Инга, а коричневая жидкость въелась в светлые волокна между тёмных полосок, как кислота. Ганс-Улоф отдал ей чашку и пытался оттереть залитые места. – Я сам виноват, надо было смотреть.

– Не трите, только развезёте. Надо промокать, чтобы впиталось в салфетки… Подождите, я еще возьму. – Она целиком опустошила подставку для салфеток, забрала у него уже намокший ком и бросила его в стоящую поодаль корзину для бумаг с ловкостью, которая выдавала многолетний опыт лабораторных работ. – Я знаю одну хорошую химчистку в городе, действительно очень хорошую. На Сергельгатан. Вы не поверите, какие они мне спасали безнадёжные блузки и блейзеры.

В принципе он был рад, что она болтала, а он тем временем мог возиться с пятнами; это давало ему возможность внутренне собраться.

– Мне, право, очень жаль. Я просто была вне себя от радости, что в кои-то веки Нобелевская премия досталась женщине, к тому же нераздельно, – говорила Марита. – Вы знаете, что в последний раз это было больше двадцати лет назад?

Ганс-Улоф кивнул.

– Барбара Макклинток, 1983 год. Это было как раз в тот год, когда я начал работать в Каролинском институте.

Он перестал возиться со своим костюмом: подручными средствами его уже было не спасти. Он бросил последние салфетки в сторону корзины, но промахнулся.

– Макклинток, правильно. И ждать ей пришлось тридцать лет. – Барбара Макклинток сделала свои открытия в подвижных структурах в наследственной массе в то время, когда ещё никто не знал даже строения ДНК. Марита Аллинг вздохнула. – И вот теперь София Эрнандес Круз, ей пришлось ждать уже меньше, и двадцати лет не прошло. Знаете, Ганс-Улоф, иногда у меня всё же возникает чувство, что дело постепенно идёт к лучшему.

– Что, действительно? – Ганс-Улоф почувствовал укол в сердце. Да, он тоже когда-то так думал. Верил в прогресс медицины и науки, а то и мира в целом. Верил, что настанет день – и не будет болезней, войн, нужды и голода.

В этот момент в другом конце галереи распахнулись двери зала собрания, и на волне разговоров и громогласного мужского смеха оттуда повалили остальные члены Нобелевского собрания. Настало время пресс-конференции.

Марита отставила свою чашку.

– Это мне нельзя пропустить, – сказала она и ещё раз строго оглядела его. – Обещайте мне, что отнесёте костюм в ту чистку на Сергельгатан? Она в одном из высотных домов, внизу, там не заблудишься.

Ганс-Улоф кивнул.

– Обещаю.

Она зашагала к лестнице, а он смотрел ей вслед, а потом посмотрел на себя. Может, он и в самом деле отнесёт костюм в чистку. Костюм ещё хороший, а главное – память о жене.

Первые группы разделились, в спорах и беседах направляясь к холлу и банкетным залам. Пора исчезать. Он больше никого не хотел видеть, изображать хорошее настроение, втягиваться в дискуссии за и против сегодняшнего присуждения.

Но, спустившись вниз, он всё-таки задержался на пресс-конференции. Хотя бы взглянуть на нее, прежде чем уйти.

Как и каждый год, в этот день аудитория Валленберга была забита до отказа. Любопытные профессора Нобелевского собрания, которым хотелось поприсутствовать при объявлении лауреата, стояли у стен и у высоких, как в кафедральном соборе, окон. Вдоль задней стены выстроился лес телевизионных камер и фотоаппаратов на штативах. На рядах ярко-красных сидений, лестницей восходящих вверх, журналисты всех мастей из разных стран торопливо делали пометки или изучали пресс-релизы, которые раздавали две секретарши из Нобелевского бюро.

Члены Нобелевского комитета восседали в президиуме из солидного вишнёвого дерева, между ними стояли настольные лампы из матового стекла в форме полушарий, что напоминало декорации телевизионной викторины и сбивало с толку. Перед Ингмаром Тунелем стоял ноутбук, соединённый с проекционной системой. На стене позади него светился огромный портрет Софии Эрнандес Круз.

– …революционность её подхода, который, в конце концов, и привёл её к экспериментам в Аликанте, получившим широкую известность, – как раз говорил он, – содержалась в вопросе, который она задавала себе, приступая к исследованиям способа функционирования наркоза. Вместо того чтобы спросить, как обычно, «что такое бессознательное состояние?» – госпожа Эрнандес Круз заинтересовалась, «а что, собственно, такое бодрствование?» В этом вопросе для неё сосредоточилась корневая проблема нейрофизиологического исследования. Не понижение восприятия, а само восприятие – вот загадка всех загадок.

Ганс-Улоф снова заметил человека, которого видел с галереи, – с растрепанными волосами и в толстых очках. И тот практически в тот же момент повернул голову, так что их взгляды пересеклись. Одно из лиц, которое уже примелькалось на этих ежегодных церемониях.

– Эксперименты Эрнандес Круз показывают, – продолжал Тунель, – что некоторые феномены, считавшиеся до сих пор причиной нейронных процессов, на самом деле являются их следствиями. – Он оглядел зал, жмурясь в улыбке. – А это не следует путать, дорогие дамы и господа. Когда дует ветер, листья на деревьях шевелятся, однако не они производят ветер.

Это вызвало смех.

Ганс-Улоф увидел, что этот журналист встал и попросил сидящих рядом выпустить его. Что бы это значило? Он отступил назад, спрятавшись за толстого оператора, который его даже не заметил.

Пора идти. Тем более что всё происходящее вдруг показалось ему жутким. Он повернулся, протиснулся наружу, поспешил сквозь пустое фойе к гардеробу, сорвал своё пальто с плечиков и на ходу набросил его на себя. Прочь отсюда.

– Профессор Андерсон!

Только не теперь. Он спешит. Весь остаток дня он хочет пробыть Гансом-Улофом Андерсоном, отцом-одиночкой дочери-подростка.

– Профессор Андерсон, подождите! Мне надо вас спросить.

Ганс-Улоф оглянулся. То был журналист. Спутанные волосы, толстые очки. Он догонял его такими быстрыми шагами, что уйти от него было невозможно.

Глава 11

Действительно не убежать.

– Оставьте меня, – фыркнул Ганс-Улоф и зашагал прочь быстро, как только мог. Но ему был пятьдесят один год, а его преследователю самое большее двадцать пять, борьба явно неравная.

– Почему София Эрнандес Круз, профессор Андерсон? – раз за разом повторял журналист, боком приплясывая рядом с ним и даже не запыхавшись.

В конце концов Ганс-Улоф остановился.

– Вам следовало бы остаться на пресс-конференции, – выдавил он из себя. – Она для того и существует, чтобы объяснять такие вещи.

Мужчина с ухмылкой помотал головой.

– Как раз нет. Там объяснят только, почему профессор Эрнандес Круз заслужила Нобелевскую премию по медицине. Но не объяснят, почему её присудили именно ей.

– Потому что за неё проголосовало большинство Нобелевского собрания. Очень просто.

– А, да. – Ухмылка, кажется, не убиралась с его лица. – Но почему большинство проголосовало за неё? Вот о чем я себя спрашиваю. Видите ли, я несколько последних месяцев был занят тем, что интервьюировал профессоров этого уважаемого института, и меня всякий раз удивляла негативная реакция, стоило мне заикнуться о Софии Эрнандес Круз и её эксперименте.

Ганс-Улоф почувствовал, как его дыхание постепенно успокаивается. Журналист прав. Именно таково было общее настроение.

– Вы что, всерьёз рассчитываете, что я стану сейчас это комментировать? – задал он, тем не менее, встречный вопрос.

Журналист продрался пятерней сквозь дебри своих спутанных волос.

– Я надеялся на это, признаться честно.

Ганс-Улоф помотал головой.

– Вам известно, что мы обязаны хранить в тайне ход выборов. В том, что вы называете «негативной реакцией», просто выражалась элементарная досада на то, что вы пытаетесь выжать из ваших собеседников секретную информацию. – Он, правда, сам не верил в то, что говорил, но звучало хорошо. Это был приемлемый ответ на тот случай, если журналист подослан к нему похитителями Кристины, чтобы подвергнуть его испытанию.

– То была никакая не досада, и я ни из кого ничего не выжимал. Их реакция была старым добрым взглядом на женщин, как на людей второго сорта – и ничем другим. Этим стариканам ненавистна сама мысль, что женщина может революционизировать нейрофизиологию так, как до нее удавалось разве что Максу Планку в физике. – Наглости в его приклеенной ухмылке немного поубавилось, зато в глазах за чёрными роговыми очками появился блеск. – Вот я и думаю, что такое могло произойти, чтобы именно во время голосования возобладали другие взгляды?

Ганс-Улоф смотрел на него с нарастающим чувством бессилия. Он что, теперь вообще не отвяжется? Чем дольше длился этот разговор, тем больше была опасность проговориться.

– Мне нечего на это сказать. Устав предписывает нам молчать обо всех внутренних процессах.

Журналист разглядывал его скептически.

– У меня такое чувство, что происходят какие-то странные вещи.

– В науке в расчёт идут факты, а не чувства.

Журналист задумчиво кивнул, а потом оглянулся, будто где-то поблизости могли лежать вспомогательные аргументы.

– Может, вы будете смеяться, – сказал он наконец, – но я стал журналистом, потому что подростком посмотрел фильм «Неподкупные». Бернстайн и Вудворд так и остались моими идолами и по сей день. И если Нобелевской премии суждено когда-то получить свой Уотергейт, – он посмотрел на Ганса-Улофа сощуренными глазами; от его ухмылки не осталось и следа, – то я хочу быть тем человеком, кто его разнюхает.

Ганс-Улоф решил закончить этот разговор.

– Мне надо идти, – сказал он. Журналист достал визитную карточку.

– Вот. На случай, если вам когда-нибудь все же захочется мне что-то рассказать.

– Нет, – отказался Ганс-Улоф от карточки. – Спасибо.

Мужчина сделал к нему шаг и, прежде чем он успел среагировать, просто сунул карточку в его нагрудный карман.

– На всякий случай, – ухмыльнулся он. – Никогда ведь не знаешь заранее.

Потом повернулся и зашагал прочь.

Ганс-Улоф смотрел ему вслед, пока тот снова не скрылся за дверью Нобелевского форума. Потом вынул карточку из кармана и посмотрел на неё.

Бенгт Нильсон, репортёр «Svenska Dagbladet». В карточке вместе с двумя электронными адресами значилось в общей сложности не менее шести телефонных номеров, что, как показывал опыт, означало, что в случае необходимости его не найти ни по одному из них.

Ганс-Улоф разорвал карточку на мелкие кусочки и выбросил в ближайшую урну. Потом пошёл к своей машине. Пора было ехать домой и готовиться к возвращению Кристины.

По дороге домой он накупил продуктов, не глядя на цены и не думая, что многое испортится ещё до того, как дойдёт очередь это есть. Главное, чтоб было всего вдоволь.

Добравшись до дома, он почувствовал почти облегчение, что Кристины ещё нет. Это давало ему время всё прибрать и кое-что приготовить, первым делом горячее какао, например. Кристина всегда пьёт какао, когда у неё плохи дела, а в том, что дела у неё будут не очень хороши после такой травмы, Ганс-Улоф не сомневался. Позднее они могли бы вместе приготовить пиццу. Кристина любит пиццу. Если бы от неё зависело, она бы ела пиццу каждый день.

Сегодня они долго не лягут спать. Будет вечер разговоров. Может, она сердита на него, что он не смог уберечь её от того, что случилось. Кто знает, что ей там говорили, что делали. Ему придётся многое ей объяснить.

Самое лучшее, если он ещё на один день отпросит её от школы и сам не пойдёт на работу. После такого кошмара они не смогут жить так, будто ничего не случилось. Хорошо бы предпринять что-то совместное, что дало бы ей возможность выговориться. Может, психотерапевт из него никудышный, но всё-таки он ей отец, он просто будет с ней рядом, а если это не поможет, он организует для своей дочери и профессиональную помощь, это не вопрос.

О дальнейшем он сам не хотел пока думать. Он всегда чувствовал себя уверенно в этом городе, в этой стране; то, что преступные силы проникли даже в полицию, потрясало его всякий раз, как он вспоминал об этом.

Может, ему придётся уволиться с работы. Может, только таким образом удастся избежать повторения этой ситуации в будущем году.

Но об этом он хотел подумать как-нибудь потом. Сейчас главное было подготовиться к приходу дочери.

Он выставил молоко, фруктовые соки и сласти, пересыпал новую упаковку какао-порошка в большую банку и разложил на противне витушки с корицей, чтобы потом разогреть в духовке. Он нарезал всё для пиццы – лук, паприку, грибы, помидоры, почистил салат, натёр сыр, и всё это положил в контейнеры для продуктов. Он купил сразу две упаковки замороженного теста; одну он выложил оттаивать, чтобы тесто подошло быстрее, если Кристина будет очень голодна. Он купил хлеб и пирожные, печенье, готовый пирог для выпекания, несметные количества колбас и сыров и всевозможные рыбные консервы.

Но вот, наконец, всё было прибрано, перебрано и лежало наготове, солнце уже зашло, а Кристина всё не возвращалась. Он сел в кресло, замер в неподвижности, гипнотизируя телефон. У него было такое чувство, что сердце его разорвётся в тот момент, когда аппарат зазвонит.

Около восьми он зазвонил, но сердце не разорвалось, и он поднял трубку.

– Добрый вечер, профессор. – Сиплый голос. – Я рад, что всё прошло так, как мы договорились. Мне даже сказали, что вы первым подняли руку за госпожу Эрнандес Круз. Мы вами очень довольны.

– Где моя дочь? – спросил Ганс-Улоф, заледенев внутри.

– С ней всё в порядке, не беспокойтесь.

– Почему она всё ещё не дома?

– А почему она должна быть дома?

– Мы же договорились, что вы её отпустите, если я проголосую за вашу кандидатку.

В ответном голосе появились железные, беспощадные нотки:

– Нет, боюсь, об этом мы не договаривались. Договаривались только о том, что с ней ничего не случится, если вы будете сотрудничать.

– Что? – с хрипом вырвалось у Ганса-Улофа. Он намеревался ничем не выдать свои чувства, но ему это не удалось.

– Но, профессор Андерсон, – укоризненно произнёс сиплый голос. – Войдите и вы в моё положение. Я знаю, что вы в высшей степени моральный человек, мужчина с принципами. Только ради того, чтобы сохранить свою безупречность, вы отвергли такую сумму денег, за которую другие совершили бы убийство. Что тут может сделать такой, как я? Ведь я тоже всего лишь выполняю свою работу. И по опыту знаю, что такие люди, как вы, – это просто чума для моего бизнеса. Труднее всего держать под контролем морального человека. Поэтому я пока не могу вернуть вам вашу дочь.

Ганс-Улоф почувствовал жжение в глазах.

– Но как же так? Я не понимаю. Ведь я же сделал то, что вы хотели.

– Неужели такому умному человеку, как вы, трудно догадаться? Подумайте. За более чем сто лет существования Нобелевской премии она ещё ни разу не была отозвана. И, разумеется, после всех наших усилий я не хочу, чтобы именно София Эрнандес Круз была первой, с кем это случится. Но если я сейчас верну вам вашу дочь, я не смогу быть уверен, что вы не устроите скандал, не так ли? Поэтому Кристине придётся воспользоваться нашим гостеприимством до вручения премии.

Взгляд Ганса-Улофа скользнул по всем приготовленным мисочкам и бутылкам, по ватрушкам с корицей на противне и по накрытому столу, и всё это странным образом поплыло у него перед глазами.

– Но… вы не можете так поступить. Это же почти два месяца. Я прошу вас, ведь Кристине всего четырнадцать лет!

– Она прекрасно справляется, поверьте мне. И так же будет впредь, если вы проявите благоразумие и не наделаете глупостей.

– Но хотя бы поговорить с ней я могу?

– Сегодня нет.

– Когда же?

– Мы позвоним вам. Как-нибудь вечером. Старайтесь вечерами не отлучаться из дома, и тогда вы сможете время от времени перекинуться словечком с вашей дочерью.

Глава 12

После ещё одной свинцовой ночи Ганс-Улоф примирился с неизбежностью. Завтракая на следующее утро булочками с корицей, он размышлял о том, что предстояло сделать.

Первой проблемой была школа. Обосновать почти два месяца отсутствия будет нелегко. Он никого не мог посвятить в истинные причины; школа была заведением, будто специально созданным для скорейшего распространения секретных новостей. Даже он, всегда сторонившийся сплетен, знал, в чьём браке назревает кризис, у кого с кем отношения и чья фирма попала в трудное положение с платежами. Помимо учителей, нужно было придумать убедительное объяснение отсутствия Кристины и для остальных школьников. Он должен был придумать его сам.

Он порылся в справочниках, нашёл тяжёлую болезнь, которую мог правдоподобно приписать своей дочери, и тут же взял трубку, чтобы позвонить в школу. Он позаботился о том, чтобы на сей раз поговорить лично с директрисой школы, и поведал ей серьёзным голосом – который и без специальных стараний звучал напряженно, на этот счёт он не сомневался, – что вчера у Кристины была высокая температура, которая за ночь ещё поднялась. Сначала он думал, что это обыкновенная простуда, нередкая для этого времени года. Но вечером, вернувшись с работы, он обнаружил у дочери нетипичные симптомы, из-за которых повёз её ночью в больницу.

– Я надеюсь, ничего серьёзного? – сказала директриса.

– К сожалению, положение очень серьёзное, – ответил Ганс-Улоф, думая о том, что его дочь находится в руках бессовестных преступников, и он вот уже тридцать шесть часов не слышал её голоса. – Обнаружилось, что она страдает лимфогрануломатозом. Это раковое заболевание, известное также под названием синдром Ходжкина. Ей срочно необходимо пройти курс лечения.

– Боже правый!

– Ей придётся пробыть в больнице до середины декабря.

– Как это ужасно! – Она ахнула. – Её одноклассники будут в ужасе, когда узнают об этом. Я тоже в ужасе, должна вам признаться. – Возникла беспомощная неуправляемая пауза. – Но навестить-то её можно?

Этот вопрос Ганс-Улоф предвидел.

– Сейчас нет. Она проходит полихемотерапию, которая сильно ослабляет её иммунную систему. Даже мне нельзя навещать её. – В этих словах не было ни малейшей лжи. – Любое посещение может её буквально убить.

– Ах да, конечно, – торопливо ответила женщина. – Я понимаю. Боже правый, у меня в голове не укладывается. Я-то думала, как бы Кристина не пропустила много материала и не отстала, а оказывается, надо думать, как бы она выжила, не так ли?

Ганс-Улоф в этот момент подумал о неизвестных гангстерах и о том, что они могут ей что-нибудь сделать.

– Да, – сказал он. – Только бы выжила.

– Ужас. И как внезапно это случилось, вчера ещё ничего, а сегодня…

– Да. – Ганс-Улоф откашлялся. – Я звоню вам, собственно, и для того, чтобы спросить, требуется ли вам какое-то письменное подтверждение?

– Что? А, да, вы правы. Конечно, такие вещи, несмотря ни на что, приходится иметь в виду, не так ли? Да, я боюсь, нам потребуется письменное подтверждение.

– Достаточно ли будет, если я напишу ей справку-освобождение, или вам потребуется что-то от клиники? – Он задержал дыхание.

– Хорошо бы от клиники.

Ганс-Улоф скривился. Этого он боялся и пока понятия не имел, как раздобыть такой документ. Может, стоит как-то потянуть время.

– Хорошо. Я позабочусь об этом. Может, на это уйдёт несколько дней, они напишут, но не так скоро, или мне их поторопить?

– Нет, нет, – она наконец почувствовала, что сейчас не стоит нагружать его. – Вам сейчас не до того. Принесёте как-нибудь потом.

Ганс-Улоф положил трубку и заметил, что руки у него дрожат. Он надеялся, что ничего не упустил. И что никто ничего не заподозрил.