Нобелевская премия

Андреас Эшбах

Нобелевская премия

Предисловие

В Швеции все обращаются друг к другу на «ты». Церемонное «Вы» употребляется только при обращении к членам королевской семьи.

Однако я счёл неправильным переносить эту деталь обихода один к одному в романе, написанном по-немецки, хотя его действие и происходит в Швеции. В противном случае то, что швед воспринимает как норму, немецкого читателя сбивало бы с толку и создавало неверное впечатление. Хоть для шведа и обычное дело – обращаться к чужим людям на «ты» и по имени, существуют, тем не менее, разные градации близости по отношению к другим персонам; по-шведски они выражаются не в обращении, а по-немецки – именно в нём. Поэтому я использовал в романе формы обращения, принятые у нас.

Глава 1

Говорят, самая охраняемая тайна в Швеции – меню нобелевского банкета.

Каждый год это меню долго и обстоятельно разрабатывает F?rening ?rets Коcк, то самое общество, которое ежегодно выбирает и шведского повара года. После многочисленных пробных испытаний и конференций в октябре, наконец, происходит многочасовая тестовая трапеза с участием шести представителей Нобелевского фонда, в ходе которой испытываются четыре варианта меню. Эта комиссия и принимает окончательное решение, которое держит в тайне. Всегда известен только десерт – мороженое. И то до вечера 10-го декабря никто, кроме узкого круга посвященных, не знает, какого сорта.

Нобелевское меню последнего банкета при желании можно заказать себе в ресторане ратуши в течение всего года, в пересчёте на европейскую валюту это будет стоить около ста тридцати евро на одну персону, что, по шведским меркам, совсем не дорого. Примерно за пятикратную стоимость можно приобрести столовый прибор, дизайн которого разработан специально для нобелевского банкета, в котором, если не считать белизны фарфора, преобладают золото и яркая зелень. Металлические приборы – всего шесть предметов – частично позолочены, нож для рыбы украшен причудливым зелёным глазом, в комплект входят также четыре бокала с позолоченной ножкой.

Но ни за какие деньги не удастся приобщиться к святая святых – настоящему нобелевскому банкету, самому эксклюзивному застолью, какое только можно себе представить. Лишь гениальность или везение, а лучше и то и другое вместе могут обеспечить человеку присутствие при чествовании тех, кто принёс человечеству самые крупные интеллектуальные открытия и научные достижения.

Вечером после окончания церемонии вручения премий в концертном зале на Хёрторгет подъезд к построенной в 1923 году величественной ратуше на Мэларзее освещён факелами. Лауреаты премии подъезжают в лимузинах, многие из приглашённых гостей – тоже, но немало гостей приходят и пешком. Всё происходящее отмечено королевским блеском. Дамам целуют руки, приветствуют друг друга поклонами и книксенами, и даже самые прожжённые республиканцы чувствуют себя растроганными древним придворным церемониалом. В то время как лауреатов Нобелевской премии и других почётных гостей приветствуют на Галерее Принцев члены королевской семьи, прибывшие в ратушу через собственный боковой вход, остальные гости ждут в фойе, пока ровно в 18 часов 30 минут их не пригласят занять свои места за накрытыми столами в Голубом Зале, который на самом деле вовсе не голубой. Его высокие стены с витражными окнами сложены из кирпича различных тёплых оттенков красного и с кажущейся лёгкостью опираются на пилястры круговой колоннады. Видно, архитектор ратуши находился под влиянием венецианской архитектуры; не будь у помещения крыши, из него получилась бы чудесная Piazza. Предполагалось, что обожжённые кирпичи ручной работы будут облицованы полированной голубой черепицей, однако в процессе строительства архитектор отказался от этой идеи. Но название зала так и осталось.

В семь часов вечера открываются высокие тёмные двери наверху, в конце галереи из гранита. Отсюда по балюстраде над двойными колоннами пятьдесят шагов до мраморной лестницы, ведущей вниз, в зал. Звучат фанфары, под крышей разносятся звуки органа, одного из самых больших в Скандинавии, состоящего из десяти тысяч труб и ста тридцати восьми регистров, и выходит шведский король, ведя под руку нобелевскую лауреатку, если таковая окажется среди награждённых, а если нет, то по традиции – супругу нобелевского лауреата по физике. Они возглавляют процессию сиятельных лиц, которая нисходит по лестнице к простым смертным, к родным и друзьям лауреатов и к молодёжи, которую каждый год представляют 250 студентов всех шведских университетов. Путём жеребьёвки они получают право заплатить сто евро (в пересчёте на шведскую крону) за билет и удовольствоваться самыми худшими местами под аркадой. Они одеты в элегантные костюмы или платья, а через плечо перекинуты желто-голубые широкие ленты: национальные цвета Швеции.

Королевская семья, нобелевские лауреаты и прочие именитые гости занимают места за почётным столом, который стоит посередине, перпендикулярно к остальным, и накрыт несколько свободнее, чем остальные. За него садятся ровно 90 гостей – члены королевской семьи, лауреаты премии, представители правительства и Нобелевского фонда – и наслаждаются местом шириной 70 сантиметров, тогда как за другими столами на каждого гостя приходится лишь 60 сантиметров, поскольку иначе нельзя разместить от 1300 до 1400 гостей. Хоть это и самый престижный банкет мира, но уж точно не самый удобный.

Поскольку Голубой Зал не симметричный, а сужается к одному концу, столы не могут стоять параллельно, как должны бы, к тому же и величественная лестница ведет не точно на середину зала, расстановка столов и стульев представляет собой сложную задачу. Одна сотрудница Нобелевского фонда все прошедшие недели была занята только тем, что продумывала порядок размещения: каждый из приглашённых гостей мог на специальном бланке выразить свои желания – относительно близости к королю, к королеве или к коллегам, и все эти просьбы по возможности принимались во внимание.

Столы великолепно украшаются. Украшение столов – в вековой традиции шведов. Соответствующее отделение на втором этаже Nordiska Museet считается одной из самых больших достопримечательностей Стокгольма – и поскольку шведское телевидение посвящает банкету подробные передачи, эти декорации на всю следующую неделю становятся предметом публичного обсуждения и оказывают влияние на стиль оформления рождественского стола во многих семьях.

Тут раскрывается и тайна меню. Меню напечатано скромным шрифтом на картах, приложенных к каждому месту, и украшено лишь профилем Альфреда Нобеля в золотом тиснении. Тем не менее мало кто из участников банкета может что-то вычитать из этого меню, поскольку оно напечатано на французском языке, причём на французском языке высокой кухни, который давно уже стал своего рода литературой, при чтении которой даже сами французы нередко лишь беспомощно разводят руками.

Одни успокаиваются, прочитав, что шампанское, поданное в первом официальном акте двумястами десятью официантами, было «Dom Perignon» урожая 1992 года, и в остальном предпочитают предаваться неожиданностям. Другим, более честолюбивым, одержимым светскостью и вооружённым знанием французского языка, удаётся прочитать, что в качестве закуски подадут тарталетки из козьего сыра с гарниром из свёклы, а также гребешки и лангусты в трюфельном соусе. Основное блюдо будет из филе оленя под коричным соусом с зажаренными на гриле осенними овощами и с чатни из брусники, а к нему картофель. Десерт под названием Glace Nobel, поскольку речь идет о марочном знаке, состоит в этом году из грушевого лакомства на шоколадно-ванильном креме по-баварски, в сопровождении шампанско-грушевого щербета. Кухня почему-то находится на седьмом этаже. Еда переправляется вниз на неторопливом лифте, раскладывается по тарелкам в Золотом Зале, и оттуда толпа официантов в белых куртках в течение приблизительно четырёх часов, пока длится банкет, двигаясь со средней скоростью десять километров в час, непрерывно сносит её по большой лестнице вниз, в Голубой Зал. Сто сорок официантов отвечают за еду, пятьдесят за вино, десять в резерве, но тоже непрерывно заняты, а ещё десятеро заботятся о выполнении особых желаний. Вегетарианцы и аллергики получают специально приготовленную для них еду. Организаторы заранее все узнают, и будь то хоть нежареное, хоть кошерное, хоть постное – все желания будут исполнены, ничего невозможного нет.

Перед десертом предлагается двадцатиминутная музыкальная пауза, при этом лестница служит сценой, специально по такому случаю освещенная голубым светом – наверное, для того, чтобы придать хоть какой-то смысл названию зала. После того, как смолкнут аплодисменты, зал погружается в темноту. Все знают, что сейчас последует: будет подано Glace Nobel.

Процессия официантов, вышагивая с предельной быстротой, какая ещё согласуется с требованием торжественности, шествует вниз по лестнице с мороженым, иллюминированным чудо-свечами, рассыпающими искры. Тарелки стремительно расставляются, официанты исчезают в темноте и вскоре после этого таинственным образом снова становятся составной частью непрерывной процессии. Эта церемония могла бы вызвать смех, не будь она столь щемяще красивой.

К концу нобелевского банкета опять пробивает час лауреатов. Они по очереди поднимаются на маленькую трибуну в нише рядом с лестницей по одиннадцати ступеням и говорят слова благодарности, некоторые – дрожащим голосом, большинство скромно, однако всегда памятуя, что лимит их времени ограничен тремя минутами. Это благое протокольное ограничение, поскольку после такого дня, после такого ужина с шампанским и тяжёлым вином никто не в состоянии был бы следить за пространной, а тем более глубокомысленной речью на чужом языке или на английском, окрашенном акцентом.

Наконец банкет завершается. Поскольку неписаный закон гласит, что никто не может покинуть зал раньше короля, его дело подать к этому сигнал. Естественно, король Карл XVI Густав поднимается со своего стула не тогда, когда ему вздумается, а точно в момент, предусмотренный для этого тщательно выработанным протоколом. В Золотом Зале к этому времени уже убраны последние сервировочные столы, и танцевальный оркестр уже наготове. Как только королевская семья, лауреаты, профессора, студенты и все остальные гости встают и поднимаются по лестнице, раздаётся музыка – и всякий раз первым звучит венский вальс.

В час ночи заканчиваются и танцы в Золотом Зале. Королевская семья опять выходит на Галерею Принцев, чтобы в последний раз поговорить с лауреатами, а затем удаляется, и гости окунаются в зимнюю ночь. Но она ещё не подошла к концу. Нет лауреата, не приглашённого хотя бы на один из множества праздников, которые устраивают стокгольмские студенческие объединения. Водители лимузинов «вольво-пульман», предоставленных в распоряжение лауреатов на всё время их пребывания в Стокгольме, хорошо знают дорогу, но и без того каждого лауреата сопровождает целый кортеж студентов, молодёжи с горящими глазами, для которой они – идолы, что-то вроде поп-звёзд научного мира.

На этих праздниках можно увидеть и членов Нобелевского комитета. В них чувствуется особая радость и лёгкость: вот и ещё раз всё завершилось, всё прошло благополучно. Кажется, они расслабляются больше, чем все остальные. Может быть, потому что передышка даётся им в принципе только на эту ночь. Уже на следующее утро продолжится работа, которой нет конца: отыскивать и отбирать лауреатов будущего года.

Но на сей раз что-то пошло не так.

Глава 2

Нобелевская премия знает только победителей. Никаких вторых и третьих мест, не говоря уже о более низких рангах. Для общественности так и остаётся тайной, кто был в действительности номинирован и как проходило голосование – известно лишь, кто победил. Все решения окончательные, обжалованию не подлежат.

Задача выбора лауреатов возлагается на Нобелевские комитеты – по комитету на каждую категорию премии. Альфред Нобель назвал в своём завещании конкретные учреждения, ответственные за это, – по ведомствам, даже не спросив их об этом. После смерти Нобеля 10 декабря 1896 года прошло несколько лет, прежде чем все названные институции оказались готовы взять на себя задуманные для них функции, так что впервые Нобелевские премии были вручены лишь в 1901 году: немцу Вильгельму Конраду Рентгену – за открытие «Х-лучей», названных так им самим, голландцу Якобусу Вант-Гоффу – за выявление закономерностей осмотического давления, немцу Эмилю Адольфу фон Берингу – за его работы по сыворотной терапии и французскому поэту Сюлли-Прюдому. Первая Нобелевская премия мира досталась пополам французу Фредерику Пасси и швейцарцу Анри Жану Дюнану, основателю Красного Креста.

С тех пор премии по физике и химии определяет Королевская Шведская Академия наук, за выбор лауреата в области медицины или психологии отвечает Каролинский институт в Стокгольме, Нобелевская премия по литературе – дело Шведской Академии, а Нобелевская премия мира определяется комитетом, выбранным норвежским парламентом, Storting. В 1968 году Шведский государственный банк в память Альфреда Нобеля учредил премию по экономическим наукам, которую с тех пор оспаривают и требуют её отмены, поскольку она не «настоящая» Нобелевская премия.

Правила выдвижения кандидатов в разных премиях разные. Но два основных правила общие для всех: во-первых, никто не может выдвинуть самого себя. Во-вторых, выдвигать имеют право как члены комитета, так и предыдущие лауреаты. Кроме того, у каждого Нобелевского комитета по всему миру есть разветвлённая сеть контактов с важнейшими институциями в своей области. Этот круг охватывает несколько тысяч персон, которым ежегодно рассылаются письма с просьбой назвать кандидата на Нобелевскую премию. Все выдвижения, которые будут рассматриваться в текущем году, должны быть представлены соответствующему Нобелевскому комитету до первого февраля.

С первого февраля Нобелевские комитеты приступают к оценке кандидатов. В этом участвуют специально учреждённые в своё время Нобелевские институты, поскольку комитеты из пяти человек не в силах даже просмотреть важнейшую отраслевую литературу, не говоря уже о том, чтобы оценить работы, сделанные кандидатами.

Однако и Нобелевский комитет лишь готовит своё решение, но не принимает его. Премию даёт, в конце концов, Нобелевское собрание, и задача комитета – лишь представить список отобранных кандидатов до заседания в начале октября. На практике рекомендации комитетов в большинстве случаев и предрешают премию, однако собрание не связано этими рекомендациями и теоретически может выбрать и того, кого комитет вовсе не предлагал. Так, в 1979 году Нобелевское собрание, состоявшее из пятидесяти профессоров Каролинского института, отклонило тогдашнего выдвиженца комитета, о котором теперь известно лишь, что он занимался фундаментальными исследованиями в области биомедицины, и присудило Нобелевскую премию изобретателю компьютерной томографии.

Непосредственно после голосования следует знаменитый звонок победителю или победителям, и на пресс-конференции затем объявляют будущих лауреатов. Премия может быть разделена, по решению Альфреда Нобеля, самое большее между тремя победителями. За исключением Нобелевской премии мира, которая может присуждаться и организациям, и группам, все остальные Нобелевские премии присуждаются только индивидуальным лицам, которые, к тому же, на момент выбора должны быть живыми. Лишь те, кто умирает в промежутке между объявлением в октябре и вручением в декабре, получают Нобелевскую премию посмертно. Последний такой случай был в 1996 году, когда Вильям Спенсер Викри умер от сердечного удара вскоре после объявления о присуждении ему премии в области экономической науки.

Денежное вознаграждение Нобелевской премии в размере около одного миллиона евро – одно из самых высоких в мире. И так было всегда. Правда, в первые годы своего существования, до крупных инфляции и мировых войн, номинально она была меньше, но и тогда соответствовала двадцатипятилетнему денежному содержанию профессора высшего учебного заведения и представляла, пожалуй, даже большую ценность, чем в наши дни. Нобель хотел – отсюда и революционная по тем временам ориентированность премии на индивидуальные лица – поддержать молодого, подающего большие надежды исследователя или деятеля искусства и сделать его независимым от материальных ограничений.

На практике, однако, лауреатами становятся в основном старые мужчины, которые награждаются за давние открытия. Уже многие десятилетия средний возраст нобелевского лауреата – шестьдесят два года, а доля женщин среди них – 4 процента. Однако, несмотря на всю критику и враждебность, Нобелевская премия как была, так и остаётся – может быть, даже больше, чем когда бы то ни было – самой желанной в мире наградой. Это уже институция. Ей не надо ни представлять себя, ни оправдываться, ни отчитываться перед кем бы то ни было. Существует множество премий за множество разнообразных достижений, у некоторых денежная часть даже выше, однако все они бледнеют рядом с Нобелевской премией.

Многие решения Нобелевского комитета подвергаются критике, некоторые оказываются и вовсе ошибочными, но это всегда независимые решения. Насколько известно, ни официальное, ни дипломатическое давление никогда не оказывало воздействия на выбор лауреатов. Нобелевский комитет придаёт особенное значение своей стойкости против лоббирования со стороны заинтересованных кругов.

Всем ясно, что, если бы однажды дело дошло до подкупленной Нобелевской премии, это означало бы её конец.

Точнее: если бы дело дошло до этого – и об этом стало известно.

В тот год, когда что-то пошло неладно, произошёл трагический случай. В начале октября «Макдоннелл-Дуглас-87» компании SAS, набирая разбег для взлета в миланском аэропорту Лината, врезался в самолёт Cessna-Business, который из-за густого тумана в это утро заблудился на взлётной полосе. Пассажирский самолёт протаранил багажный ангар, развалился на две части и, полностью заправленный для полёта в Копенгаген, загорелся. Ни один из ста четырёх пассажиров, среди которых было пятьдесят шесть итальянских граждан, не выжил, равно как и никто из шести членов экипажа и четырёх человек на борту Cessna.

В ходе расследования выяснилось, что наземная радарная система аэропорта уже несколько дней не действовала в связи с работами по техническому обслуживанию. Связь между диспетчерской и самолётом Cessna, вопреки международным стандартам, предписывающим использование исключительно английского языка, проходила частично по-итальянски, к тому же диспетчерская не потребовала от пилота Cessna подтверждения своих указаний. Несколько ошибок, каждой из которых можно было избежать, привели к трагической катастрофе.

За дискуссиями о недостаточных мерах безопасности миланского аэропорта и общей неразберихе компетенций итальянского авианадзора так и осталось незамеченным, что среди погибших шведских пассажиров было три профессора стокгольмского Каролинского института. Другими словами, три члена комитета, которому через несколько дней предстояло принять решение по Нобелевской премии в области медицины.

Глава 3

Большинство врачей неуютно чувствуют себя в церкви, особенно когда поводом для их присутствия служит отпевание. Помыслы и стремления медицины направлены на улучшение жизни или хотя бы на её продление, и тому, кто отдаёт свои силы этой борьбе, тяжело оказаться перед лицом факта, что, несмотря на все старания и достижения, в конце жизни неизбежно стоит смерть, как и во все времена, без надежды на другой исход.

В нынешнем случае смерть наступила преждевременно, неожиданно и с чудовищной внезапностью, к тому же она унесла трёх выдающихся медицинских исследователей – что было совсем уж подло. Поскольку власти Италии не выдали трупы трёх профессоров ко дню отпевания – поговаривали, что они ещё не извлечены полностью из обгоревших обломков, – у алтаря стояли лишь фотографии, обрамлённые в сдержанный хром, с чёрными траурными лентами, крупноформатные чёрно-белые копии официальных портретов, которые пресс-служба Каролинского института держала наготове для публичных целей. Выглядели они достойно, все трое. Их вдовы сидели в первом ряду, одна была в слезах, остальные две ещё пребывали в шоке.

Скамьи позади них были зарезервированы для профессуры института, дальше располагались ассистенты, аспиранты, лаборанты, секретарши, служащие администрации и, наконец, многочисленные студенты, насколько в церкви хватало места.

В середине четвёртого ряда сидел профессор Ганс-Улоф Андерсон, фармаколог, который работал в институте уже больше девятнадцати лет. Впоследствии он признавался, что совершенно не вникал в слова священника. Вместо этого он украдкой поглядывал на свои часы и спрашивал себя, все ли с ними в порядке; уж больно медленно тянулось время.

Пока священник вещал, какие замечательные люди были трое умерших, и все с серьёзными минами слушали, Ганс-Улоф Андерсон мысленно уже забегал вперёд. Придётся пожимать вдовам руки и выражать соболезнования, а этого момента он страшился. Но деваться некуда. Трое погибших были его коллегами, знали они друг друга и по общим праздникам, приёмам и другим поводам. Более того, одна из этих женщин насколько неожиданно, настолько же и трогательно заботилась о его дочери Кристине после того, как жена Ганса-Улофа Инга четыре года назад погибла в автокатастрофе.

Долг. И он понятия не имел, как его искупить теперь, когда это и возможно, и необходимо сделать. Он даже не знал, что сказать. Всё случилось так внезапно.

Ганс-Улоф говорил впоследствии, что испытывал нечто вроде досады. Каким ветром этих трёх вообще занесло в Италию? У членов Нобелевского собрания в начале октября и в Стокгольме дел полно, причём куда более важных!

Он рассказывал также, что обернулся, ощутив на себе чей-то взгляд. То был Боссе Нордин, сидевший через три ряда от него, в стороне, под витражами; он о чём-то перешёптывался с мужчиной, которого Ганс-Улоф никогда прежде не видел. Гансу-Улофу показалось, что оба смотрели на него, но отвели глаза именно в тот момент, когда он оглянулся.

Боссе был кем-то вроде лучшего друга Ганса-Улофа по институту, если понятие дружбы вообще применимо к институту, атмосфера которого в высокой мере заряжена соперничеством. Ганс-Улоф охотно согласился бы и с тем, что чувство близости могло возникнуть оттого, что их кабинеты располагались строго друг против друга по обе стороны Совиной аллеи, и, разговаривая по телефону, они могли видеть друг друга в окно. Речь в этих разговорах редко шла о научных предметах. Направления, в которых они работали, практически не совпадали: Боссе занимался физиологией клетки, а Ганс-Улоф – фармакологией. Разговаривали они о проведении свободного времени, об институтских событиях, о воспитании: как-никак, у Боссе было четыре дочери, две из которых уже вышли замуж, и отцовского опыта у него хватало на все случаи жизни.

Ганс-Улоф размышлял, кем мог быть этот мужчина. В кабинете Боссе он его ни разу не видел, ему бы запомнились эти странные рыбьи, широко расставленные глаза. Боссе внимательно слушал его с неподвижным лицом, только изредка кивал или задавал короткий вопрос. Наверное, речь шла об одном из таинственных гешефтов Боссе. Ганс-Улоф не знал точно, но какие-то побочные дела Боссе должен был вести, при его-то стиле жизни. Дом в лучшем районе Ваксхольма, всегда самая последняя модель «вольво», отпуск в Таиланде или Малайзии – то, что жалованья университетского профессора для этого недостаточно, Ганс-Улоф хорошо знал, а в то, что Боссе имеет всё это за счёт биржевых спекуляций, он просто не верил.

Ганс-Улоф заметил, что одна немолодая женщина, служившая, как он смутно припомнил, в учебной администрации, с большим неодобрением наблюдает за тем, как он оглядывается, и он снова сел прямо. Он говорил себе, что в принципе его совершенно не касается, какими делами занимается Боссе. Священник, кажется, закончил свою речь, хор пел что-то торжественное. Когда люди вокруг начали вставать, поднялся и Ганс-Улоф, попутно взглянув в сторону Боссе Нордина и, к своему удивлению, заметил, что тот в это время как раз указывает на него, а худой мужчина с рыбьими глазами понимающе кивает.

Чтобы не вызвать ещё раз неудовольствие женщины из учебной администрации, Ганс-Улоф тут же вернул свой взгляд в сторону алтаря, но потом ещё раз с любопытством обернулся. Оба уже стояли, со всей серьёзностью глядя вверх, на крест, и подпевали кое-как вместе с большинством людей в церкви. Ничто не указывало на то, что они его заметили.

После того, как всё кончилось, Ганс-Улоф на обратном пути нарочно сделал несколько крюков, соображая, где бы ему выпить кофе, но потом оставил эту мысль, подъехал к институту через Томтебодавег и припарковался перед строением им. Берцелиуса, достаточно далеко от Нобелевского форума, чтобы не столкнуться с журналистами. И без того удивляло, что пресса ведёт себя так сдержанно, вместо того чтобы использовать в качестве сенсации гибель трёх членов Нобелевского собрания, за несколько дней до голосования.

На территории института всё шло, как обычно. Студенты стояли кучками, держа под мышкой папки или стопки книг, говорили, курили, смеялись. Жизнь продолжалась.

В точности как в тот раз, когда Ганс-Улоф вернулся из больницы домой, а Инга не вернулась.

Он направился мимо гостевых домов, тайной тропой между контейнерами для мусора и баком для жидкого азота, которая вела к задам фармакологического института. Когда-то здесь был нормальный подъезд, но в последние годы его начали застраивать временными сооружениями для контейнеров. Их обшивали деревом красного цвета в попытке имитировать цвет окружающих добротных кирпичных стен, но они всё равно больше походили на клетки для несушек. На дорожках, оставленных между ними, едва могли разминуться два пешехода.

У перил южного входа стоял велосипед, примкнутый на цепь; между прочим, уже целую неделю. Кто-то – видимо, смотритель здания – пришпилил к велосипеду записку, что здесь не разрешается ставить велосипеды и что этот велосипед в скором времени будет устранён, если его владелец не заберёт его. Велосипед был новенький; трудно представить, чтобы его здесь просто забыли.

Ганс-Улоф рылся в кармане, ища свою кодовую карточку, чтобы открыть дверь, а сам тем временем читал объявления, наклеенные изнутри на стекло. Половина из них извещала о переносе или отмене ранее объявленных лекций по случаю тройной смерти.

– Профессор Андерсон? – окликнули его из-за спины. – Позвольте к вам обратиться?

Ганс-Улоф обернулся. Перед ним стоял, словно из-под земли вырос, мужчина в тёмно-сером плаще с кожаным чемоданчиком в руке.

– Простите? – Он поправил свои очки. И в следующий момент припомнил, где уже видел это лицо.

То был мужчина, который разговаривал в церкви с Боссе Нордином. Мужчина с рыбьими глазами.

Глава 4

– Обратиться ко мне? – повторил Ганс-Улоф, глядя на мужчину и пытаясь понять, что всё это значит, и его всё сильнее охватывало недоброе предчувствие. – Зачем? То есть о чём идёт речь?

Лицо мужчины не дрогнуло.

– В двух словах не скажешь. – Он легко приподнял чемоданчик. – Я должен вам кое-что показать.

– Сейчас я занят. – Его стандартная отговорка. Со студентами она срабатывала всегда. – Согласуйте время встречи с моей секретаршей.

– Мне нужно всего несколько минут, – настаивал мужчина с широко расставленными глазами. – И это не терпит отлагательств.

Ганс-Улоф Андерсон возмущённо фыркнул:

– Что ж теперь… Не могу же я бросить свои дела только потому, что вы подошли и утверждаете… – Он осёкся. Что-то подсказало ему, что этот человек не уйдёт, что бы он ему ни говорил. – Кто вы вообще? – спросил он.

– Моё имя Джон Йохансон. – Впоследствии Ганс-Улоф скажет, что уже в том, как незнакомец произнёс это расхожее имя, прозвучало презрительное безразличие, так, словно он хотел сказать: Если вы настаиваете, я вам что-нибудь совру, так и быть.

– И чего вы хотите?

– Всего несколько минут. Это займёт у вас не больше времени, чем мы уже бессмысленно потратили здесь.

– Кто вас послал ко мне? Профессор Нордин?

Рыбьи глаза мужчины рассматривали его странно отрешённым взглядом. Как будто это были искусно расписанные стальные шары.

– Давайте просто зайдём в ваш кабинет, профессор Андерсон, – сказал он с определённостью, которой Гансу-Улофу больше нечего было противопоставить.

И он, смирившись, повернулся к двери, провёл свою карточку через щель считывателя, набрал цифры кода и, когда замок щёлкнул, открыл дверь. Он злился на самого себя, шагая через фойе и поднимаясь по лестнице, а мужчина со своим чемоданчиком следовал за ним – молча и с большим достоинством.

Ни слова не говоря, они поднялись наверх, никого не встретив по дороге. Ганс-Улоф открыл дверь своего кабинета и лишь после этого сообразил, что надо было сказать, будто забыл ключ в машине; он готов был отхлестать себя по щекам, что не додумался до этого раньше.

Но теперь было уже поздно. Молча кивнув на свободный стул, Ганс-Улоф обошёл свой письменный стол, взял с полки первые попавшиеся документы и звучно шлёпнул ими о стол, чтобы посетителю стало ясно: его ждёт работа, важная работа, и её очень много. Он глянул в окно – в сторону здания Нобелевского института клеточной физиологии, но Боссе в его кабинете не было.

Когда он снова повернулся, мужчина уже раскрыл свой чемоданчик и положил его на стол. В нём было что-то красновато-коричневое и сине-белое, и Гансу-Улофу пришлось сперва проморгаться и поправить очки, прежде чем он понял, что это купюры в пятьсот крон, пачками.

– Здесь три миллиона, – сказал мужчина.

Ганс-Улоф в первое мгновение онемел. Так вот в чём дело. Незнакомец – журналист и пытается таким образом получить информацию. Видимо, хочет знать, что теперь будет с голосованием. Кто займёт место умерших. Никто. Но этого ему Ганс-Улоф не расскажет. Разумеется, Каролинский институт должен был бы поставить на вакантные места новых людей. И состоялись бы новые выборы в Нобелевское собрание. Но этот процесс требует нескольких недель.

Или мужчина хотел узнать что-то совсем другое? Может быть, кто в этом году может получить Нобелевскую премию по медицине? Конечно, это было бы чудовищно. Чудовищно и то, что кто-то видит в нём человека, готового пойти на разглашение таких сведений.

К нему вернулся дар речи.

– Это бессмысленно, – сказал он и отрицательно помотал головой, чтобы подчеркнуть, насколько бессмысленно.

– Я всего лишь порученец, – сказал мужчина. Он протянул руку, тронул чемоданчик и чуть-чуть подвинул его к Гансу-Улофу Андерсону. – Люди, пославшие меня, поручили мне предложить вам эту сумму – три миллиона шведских крон наличными, – если вы проголосуете на предстоящем присуждении Нобелевской премии по медицине за госпожу профессора Софию Эрнандес Круз.

Ганс-Улоф Андерсон уставился на мужчину с чувством нереальности происходящего. Само предположение, что кто-то может запросто явиться в кабинет члена Нобелевского комитета с полным чемоданом денег, всерьёз ожидая, что тот возьмёт эту взятку, было смешно. Но то, что все эти старания делались именно ради Софии Эрнандес Круз, граничило с абсурдом.

София Эрнандес жила и работала в Швейцарии. Известность она приобрела в своё время в университете испанской провинции Аликанте благодаря экспериментам по взаимодействию между гормональной системой и нейронной структурой. Блестящая концепция этих экспериментов привлекла Ганса-Улофа с самой первой её статьи, которую он прочитал. Вместе с тем, своими экспериментами она навлекла на себя бурю общественного возмущения, и не только в Испании, но в Испании прежде всего. Даже в Каролинском институте Ганс-Улоф оказался в одиночестве со своей положительной оценкой, и в их кругу считалось, что испанка не имеет никаких шансов. То, что кто-то пытается добиться для неё Нобелевской премии путём подкупа и обращается с этим, как нарочно, к нему – видимо, единственному члену собрания с правом голоса, кто и без того решил голосовать за Софию Эрнандес, – выглядело комично.

– Могу ли я расценивать ваше молчание, как согласие? – осведомился посетитель с широко расставленными глазами и сделал извиняющийся жест. – Я должен передать моим распорядителям ваш ответ.

Ганс-Улоф подтянул к себе стул, из абсурдного чувства, как он впоследствии рассказывал, что должен держать по отношению к деньгам безопасную дистанцию, и, потрясённый, опустился на него.

– Вы с ума сошли. Сейчас же заберите ваши деньги и убирайтесь отсюда.

Посетитель со стоном вздохнул и тихо сказал:

– Вы делаете ошибку, отказываясь от них. Поверьте мне.

– Вон, – прошептал Ганс-Улоф.

– Послушайте добрый совет. – Посетитель тряхнул головой, но не с укоризной, а скорее озабоченно. – Возьмите деньги и сделайте то, что от вас требуют.

– Вон.

– Возьмите их. Сделайте милость, возьмите их.

– Вон! – взревел Ганс-Улоф. – Сейчас же выйдите из моего кабинета, или я позову полицию!

– Ну хорошо. – Мужчина поднял руки и встал. – Хорошо. Как вам будет угодно. Нет проблем. – Он повернул чемоданчик к себе, захлопнул крышку и нажал на замки, которые защёлкнулись с таким же звуком, как наручники на запястьях. – Но вы пожалеете, что не послушались меня.

– Ни слова больше.

Мужчина и в самом деле не произнёс больше ни слова. Он взял свой тёмно-коричневый чемоданчик со стола, как будто в нём ничего не было, разве что старый бумажный хлам, повернулся и вышел, не оглядываясь.

Звук, с которым за ним захлопнулась дверь, повис в комнате, как казалось, навечно, не собираясь умолкать. Или он только отдавался в его голове? Ганс-Улоф поднялся со стула, опираясь на руки, подошёл к раковине, посмотрелся в зеркало, нервно поправляя свои седые редеющие пряди. Лицо пошло красными пятнами, на крыльях носа обозначились прожилки. Его кровяное давление, естественно, было невероятно высоким. Выброс адреналина, да ещё какой. Необходимо принять какое-нибудь подавляющее средство, нет, что-то другое… Он попытался мысленно представить себе биохимическую систему, которая регулирует параметры давления крови, и те точки в ней, на которые способны воздействовать фармакологические активные вещества. Но он был слишком взволнован, чтобы сосредоточиться. Кончилось тем, что он просто принял полдюжины пилюль валерьянки из коричневого флакончика без надписи, который хранился у него в столе, и запил их водой. Потом упал на свой вертящийся стул и повернулся к окну, чтобы дождаться, когда Боссе Нордин появится в своём кабинете или когда таблетки начнут действовать.

Боссе не появлялся. Ганс-Улоф долго сидел, таращась на тёмное, пустое окно напротив. В конце концов, он повернулся к письменному столу, снял трубку и набрал номер Нобелевского комитета. Когда ответила одна из двух секретарш, он назвал своё имя и сказал:

– Мне нужно встретиться с председателем. Как можно скорее.

Глава 5

В облике Ингмара Тунеля, председателя Нобелевского комитета, с его густыми седыми волосами и неизменным английским костюмом-тройкой, было что-то от испанского гранда. Он был одним из старейших профессоров института; предполагалось, что по окончании трёхлетнего срока своего председательства в комитете он уйдет на пенсию – перспектива, на которую с надеждой смотрели многие в коллегии.

– Хм, – неторопливо начал он, когда Ганс-Улоф закончил своё сообщение. Потом откинулся в тяжёлом коричневом кресле с высокой спинкой и золотыми шляпками обивочных гвоздей, сомкнул растопыренные пальцы обеих рук и посмотрел на своего визави непроницаемым взглядом. – И что я, по вашему мнению, должен сделать?

Этот вопрос удивил Ганса-Улофа. Тунель считался бесспорным авторитетом в области клеточной мембраны, но даже его доброжелатели считали, что он уже давно живёт в своём замкнутом мирке. Все прочие без обиняков говорили, что он безнадёжно старомодный идеалист, временами неосмотрительный. Тем не менее – или как раз поэтому – Ганс-Улоф ожидал, что его рассказ вызовет у председателя сильнейшее негодование.

– Я не знаю, – признался он. – Я полагал, что на такие случаи есть правила. Какие-то меры.

– Вы имеете в виду дисквалификацию?

– Что-то вроде этого. Как крайнее средство, естественно.

Тунель, задумавшись, стучал указательными пальцами друг о друга, но потом прекратил эти мелкие, нервные движения, видимо, потому, что пришел к какому-то решению.

– Как давно вы уже в Каролинском институте, Ганс-Улоф? – спросил он.

Хотя Ганс-Улоф был профессор со свойственной этому званию рассеянностью, но такую справку мог дать легко, не задумываясь. Для этого ему нужно было лишь прибавить пять лет к возрасту своей дочери, только и всего.

– В августе было девятнадцать лет.

– Но в комитете вы ещё никогда не состояли, насколько я помню, или состояли?

– Нет. – В Нобелевский комитет, эту группу из пяти членов, которая и осуществляла всю работу предварительного отбора, можно было попасть только в результате голосования Нобелевского собрания. В его случае по каким-то причинам до этого ни разу не доходило.

– Тогда я должен вначале рассказать вам кое-что о работе комитета. – Тунель сцепил пальцы и устремил взгляд в верхний угол комнаты. – Когда в начале февраля мы видим список номинированных, мы не спрашиваем себя, кто из этого списка заслуживает премии. Заслуживают ее многие, это вы знаете так же хорошо, как и я. Нет, первый вопрос, который мы себе задаём: почему этот мужчина или эта женщина были выдвинуты? Кем? И зачем? Чего ждёт от этого выдвижения номинатор? Не является ли выдвижение просто любезностью? Нет ли связей, о которых мы ничего не знаем? Нет ли контактов с рецензентами? И так далее, и тому подобное. Вопрос влияний ставится с самого начала. В некотором смысле эти влияния даже встроены в нашу систему – из-за того, что любой нобелевский лауреат имеет право выдвижения. Правило, при котором так и напрашивается перекрёстное опыление, не так ли? С точки зрения статистики, тот, кто работает вместе с лауреатом, имеет гораздо больше шансов тоже однажды стать им. Это мы не должны упускать из виду. К тому же многие выдающиеся учёные в наши дни работают уже не в государственных учреждениях, а в индустрии, в лабораториях, которые находятся в ведении международных концернов. Ясно, что фирмы заинтересованы в том, чтобы видеть на пьедестале кого-то из своих рядов, и естественно, они предпринимают попытки лоббирования, которое они, в отличие от парламентов и правительств, могут вести и у нас. – Он снова устремил взгляд на Ганса-Улофа и одарил его холодной улыбкой. – Как правило, без успеха.

Ганс-Улоф смотрел на него не без замешательства. Всё это звучало так, будто председатель Нобелевского комитета вёл такие разговоры каждый день.

– Этот человек попытает счастья с кем-нибудь другим, – сказал Ганс-Улоф. – Кто-то, может, и возьмёт деньги.

– Может быть. – Тунель наклонился вперёд, хитровато сощурив глаза. – Кстати, а почему вы их не взяли?

– Я? – Ганс-Улоф даже поперхнулся.

– Если вы, как говорите, и без того намеревались проголосовать за госпожу Эрнандес, вы могли взять их с чистой совестью. В конце концов, ведь это не повлияло бы на ваш выбор. А три миллиона крон, к тому же не подлежащие налогообложению, хороший кусок, я вам скажу.

Ганс-Улоф заметил, что его руки вцепились в подлокотники кресла, на котором он сидел.

– Уважаемый коллега, я вас уверяю, что я не колебался ни секунды, – сказал он сдавленным голосом. – Репутация и безупречность Нобелевской премии для меня священны.

– Священны, так-так, – сказал Тунель, вздохнул, откинулся назад, подперев подбородок сложенными, как для молитвы, ладонями, и молча застыл так на некоторое время.

– Я надеюсь, вы мне верите, – сказал наконец Ганс-Улоф, когда молчание стало уже нестерпимым.

Тунель задумчиво кивнул.

– Знаете, – начал он странно неделовым, досужим тоном, – ведь до меня доходит всё, что говорят люди. Не ускользнуло от меня и то, что многие говорят о Софии Эрнандес Круз пренебрежительно. Потому что она женщина. К тому же испанка – представить себе нельзя, чтобы испанка смогла провести значительную работу в области нейрофизиологии, не так ли? Не говоря уже об этой не относящейся к делу моральной дискуссии. Такова уж предвзятость наших уважаемых коллег. – Он рассеянно смотрел перед собой и несколько раз задумчиво кивнул. – Ну да, вполне возможно, и мои собственные предубеждения были бы ничем не лучше. Но я однажды встречался с Софией Эрнандес Круз. Это было, когда она ещё работала в университете Аликанте, за два года до того, как разразился весь этот цирк в прессе и она переехала в Базель. Это было уже довольно давно. Она тогда исследовала действия наркотиков, и хотя по сегодняшним представлениям это был вполне закономерный этап её работы, я припоминаю, что я находил это исключительно необычным. Ибо она одна из самых живых личностей, каких мне приходилось встречать. И, сверх того, одна из умнейших.

Ганс-Улоф неудобно сполз на край своего стула.

– В её квалификации я никогда не сомневался. Как я уже сказал, я собирался голосовать именно за нее.

– Согласились бы вы со мной, что профессор Эрнандес Круз вообще не нуждается в нечестных способах воздействия?

– Абсолютно.

– Не правда ли? Её выдвинули в этом году впервые. В среднем кандидат выдвигается восемь раз, прежде чем получает премию. И она ещё молода, сколько ей? Пятьдесят пять? Пятьдесят шесть? На этот раз она, может, не получит премию, но когда-нибудь получит точно. – Тунель слегка наклонился вперёд. – К тому же: посмотрите на тему её работы. Она невероятно продвинула наши представления о взаимодействии гормонов и нервной системы. Она показала, как связаны друг с другом дух и тело. То, что газеты так цветисто называют «экспериментом из Аликанте», через десять лет бесспорно войдёт в учебники для старших классов. Но – это не имеет ничего общего с экономической выгодой, которую кто-нибудь мог бы извлечь из самого присуждения ей премии. Это же не изобретение нового медикамента, нового метода лечения… Ничего такого…

Ганс-Улоф кивнул.

– Верно.

Тунель посмотрел на него и поднял свои кустистые седые брови.

– Тогда я вас спрашиваю: кому понадобилось предпринимать такую дурацкую акцию?

Ганс-Улоф вздрогнул от такого поворота разговора, поскольку он, казалось, вёл к тому, что Ингмар Тунель не верит его истории. Он действительно ничем не мог её подтвердить. Она и самому ему, как он впоследствии признался, казалась нереальной.

– Этого я не знаю, – сказал он. – Я только думаю, что мы должны на это отреагировать. В крайнем случае, примерно наказать, чтобы другим неповадно было.

– Путём дисквалификации Софии Эрнандес Круз?

– Хотя бы. Как мне ни жаль.

Ингмар Тунель скрестил руки и насмешливо смотрел на него:

– А вам не приходит в голову, что именно эту цель и преследовал ваш незнакомец – или те, кто стоит за ним, если таковые есть?

Такое Гансу-Улофу действительно не пришло в голову. Хотя лежало на поверхности. И если начать думать в этом направлении, открываются перспективы, буквально захватывающие дух. Перспективы, больше похожие на пропасти.

Он поневоле вспомнил так называемый шорт-лист, список кандидатов, из которых Нобелевское собрание будет выбирать в первую очередь. Как обычно, там было и в этом году пять имён. Строго конфиденциальные досье на каждого были уже розданы всем, имеющим право голоса. Это не значило, что кто-то из собрания не мог встать и высказаться за другого номинанта – и такое действительно уже не раз случалось, – но, как правило, рекомендации комитета предопределяли выбор.

Первым именем шорт-листа и, тем самым, фаворитом этого года был один биохимик, который сделал важные открытия в области маленьких молекул рибонуклеиновой кислоты – РНК. Его звали Марио Галло.

Итальянец.

Катастрофа с самолётом. Милан. Тоже Италия. Есть ли какая-то связь? Ганс-Улоф почувствовал стеснение в груди и сказал себе, что лучше прекратить думать о таких вещах.

– Что вы станете делать? – спросил он.

Ингмар Тунель погладил себе воображаемую бороду.

– Ничего, – холодно сказал он. – Мы проигнорируем этот случай. Проделана годовая работа, и послезавтра мы приступим к голосованию, чтобы наградить премией достойнейшего, не принимая во внимание, швед это или иностранец, мужчина или женщина, именно так, как завещал Альфред Нобель. – Он положил ладони на стол жестом, в котором было что-то завершающее. – И без оглядки на то, пытался кто-нибудь оказать на нас влияние или нет.

Глава 6

После разговора с председателем Нобелевского комитета Ганс-Улоф вернулся в свой кабинет, но был не в состоянии сосредоточиться или как ни в чём не бывало продолжить свою работу. Его взгляд то и дело обращался к окну, и когда он увидел, что в кабинете Боссе Нордина зажёгся свет, он тут же вскочил, сорвал с крючка своё пальто и бросился наружу.

– Силы небесные, – воскликнул Боссе, когда Ганс-Улоф без стука ворвался в его кабинет. – Что это с тобой?

– Кто был тот человек к церкви? – спросил Ганс-Улоф, не отдышавшись после трёх этажей вниз и трёх этажей вверх.

– Какой человек?

– Который разговаривал с тобой в церкви.

Боссе, выпучив глаза, пожал плечами.

– Понятия не имею.

– Я видел, как ты ему показал на меня.

– Да. Он про тебя спросил.

– Про меня? И для чего?

– Понятия не имею. Он спросил меня, знаю ли я профессора Ганса-Улофа Андерсона. Я сказал, да, вон он сидит. И показал на тебя. – На свежем и гладком лбу Боссе обозначились первые морщинки недовольства. – Может, ты будешь так любезен объяснить мне, что случилось?

– Этот человек пытался дать мне взятку, – сказал Ганс-Улоф и рухнул на стул для посетителей.

– Дать тебе взятку?

– Три миллиона крон, если послезавтра я проголосую за Софию Эрнандес Круз.

– Не может быть.

– Деньги были уже при нём. Полный чемоданчик.

– Чёрт! – Боссе рывком поднялся, отпихнул ногой своё кресло так, что оно ударилось о корыто для растений-гидрокультур, подошёл к окну и выглянул наружу, как будто мог обнаружить внизу на пешеходной дорожке коварно затаившегося преследователя. – И что ты сделал?

Ганс-Улоф вздохнул.

– Что я мог сделать? Сказал ему, чтобы убирался к чёрту.

– Ну естественно. Рыцарь без страха и упрёка. И что потом?

– Потом пошёл к Тунелю и всё ему рассказал. Но тот не видит повода что-нибудь предпринимать.

– Пошёл к Тунелю? – Боссе простонал и с глухим стуком уронил голову на оконное стекло. – Нет, я имею в виду не тебя. Что сделал этот человек после того, как ты его послал?

– Он настаивал на своем. Мне пришлось пригрозить полицией, тогда он взял свой чемоданчик и ушёл.

Боссе помолчал, а потом исторг такое грубое ругательство, что Ганс-Улоф вздрогнул. Он хоть и привык, что люди зачастую реагируют совсем не так, как он ожидал, но сегодня в этом смысле был особенно плохой день.

– И что же мне теперь делать? – осторожно спросил он. Боссе Нордин недовольно повернулся и угрюмо посмотрел на него:

– Надеяться, что на этом все и кончилось.

– Что?

– Ах, забудь об этом. – Коренастый физиолог смотрел через плечо Ганса-Улофа, как будто на серой крашеной стене его кабинета виднелось что-то несказанно интересное. Потом он с трудом оторвался от этой не то внутренней, не то внешней картинки и помотал головой, будто желая стряхнуть непрошеные мысли, и сказал: – Эрнандес Круз. Как нарочно, эта дама с декольте. Мне никогда не понять, как можно претендовать на Нобелевскую премию за разнузданное свинство, которое учиняешь со студентами. Убей меня, я этого не понимаю.

– Её работы – блестящее научное достижение, – растерянно возразил Ганс-Улоф. – Она поставила с головы на ноги всю нейрофизиологию.

Боссе недовольно фыркнул.

– Ах да, я забыл. Ты ведь без ума от неё.

– Меня удивляет только одно. Члена Нобелевского собрания пытаются подкупить, и никого это, кажется, особо не волнует.

– Ну и что, – обронил Боссе, – деньги правят миром. – Он махнул рукой. – Забудем об этом. Послезавтра голосование, а после этого мы с тобой непременно должны пойти и выпить, ты не против? – Он перегнулся через свой письменный стол, подтянул календарь с расписанием и стал листать страницы, испещренные пометками. – О боже, да мы с тобой уже годами не выпивали вместе!..

Ганс-Улоф смотрел на него с некоторым недоумением, не понимая, что всё это значит. Последний раз они действительно выпивали много лет назад. Ещё Инга была жива.

– Я больше не пью. Ты же знаешь.

– Ах да, ты говорил. Ну ничего, возьмёшь себе что-нибудь безалкогольное. Я, может, тоже. – Боссе зачеркнул какую-то запись, а рядом нацарапал другую – наверное, «Ганс-Улоф», судя по дефису. – Сходим в Cadier, как в прошлый раз. Тогда было весело.

Ганс-Улоф поморщился.

– Весело, ничего не скажешь. Но дорого.

Боссе поднял голову и вдруг дико сверкнул глазами, явно с трудом укрощая ярость.

– Чёрт возьми, Ганс-Улоф, – прошипел он и швырнул ручку о стол, – если у тебя такие трудности с деньгами, почему ты их просто не взял? И помалкивал бы себе потом.

На какой-то момент установилась тишина, какая, наверное, бывает после взрыва бомбы, когда одни убиты, а другие оглушены мощным ударом.

Потом Ганс-Улоф произнёс:

– Ну ладно. Cadier так Cadier.

И с этими словами вышел.

За ночь чувства Ганса-Улофа приняли другой оборот. Ложась спать – поздно вечером и после ссоры с дочерью Кристиной, которая упрекала его, что он никогда к ней не прислушивается и не принимает её всерьёз, и вообще, другие из её класса получают гораздо больше карманных денег и не обязаны так рано возвращаться домой, – он был исполнен отчаяния, что такие ценности, как честность, искренность, любознательность и увлеченность делом больше ни во что не ставятся, в расчет идут только деньги и то, что на них можно купить: признание, внешний вид, вещи. А когда наутро он проснулся, его отчаяние превратилось в холодную ярость.

Нет, решил он. Этому надо противостоять, даже если он останется последним и единственным на этом свете, кто так думает. Совершенно необходимо провести границу и сказать: вот досюда – и ни шагу дальше. И этой границей была Нобелевская премия.

Завещание Альфреда Бернарда Нобеля было одним из величайших распоряжений на благо человечества, сделанных когда-либо частным лицом. Хотя он нажил своё состояние на изобретении динамита и других взрывчатых веществ и зарабатывал на войнах, в конце своей жизни он распорядился, чтобы прибыль с этого состояния шла на пользу науки, литературы и прежде всего – мира. Он мыслил, преодолевая границы наций, рас и пола, в то время, когда этот подход был куда более революционным, чем в наши дни. Благодаря Нобелевской премии, сами его представления о будущем стали мифом, источником силы для всего благородного и возвышенного, на что только способны люди.

И у кого-то поднялась рука, чтобы подрубить корни этой высокой институции? У кого-то хватает низости пошлой взяткой посягнуть на безупречность и независимость присуждения премии?

Никогда. Завтра на Нобелевском собрании он, Ганс-Улоф Андерсон, встанет и расскажет, что произошло. Он поставит этот вопрос на обсуждение. Он не успокоится до тех пор, пока не будет твёрдо установлено, что никто из имеющих право голоса ни в малейшей степени не подвергался давлению и что в основе решения комитета не лежит никаких других критериев, кроме научного превосходства. Не должно оставаться никаких сомнений, нельзя допустить, чтобы какая-то тень легла на авторитет Нобелевской премии. Об этом он позаботится.

Испытывая облегчение оттого, что ему удалось найти прочную опору, окрылённый решимостью, придающей человеку твёрдость, и примирённый со своим отчаявшимся за вчерашний день Я, он вышел из дома, как обычно, вскоре после того, как его дочь ушла в школу, и поехал в институт.

На сей раз он воспользовался главным подъездом и, свернув на территорию Каролинского института, увидел, что у Нобелевского форума стоят белые фургончики службы банкетного сервиса, которая уже занималась оформлением пресс-конференции по случаю оглашения лауреатов. Молодые парни выгружали столики, женщины в светлых комбинезонах заносили внутрь зала для приёмов корзины со скатертями и салфетками, полировали до блеска его застеклённый фронтон. Как и каждый год, напряжение момента было практически осязаемым.

Он представил, что журналисты со всего мира, которые завтра в полдень будут давиться здесь за лучшие места, на сей раз получат больше информации, чем просто имена лауреатов.

Он поставил свою машину на одной из дальних парковок вдоль Нобельвега и запретил себе озираться по пути к своему кабинету в поисках мужчины с широко расставленными глазами и кожаным чемоданчиком. Но перестать о нём думать ему удалось лишь после того, как его целиком захватила повседневная работа. Предметом его исследований были механизмы переноса нейронов в той системе спинного и головного мозга, которая регулирует боль и реакции на стресс. Лабораторной работой он, естественно, не занимался, её выполняли три аспиранта, которые впоследствии станут его соавторами. Раз в неделю они приходили в его кабинет с последними отчётами, и всегда при этом обнаруживались новые захватывающие взаимосвязи. В сегодняшнем обсуждении речь шла об указаниях на то, что определённые слабые стрессовые стимулы, судя по всему, ведут к изменениям в тканях и к изменённому выбросу холецистокинина в периаквадуктальную область мозга, а этот выброс, как принято считать, есть важнейшая компонента болевых ощущений. Это могло послужить основой для создания нового анальгетика, и исследования стоило продолжить. Они обсудили несколько гипотез и в конце пришли к решению тем же способом исследовать уровень нейропептидов. Дальше будет видно, когда появятся определённые данные.

После того как аспиранты ушли, Ганс-Улоф принялся за статью об актуальных разработках в фармакологии, которую он обещал дать в Medicinsk Vetenskap – научный журнал, издаваемый Каролинским институтом раз в три месяца. В редакции он слыл одним из немногих профессоров, умеющим формулировать в понятной и доступной форме, поэтому к нему часто обращались с такими просьбами. Как раз в тот момент, когда он ломал голову над несколькими абзацами, где оставалось ещё слишком много специальных выражений, зазвонил телефон. Он снял трубку, не отрывая глаз от текста.

– Андерсон.

Молчание. Лишь слабые, дальние шорохи.

– Алло? – он почувствовал импульс тут же положить трубку, но не сделал этого. – Вы меня слышите?

Шорохи, потом вдруг раздался голос. Голос, который он слышал впервые.

– Вашей дочери Кристине четырнадцать лет, она учится в школе Бергстрём, – сипло сказал мужчина на неуклюжем английском. – У нее длинные светлые волосы, она любит носить на лбу широкую повязку, сегодня она надела синюю с двумя вышитыми жёлтыми лошадками. В классе она сидит на третьей парте, в ряду у окна, рядом с девочкой по имени Сильвия Виклунд. Сейчас у них английский, и это, кажется, не самый ее любимый предмет, судя по выражению её лица…

Словно ледяная рука стиснула сердце Ганса-Улофа.

– Что всё это значит? – выдохнул он. – Кто вы? Для чего мне всё это рассказываете?

– Наш посыльный, господин Йохансон, сегодня вечером придёт к вам ещё раз, – сказал сиплый голос. – На сей раз вы должны учесть, что у нас есть и другие возможности, кроме денег.

Глава 7

Он чувствовал себя, как под воздействием наркотиков, когда положил трубку. Кристина. Они грозятся сделать что-нибудь с Кристиной.

Какой кошмар! Кристина, силы небесные! Что это за люди? Что это, чёрт возьми, за мир?

Воды. Большой глоток, целый стакан зараз, и потом ещё один. Как будто он горел изнутри, так он себя чувствовал.

Конечно, он должен был им подчиниться. Против такого коварства он бессилен. Если он поставлен перед выбором – сохранить либо идеалы Нобелевской премии, либо жизнь и здоровье его дочери, – тогда он должен решить в пользу Кристины. Она была для него всем, смыслом его существования. Это всё, что у него осталось от жены и от лучших лет жизни.

Ганс-Улоф в ужасе чувствовал, что он в руках преступников и должен беспрекословно подчиниться им…

Стоп. Что за чепуха. Это, может, на Сицилии так бывает или в Бронксе в Нью-Йорке, но здесь-то Швеция! Здесь никто не может шантажировать других людей и думать, что останется безнаказанным.

Нет. Он не игрушка в руках преступников. Он найдёт, чем их удивить. Достаточно будет пойти в полицию и написать заявление об этом инциденте.

Именно так он и сделает. Сейчас же. Он бросился к своему письменному столу, сорвал с аппарата трубку и сделал, как ему потом не раз придётся повторять, самую большую ошибку своей жизни.

Он быстро достал из ящика стола список телефонов и набрал номер школы Бергстрём. Долго шли звонки, потом ответил женский голос, назвавшись, но он не разобрал фамилию.

– Добрый день, – сказал Ганс-Улоф, – это Андерсон. Не могли бы вы кое-что передать моей дочери?

– Момент, – ответила женщина и зашелестела какими-то бумагами. – Андерсон? Который Андерсон?

– Профессор Андерсон. Мою дочь зовут Кристина, она учится в 8 «А» классе,

Шорохи. Можно было подумать, что женщина попутно наводит порядок на письменном столе.

– Мне очень жаль, но сейчас я не могу позвать её к телефону. Судя по расписанию, они как раз пишут работу по английскому языку.

– Я знаю, – кивнул Ганс-Улоф, хотя это было не совсем так. Ещё недавно он этого не знал. Может, она и говорила ему об этом, а он по рассеянности прослушал. С другой стороны, она ему уже давно ничего не рассказывала. С дочерьми в возрасте Кристины всегда большие сложности, это ему подтверждали все, кого он спрашивал. И, естественно, он любил её больше жизни, несмотря на все их размолвки и ссоры. – Вам и не нужно её приглашать. Я только хочу, чтобы вы ей кое-что передали.

– Хорошо, – сказала женщина. – И что именно?

Да, что? Это был хороший вопрос.

По каким-то причинам он не пришёл к мысли, лежащей на поверхности: первым делом забрать дочь из школы и привезти её в безопасное место, прежде чем ехать в полицию. Было ли это оттого, что он в принципе не постигал масштаб грозящей опасности? Было ли это общей профессорской неприспособленностью к жизни? Или то было упрямое нежелание нарушать весь установленный распорядок жизни из-за угроз сомнительных в моральном отношении людей? Впоследствии он склонялся к тому, чтобы отдать предпочтение последнему толкованию.

Во всяком случае, у него бы язык не повернулся попросить школьную секретаршу передать Кристине, что за стенами школы её подстерегают и ей надо спрятаться в подвале школы или что-то вроде того.

– Скажите ей, пожалуйста… – начал он, лихорадочно соображая. – Скажите ей, чтобы она ждала меня сегодня в школе. Пусть после окончания занятий не идёт домой, а остаётся в школе, пока я не приеду.

– М-м-м, – скептически промычала женщина. – И когда это будет?

Он быстро прикидывал в уме. Поездка в Кунгсхольмен в полицию, там, возможно, придётся ждать или составлять протокол, потом в Сундбюберг…

– Наверное, часа через полтора. Точно я не знаю.

– Понятно. – Но, судя по голосу, понятно ей было не очень.

– Может, она могла бы подождать у вас в секретариате? Или где-то ещё под присмотром взрослого? – Ему было ясно хотя бы то, что школа не крепость и учитель или секретарша в серьёзном случае не сможет защитить Кристину. Но хотя звонивший ему знал, какой урок сейчас у Кристины, Ганс-Улоф не пришёл к заключению, что люди, ведущие наблюдение за школьным зданием, скорее всего знали все расписание уроков. Наоборот, он был со всей серьёзностью убеждён, что, если Кристина не выйдет из школы, они будут полагать, что у неё всё ещё продолжаются уроки, и будут ждать дальше.

– Я не против, – сказала женщина. На заднем плане зазвонил другой телефон.

– Скажите ей, чтобы не выходила из здания, пока я не приеду, – повторил он.

– Да, это я уже поняла, – торопливо ответила женщина. – Извините, мне надо подойти к другому телефону.

– Но вы передадите ей это?

– Да, конечно. До свидания. – Она положила трубку. Ганс-Улоф ещё некоторое время держал онемевшую трубку в руке, говоря себе, что не стоит сходить с ума. Он выключил компьютер, надел пальто, взял сумку и вышел.

Мысль, что и за ним может кто-то наблюдать, даже не пришла ему в голову.

На скоростной магистрали в сторону центра машины едва ползли. Стало немного лучше, когда перед вокзалом он наконец смог свернуть. На парковке для посетителей перед полицейским управлением на Кунгсхольмсгатан оказалось даже несколько свободных мест.

Он поискал и нашёл входную дверь в большое здание. Его взгляд нетерпеливо скользил по табличкам и указателям, именам, названиям отделов и номерам кабинетов, но, казалось, все пути вели не туда и все двери были заперты. Он начал спрашивать, но каждый, к кому он обращался, хотел знать, по какому вопросу он здесь.

– Мне надо кое о чём заявить, – объяснял он и отказывался отвечать на наводящие вопросы из страха, что ему могут не поверить. Нет, ему бы, конечно, поверили! Не было никаких причин усомниться в его словах. Он был профессором Каролинского института, руководителем секции в департаменте физиологии и фармакологии, с правом голоса в Нобелевском собрании, он был учёным с международным признанием, уважаемым членом общества.

Несмотря на это, он не мог переступить через себя и ввести в курс дела кого-то из полицейских на входе или в коридорах.

Ему указали дорогу, объяснили, что «прямо, третья дверь налево». Он шёл мимо людей, ожидающих на скамьях и угрюмо поглядывающих на него. Его шаги гулко отдавались в коридоре, пока наконец толстая стеклянная дверь не захлопнулась за ним с сытым щелчком и он не очутился перед стойкой. Разом установилась приятная тишина.

– Что я могу для вас сделать? – спросил его молодой человек в голубой полицейской униформе.

– Я хотел бы кое о чём заявить, – сказал Ганс-Улоф. Молодой полицейский достал из-под стойки бланк и взял шариковую ручку.

– Я понял. И о чём бы вы хотели заявить?

– Меня пытаются шантажировать, – наконец-то выложил он. Вот и хорошо. Делу справедливости надо дать ход. Ганс-Улоф выдохнул.

Рука полицейского с шариковой ручкой зависла над бланком – так, будто он не был уверен, то ли он делает.

– Могу ли я для начала спросить вашу фамилию?

– Андерсон. Ганс-Улоф Андерсон, – быстро и решительно ответил Ганс-Улоф. – Я профессор Каролинского института. – Не повредит прояснить это с самого начала.

– У вас есть с собой паспорт?

Его паспорт? Об этом он вообще не подумал. Но паспорт должен быть в бумажнике.

– Момент, – сказал он и полез в карман.

В это мгновение в глубине помещения открылась дверь, и вошёл другой полицейский. В одной руке он держал несколько зелёных папок, а в другой – яблоко, которое как раз с хрустом надкусил. Не обращая внимания на то, что происходило у стойки, он направился к другой двери, которая вела в следующую комнату, куда можно было заглянуть через большое стекло – видимо, кабинет для допросов.

Ганс-Улоф оцепенел на половине движения с таким чувством, будто все силы разом покинули его и в следующий момент под ним разверзнется земля.

Эти широко расставленные, рыбьи глаза! Полицейский был не кто иной, как тот человек, который пытался его подкупить.

Глава 8

То был он, без всякого сомнения. Ганс-Улоф изумленно смотрел, как этот человек открывает дверь, закрывает её за собой и в помещении за дверью бросает на стол папки. Что всё это значит? Полицейский? Он разговаривал с кем-то – от стойки не видно было, с кем, – продолжая грызть своё яблоко. Полицейский. Мужчина, предлагавший ему взятку и утверждавший, что он лишь посредник, – полицейский.

Он не заметил Ганса-Улофа, но это был вопрос лишь нескольких секунд. Достаточно только повернуть голову.

Ганс-Улоф понял, что полиция ему не поможет. Кто бы ни стоял за всем этим, им удалось пробраться даже в полицию Стокгольма. И помощи ждать неоткуда. Рассчитывать приходилось только на себя.

– Всё уладилось, – пролепетал он и снова вынул руку из кармана.

– Что-что? – спросил молодой полицейский. Ганс-Улоф отступил от стойки на шаг.

– Я, эм-м, передумал, – сказал он. – Извините за беспокойство. – Он повернулся и пошел к двери, сдерживая себя, чтобы не побежать.

– Подождите, так дело не пойдёт…

Дверь была заперта! Ганс-Улоф внезапно понял, что из этого помещения можно выйти, только если кто-то за стойкой нажмёт выключатель, который разблокирует дверь. Он угодил в ловушку!

– Мне надо идти, – крикнул он, дёргая массивную ручку двери. – Выпустите меня.

– Послушайте, – сказал молодой полицейский, – так дело не пойдёт. Шантаж – это серьёзное преступление. Мы обязаны взять у вас соответствующие показания.

Посмотрел ли уже в эту сторону рыбоглазый? Нет. Он догрыз своё яблоко и в это время как раз отвернулся, чтобы выбросить огрызок куда-то – видимо, в мусорную корзину.

– У меня нет никаких показаний, – сказал Ганс-Улоф. – Я ошибся. Просто ошибся. Откройте мне дверь!

Молодой человек держался хоть и доброжелательно, но твёрдо.

– Мне очень жаль, но я боюсь, что не могу…

В этот момент кто-то открыл дверь снаружи, рослый, громоздкий полицейский с висячими моржовыми усами и тупым взглядом. Ганс-Улоф мгновенно среагировал, рванул дверь и протиснулся мимо толстяка наружу.

– Куда вы так торопитесь? – опешил тот, всё ещё держа в поднятой руке кодовую карточку, однако посторонился, и Ганс-Улоф ринулся мимо, не удостоив его даже взглядом.

Позади послышались крики, на разные голоса. Не останавливаться, приказал он себе. Не оглядываться. И не бежать!

Шаги, возгласы, скрип каблуков на гладком мраморном полу. Вот какой-то угол, за который можно свернуть. Дверь, как по заказу. Туалет. Юркнуть внутрь. Там воцарилась чёрная ночь, когда он быстро закрыл за собой дверь и прижался к стене, прислушиваясь в ожидании, что шаги приблизятся и пробегут мимо.

Но никаких шагов не последовало.

Ганс-Улоф напряг слух. Неужели стены такие толстые, а дверь такая звуконепроницаемая? Никаких шагов. Только тишина и темнота и его собственное дыхание.

Он нашарил выключатель и нажал на него. Вспыхнули две неоновые трубки, вырвав из черноты две раковины, белый кафель и серые перегородки. К двери была приклеена бумажка, на которой крупным шрифтом было написано:

Просьба свет не выключать!

И ниже более мелким шрифтом – разъяснение:

Дорогие коллеги, на включение и выключение газосветных трубок расходуется больше энергии, чем на их круглосуточное горение, к тому же это сокращает срок их службы. Подумайте об экологии и поберегите выключатель!

Ганс-Улоф глянул в зеркало. Он испугался собственного вида. Боже правый, ведь ему пятьдесят один год! Возраст уже никак не для таких вещей.

Снаружи всё ещё было тихо. Что бы это значило? Может, они затаились за дверью? И только ждут, когда он выйдет? Может, держат наготове оружие?

Он нажал на ручку двери, осторожно потянул её на себя.

Никого не было.

Нет, кто-то всё-таки был, вот и торопливые шаги. Ганс-Улоф резко обернулся и увидел женщину на высоких каблуках, идущую по коридору, не отрывая взгляда от дисплея мобильного телефона. Кажется, она читала CMC, во всяком случае, сдержанно улыбалась. Проходя мимо него, она лишь бросила в его сторону беглый, незаинтересованный взгляд.

Дверь туалета мягко подтолкнула его в спину, будто хотела выставить в коридор. Ганс-Улоф рассеянно потянулся рукой к выключателю, но вспомнил про экологию и оставил свет включённым. Внезапная тишина сбила его с толку. Она была тревожнее любой погони. Возможно, она означала, что где-то произошли более серьёзные вещи. И он внезапно заподозрил, где. Силы небесные, и как же сильно он заподозрил!

Скорее прочь отсюда, быстро. Он сбежал по лестнице вниз, к парковке, к машине. Завёл мотор дрожащими руками и, вырулив на улицу, услышал визг тормозов и разъярённые гудки. Ну и пусть, он даже не оглянулся, ехал дальше, проехал на жёлтый свет, чего он не делал ещё никогда в жизни – за исключением одного раза. Но об этом он сейчас не хотел думать, только мчаться, и как можно скорее. Может, у него ещё есть шанс исправить свою ошибку.

Наконец-то школа. Большое здание из жёлтого кирпича казалось пугающе спокойным, тихим и покинутым, огромные окна темнели, как потухшие глаза, не было видно ни одного ребёнка. Он глянул на часы: да, занятия уже закончились. Но всё равно так пусто в это время дня здесь не бывало никогда.

Ганс-Улоф припарковался на стоянке для инвалидов прямо перед главным входом, бросил машину незапертой и побежал вверх по широкой лестнице. В вестибюле было темно и спокойно, как в мавзолее, и пахло так же: пылью и химикалиями. Он поспешил к секретариату и распахнул дверь, не постучавшись.

Женщина, собиравшая в сумку вещи у письменного стола, даже вздрогнула.

– Боже, как вы меня напугали! – Она наградила его возмущённым взглядом и подняла с пола книгу, выпавшую у неё из рук.

Ганс-Улоф огляделся. Шкафы с папками, полки, канцелярские предметы и два пустых стула перед длинным письменным столом, разделяющим комнату.

– Где моя дочь?

– Ваша дочь? – мрачно переспросила женщина.

– Кристина. Кристина Андерсон.

– А что с ней должно быть? – спрашивала она невнятно, как будто за каждое отчётливо произнесённое слово из её жалованья удерживались деньги.

– Она должна была ждать меня здесь!

– Здесь никого нет.

Чувство надвигающейся беды, которое все последние минуты копилось у него где-то в глубине живота, вдруг затопило его и превратилось в панику.

– Как это нет? – крикнул он дрожащим голосом. – Я же вам звонил и просил передать моей дочери, чтобы она…

– Мне? – перебила она. – Со мной вы никак не могли говорить. Я была у зубного врача и только что вернулась. – Она ощупала свой подбородок. – Я всё ещё в заморозке. Каждые пять минут хватаюсь за челюсть: убедиться, что она на месте.

Ганс-Улоф смотрел на неё, лишившись дара речи.

– А с кем же я тогда говорил по телефону?

– Понятия не имею.

– Но должны же вы знать, кто вас заменял!

Она наконец собрала все свои вещи и закрыла сумку.

– За это отвечает наш директор. Но сейчас её уже нет. Сегодня после обеда все учителя на курсах повышения квалификации.

Ганс-Улоф почувствовал, как его прошиб пот.

– Не может быть! – выкрикнул он и понял: другой телефон. Женщина, с которой он тогда говорил, сняла другую трубку, отвлеклась и всё забыла.

Он, не говоря ни слова, вышел из приёмной и вернулся к своей машине.

Кристина могла быть дома. Поскольку ей не передали его распоряжение, она могла просто уйти домой, ни о чём не догадываясь. Да, наверняка так оно и есть. Может быть. Дай Бог.

Он бросился в машину, сдал назад, дал газу. Женщина, которая поблизости собиралась перейти улицу со своей собакой, отпрянула назад и потянула за поводок, проводив его негодующим взглядом.

Ему было всё равно. Она ненавидела его по праву.

Подъехав к дому, он испугался его безжизненности. Или ему только почудилось? Казалось, даже берёзки, окружавшие дом, выглядели худосочнее, чем обычно.

Он вышел из машины. Ещё всё было возможно. Ещё всё могло оказаться лишь плодом его воображения. Ещё. Он медлил вставлять ключ в замочную скважину, но потом всё же сделал это.

Он повернул ключ на два оборота, установив тем самым, что Кристины дома нет.

С горестным чувством он открыл дверь и вошёл в дом. Всё было мертво – естественно, поскольку её не было. Обычно, как только она приходила домой, включался какой-нибудь громогласный звуковой прибор – её стереоустановка, телевизор, радио на кухне, – причём на полную мощь. Тем не менее он пошёл в её комнату, чтобы удостовериться, и, естественно, всё лежало нетронутым с самого утра, как она оставила, уходя в школу.

Оставалась ещё одна возможность. Порывшись в своих бумагах, он достал список телефонных номеров её школьных товарищей, подошёл к телефону и позвонил Сильвии Виклунд, девочке, с которой Кристина сидела за одной партой, её лучшей подруге. Не у неё ли Кристина?

– Нет, а что? – спросила Сильвия.

Ганс-Улоф приложил усилия, чтобы казаться спокойным, не озабоченным, и говорил таким тоном, будто домашние планы претерпели неожиданные изменения и требуют скорейшего присутствия Кристины дома.

– Ну, её нет дома, и я подумал, может, она у тебя. Вы же делаете вместе уроки иногда, и вообще, насколько я знаю…

Девочка хихикнула, будто он невзначай произнес ключевое слово, касающееся их общих дел, про которые ему не полагалось знать. Мальчики, наверное.

– Да, – сказала она, – но сегодня нет. Нам почти ничего и не задали сегодня.

– Ты не знаешь, где она ещё может быть?

– Нет. Она собиралась сразу пойти домой.

Гансу-Улофу пришлось сесть.

– Ты уверена? А не могла она задержаться у другой подруги?

– Нет, вряд ли, – беззаботно сказала девочка. – Разве что у Аники, но они разругались.

Он всё-таки позвонил матери Аники и узнал, что Кристины у них действительно нет. А потом просто сидел в гнетущей тишине и смотрел в пустоту перед собой, несколько часов, как ему показалось. Он оцепенел и не знал, что делать.

Нет, разумеется, он знал. Он принёс телефон в гостиную, поставил перед собой на столик у дивана и стал смотреть в окно, на голые деревья перед террасой, в ожидании телефонного звонка.

Ждать пришлось очень долго. День проходил, тени берёзок двигались поверх кустов по краям участка, и небо уже окрасилось закатом, когда телефон наконец зазвонил.

– Андерсон.

– Добрый вечер, профессор. – Это снова был голос, звучавший так, будто его обладатель страдал острым воспалением горла. Он говорил всё на том же неумелом английском. – Сегодня вы чуть было не совершили большую глупость, поэтому нам пришлось действовать быстро. Мы сожалеем. И даже очень, но вы нам, увы, не оставили выбора. – Небольшая пауза. – Как вы наверняка понимаете, теперь основой наших переговоров будут уже не деньги.

– Как себя чувствует моя дочь? – спросил Ганс-Улоф без выражения.

Первые часы ожидания он представлял себе, что он скажет похитителям Кристины, в каких выражениях выскажет им своё презрение, но с какого-то момента жернова его духа стали вращаться вхолостую, и теперь от его ярости и отчаяния не осталось ничего, кроме безграничной усталости.

В чужом голосе появились чуть ли не заботливые интонации.

– Не беспокойтесь, у Кристины все хорошо.

– Я хотел бы с ней поговорить.

– Разумеется. Только я обязан вас предупредить, чтобы вы не пытались выманить у вашей дочери указания на то, где она находится. Мы разумные люди, профессор Андерсон. Если вы поведёте себя благоразумно, проблем не будет.

– Я буду благоразумен. Дайте мне её.

Трубку без дальнейших комментариев передали, и в следующий момент он услышал дрожащий, но вполне узнаваемый голос своей дочери:

– Папа?

– Кристина, это я. – Он должен был внушить ей уверенность, что всё будет хорошо. – Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?

– Я не знаю… – сказала она. Она тоже старалась держать себя в руках, не реветь, это чувствовалось. – Я боюсь.

– Они тебе что-нибудь сделали?

– Нет, но они все ходят в этих масках и вообще… И они говорят, что на улицу мне нельзя.

– Я знаю. Они хотят, чтобы я сделал кое-что, и как только я это сделаю, они тебя отпустят. Разумеется, я сделаю то, что они требуют, не беспокойся. Будь храброй. Всё будет хорошо. – Силы небесные, что за глупости он говорил! Но что делать, если связь с единственным ребёнком у тебя только по этим тонким проводам, если ты можешь только говорить, вместо того чтобы прижать её к себе?

Она тихо всхлипнула. Ей пришлось сперва проглотить слёзы, чтобы сказать:

– О'кей.

Потом она снова исчезла, и в его ухе возник простуженный голос.

– Итак, профессор Андерсон, правила игры следующие. Об этом деле вы нигде не пророните ни слова, ни в полиции, ни где бы то ни было. Завтра утром вы позвоните в школу и скажете, что Кристина заболела, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. А потом отправитесь на Нобелевское собрание и проголосуете за то, чтобы госпожа профессор София Эрнандес Круз получила в этом году Нобелевскую премию по медицине и физиологии, причём безраздельно. И это всё. Если вы будете придерживаться этих правил, вы снова увидите дочь целой и невредимой. Если нет, то нет. Это ясно?

– Да, – подтвердил Ганс-Улоф Андерсон. – Вполне ясно.

– Всегда приятно иметь дело с человеком, который схватывает на лету, – сказал неизвестный.

В следующий момент провода онемели. Он молча положил трубку.

Глава 9

В эту ночь он долго не мог уснуть, потом уснул, как мёртвый и проснулся на рассвете в доме, где было слишком тихо. Он долго лежал, не в силах пошевелиться, неподвижно глядя, как серость сумерек уступает место блёклым цветам осеннего утра, потом наконец поднялся с таким чувством, будто все его внутренности выжжены. Собственные шаги громом отдавались в ушах, но ему как-то удалось и помыться, и побриться, и позавтракать, и надеть самый лучший костюм, тот, который он всегда надевал в этот важный, торжественный день.

Но сегодня был не торжественный день. Сегодня был день его поражения. Сегодня был день, когда торжествовало зло.

Прежде чем выйти из дома, он позвонил в школу Кристины. На сей раз он удостоверился, что у аппарата действительно школьная секретарша, и только потом сказал ей, что дочь больна и на несколько дней останется дома.

– Хорошо, – сказала та, – я так и запишу.

Она знала, что он медик. Ей не пришло бы в голову усомниться в его словах. И если у неё и были какие-то мысли по поводу его вчерашнего поведения, она их ничем не выказала.

Возможно, она просто забыла про это. Или вообще не заметила, что он был в панике.

Когда он подъехал к Нобелевскому форуму, шёл дождь. Плохая погода и присутствие людей из службы безопасности способствовали сдержанности уже прибывших журналистов, и Ганс-Улоф смог войти в здание, не подвергаясь назойливым вопросам. Телевизионщики ещё только разогревались. Нобелевская премия по медицине и физиологии по традиции присуждалась первой. Он видел, как люди в непромокаемых комбинезонах тянули кабель от телевизионного автобуса к боковому выходу, ведущему в аудиторию Валленберга. В этом зале самое раннее в одиннадцать тридцать состоится пресс-конференция, на которой Нобелевский комитет объявит победителя или победителей.

Многие профессора были уже здесь, стояли маленькими группами в фойе, беседовали, шутили. Гансу-Улофу было не до шуток. Он молча прошёл в гардероб, повесил пальто на плечики, висевшие там наготове длинными, голыми рядами, и почувствовал неловкость при виде мокрых пятен, которые его башмаки оставляли на полу из полированного жэмтландского известняка. Будто за ним следовала тень, только того и выжидающая, чтобы выдать его.

Он беспрепятственно дошёл до лестницы, ведущей на галерею, которая опиралась на стройные колонны. Высокие, узкие окна зловеще полыхали над ним, когда он поднимался по ступеням, чувствуя себя виноватым. Только вот почему, собственно? Он ведь и задолго до того, как на него обрушилась эта беда, собирался проголосовать за Софию Эрнандес Круз. То, что ему теперь повелевалось именно это, не меняло того обстоятельства, что это было его изначальное, свободное решение. Он не делал ничего плохого. Он не позволил подкупить себя, и ему не придётся предавать дух Альфреда Нобеля, чтобы получить свою дочь назад живой и невредимой.

Ибо речь шла именно об этом. О Кристине. Она была в опасности из-за него. Из-за него она претерпевает теперь муки. Как она провела эту ночь? Как она себя чувствует? Как она сможет пережить все это?

Действительно ли похитители ничего ей не сделали? Красавице, четырнадцатилетней девушке?

Ну почему он не догадался первым делом поехать и забрать ее из школы!..

А потом? – говорила его другая половина, настроенная более фаталистически. – Тогда бы они явились ночью, проникли в дом и сделали бы то же самое силой оружия. Эти люди, как он смог убедиться, не остановились бы ни перед чем.

Он стоял на галерее, глядя вниз, в фойе. Возвышенное настроение, в предыдущие годы всегда переполнявшее его в этот день и в этом месте, сегодня не приходило. Сегодня всё это казалось абсурдом, как пустяковая пьеса, в которой он обязан играть эпизодическую роль. И разве не так было на самом деле? В принципе, банальная процедура, растянутый ритуал выдачи суммы в шестнадцать миллионов шведских крон одному или нескольким людям.

Деньги. Разве не так повелось с самого начала, что именно деньги придали Нобелевской премии её ореол? В первые годы цена премии в размере двадцатипятилетнего оклада университетского профессора была непостижимой суммой. Настолько непостижимой, что все склонились перед волей умершего Нобеля: Шведская Академия, Норвежский парламент, Каролинский институт. Даже шведский король дал втянуть себя в эту церемонию, так что сегодня и вопроса не возникает, с какой, собственно, стати.

Деньги. Трое коллег, специалистов по генной технике, с которыми Гансу-Улофу никогда не приходилось иметь дела, прошли за его спиной, не обратив на него внимания, и он ухватил обрывок их разговора, который вращался вокруг курса акций и доходности инвестиционных фондов. Кажется, другой темы в мире больше не существовало.

Он пошёл в сторону обеденных залов, где, как он помнил по опыту, стоял наготове кофе. На подходе к холлу он услышал, как несколько человек говорили о предстоящем голосовании настолько скучающим тоном, будто это была не торжественная, историческая, судьбоносная процедура, а пустяковая, в высшей степени докучливая формальность. Он даже остановился. Нет. Он не вынесет, если ему придётся столкнуться с этими коллегами за кофе.

И он повернул назад. Ему вдруг показалось, что отовсюду до него долетают обрывки чужих разговоров, и во всех этих разговорах речь идёт о деньгах, о прибылях, о том, сколько стоит лодка, новая машина или дом. Он глянул вниз, в фойе, на лица людей и увидел в них пустоту.

Почему всё это случилось именно с ним? Почему не с одним из них? Любой из них, как ему теперь казалось, просто взял бы деньги, и никому не пришлось бы страдать.

Кристина, думал он. Я сделаю то, что они требуют. Сегодня вечером ты снова будешь дома.

Было ещё рано идти в зал собрания, но он больше не мог выдержать снаружи. Им двигало не стремление к пунктуальности, не нетерпение, а потребность где-нибудь укрыться. Сквозь открытые двери светилось помещение с тёмно-красными стенами, словно свежевскрытая, ярко освещенная операционная рана. Ганс-Улоф подошёл к стойке записей у входа, поставил свою подпись в списке присутствующих. Ещё одной подписью на другом формуляре он подтвердил, что принимает на себя обязательство в течение пятидесяти лет хранить молчание о ходе голосования и обо всех событиях, происходящих во время собрания. После этого он вошёл в зал – и наконец-то оно всё же снизошло на него, то благоговение, с каким люди, должно быть, вступают в храм. И его утешило, что он, несмотря ни на что, ещё может растрогаться.

Середину помещения занимал могучий круглый стол из навощённого вишнёвого дерева, изготовленный специально для зала собрания, как и вся мебель Нобелевского форума. Но все равно за столом не помещалась и половина голосующих. Как правило, за столом сидели пять постоянных и десять назначенных членов комитета, кроме того, несколько старейших или знаменитейших коллег, равно как и несколько человек, на каких-то других основаниях более равные, чем остальные. Законодатели настроений. Светские львы. Люди с влиятельными связями в промышленности. Вожаки стаи, которые есть в любой группе.

Гансу-Улофу ещё ни разу не доставалось место за столом. Он обошёл мягкие стулья, стоящие вдоль стен и окон, читая фамилии на карточках, разложенных на сиденьях. На трёх стульях кто-то установил портреты погибших профессоров в траурных рамках с чёрной лентой. Свое собственное место он, наконец, нашёл в самом непривлекательном ряду под чёрно-белыми настенными коврами, которые сообща представляли собой композицию под названием Граница между тьмой и светом. Очень актуальное название.

Ганс-Улоф сел и снова ощутил тяжесть в груди. Angina Pectoris? Этой болезнью страдал в последние годы жизни Альфред Нобель и лечился, по иронии, нитроглицерином, на использовании которого в качестве взрывчатки было основано его предприятие. Всего несколько лет назад трое американских учёных – Фурхготт, Игнарро и Мюрад – получили Нобелевскую премию за доказательство, что вещество-передатчик EDRF, ответственное за то, чтобы гормон ткани ацетилхолин был в состоянии расширять кровеносные сосуды, есть не что иное, как простая окись азота; и это впервые объяснило, на чём основано спазмолитическое действие нитроглицерина.

Ганс-Улоф закрыл глаза, ощущая холодный пот на лбу и на спине, и ждал, когда боль пройдёт сама по себе. Постепенно прибывали остальные. Последним в зал вошёл Ингмар Тунель. Охранник закрыл за ним дверь. Председатель Нобелевского комитета остался стоять.

– Доброе утро, дамы и господа, – сказал он и обвёл присутствующих серьёзным взглядом. – Я предлагаю вначале почтить минутой молчания память наших коллег, так внезапно погибших на этой неделе.

Шорохи, бормотание, вздохи при вставании, затем оставшиеся сорок семь членов коллегии молча стояли, скрестив руки на животе и потупив взоры, и наступила тишина.

– Спасибо, – сказал Тунель по прошествии какого-то времени – может, и правда минуты.

Ритуал собрания начался. Члены комитета представили список кандидатов, предварительно отобранных для голосования. Последовало несколько возражений, одно из которых, как обычно, исходило от Кнута Хультмана, профессора хирургического факультета, который каждый год в одинокой борьбе пытался протащить кандидатов из Африки или Азии, просто потому, что они были из Африки или Азии. Идея пропорционального представительства была чужда этому комитету.

– Мы же не Нобелевская премия по литературе, Кнут, – в очередной раз напомнил ему Ингмар Тунель, вызвав отдельные смешки.

Ганс-Улоф почти не слушал. Внезапно он почувствовал смертельную усталость. Выглянуло солнце и зажгло окна напротив, которые с незапамятных времён казались ему широкими бойницами. Свет слепил его. Бойницы, что ни говори. Они дозором обходили крепость, бастион, воздвигнутый против сил распада, гибели и тьмы.

Именно против тех сил, которые теперь намеревались получить тайный доступ в эту крепость и одолеть её изнутри. И он, как назло именно он открыл им крепостные ворота.

Он встрепенулся, когда его сосед, исследователь рака по имени Ларс Бергквист, слегка тронул его за локоть.

– Началось, – прошептал он.

Голосование, да, верно. Ганс-Улоф распрямил спину и глубоко вздохнул. Настало время. Ингмар Тунель называл по очереди имена короткого списка и просил поднять руки, а секретарь готовился отметить подсчитанные голоса.

– Профессор Марио Галло.

Фаворит. Светило в исследованиях клетки. Учёный, о котором почти каждый в этом зале уже высказывался когда-либо самым уважительным образом.

Поднялось каких-то жалких пять рук.

– Я насчитал пять голосов за Марио Галло, – подытожил Тунель, подняв седые брови и не без удивления в голосе.

– Марио Галло, – повторил секретарь собрания. – Пять голосов.

Нынешний председатель всегда упорно называл кандидатов в алфавитном порядке, а не в порядке рейтингового списка комитета.

– Профессор София Эрнандес Круз.

Ганс-Улоф Андерсон поднял руку.

И, наконец, впервые задался вопросом, который должен был возникнуть у него уже давно. А именно: что, собственно, толку в его голосе?

Невероятно, что об этом он вообще ни разу не подумал. При том, что это лежало на поверхности. Какой смысл подкупать взяткой или шантажировать одного только его из целой коллегии в почти пятьдесят голосующих? Никакого смысла. Чтобы был какой-то толк, требовалось гораздо больше голосов. Для выбора лауреата достаточно простого большинства, но для уверенности в успехе надо было держать под контролем половину Нобелевского собрания.

Ганс-Улоф Андерсон поднял руку и увидел, не веря своим глазам, как ещё двадцать четыре члена собрания сделали то же самое.

Даже Боссе Нордин.

Глава 10

Ингмар Тунель обвёл присутствующих взглядом, подняв брови в выражении крайнего удивления.

– Двадцать пять, – сказал он и поднял руку, чтобы потереть пальцем лоб над переносицей. – Учитывая наше сократившееся число, это абсолютное большинство, если мне не изменяет зрение?

Секретарь кивнул. Тунель ещё раз огляделся, рассматривая поднятые руки, словно не веря себе.

– Ну, – вздохнул он наконец, пожав плечами, – в таком случае нам незачем продолжать голосование. Тогда мы имеем, в виде исключения, полный и бесспорный вотум.

В прошедшие годы не раз случалось равенство голосов, отданных за разных кандидатов, и лишь в итоге жарких дискуссий приходили к какому-то приемлемому решению. Однажды журналистам, прибывшим на пресс-конференцию, пришлось ждать такого решения до позднего вечера.

У кое-кого из тех, кто не голосовал за Софию Эрнандес Круз, вид был чрезвычайно озадаченный.

– Вот так неожиданность, – отчётливо шептали то тут, то там, и, словно накатившая волна, установился недовольный ропот.

Тунель откашлялся – не столько для того, чтобы прочистить голос, сколько для того, чтобы успокоить общее волнение, – и возвестил:

– Итак, я объявляю, что Нобелевское собрание Каролинского института присудило Нобелевскую премию этого года в области медицины или физиологии госпоже профессору Софии Эрнандес Круз.

Вокруг всё ещё удивлённо качали головами, а некоторые недоуменно пожимали плечами и хмурили лбы.

– По крайней мере, никто на сей раз не сможет обругать нас сборищем старых женоненавистников, – сказал кто-то вслух.

Тунель постучал шариковой ручкой по своим бумагам. Он обладал своеобразной способностью производить стук, похожий на молоточек судьи.

– Заседание закрыто, – объявил он и добавил с кривой ухмылкой: – Порадуем даму хорошей новостью.

Знаменитый телефонный звонок, которого каждый год в этот день с тайной надеждой ждут люди по всему миру, всегда следует сразу после заседания, ещё до того, как будет информирована пресса. Ходит множество анекдотов о звонке из Стокгольма. В последние десятилетия подавляющее большинство Нобелевских премий доставалось американцам, а в США в это время суток, смотря по тому, где живёт лауреат, стоит либо глубокая ночь, либо немыслимо раннее утро. Нередко к телефону подходит жена героя с отчетливым испугом в голосе, ибо телефонный звонок, скажем, в половине третьего ночи в нормальной жизни не сулит ничего хорошего. Магические слова, с которыми трубка передаётся затем в нужные руки, часто звучат так: «Это из Стокгольма».

В голосах лауреатов в первое мгновение слышится отнюдь не изумление, а облегчение. Но потом они всё же быстро входят в роль, которую от них ждут: роль ошеломлённого счастливца, на которого премия премий обрушилась, как гром среди ясного неба, хотя в действительности они уже знали или хотя бы догадывались, что являются кандидатами. Хотя все институции Нобелевской премии прилагают усилия к абсолютному сохранению тайны вплоть до момента объявления лауреата, но мир науки тесен, а связи друг с другом еще теснее. Например, приходится просить кого-нибудь из коллег номинанта написать конфиденциальный отзыв, а в таких случаях часто оказывается, что многие понимают конфиденциальность несколько иначе, чем Нобелевский комитет.

Телефонный звонок необходим для того, чтобы обеспечить лауреату фору перед средствами массовой информации, дать ему время привыкнуть к мысли, что отныне он принадлежит Олимпу, и время продумать подходящие ответы на вопросы, которые затем последуют. Телефонный звонок даёт понять, что премия в первую очередь касается лауреата, а всё остальное – материалы в прессе, волнения, разочарования и нападки – лишь побочные эффекты, атмосферные помехи, так сказать. Однако телефонный звонок служит не для того, чтобы заручиться согласием избранника. Не играет роли, согласен лауреат, что его назвали таковым, или нет. Можно и отказаться от Нобелевской премии. Некоторые это делали, Жан-Поль Сартр, например, по причинам, которые вызвали бурные дискуссии; в принципе, отказ от Нобелевской премии принёс ему больше славы, чем могло бы принести её получение. Но и те, кто от неё отказался, всё равно входят в анналы, как её лауреаты. Уйти от Нобелевской премии нельзя.

Некоторых звонок из Стокгольма заставал врасплох. Иногда просто потому, что был ошибочным. До сих пор рассказывают историю Нобелевской премии по химии за 1979 год. Её присудили нью-йоркцу по имени Герберт С. Браун, номер которого Нобелевский комитет узнавал через телефонное справочное бюро – и получил номер его тёзки, врача, который хоть и почувствовал себя весьма польщённым, но объяснил, что вряд ли имеется в виду он. Другая история произошла, когда Ганс-Улоф уже несколько лет работал в институте, и произошла тоже в области химии, в которой, судя по всему, встречаются особенные трудности с выяснением номера телефона. В 1992 году после тщетных попыток дозвониться до свежеизбранного лауреата Рудольфа Маркуса позвонили его коллеге в надежде, что тот знает, где находится победитель. Но тот, химик по имени Гарри Б. Грей, сам рассматривал себя, как возможного кандидата, и вопрос председателя комитета чуть не довёл бедного учёного до инфаркта.

Ну, на сей раз хотя бы этого не случится, мрачно думал Ганс-Улоф. София Эрнандес Круз находится в своей лаборатории в Швейцарии, где часы показывают то же время, что и в Стокгольме, и она гарантированно уже давно сидит у телефона.

Направляясь с несколькими коллегами в примыкающий к залу кабинет, чтобы позвонить оттуда, Тунель отвёл Ганса-Улофа в сторонку и, держа его за локоть, вполголоса сказал:

– Всё это меня крайне тревожит. Я очень надеюсь, что сегодняшний результат мы получили всё-таки не в итоге подкупа.

Ганс-Улоф сглотнул.

– В моём случае уж точно нет, – ответил он с тошнотворным сознанием лжи.

Тунель проницательно посмотрел на него, хлопнул его по плечу и воскликнул с несколько вымученной улыбкой:

– Я знаю, Ганс-Улоф. Я это знаю.

И с этими словами удалился.

Минуты непосредственно после голосования, когда жаркие дебаты уже позади и решение принято, окончательно и бесповоротно, обычно бывают окрашены весёлым, а то и озорным настроением. В последние годы зал собрания оборудовали громкоговорящим устройством, по которому можно было слышать телефонный разговор с лауреатом. И сопереживать тот счастливый момент, когда заслуженный учёный узнаёт, что отмечен самой высокой наградой, какая только бывает в научной жизни. В этом было что-то глубоко волнующее. «Лучше, чем Рождество», – сказал кто-то.

Но сегодня было иначе. Или ему только так казалось? Он посмотрел вокруг и увидел злобные, недовольные лица, мрачные взгляды, плотно сжатые губы, безразличие к происходящему. Некоторые поглядывали на часы, как будто на сегодня у них были намечены более важные дела.

Долго шли гудки, потом трубку с грохотом сняли. Молодой мужской голос ответил на швейцарском немецком, в котором Ганс-Улоф почти не находил сходства с тем немецким, что он учил в школе:

– Лаборатория «Рютлифарм», отделение С, меня зовут Бернд Хагеманн, чем я могу быть вам полезен?

Голос председателя комитета. Его английский не уступал языку диктора Би-би-си.

– Добрый день, меня зовут Ингмар Тунель. Я хотел бы поговорить с госпожой Эрнандес Круз.

– Минутку, я соединяю, – ответил мужчина, тоже перейдя на английский, но опять же в швейцарском варианте. Прозвучали несколько синтетических тактов фортепьянного концерта, и снова послышался его голос: – Мне очень жаль, но у госпожи профессора сейчас совещание. Ей что-нибудь передать или вы перезвоните?

Это всё же вызвало в зале оживление и смех. Самообладание Тунеля было непоколебимо.

– Я думаю, – сказал он с царственным спокойствием, – всё-таки будет уместно, если вы соедините меня с ней.

– Но это очень важное совещание, – настаивал молодой человек.

– Охотно верю, – произнёс Тунель. Те, кто его хорошо знал, могли расслышать в его интонациях, насколько эта ситуация его развлекает. – Но это тоже очень важный звонок.

– Хм-м, – колебался швейцарец. – И что я ей должен сказать?

– Скажите ей, что это Стокгольм.

– Стокгольм. – Было слышно, как шуршат бумаги. Видимо, мужчина лихорадочно просматривал какие-то списки. – И, эм-м, кто именно из Стокгольма?

– Нобелевский комитет, – с наслаждением произнёс Тунель.

Молодой человек поперхнулся, стал хватать ртом воздух, потом снова включился фортепьянный концерт и играл довольно долго, прежде чем оборваться.

– Эрнандес Круз. – Низкий женский голос, излучавший спокойствие, в которое трудно было поверить. Ганс-Улоф, только сейчас осознав, в каком напряжении он был всё это время, почувствовал, как плечи его разом обмякли от одного только звучания этого голоса. Лица вокруг него разгладились, сжатые рты расслабились в улыбке.

– Добрый день, госпожа профессор Эрнандес Круз, – прозвучал голос председателя. – Меня зовут Ингмар Тунель. Я председатель Нобелевского комитета в Каролинском институте и имею удовольствие сообщить, что вам присуждена в этом году Нобелевская премия по медицине. Вам нераздельно, – добавил он.

Одно бесконечное мгновение стояла тишина. Потом женщина произнесла лишь:

– О! – Это было необычайно скромное восклицание, которое, однако, выражало целую палитру чувств: радость, ошеломление, удовлетворение, весёлость, даже что-то вроде печали. – Как хорошо, – продолжила она через некоторое время. – Я должна сказать, эта неожиданность застала меня врасплох.

Ганс-Улоф пришёл в замешательство. Это прозвучало неподдельно, хотя ведь кому-то уже изначально было ясно, что она победит. Неужели ей ничего не сказали? Походило на то. Но почему? Неужто и она была лишь пешкой в игре, которую вели другие? Более могущественные. Более бессовестные.

Он встал. Больше он не мог выдержать ни минуты. Под удивлёнными взглядами он направился к двери, нажал на ручку и вышел вон из этого помещения, не вынеся его духоты, и остановился на галерее, где было тихо и прохладно. Стоя у перил, он слушал сдержанный гул внизу, где репортёры с камерами терпеливо выжидали своего часа, смотрел в пустоту и тоже ждал, когда его отпустит гнетущее чувство.

Внизу фойе пересекал мужчина с растрёпанными светлыми волосами в толстых роговых очках. Для спешки не было никаких причин, пресс-конференция начнется не раньше, чем через час. Да и мужчина не то чтобы куда-то торопился, а бежал просто по привычке. На полдороге он, кажется, почувствовал, что за ним наблюдают, поднял голову и посмотрел на Ганса-Улофа таким проницательным взглядом, что тот отступил от балюстрады.

Ждать оставалось ещё больше часа. Ганс-Улоф вдруг заметил, что его нервы напряжены так, что готовы разорваться. Пресс-конференция означала бы освобождение. Похитители Кристины увидят её – будет прямая трансляция по телевидению – и узнают, что их план удался. Худой молодой человек поднимался по лестнице с пристёгнутым к рубашке пропуском, держа под мышкой ноутбук. Охранник пропустил его. Ганс-Улоф знал его; это был веб-дизайнер, который вёл интернет-сайт Нобелевского фонда. Он обязан был вывесить в Интернете текст пресс-релиза в тот момент, как только он будет зачитан внизу в зале Валленберга. Еще час.

Какой смысл ждать здесь? Лучше, если к моменту возвращения Кристины он будет дома. Да, вот именно. Сейчас он пойдёт домой. Он выполнил свой долг – перед Нобелевской премией и перед своей дочерью.

Но всё же он не ушёл. Почему-то не мог собраться с силами. Вместо этого он сел на один из диванчиков на галерее, слушая гул отдалённых голосов в фойе, шум одиноких шагов, временами шорох дождевой мороси о стёкла. Пахло влагой, моющими средствами, кофе…

Кофе. Он встал, пошёл вдоль галереи в сторону обеденных залов. Медленно. Времени было много. Неторопливо взял одну из чашек, выставленных на красиво накрытом столе, налил себе кофе. Потом подошёл с чашкой к окну, смотрел наружу в серый день и пил маленькими глотками, сосредоточившись на горьком вкусе. Лишь бы не думать о том, что произошло только что в зале собрания. Лишь бы не думать об этом.

Когда с ним кто-то неожиданно заговорил, он вздрогнул так, что пролил кофе себе на костюм.

– Ах, как мне жаль, Ганс-Улоф, извините меня! – То была Марита Аллинг, одна из немногих женщин с составе Нобелевской коллегии. Коренастая дама лет пятидесяти в очках в золотой оправе, склонная к пышным причёскам с высоким начёсом и занятая исследованиями лейкемии. Она схватила из подставки целый пучок бумажных салфеток и протянула ему. – Как глупо с моей стороны; надо же было видеть, что вы погружены в свои мысли. Вот, возьмите… О боже, ваш костюм. Надеюсь, эти пятна выведутся? Я, естественно, оплачу вам чистку.

– Ничего, не так уж это страшно. – Но, разумеется, было страшно. Серый костюм с узором «гленчек», последний, который ему выбрала еще Инга, а коричневая жидкость въелась в светлые волокна между тёмных полосок, как кислота. Ганс-Улоф отдал ей чашку и пытался оттереть залитые места. – Я сам виноват, надо было смотреть.

– Не трите, только развезёте. Надо промокать, чтобы впиталось в салфетки… Подождите, я еще возьму. – Она целиком опустошила подставку для салфеток, забрала у него уже намокший ком и бросила его в стоящую поодаль корзину для бумаг с ловкостью, которая выдавала многолетний опыт лабораторных работ. – Я знаю одну хорошую химчистку в городе, действительно очень хорошую. На Сергельгатан. Вы не поверите, какие они мне спасали безнадёжные блузки и блейзеры.

В принципе он был рад, что она болтала, а он тем временем мог возиться с пятнами; это давало ему возможность внутренне собраться.

– Мне, право, очень жаль. Я просто была вне себя от радости, что в кои-то веки Нобелевская премия досталась женщине, к тому же нераздельно, – говорила Марита. – Вы знаете, что в последний раз это было больше двадцати лет назад?

Ганс-Улоф кивнул.

– Барбара Макклинток, 1983 год. Это было как раз в тот год, когда я начал работать в Каролинском институте.

Он перестал возиться со своим костюмом: подручными средствами его уже было не спасти. Он бросил последние салфетки в сторону корзины, но промахнулся.

– Макклинток, правильно. И ждать ей пришлось тридцать лет. – Барбара Макклинток сделала свои открытия в подвижных структурах в наследственной массе в то время, когда ещё никто не знал даже строения ДНК. Марита Аллинг вздохнула. – И вот теперь София Эрнандес Круз, ей пришлось ждать уже меньше, и двадцати лет не прошло. Знаете, Ганс-Улоф, иногда у меня всё же возникает чувство, что дело постепенно идёт к лучшему.

– Что, действительно? – Ганс-Улоф почувствовал укол в сердце. Да, он тоже когда-то так думал. Верил в прогресс медицины и науки, а то и мира в целом. Верил, что настанет день – и не будет болезней, войн, нужды и голода.

В этот момент в другом конце галереи распахнулись двери зала собрания, и на волне разговоров и громогласного мужского смеха оттуда повалили остальные члены Нобелевского собрания. Настало время пресс-конференции.

Марита отставила свою чашку.

– Это мне нельзя пропустить, – сказала она и ещё раз строго оглядела его. – Обещайте мне, что отнесёте костюм в ту чистку на Сергельгатан? Она в одном из высотных домов, внизу, там не заблудишься.

Ганс-Улоф кивнул.

– Обещаю.

Она зашагала к лестнице, а он смотрел ей вслед, а потом посмотрел на себя. Может, он и в самом деле отнесёт костюм в чистку. Костюм ещё хороший, а главное – память о жене.

Первые группы разделились, в спорах и беседах направляясь к холлу и банкетным залам. Пора исчезать. Он больше никого не хотел видеть, изображать хорошее настроение, втягиваться в дискуссии за и против сегодняшнего присуждения.

Но, спустившись вниз, он всё-таки задержался на пресс-конференции. Хотя бы взглянуть на нее, прежде чем уйти.

Как и каждый год, в этот день аудитория Валленберга была забита до отказа. Любопытные профессора Нобелевского собрания, которым хотелось поприсутствовать при объявлении лауреата, стояли у стен и у высоких, как в кафедральном соборе, окон. Вдоль задней стены выстроился лес телевизионных камер и фотоаппаратов на штативах. На рядах ярко-красных сидений, лестницей восходящих вверх, журналисты всех мастей из разных стран торопливо делали пометки или изучали пресс-релизы, которые раздавали две секретарши из Нобелевского бюро.

Члены Нобелевского комитета восседали в президиуме из солидного вишнёвого дерева, между ними стояли настольные лампы из матового стекла в форме полушарий, что напоминало декорации телевизионной викторины и сбивало с толку. Перед Ингмаром Тунелем стоял ноутбук, соединённый с проекционной системой. На стене позади него светился огромный портрет Софии Эрнандес Круз.

– …революционность её подхода, который, в конце концов, и привёл её к экспериментам в Аликанте, получившим широкую известность, – как раз говорил он, – содержалась в вопросе, который она задавала себе, приступая к исследованиям способа функционирования наркоза. Вместо того чтобы спросить, как обычно, «что такое бессознательное состояние?» – госпожа Эрнандес Круз заинтересовалась, «а что, собственно, такое бодрствование?» В этом вопросе для неё сосредоточилась корневая проблема нейрофизиологического исследования. Не понижение восприятия, а само восприятие – вот загадка всех загадок.

Ганс-Улоф снова заметил человека, которого видел с галереи, – с растрепанными волосами и в толстых очках. И тот практически в тот же момент повернул голову, так что их взгляды пересеклись. Одно из лиц, которое уже примелькалось на этих ежегодных церемониях.

– Эксперименты Эрнандес Круз показывают, – продолжал Тунель, – что некоторые феномены, считавшиеся до сих пор причиной нейронных процессов, на самом деле являются их следствиями. – Он оглядел зал, жмурясь в улыбке. – А это не следует путать, дорогие дамы и господа. Когда дует ветер, листья на деревьях шевелятся, однако не они производят ветер.

Это вызвало смех.

Ганс-Улоф увидел, что этот журналист встал и попросил сидящих рядом выпустить его. Что бы это значило? Он отступил назад, спрятавшись за толстого оператора, который его даже не заметил.

Пора идти. Тем более что всё происходящее вдруг показалось ему жутким. Он повернулся, протиснулся наружу, поспешил сквозь пустое фойе к гардеробу, сорвал своё пальто с плечиков и на ходу набросил его на себя. Прочь отсюда.

– Профессор Андерсон!

Только не теперь. Он спешит. Весь остаток дня он хочет пробыть Гансом-Улофом Андерсоном, отцом-одиночкой дочери-подростка.

– Профессор Андерсон, подождите! Мне надо вас спросить.

Ганс-Улоф оглянулся. То был журналист. Спутанные волосы, толстые очки. Он догонял его такими быстрыми шагами, что уйти от него было невозможно.

Глава 11

Действительно не убежать.

– Оставьте меня, – фыркнул Ганс-Улоф и зашагал прочь быстро, как только мог. Но ему был пятьдесят один год, а его преследователю самое большее двадцать пять, борьба явно неравная.

– Почему София Эрнандес Круз, профессор Андерсон? – раз за разом повторял журналист, боком приплясывая рядом с ним и даже не запыхавшись.

В конце концов Ганс-Улоф остановился.

– Вам следовало бы остаться на пресс-конференции, – выдавил он из себя. – Она для того и существует, чтобы объяснять такие вещи.

Мужчина с ухмылкой помотал головой.

– Как раз нет. Там объяснят только, почему профессор Эрнандес Круз заслужила Нобелевскую премию по медицине. Но не объяснят, почему её присудили именно ей.

– Потому что за неё проголосовало большинство Нобелевского собрания. Очень просто.

– А, да. – Ухмылка, кажется, не убиралась с его лица. – Но почему большинство проголосовало за неё? Вот о чем я себя спрашиваю. Видите ли, я несколько последних месяцев был занят тем, что интервьюировал профессоров этого уважаемого института, и меня всякий раз удивляла негативная реакция, стоило мне заикнуться о Софии Эрнандес Круз и её эксперименте.

Ганс-Улоф почувствовал, как его дыхание постепенно успокаивается. Журналист прав. Именно таково было общее настроение.

– Вы что, всерьёз рассчитываете, что я стану сейчас это комментировать? – задал он, тем не менее, встречный вопрос.

Журналист продрался пятерней сквозь дебри своих спутанных волос.

– Я надеялся на это, признаться честно.

Ганс-Улоф помотал головой.

– Вам известно, что мы обязаны хранить в тайне ход выборов. В том, что вы называете «негативной реакцией», просто выражалась элементарная досада на то, что вы пытаетесь выжать из ваших собеседников секретную информацию. – Он, правда, сам не верил в то, что говорил, но звучало хорошо. Это был приемлемый ответ на тот случай, если журналист подослан к нему похитителями Кристины, чтобы подвергнуть его испытанию.

– То была никакая не досада, и я ни из кого ничего не выжимал. Их реакция была старым добрым взглядом на женщин, как на людей второго сорта – и ничем другим. Этим стариканам ненавистна сама мысль, что женщина может революционизировать нейрофизиологию так, как до нее удавалось разве что Максу Планку в физике. – Наглости в его приклеенной ухмылке немного поубавилось, зато в глазах за чёрными роговыми очками появился блеск. – Вот я и думаю, что такое могло произойти, чтобы именно во время голосования возобладали другие взгляды?

Ганс-Улоф смотрел на него с нарастающим чувством бессилия. Он что, теперь вообще не отвяжется? Чем дольше длился этот разговор, тем больше была опасность проговориться.

– Мне нечего на это сказать. Устав предписывает нам молчать обо всех внутренних процессах.

Журналист разглядывал его скептически.

– У меня такое чувство, что происходят какие-то странные вещи.

– В науке в расчёт идут факты, а не чувства.

Журналист задумчиво кивнул, а потом оглянулся, будто где-то поблизости могли лежать вспомогательные аргументы.

– Может, вы будете смеяться, – сказал он наконец, – но я стал журналистом, потому что подростком посмотрел фильм «Неподкупные». Бернстайн и Вудворд так и остались моими идолами и по сей день. И если Нобелевской премии суждено когда-то получить свой Уотергейт, – он посмотрел на Ганса-Улофа сощуренными глазами; от его ухмылки не осталось и следа, – то я хочу быть тем человеком, кто его разнюхает.

Ганс-Улоф решил закончить этот разговор.

– Мне надо идти, – сказал он. Журналист достал визитную карточку.

– Вот. На случай, если вам когда-нибудь все же захочется мне что-то рассказать.

– Нет, – отказался Ганс-Улоф от карточки. – Спасибо.

Мужчина сделал к нему шаг и, прежде чем он успел среагировать, просто сунул карточку в его нагрудный карман.

– На всякий случай, – ухмыльнулся он. – Никогда ведь не знаешь заранее.

Потом повернулся и зашагал прочь.

Ганс-Улоф смотрел ему вслед, пока тот снова не скрылся за дверью Нобелевского форума. Потом вынул карточку из кармана и посмотрел на неё.

Бенгт Нильсон, репортёр «Svenska Dagbladet». В карточке вместе с двумя электронными адресами значилось в общей сложности не менее шести телефонных номеров, что, как показывал опыт, означало, что в случае необходимости его не найти ни по одному из них.

Ганс-Улоф разорвал карточку на мелкие кусочки и выбросил в ближайшую урну. Потом пошёл к своей машине. Пора было ехать домой и готовиться к возвращению Кристины.

По дороге домой он накупил продуктов, не глядя на цены и не думая, что многое испортится ещё до того, как дойдёт очередь это есть. Главное, чтоб было всего вдоволь.

Добравшись до дома, он почувствовал почти облегчение, что Кристины ещё нет. Это давало ему время всё прибрать и кое-что приготовить, первым делом горячее какао, например. Кристина всегда пьёт какао, когда у неё плохи дела, а в том, что дела у неё будут не очень хороши после такой травмы, Ганс-Улоф не сомневался. Позднее они могли бы вместе приготовить пиццу. Кристина любит пиццу. Если бы от неё зависело, она бы ела пиццу каждый день.

Сегодня они долго не лягут спать. Будет вечер разговоров. Может, она сердита на него, что он не смог уберечь её от того, что случилось. Кто знает, что ей там говорили, что делали. Ему придётся многое ей объяснить.

Самое лучшее, если он ещё на один день отпросит её от школы и сам не пойдёт на работу. После такого кошмара они не смогут жить так, будто ничего не случилось. Хорошо бы предпринять что-то совместное, что дало бы ей возможность выговориться. Может, психотерапевт из него никудышный, но всё-таки он ей отец, он просто будет с ней рядом, а если это не поможет, он организует для своей дочери и профессиональную помощь, это не вопрос.

О дальнейшем он сам не хотел пока думать. Он всегда чувствовал себя уверенно в этом городе, в этой стране; то, что преступные силы проникли даже в полицию, потрясало его всякий раз, как он вспоминал об этом.

Может, ему придётся уволиться с работы. Может, только таким образом удастся избежать повторения этой ситуации в будущем году.

Но об этом он хотел подумать как-нибудь потом. Сейчас главное было подготовиться к приходу дочери.

Он выставил молоко, фруктовые соки и сласти, пересыпал новую упаковку какао-порошка в большую банку и разложил на противне витушки с корицей, чтобы потом разогреть в духовке. Он нарезал всё для пиццы – лук, паприку, грибы, помидоры, почистил салат, натёр сыр, и всё это положил в контейнеры для продуктов. Он купил сразу две упаковки замороженного теста; одну он выложил оттаивать, чтобы тесто подошло быстрее, если Кристина будет очень голодна. Он купил хлеб и пирожные, печенье, готовый пирог для выпекания, несметные количества колбас и сыров и всевозможные рыбные консервы.

Но вот, наконец, всё было прибрано, перебрано и лежало наготове, солнце уже зашло, а Кристина всё не возвращалась. Он сел в кресло, замер в неподвижности, гипнотизируя телефон. У него было такое чувство, что сердце его разорвётся в тот момент, когда аппарат зазвонит.

Около восьми он зазвонил, но сердце не разорвалось, и он поднял трубку.

– Добрый вечер, профессор. – Сиплый голос. – Я рад, что всё прошло так, как мы договорились. Мне даже сказали, что вы первым подняли руку за госпожу Эрнандес Круз. Мы вами очень довольны.

– Где моя дочь? – спросил Ганс-Улоф, заледенев внутри.

– С ней всё в порядке, не беспокойтесь.

– Почему она всё ещё не дома?

– А почему она должна быть дома?

– Мы же договорились, что вы её отпустите, если я проголосую за вашу кандидатку.

В ответном голосе появились железные, беспощадные нотки:

– Нет, боюсь, об этом мы не договаривались. Договаривались только о том, что с ней ничего не случится, если вы будете сотрудничать.

– Что? – с хрипом вырвалось у Ганса-Улофа. Он намеревался ничем не выдать свои чувства, но ему это не удалось.

– Но, профессор Андерсон, – укоризненно произнёс сиплый голос. – Войдите и вы в моё положение. Я знаю, что вы в высшей степени моральный человек, мужчина с принципами. Только ради того, чтобы сохранить свою безупречность, вы отвергли такую сумму денег, за которую другие совершили бы убийство. Что тут может сделать такой, как я? Ведь я тоже всего лишь выполняю свою работу. И по опыту знаю, что такие люди, как вы, – это просто чума для моего бизнеса. Труднее всего держать под контролем морального человека. Поэтому я пока не могу вернуть вам вашу дочь.

Ганс-Улоф почувствовал жжение в глазах.

– Но как же так? Я не понимаю. Ведь я же сделал то, что вы хотели.

– Неужели такому умному человеку, как вы, трудно догадаться? Подумайте. За более чем сто лет существования Нобелевской премии она ещё ни разу не была отозвана. И, разумеется, после всех наших усилий я не хочу, чтобы именно София Эрнандес Круз была первой, с кем это случится. Но если я сейчас верну вам вашу дочь, я не смогу быть уверен, что вы не устроите скандал, не так ли? Поэтому Кристине придётся воспользоваться нашим гостеприимством до вручения премии.

Взгляд Ганса-Улофа скользнул по всем приготовленным мисочкам и бутылкам, по ватрушкам с корицей на противне и по накрытому столу, и всё это странным образом поплыло у него перед глазами.

– Но… вы не можете так поступить. Это же почти два месяца. Я прошу вас, ведь Кристине всего четырнадцать лет!

– Она прекрасно справляется, поверьте мне. И так же будет впредь, если вы проявите благоразумие и не наделаете глупостей.

– Но хотя бы поговорить с ней я могу?

– Сегодня нет.

– Когда же?

– Мы позвоним вам. Как-нибудь вечером. Старайтесь вечерами не отлучаться из дома, и тогда вы сможете время от времени перекинуться словечком с вашей дочерью.

Глава 12

После ещё одной свинцовой ночи Ганс-Улоф примирился с неизбежностью. Завтракая на следующее утро булочками с корицей, он размышлял о том, что предстояло сделать.

Первой проблемой была школа. Обосновать почти два месяца отсутствия будет нелегко. Он никого не мог посвятить в истинные причины; школа была заведением, будто специально созданным для скорейшего распространения секретных новостей. Даже он, всегда сторонившийся сплетен, знал, в чьём браке назревает кризис, у кого с кем отношения и чья фирма попала в трудное положение с платежами. Помимо учителей, нужно было придумать убедительное объяснение отсутствия Кристины и для остальных школьников. Он должен был придумать его сам.

Он порылся в справочниках, нашёл тяжёлую болезнь, которую мог правдоподобно приписать своей дочери, и тут же взял трубку, чтобы позвонить в школу. Он позаботился о том, чтобы на сей раз поговорить лично с директрисой школы, и поведал ей серьёзным голосом – который и без специальных стараний звучал напряженно, на этот счёт он не сомневался, – что вчера у Кристины была высокая температура, которая за ночь ещё поднялась. Сначала он думал, что это обыкновенная простуда, нередкая для этого времени года. Но вечером, вернувшись с работы, он обнаружил у дочери нетипичные симптомы, из-за которых повёз её ночью в больницу.

– Я надеюсь, ничего серьёзного? – сказала директриса.

– К сожалению, положение очень серьёзное, – ответил Ганс-Улоф, думая о том, что его дочь находится в руках бессовестных преступников, и он вот уже тридцать шесть часов не слышал её голоса. – Обнаружилось, что она страдает лимфогрануломатозом. Это раковое заболевание, известное также под названием синдром Ходжкина. Ей срочно необходимо пройти курс лечения.

– Боже правый!

– Ей придётся пробыть в больнице до середины декабря.

– Как это ужасно! – Она ахнула. – Её одноклассники будут в ужасе, когда узнают об этом. Я тоже в ужасе, должна вам признаться. – Возникла беспомощная неуправляемая пауза. – Но навестить-то её можно?

Этот вопрос Ганс-Улоф предвидел.

– Сейчас нет. Она проходит полихемотерапию, которая сильно ослабляет её иммунную систему. Даже мне нельзя навещать её. – В этих словах не было ни малейшей лжи. – Любое посещение может её буквально убить.

– Ах да, конечно, – торопливо ответила женщина. – Я понимаю. Боже правый, у меня в голове не укладывается. Я-то думала, как бы Кристина не пропустила много материала и не отстала, а оказывается, надо думать, как бы она выжила, не так ли?

Ганс-Улоф в этот момент подумал о неизвестных гангстерах и о том, что они могут ей что-нибудь сделать.

– Да, – сказал он. – Только бы выжила.

– Ужас. И как внезапно это случилось, вчера ещё ничего, а сегодня…

– Да. – Ганс-Улоф откашлялся. – Я звоню вам, собственно, и для того, чтобы спросить, требуется ли вам какое-то письменное подтверждение?

– Что? А, да, вы правы. Конечно, такие вещи, несмотря ни на что, приходится иметь в виду, не так ли? Да, я боюсь, нам потребуется письменное подтверждение.

– Достаточно ли будет, если я напишу ей справку-освобождение, или вам потребуется что-то от клиники? – Он задержал дыхание.

– Хорошо бы от клиники.

Ганс-Улоф скривился. Этого он боялся и пока понятия не имел, как раздобыть такой документ. Может, стоит как-то потянуть время.

– Хорошо. Я позабочусь об этом. Может, на это уйдёт несколько дней, они напишут, но не так скоро, или мне их поторопить?

– Нет, нет, – она наконец почувствовала, что сейчас не стоит нагружать его. – Вам сейчас не до того. Принесёте как-нибудь потом.

Ганс-Улоф положил трубку и заметил, что руки у него дрожат. Он надеялся, что ничего не упустил. И что никто ничего не заподозрил.

Вторую проблему звали Эйми, она вела его домашнее хозяйство. Шарообразная темнокожая марокканка трудноопределимого, но не слишком юного возраста, судя по её седеющим курчавым волосам. Она приходила два раза в неделю и заботилась обо всём, что ускользало от Ганса-Улофа с его скорее ограниченными хозяйственными способностями. Являлась она всегда во второй половине дня и имела обыкновение вовлекать в работу Кристину, поскольку придерживалась стойкого убеждения, что девочка должна уметь вести домашнее хозяйство. Ганс-Улоф с готовностью присоединялся к её мнению, пусть и к неудовольствию дочери, но в надежде, что ей это пригодится.

Разумеется, Эйми будет задавать лишние вопросы.

Надо как-то воспрепятствовать её приходам. Вместе с тем, он не хотел бы её лишиться. Когда Кристина вернётся домой, на что он уповал до боли, будет лучше всего, если она найдёт привычную обстановку без изменений.

Значит, просто отпустить Эйми нельзя. И немыслимо рассказать ей, что Кристина смертельно больна, потому что в этом случае Эйми обыщет все больницы Стокгольма, а при необходимости и всей Швеции.

Вместо этого он позвонил ей и сказал:

– У нас ближайшие два месяца будет жить моя сестра. Её мужа положили в больницу Каролинского института на тяжёлую операцию.

– А я и не знала, что у вас есть сестра, – ответила Эйми. Это озадачило её совершенно справедливо, поскольку у Ганса-Улофа действительно не было сестры.

– Это, эм-м, двоюродная сестра. Мы с ней не особенно дружны и практически не контактируем, – он откашлялся. – Но она настаивает на том, чтобы вести домашнее хозяйство, пока она здесь. Я не осмеливаюсь ей перечить, иначе она будет совсем невыносимой. Поэтому я хотел бы вас попросить не приходить в следующие два месяца. Несмотря на это, я заплачу вам пятьдесят процентов вашей зарплаты в качестве возмещения за простой, само собой разумеется, – поспешил он добавить.

На другом конце провода послышался крайне недовольный вздох.

– Не подумайте, что я такая корыстная, но ведь я не могу на следующие два месяца вдвое уменьшить моё отопление и квартплату тоже не могу уполовинить. И двое моих мальчишек как ели, так и будут есть все больше с каждым днём.

– Да, я уже понял. Как вы относитесь к семидесяти процентам?

В конце концов они сошлись на восьмидесяти процентах, чем Ганс-Улоф был доволен. Он пошел бы и на полное сохранение жалованья, а торговался только ради пущей достоверности. И Эйми тоже осталась довольна, это он знал точно.

Уладив таким образом всё, что можно было уладить, он каждое утро ездил в институт и держал себя так, будто ничего не случилось. Он целиком отдавался своей работе, а в обычных разговорах следил за тем, чтобы не выдать волнение, здоровался с коллегами, которые ему встречались, и старался быть в курсе всех научных публикаций и текущих событий. Вечерами он заканчивал работу вовремя, быстро покупал в супермаркете по пути самое необходимое и спешил домой к телефону. Иногда они звонили, и он мог поговорить с Кристиной, иногда аппарат молчал, и он напрасно ждал до поздней ночи.

Время от времени звонил кто-нибудь из её класса, или учительница, или мать одного из детей, чтобы справиться, как дела у Кристины. Она всё ещё висит на волоске, неизменно отвечал Ганс-Улоф. Нельзя ли позвонить ей хотя бы по телефону, приставали особенно её одноклассники.

– К сожалению, пока нельзя, – отвечал он на это, не пускаясь в объяснения.

В институте никто ничего не заподозрил. Никто, кроме Боссе Нордина, который перехватил его на парковочной площадке через два дня после голосования.

– А ведь мы договаривались вчера вечером сходить выпить.

– Что? – Ганс-Улоф вздрогнул и тут же вспомнил об этом. – Ах да, верно. Мне очень жаль, я… Я совсем забыл.

Это была истинная правда.

– В самом деле? – не унимался Боссе. – Или ты меня избегаешь?

Ганс-Улоф удивлённо раскрыл глаза:

– Я? С чего это? Как ты мог подумать… С какой стати мне тебя избегать?

– Может, потому что ты удивлён.

– Я? – Ганс-Улоф уставился на человека, которого долгое время считал своим другом. Он понял, что Боссе хотел оправдаться перед ним за своё голосование. – Ну да, если честно… так, как ты высказывался о Софии Эрнандес Круз до этого…

– Видишь ли, я должен тебе объяснить, – кивнул Боссе и взял его под руку, совершенно неожиданным жестом доверительности. – Но вначале я должен спросить тебя кое о чём.

– Да?

– Ты взял деньги?

Ганс-Улоф вздрогнул.

– Разумеется, нет! Я же тебе говорил.

– Они не предложили тебе ещё раз? Большую сумму?

– Нет.

Это его, кажется, озадачило.

– Да? Странно, – сказал он, наморщив лоб. – И ты тем не менее проголосовал за Эрнандес Круз, просто так?

– Не буду же я менять своё мнение только потому, что ко мне заявится сумасшедший с чемоданом денег, – ответил Ганс-Улоф с особым удовлетворением, чтобы хоть разок для разнообразия обойтись без лжи.

Боссе со вздохом покачал головой.

– Это я виноват.

– Виноват? В чём?

– Что они приставали к тебе. Или, скажем так, из-за меня всё началось. Меня спросили, кто за кого предположительно будет голосовать, и я просто сказал, что знал.

Ганс-Улоф почувствовал, как в нём поднимается волна возмущения.

– Но ты не имел права этого делать!

– Ганс-Улоф…

– И кому? Кому ты это сказал?

Боссе поднял руку.

– Погоди. Сейчас я всё объясню. Знаешь, как я вижу эту ситуацию? Как было когда-то в школе. Когда нам было по шестнадцать-семнадцать лет, по всему классу проходила демаркационная линия, она разделяла посвященных и наивных. У одних уже был секс, у других нет. Более того, они даже не знали, что творится по другую сторону линии. Некоторые даже вообще не знали, что секс существует.

Ганс-Улоф почувствовал себя неуютно. По делению Боссе он однозначно оказался бы в числе последних. Первый секс у него состоялся с его собственной женой, и с тех пор как она погибла, секс снова исчез из его жизни.

– Я не вижу, какая здесь связь.

Боссе взял Ганса-Улофа за плечи и повернулся вместе с ним так, что перед ними оказалась вся парковочная площадка.

– Ты ведь знаешь машины своих коллег или нет? Знаешь, кто ездит вон на том «мерседесе»?

– Да. Ульрик.

– А чей новенький зелёный «вольво» вон там, с кожаными сиденьями и прочим шиком?

– Бьёрна, да?

– Правильно. А вон та ржавая развалюха, которая несколько веков назад, возможно, и была «фиатом»?

– Ларса.

– Хорошо. А теперь вспомни, кто во время голосования поднял руку за Софию Эрнандес Круз, и посмотри, на каких машинах они ездят.

Ганс-Улоф сделал так, как ему было предложено. С таким чувством, будто у него под ногами разверзается земля, он понял, что, за исключением Мариты Аллинг и его, практически все, кто голосовал за Софию Эрнандес Круз, ездят на дорогих новых автомобилях.

– Это неправда, – вырвалось у него.

– Это правда, – сказал Боссе Нордин. – Ты сам это знаешь. На заработки учёного такие машины позволить себе нельзя.

Гансу-Улофу вдруг стало трудно дышать.

– Они что, взяточники? Все?

– Добро пожаловать в действительность. Добро пожаловать в клуб посвященных.

– Но… Боссе, как это может быть? А ты? Твои биржевые советы? Что, всё враньё?

– Тщетные попытки вернуть себе независимость.

Ганс-Улоф почувствовал потребность сесть. Нет, лучше всего лечь. Он пошарил по карманам в поисках таблеток, но они были далеко, в ящике письменного стола.

– И как давно уже это длится?

– Годы, – просветил его клеточный физиолог. – Позволь мне не считать, сколько именно.

– Но как же так? Я имею в виду… Деньги ведь не всё. Ведь мы ученые, Боссе, я тебя умоляю. Как же так?

– Начиналось это безобидно. Такие вещи всегда начинаются вполне безобидно, знаешь? Они прощупывают тебя, промеряют, как далеко ты готов зайти, манят тебя через один порог, потом через другой. Сперва это приглашение сделать доклад, это не вызывает никаких подозрений, абсолютно корректно. Разве что номер в отеле немного роскошнее, чем обычно, и билет на самолёт первого, а не бизнес-класса, но такое ведь нетрудно вытерпеть, не так ли? В какой-то момент ты вдруг уже и главный докладчик, удивляешься, но тоже сносишь. Гонорар за доклад такой, что перехватывает дыхание, а вечером ты случайно разговариваешь с налоговым адвокатом, который вроде как неосторожно выбалтывает тебе секрет, что надо быть идиотом, чтобы постоянно помнить о налогах. И на следующий день устроители предлагают тебе большую часть гонорара выплатить наличными и без квитанции, инвестировать гонорар в Люксембург или Гибралтар, в некоторые фонды и акции и так далее, и ты киваешь и говоришь «да», и у тебя возникает чувство, что, наконец, и ты вошёл в узкий круг, что ты один из тех, кто знает, как стать хозяином жизни…

Ганс-Улоф отказывался верить своим ушам.

– И потом?

– Долгое время все шло хорошо. И не причиняло неудобства. Время от времени надо было написать любезный отзыв, о'кей, но банковский счёт в Швейцарии растёт, разве плохо? Требуется маленькая доверительная информация в своём кругу? Плевать на предписания, если следующий доклад состоится в Таиланде. – Боссе замолк, задумчиво кивая. – Всё это детская игра, естественно. В принципе, мне с самого начала было ясно, что это их долгосрочная программа – купить Нобелевскую премию.

– Их? – задал Ганс-Улоф вопрос, который давно уже пора было задать. – Кто это они?

– «Рютлифарм», естественно. Швейцарская фирма, занимает ту же нишу, что некогда «Хоффманн-Лярош», только «Рютлифарм» сравнительно небольшое предприятие, над которым висит постоянная опасность быть поглощённым одной из крупных фирм. «Пфицер», «Мерк», «Глакско» – они все стоят на низком старте, с кассой, превышающей военные бюджеты иных стран. Другими словами, «Рютлифарму» требовалась долгосрочная стратегия, чтобы поднять свой биржевой курс.

– Нобелевская премия.

– Я полагаю, это центральная часть всей стратегии. Я следил за курсом. Он вырос на тридцать два процента с момента объявления. В пересчёте на рыночную капитализацию это… я не знаю, но миллиарды точно. И теперь «Рютлифарм» стоит на ногах так прочно, как никогда. И это наверняка лишь начало.

Ганс-Улоф ощутил в глубине утробы чёрное, бездонное чувство, которое могло быть только жутким страхом. Значит, Кристина и он втянуты в махинации, в которых замешаны миллиарды. Это объясняло ту безоглядную решимость, с какой действовали неизвестные.

И это заставляло бояться худшего, что могло быть.

– Всё это имеет отношение и к катастрофе в Милане, не так ли? – в страшной догадке спросил Ганс-Улоф. – Те трое тоже стояли в списке на расплату?

Боссе кивнул.

– За неделю до выборов недоставало ровно одного голоса для верного результата.

Как раз вовремя Ганс-Улоф сообразил, что и с Боссе ему нужно сохранять видимость. Он не мог сейчас доверять никому, ради дочери он был вынужден носить эту страшную тайну в себе.

– Деньги правят миром, да? – сказал он в слабой попытке как можно скорее свернуть разговор. – Вот и до нас они добрались.

Его приземистый коллега, казалось, вздохнул с облегчением, что разговор обошёлся без тяжёлых последствий.

– Таков ход вещей. Бессмысленно ему противостоять.

– Да, – кивнул Ганс-Улоф. – Бессмысленно. Ты прав.

– И всё равно мы должны пойти выпить, – сделал Боссе ещё одну попытку. – Лучше всего перед моим отпуском. – Боссе Нордин каждый год брал свой отпуск так, чтобы вернуться незадолго до Нобелевских торжеств.

Ганс-Улоф отмахнулся.

– Дай мне немного времени всё это переварить.

Отчётливо почувствовав, что Боссе недоволен таким ответом, он предложил перенести их совместный вечер на нобелевскую неделю, с этим предложением его собеседник наконец согласился, и они разошлись по своим кабинетам.

Глава 13

Какими бы шокирующими ни были откровения Боссе в первый момент, в принципе они лишь подтвердили то, что Ганс-Улоф подозревал с момента голосования, с появления человека с широко расставленными глазами: Каролинский институт давно уже не был тем тибетским раем Шангри-Ла, не затронутым мировым злом, за какой Ганс-Улоф его принимал, хотел принимать. Невинность была потеряна, и в нормальных обстоятельствах он скорбел бы об этом. Но обстоятельства не были нормальными.

Шли дни, выстраивались в ряд недели, и октябрь миновал. Ганс-Улоф дни напролёт работал с одержимостью человека, который хочет забыться в работе, а вечерами и в выходные дни он стерёг свой телефон. Минуты, которые он время от времени мог провести в беседе с Кристиной, были единственными, когда чувство подавленности немного отпускало его. У неё всё было хорошо. Ей давали есть и пить и регулярно свежее бельё, в её распоряжении был отдельный туалет и душ, множество книг и кассетный магнитофон с музыкой, и её охранники были профессионалами, которые никогда не показывались ей без чёрной маски. Ганс-Улоф цеплялся за эту надежду: что он имеет дело с профессионалами, которые просто выполняют свою работу, причём настолько хорошо, что потом не понадобится устранять свидетельницу.

Но похищение – для жертвы ни с чем не сравнимая, исключительная ситуация, и чем дольше она длится, тем тяжелее её душевные последствия. Ганс-Улоф замечал изменения в том, что рассказывала Кристина, и в тоне, каким она это делала. Вначале они были незаметны, а потом становились всё отчётливее. Она не только смирилась со своим положением, но даже свыклась с ним. Она рассказывала, что один из охранников по её просьбе принёс ей кассету с записями её любимой группы – Ганс-Улоф был не в состоянии даже понять название этой группы, не то что запомнить. Она уже беспокоилась о людях, которые её охраняли, и с сочувствием вникала в их проблемы. Довольно скоро она перестала употреблять слово «охраняют», а говорила, что эти люди «заботятся о ней». И наконец, она начала говорить «мы». «У нас тут стало холодно ночами», – говорила она, например, и Ганса-Улофа брала оторопь.

Свою ли дочь он получит назад, когда ему вернут Кристину?

Он уже слышал о таком феномене, поэтому смог почитать о нём подробнее. По иронии судьбы, он назывался в мире психологии стокгольмским синдромом — после наблюдений, сделанных в 1973 году над четырьмя заложниками, которые во время налёта на банк в Стокгольме оказались во власти грабителей. Заложники с течением времени, вопреки всем ожиданиям, прямо-таки солидаризовались со своими тюремщиками, после освобождения просили для преступников помилования, а одна заложница, молодая женщина, в конце концов даже обручилась с одним из бандитов. Этот феномен наблюдался не один раз, и он всё ещё ждал своего окончательного объяснения, несмотря на многочисленные научные теории и исследования.

Телефон стоял на столике перед диваном, и рядом с ним лежал календарь, на котором Ганс-Улоф зачёркивал дни. Не прошло ещё и половины срока. Начался ноябрь, но до десятого декабря, до вручения Нобелевской премии, всё ещё оставалось больше шести недель.

И с каждой неделей Кристина отдалялась от него всё дальше.

В эти дни он снова столкнулся с Маритой Аллинг, и она спросила, спасла ли его костюм чистка на Сергельгатан и сколько это стоило.

– У меня заведено рассчитываться со всеми долгами до начала нобелевской недели.

Ганс-Улоф сказал, что находит этот принцип похвальным, но пока что просто не выходил в город.

– Хотите, я сама это сделаю? – предложила она. – Ведь это моя вина. Если вы мне завтра привезёте костюм, я улажу всё остальное.

Такое предложение Ганса-Улофа не устраивало. Нет, он сам обо всём позаботится.

– Но не затягивайте с этим. Пятна въедаются тем сильнее, чем дольше держатся.

Ганс-Улоф пообещал больше не медлить ни одного дня.

Поскольку в любой момент он мог снова встретить Мариту, а в следующий раз обязался предъявить ей счет за чистку, чтобы она успокоилась, в тот же день он закончил работу на несколько часов раньше, поехал домой, взял костюм, который всё это время пролежал, небрежно переброшенный через спинку стула в спальне, и снова поехал в город. Он оставил машину на многоэтажной парковке на Мастер-Самюэльсгатан, откуда до Сергельгатан было рукой подать.

Между Сергельгатан и Свсавэген высились пять серебристых высотных домов, построенных, судя по виду, в семидесятые годы. Нижние этажи высоток соединялись между собой, образуя сквозной пассаж. Там Ганс-Улоф и нашёл столь горячо рекомендованную Маритой Аллинг чистку, которая, на его взгляд, ничем не отличалась от любой другой чистки, с какой ему приходилось когда-либо иметь дело. Толстая женщина за прилавком так же скучающе приняла его костюм, и её манеры не внушали никакого доверия к этой чистке.

– Мне нужен будет счёт, – сказал Ганс-Улоф, когда она обшаривала мясистыми пальцами карманы пиджака.

– Получите, когда будете забирать, – ответила она и что-то протянула ему под нос. – Вот. Забыли в костюме.

Это оказалась визитная карточка. Некоего Бенгта Нильсона, журналиста «Svenska Dagbladet».

Странно. Разве он не разорвал её на кусочки?

– Откуда это у вас? – спросил он. Женщина указала на карман пиджака.

– Вот тут было.

Журналист сунул ему свою визитную карточку в нагрудный карман, это он помнил. Неужто при этом он тайком сунул ещё одну карточку в другой карман? Выходит, так.

– Спасибо, – сказал он. Бенгт Нильсон. Отчаянный парень.

Женщина подвинула ему купон.

– В четверг, – равнодушно сказала она.

После этого Ганс-Улоф немного побродил по пассажу. Он был красиво отделан, с чёрно-белым узором на мраморном полу, и кофейня в одном из проходов приглашала передохнуть, предлагая по специальной цене кофе с шоколадным пирогом. Почему бы нет? Время у него было, и уж если кто и имел право немного перевести дух, так это он. Он выбрал себе толстое «брауни» и капуччино, расплатился и опустился со своим подносом за столик. Отпил первый глоток, наслаждаясь тем, что впервые за последние недели никуда не торопится, ничего не планирует и может потратить несколько минут бесцельно и бессмысленно.

Пирожное «брауни» было вкусное. Ганс-Улоф жевал и глядел по сторонам.

И вдруг увидел мужчину с широко расставленными глазами.

На сей раз он был не в форме полицейского. На нём была серая куртка и чёрная вязаная шапочка, которая преобразила бы его до неузнаваемости, если бы не эти расставленные глаза, которые не спутаешь ни с какими другими. Он быстро шагал вдоль пассажа, погружённый в мысли, и спешил. Кажется, он не заметил Ганса-Улофа. Кажется, он вообще не смотрел по сторонам.

Ганс-Улоф пригнулся над своей чашкой, сделал глоток, искоса провожая глазами человека, который хотел купить его голос за три миллиона крон.

Откуда он мог здесь взяться? Неужто из-за него? Нет, непохоже. Это случайная встреча и, может быть, шанс!.. Ганс-Улоф подождал, когда мужчина скроется в следующем проходе, потом вскочил, оставив на столике пирожное и кофе, схватил свой шарф и кинулся догонять.

Шаги, шаги – они громко отдавались у него в ушах, когда он гнался за этим человеком. Тот ведь мог в любой момент обернуться, заметить его, и что тогда? Но тот не обернулся. Не побеспокоился. Спешил к концу пассажа, где дверь раскрылась перед ним и выпустила его в уличную толпу на Сергельгатан.

Снаружи было легче идти за ним незамеченным, но труднее поспеть. Ганс-Улоф протискивался мимо прохожих, не обращая внимания на их недовольство и машинально роняя слова извинения каждому второму – как ему казалось, – жителю Стокгольма, однако как он ни спешил, чёрная вязаная шапочка удалялась от него всё больше, и когда он всё-таки её нагнал, она оказалась надетой на коренастую женщину с раздутым лицом.

Проклятье! Ганс-Улоф остановился и ничего не понимал. Что этому человеку здесь было нужно? Может, что-то, вообще не связанное с ним и Кристиной? В конце концов, и у заговорщиков, похитителей и шантажистов есть своя частная жизнь.

Наконец он решил, поскольку всё равно никакой другой идеи не было, снова поехать домой. Жаль было кофе и пирожного, но всякое желание расслабиться у него окончательно прошло. Видимо, ему не уйти от своих мучителей даже на минутку.

Он побрёл к многоэтажной парковке и огорчился из-за высокой платы: ему всегда «везло» ровно на одну минуту залезть в следующие полчаса, подлежащие оплате, – и взял свою машину. Как всегда, он с облегчением вздохнул, когда очутился под открытым небом. В тесных парковках всегда приходится с трудом втискиваться между двумя машинами и потом выбираться и влезать обратно на сиденье через полуоткрытую дверцу, из-за этого его пальто задралось и скомкалось на спине. Он воспользовался ближайшим красным светофором, чтобы поправить пальто и как следует установить зеркало заднего вида…

И – вот он. В машине позади него.

Человек с рыбьими глазами.

Ганса-Улофа словно ударило током. Что это могло значить? Неужели тот его всё-таки преследует? Но непохоже. Незнакомец говорил по телефону, кричал в свой мобильник и волновался.

Зелёный. Ганс-Улоф медленно тронулся, чувствуя, что его руки дрожат на руле, и не в силах отвести взгляда от зеркала заднего вида. То был он, никаких сомнений. За рулём тёмно-красного «вольво», номер которого ему не был виден.

Что дальше? Кто кого преследует? В любом случае надо ехать медленно. Без риска аварии. И как следует подумать.

Пока ехали по Васагатан, «вольво» оставался позади. Мужчина, казалось, был занят другими делами. Нет, это был не преследователь. Он его даже не замечал. Если принудить его к обгону и потом пристроиться ему в хвост, то, может быть, он приведёт Ганса-Улофа к весьма интересным открытиям…

Мужчина перестал говорить по телефону и мрачно глядел в пустоту. Ганс-Улоф пригнулся: ему приходилось помнить о том, что мужчина с рыбьими глазами наверняка знает номер его машины и в любой момент может сильно удивиться, обнаружив его у себя под носом. Но он едет вплотную! На такой дистанции номер прочесть невозможно.

Вот мужчина снова хватает мобильник, набирает номер, говорит. Вместо того, чтобы наконец обогнать Ганса-Улофа! Они приближались к площади Св.Эрика, большому перекрёстку, но поворотник у мужчины не мигал – должно быть, дальше он ехал прямо.

Ганс-Улоф пересёк Оденгатан. То, что мужчина с рыбьими глазами в последний момент включил левый поворотник и свернул в сторону Кунгсхольмена, он заметил, когда было уже поздно. В ярости он ударил по рулю и сам удивился, сколько ругательств он всё ещё помнит со времён юности.

В этот вечер телефон не зазвонил. Ганс-Улоф сидел до поздней ночи на диване, поглядывая то на телефон, то на визитную карточку журналиста, которую он положил перед собой на стол, и размышлял.

Похитители сделали всё возможное, чтобы не вызвать шума. Средством их давления была Кристина. Пока она в их власти, он исполнит всё, что они захотят.

Во всяком случае, до тех пор, пока он может рассчитывать на её возвращение целой и невредимой.

Но может ли он на это рассчитывать? Получит ли он Кристину назад такой, какой знал прежде? До сегодняшнего дня он полагал, что у него нет другого выхода, кроме как подыгрывать похитителям, но, может, это его ошибка? Может, выбор у него есть? Напоминание о журналисте навело его на мысль, что другой путь – возможно, даже единственный, действительно способный спасти Кристину, – привлечь внимание общественности.

Если станет известно – по всей стране, по всему миру, через газеты и телевидение, – что концерн «Рютлифарм» купил Нобелевскую премию для одного из своих научных сотрудников, что он не остановился даже перед тем, чтобы похитить четырнадцатилетнюю девочку, – то ответственным за это не останется ничего другого, как выдать Кристину, во избежание худшего. Если правда станет всеобщим достоянием, их игра проиграна. Тогда София Эрнандес Круз десятого декабря не получит Нобелевскую премию, что бы ни случилось.

Может, после этого Нобелевская премия перестанет существовать. Но это уже неважно. Главное – Кристина, больше ничего.

Ганс-Улоф поднял трубку, но тут же снова положил её. Не отсюда. Он не знал, прослушивают ли его. Вероятнее всего, да. Он бы на их месте прослушивал.

Поэтому он встал, надел пальто и ботинки, взял ключ от машины и вышел из дома. Проехал немного по пустынным улицам жилого района, пока не убедился, что за ним нет хвоста. Потом остановился у телефонной будки на пригорке, так что оттуда просматривалась вся местность.

Он изучил все шесть номеров, что теснились на визитной карточке: телефон редакции, факс редакции, мобильный номер, затем номер с кодом Мальме и, наконец, домашний телефон и факс. Ганс-Улоф выбрал домашний номер, и выбор оказался верным, поскольку Бенгт Нильсон тут же ответил, будто ждал у аппарата.

– Андерсон, – сказал Ганс-Улоф. – Вы меня помните?

Журналист что-то промычал.

– Профессор Андерсон? Разумеется, я вас помню. Чему обязан честью в такой поздний час?

– Я хочу вам кое-что рассказать.

– Не по телефону, я предполагаю?

– Нет. Не по телефону.

– Хорошо. Дайте мне подумать. – На это журналисту понадобилось не так много времени. – Вы знаете «ТАРО»?

– Нет.

– Хорошее кафе в Гамла-Стан, в Старом городе. Неподалёку от Сторторгет. Его легко найти.

– Хорошо. Когда?

– Завтра в полдень, в двенадцать. Я закажу столик, за которым нас никто не сможет подслушать. Владельцы этого ресторана – мои добрые друзья. Скажете, что вы приехали встретиться с Бенгтом, они будут знать.

– Договорились. Я приеду.

Ганс-Улоф повесил трубку с неясным чувством, что начались события, которыми он больше не управляет.

Глава 14

Найти кафе было нетрудно. Оно располагалось в подвале узкого, выкрашенного охрой дома недалеко от биржи. Это было одно из маленьких заведений, какими славится Старый город, Гамла-Стан.

Естественно, украшенное изображениями карт «таро», чтоб оправдать своё название. Над входом висела железная вывеска с картой «дурак»: на ней странник в пёстром наряде, с посохом на плече, с цветочком в руке, мечтательно глядя в небо, шагал прямиком к обрыву. Над столиком, к которому его подвели, когда он спросил насчёт Бенгта, висела карта «справедливость», и Ганс-Улоф воспринял это, как добрый знак. Грозный властитель с поднятым мечом в одной руке и весами в другой возвещал, что правда будет на стороне честных людей.

Журналист пришёл с некоторым опозданием и уже не фонтанировал энергией, которую Ганс-Улоф запомнил с первой встречи. Точнее говоря, он выглядел так, будто провёл ужасную ночь. Или несколько. И всё это время у него не доходили руки протереть свои захватанные толстые очки.

– Давайте вначале закажем, – сказал Нильсон после скупого, почти рассеянного приветствия. – Потом можем поговорить.

Ганс-Улоф выбрал себе нечто, обещавшее быть лососем, зажаренным на гриле, с овощами. Нильсон взял дежурное блюдо: зажаренного на гриле судака с тёртым хреном и картофельной запеканкой.

– И пиво. – Он произнёс это так, будто в любой момент мог умереть, если срочно не утолит жажду. – Ну вот, господин приверженец ночных решений, – сказал Нильсон, когда официантка удалилась, и захватнически расставил руки на чистой поверхности стола. – Что вы имеете мне рассказать?

Ганс-Улоф скептически огляделся. Их стол стоял в круглой стенной нише в дальнем углу кафе, но посетителей было много, свободных мест почти не оставалось.

– Нечто, предназначенное только для ваших ушей, – сказал он. – Вы уверены, что нас никто не услышит?

– Абсолютно уверен, – кивнул патлатый журналист. – Я уже не раз убеждался. Если не орать, за соседним столом никто не услышит ни слова. – Он полез в карман куртки и извлёк оттуда пластиковую коробочку размером с пачку сигарет. – А для слушателей, от которых нас не сможет защитить акустика этого помещения, у нас есть вот это. – Он положил приборчик на середину стола, нажал его единственную кнопку, и загорелся зелёный глазок. – Видите? Всё чисто. – Он снова убрал приборчик. – Совершенно нелегальная штучка, кстати, по крайней мере, в нашей стране.

– Но вам, как видно, частенько приходится ею пользоваться, – сказал Ганс-Улоф под сильным впечатлением.

– Стараюсь как можно чаще, – кивнул Нильсон, запустил пальцы в свои непокорные волосы и требовательно посмотрел на собеседника. – Итак, профессор, вы хотели рассказать мне, что произошло на самом деле при голосовании.

– Скорее, что произошло до голосования.

– Догадываюсь, что-то плохое.

– Меня пытались подкупить.

У журналиста не дрогнул ни один мускул.

– Пытались? – подхватил он. – Кто?

– Этого я не знаю. Человек с деньгами назвал себя лишь посыльным. Я предполагаю, что за всем этим стоит в итоге фирма «Рютлифарм».

Нильсон кивнул, как будто это разумелось само собой.

– Вы сказали, вас пытались подкупить. Значит, вы не взяли деньги?

– Естественно. И я тотчас поставил в известность руководство.

– И потом?

– Потом похитили мою дочь.

Журналист уставился на Ганса-Улофа, как громом поражённый. Казалось, он лишился дара речи.

– О боже! – наконец воскликнул он. – Не может быть. Похитили?

Ганс-Улоф подался вперёд, чтобы иметь возможность говорить ещё тише, и рассказал всё, что произошло. Целое утро он обдумывал, что сказать, сомневаясь, сможет ли поделиться своей тайной с посторонним человеком. Но как только начал говорить, нужные слова пришли сами собой, хлынули потоком. Это было благотворно для него – наконец-то выговориться. Между тем принесли еду, но они оба оставили её без внимания, потому что при таких обстоятельствах ни один из них не смог бы проглотить и кусочка.

После того, как Ганс-Улоф закончил, Нильсон всё же взялся за вилку и стал ковыряться в своём судаке.

– Я уже давно подозревал нечто такое, – задумчиво сказал он. – Уже несколько месяцев я отслеживаю отчисления, переводы со счёта на счет, налоговые декларации и так далее. Гоняюсь за деньгами, как говорят. Могу по памяти привести балансы десяти крупнейших фармацевтических фирм. Но то, что они зайдут так далеко, меня, честно говоря, ошеломило.

Ганс-Улоф смотрел в пустоту перед собой.

– А меня-то!

– Так, значит, сколько времени уже отсутствует ваша дочь? С начала октября? Это больше четырех недель.

– Почти пять.

– Это очень большой срок для четырнадцатилетней. Боже мой, какой ужас!

Ганс-Улоф попытался стряхнуть с себя оцепенение, в которое он вверг себя своим рассказом.

– Так вы поможете мне?

– Я сделаю всё, что в моих силах. – Нильсон залпом выпил пиво, вытер рот и знаком показал кельнерше, чтобы принесла ещё одно. – Но, честно признаться, я не знаю, многое ли я смогу. Уже не знаю. Если бы вы спросили меня тогда, в день объявления, я бы произнёс перед вами пламенную речь, воинственную, идеалистическую, наивную. Но в последние недели мне пришлось узнать такие вещи… – Он осёкся, стал разглядывать свои ногти.

– Вещи? – спросил Ганс-Улоф. – Какие?

Журналист поднял голову.

– Вы имеете представление о размерах экономического ущерба, который наносит всему миру коррупция? Свыше пятисот миллиардов долларов в год, по самой осторожной оценке. Это почти равно обороту глобальной наркоторговли. Это больше половины ежегодных военных расходов всего мира. И коррупция – это не то, что происходит в каких-нибудь там банановых республиках и африканских диктатурах. Там это просто на виду. Но они бедны, и поэтому ущерб от их коррупции невелик. Коррупция, которая действительно идёт в расчёт, которая действительно наносит урон, творится не в третьем мире, а здесь, в «первом». В Японии. В Северной Америке. В Европе. – Он окинул мрачным взглядом остальных посетителей кафе. – Не исключая Швецию.

Ганс-Улоф растерянно смотрел на своего собеседника.

– Меня интересует только моя дочь. Больше ничего.

– Да, это мне ясно. Но всё взаимосвязано, понимаете? Похищение вашей дочери, по существу, не что иное, как подкуп – попытка коррумпировать вас. Вас коррумпировали, подкупили, профессор. Не деньгами, а другим, необычным способом, но он оправдал себя. – Рука Нильсона скомкала бумажную салфетку с напечатанными на ней астрологическими символами. – То есть пока что этот способ необычный, однако я боюсь, что так будет недолго. За последние десятилетия возникло несколько непостижимо крупных состояний, и те, кто их контролирует, полагают, что стоят выше закона. То, что они могут купить голоса избирателей, особое медицинское обслуживание, влияние, любовь, славу, что там ещё, – это для них уже давно само собой разумеется. Я думаю, сейчас они как раз готовы переступить и последние границы, какие им ещё поставлены.

– Но для этого всё же существуют газеты! – воскликнул Ганс-Улоф. Он отодвинул в сторону свое остывшее, почти нетронутое блюдо. – Разве это не функция средств массовой информации – выставлять на всеобщее обозрение такие безобразия? Напишите статью! Разоблачите махинации «Рютлифарм»! Вызовите скандал, какого свет не видывал!

Бенгт Нильсон задумчиво кивал, и это выглядело бы почти ободряюще, не будь его лицо при этом таким серым.

– Это не так просто, – произнёс он медленно, почти страдальчески.

– Разумеется, непросто. Было бы просто, я бы и сам мог это сделать.

– Нет, вы не понимаете. Эти люди, о которых я только что говорил, ведь они купили, естественно, и газеты. Они покупают в последнее время прежде всего газеты. Радиостанции. Телевизионные станции. Интернет-службы. Всё, при помощи чего можно оказать влияние на общественность.

Ганс-Улоф растерянно моргал.

– Но не в Швеции же.

– А вы как думали? Естественно, и в Швеции.

– У нас? Как это может быть? До недавнего времени здесь всё было в большей или меньшей степени государственным. Да что вы, во времена моей юности Швеция была чуть ли не социалистической страной.

Нильсон подвигал свои очки.

– Мне не хочется об этом говорить, но ваша юность осталась уже далеко позади. Сегодня можно купить всё, даже государства и правительства. В том, что наша полиция – уже соучастники в деле, вы сами имели случай убедиться. Почему же вы думаете, что главные редакторы или государственные министры стоят в стороне?

– Но ведь нельзя запретить вам написать статью?

– Да мне это только что запретили. Речь шла о другом, но меня совершенно недвусмысленно поставили на место.

– О другом? О чём именно?

Нильсон потёр ладонью рот.

– Лучше вам этого не знать, поверьте мне.

Ганс-Улоф бессильно обмяк.

– Что же мне делать? Я-то надеялся, что вы сумеете мне помочь…

– Да. Я… я испробую все средства, – нервно сказал журналист. – Ещё не всё у них под контролем, во всяком случае, насколько я могу судить. Есть кое-какие возможности. Конечно, не в моей газете, но я знаю людей, которые… Но этим я не хочу вас грузить. Вам лучше знать об этом как можно меньше.

– Значит, вы даёте мне слово? – дрожа спросил Ганс-Улоф.

– Слово даю, – кивнул журналист. – Я найду способ предать гласности вашу историю. И найду его скоро. В ближайшие дни. – Он достал записную книжку. – Мы должны договориться, как нам контактировать. Для верности будем исходить из того, что ваш телефон прослушивается, а почта прочитывается. Не говоря уже о и-мэйлах, их-то могут читать все кому не лень.

– А, вон что. Да, – Ганс-Улоф задумался. Постановка вопроса была непривычной. – Может, мы могли бы условиться об определённом времени, когда я буду находиться у другого телефона? Я думаю, уж весь-то институт они вряд ли могут прослушивать, а?

– Да, это и мне представляется маловероятным. У вас есть какое-то предложение?

Ганс-Улоф достал свою записную книжку и полистал ее.

– Вот тут у меня номер телефона кафетерия. Туда случается иногда звонить и заказывать кофе, когда у меня гости.

– Хорошо. – Нильсон аккуратно записал себе номер. – Вы можете завтра утром, в десять часов, быть там, не вызывая подозрений?

Это не было проблемой. В десять он и без того иногда заходит в кафетерий, сказал Ганс-Улоф.

– Я позвоню в десять, плюс-минус пять минут, и спрошу вас. Вы к тому времени уже должны запастись парой-тройкой других телефонов и иметь их наготове, чтобы мы могли договориться и на следующие дни.

– Понял. Хорошо.

– А пока что ничего не предпринимайте по своей инициативе, это важно. Вы не представляете, куда и как далеко эти люди уже проникли. Это уму непостижимо, поверьте мне. Каждый отдельный шаг мы должны обсуждать вместе.

Ганс-Улоф понимающе кивнул. Хотя он представлял себе этот разговор иначе, внутри он всё же ощутил некую уверенность.

– Пообещайте мне не забывать, что речь идёт о жизни и здоровье моей дочери.

– Ни на секунду, – ответил Нильсон и спрятал свою записную книжку.

На этом они расстались, оставив почти нетронутой еду и две пустые бутылки из-под пива на столе под картинкой, изображающей карту таро «справедливость».

В этот вечер ему удалось поговорить с Кристиной. Она говорила несобранно, рассеянно, рассказывала о прочитанной книге настолько бессвязно, что Ганс-Улоф так и не смог взять в толк, о чём речь. Он спросил, хорошо ли с ней обращаются.

– Да, они обращаются со мной хорошо, – ответила Кристина, и в её голосе звучала мечтательность. – Они готовят мне еду и укрывают меня от полиции.

– Что-что они делают? – переспросил Ганс-Улоф, и мурашки пробежали у него по всему телу.

– С ними я могу ничего не бояться. – Она говорила нараспев, таким тоном, что он впервые заподозрил, не держат ли её под наркотиками. – Если полиция нас обнаружит, нам всем конец, но эти дяденьки говорят, что не дадут меня в обиду.

– Что? – вскричал Ганс-Улоф. – Кристина, это глупо! Ты не должна бояться полиции; она тебя…

Но тут, как и всякий раз, в трубке возник сиплый голос, говорящий только на плохом английском. Всегда одни и те же слова:

– На сегодня достаточно, профессор Андерсон. Мы вам позвоним. – И отключился.

Ганс-Улоф положил трубку так осторожно, как будто она была фарфоровая. Так больше не могло продолжаться. Что-то должно было произойти. И произойти скоро.

Глава 15

На следующее утро Ганс-Улоф, как обычно, сидел за своим письменным столом, но то и дело смотрел на часы и ждал, когда же будет десять. Единственное, что он смог сделать – это найти в институтском справочнике несколько подходящих телефонов и записать их на бумажку. Бумажку он сунул в карман, чтобы достать, когда понадобится, и несколько раз потом проверял, не потерял ли ее. Потом он бессмысленно перекладывал на столе папки и бумаги, и в девять часов двадцать минут, слишком рано, вышел из кабинета.

В кафетерии всё сверкало относительной новизной и излучало холодную стерильность. Он налил себе кофе из автомата, расплатился, глядя при этом на телефон, висевший позади кассы на белой кафельной стене. Повинуясь внезапному наитию, он спросил:

– Это с вами я недавно разговаривал?

Кассирша, немолодая женщина с красными прожилками на щеках, в белом халате, взглянула на него, как и следовало ожидать, с недоумением.

– Профессор Ганс-Улоф Андерсон, – представился он – Это ко мне на прошлой неделе нагрянула целая делегация из Японии. – За исключением его имени, тут не было ни слова правды. Но только имя и было важно.

– Нет, разговаривали вы не со мной, – женщина отрицательно покачала головой. – А что, было что-нибудь не так? Мне спросить, кто?..

Ганс-Улоф отмахнулся:

– Нет-нет, всё было наилучшим образом. Наоборот, я хотел поблагодарить, что вы и ваши коллеги так моментально всё сделали. – Он улыбнулся, располагающе, как он надеялся. – Просто передайте от меня остальным благодарность.

Она осторожно ответила на его улыбку:

– Как, ещё раз, ваше имя?

– Андерсон. Ганс-Улоф Андерсон, – повторил Ганс-Улоф. Теперь-то уж она точно не скоро забудет. Он взял свою чашку и сел за столик так, чтобы постоянно держать кассиршу в поле зрения. Большие часы на стене показывали без четверти десять.

Он с трудом удержался от желания выпить кофе залпом. Это не ускорило бы движения стрелок. Напротив, он должен производить впечатление человека, который никуда не торопится.

Но без десяти минут десять чашка всё-таки была уже пуста. Он нащупал в кармане бумажку с номерами телефонов, Здесь, никуда не делась.

Без пяти десять он решил взять себе еще один кофе. Он встал, удостоверился, что кассирша видит его и понимает, что он вовсе не уходит из кафетерия, а просто идёт к автомату за вторым кофе. Когда он с полной чашкой подошёл к кассе расплатиться, стрелка часов со слышным щелчком как раз перескочила на без четырёх десять.

– Как это приятно, что вы поблагодарили, – сказала кассирша. – Обычно всё, что мы делаем, воспринимается, как нечто само собой разумеющееся.

Эта столь же неожиданная, сколь и незаслуженная похвала прямо-таки пристыдила Ганса-Улофа. До сих пор он тоже все услуги кафетерия воспринимал как нечто само собой разумеющееся и не вспоминал про них.

– Да, – смущённо ответил он. – Вы же знаете, что говорят о профессорах. Что они вечно парят в иных сферах, не так ли?

– Да, но на самом деле это не так, – решительно кивнула женщина.

В это мгновение раздался звонок телефона, Ганс-Улоф вздрогнул так, что расплескал кофе на светло-серый, в пупырышках, пол.

– О, проклятье! – так и вырвалось у него. Похоже, это становилось уже закономерностью!

– Не беспокойтесь, профессор, я сейчас все вытру. Просто возьмите себе новую чашку.

Раздался второй звонок.

– Но… – заикался Ганс-Улоф.

– Нина! – крикнула женщина через плечо. – Ты подойдёшь? – Она быстро схватила из-под стойки ведро и тряпку.

Откуда-то сзади появилась женщина неприветливого вида и сняла трубку. Ганс-Улоф стоял, глядя, как кассирша вытирает перед ним пол, и пытаясь расслышать, что говорится, пытаясь быть здесь, на виду…

– Да, – сказала женщина ни о чём не подозревающим тоном, и потом: – Нет. Почём я знаю.

Здесь я! – хотел крикнуть Ганс-Улоф, но не смог издать ни звука. Трубку сняла не та! Такого он не мог предвидеть.

– Послушайте, – говорила звонившему угрюмая женщина по имени Нина, – по упаковкам абсолютно ничего не было заметно. Я не знаю, отчего сухое молоко испортилось, но оно испортилось. Да, мы вскрыли все упаковки. Все. Ну, это же видно сразу. Какая-то слизь, понятия не имею; одну я для вас придержала, если вам интересно взглянуть. Одну, да. Что-что? Разумеется, остальное мы выбросили… Для чего же? Ведь вы всё равно больше никому не смогли бы его продать.

Ганс-Улоф с облегчением вздохнул. Звонок его не касался. Было без двух минут десять.

И без того дурное расположение духа Нины с каждой минутой становилось ещё хуже.

– Так вот, я не обязана от вас это выслушивать. Звоните моей начальнице; за всю эту бодягу отвечает она. Всего вам! – и повесила трубку так, что стало боязно за целость аппарата.

Ганс-Улоф с облегчением взял себе новую чашку кофе и вернулся к столу. Было десять часов, потом пять минут одиннадцатого, потом десять минут одиннадцатого. В четверть одиннадцатого чашка была давно пуста, но при мысли о третьей у Ганса-Улофа выворачивало желудок. В половине одиннадцатого кассирша прошлась тряпочкой по стойке из нержавеющей стали, потом вытерла несколько столов поблизости и спросила:

– Принести вам ещё одну чашку, профессор?

Ганс-Улоф помотал головой.

– Нет, спасибо. – Так поздно журналист уже, видимо, не позвонит. Видимо, что-то ему помешало. – Мне уже надо идти.

Остаток дня он провёл в напряжении, не меньше утреннего. Он никак не мог дописать совершенно пустяковое письмо, то и дело перестраивал фразы, а потом стёр весь текст. Он сортировал ксерокопии, переставлял книги на полке, листал какие-то папки, в которые не заглядывал целую вечность, и при первой возможности уехал домой.

Звонка в этот вечер не было. Он сидел на диване, переключал программы и ждал. В полночь он снова прокрался наружу и поехал к телефонной будке, на сей раз к другой. Но Бенгт Нильсон не ответил ни по одному из своих номеров, сколько он ни набирал.

Журналист наверняка повторит свою попытку в кафетерии завтра. На самом деле Ганс-Улоф вовсе не был уверен, правильно ли понял Нильсона, когда они договаривались о звонке. Вполне возможно, предполагался только завтрашний день. Действительно: что бы он успел сделать за неполные сутки? Вот именно. Должно быть, так и есть: неправильно понял.

И на следующее утро он опять отправился в кафетерий, снова взял кофе, и кассирша, к счастью, была вчерашняя. Он сел за тот же столик, чтобы следить за часами и ждать звонка. Кто-то оставил на стуле газету, как раз «Svenska Dagbladet». Ганс-Улоф рассеянно полистал её, пробегая глазами некоторые статьи и спрашивая себя, какие из них представляют собой свободное выражение взглядов, а какие попали в газету по указанию сильных мира сего.

И тут, на пятой странице с конца, было помешено большое фото Бенгта Нильсона. В траурной рамке, посреди некролога. Редакция скорбела по своему коллеге и другу, который скоропостижно, в ночь со вторника на среду, был вырван из молодой жизни сердечным приступом.

Ганс-Улоф тупо смотрел на страницу, и у него было такое чувство, будто он видит кошмарный сон.

Бенгт Нильсон мёртв. Так тут написано. Инфаркт? Действительно, он плохо выглядел, когда они встречались в полдень вторника, но чтобы сердце… Ганс-Улоф прочитал приведённую дату рождения и подсчитал. Журналисту в толстых очках не было и двадцати пяти лет. В таком возрасте можно прогулять и несколько ночей подряд, при этом много пить и курить больше, чем следует, – и ничего с тобой не сделается, разве не так? Разве что…

Ганс-Улоф с внезапным ужасом понял, что всё время с момента похищения Кристины преувеличивал шансы ее выживания. Равно как и своего.

Они – кто бы они ни были – не могут позволить себе оставить его с дочерью в живых.

Всё очень просто. Незнакомец с сиплым голосом вечером после голосования объяснил ему, что им придётся держать Кристину в плену до вручения премии, чтобы он, Ганс-Улоф, не поднял шума, который мог бы привести к доселе невиданному скандалу: отзыву Нобелевской премии. Но что же потом? Ведь ему пришлось бы и впредь, до конца дней, хранить тайну, что Нобелевская премия Софии Эрнандсс Круз куплена взятками и шантажом, иначе весь авторитет премии был бы погублен и тем самым потеряна выгода, которую надеялись извлечь из неё люди, стоящие за этим преступлением. Ведь премию и после вручения ещё не поздно признать недействительной.

Поэтому Ганс-Улоф Андерсон и его дочь должны умереть. Может, от трагического, но не вызывающего никаких подозрений несчастного случая вскоре после 10 декабря. Может, и раньше – в том случае, если он своим поведением даст похитителям Кристины повод сомневаться в своём смирении и молчании.

И то, что Бенгт Нильсон мёртв, означало, что Ганс-Улоф Андерсон уже дал им этот повод.

Им овладел покой, похожий на оцепенение. Он тщательно сложил газету, положил её туда, где взял, поднялся, поставил чашку на поднос для грязной посуды и вежливо попрощался – всё это почти механически, как робот. Вернулся в свой кабинет, где подготовил к отправке почту, набросал план статьи, сделал телефонные звонки и провёл совещание со своими ассистентами: ему казалось, что при этом он наблюдает сам себя сквозь матовое стекло и видит лишь смутные движения своей тени. А поскольку это был четверг и на его календаре значилось забрать из чистки костюм, он закончил рабочий день пораньше. Даже в машине его не оставляло чувство, что он функционирует по заданной программе: и сама машина будто без его участия находила дорогу в центр Стокгольма.

Костюм был готов, и от пятна ничего не осталось, но это стоило надбавки, потому что потребовало дополнительных операций. Ганс-Улоф заплатил, аккуратно сложил и убрал квитанцию и направился к выходу, перекинув через руку почищенный и упакованный в полиэтиленовую плёнку костюм.

Он невольно озирался в поисках человека с широко расставленными глазами. Но, разумеется, сегодня его не было. Вот и кафе. Специальное предложение всё ещё действовало. Ганс-Улоф прошёл несколько шагов в ту сторону, откуда появился тот человек. Там, у подножия одной из высоток, перед лифтами размещался стеклянный приёмный холл. Перед импозантной стойкой из палисандра стояли два вертящихся кожаных кресла, за стойкой – такой же импозантный портье, хоть и седой, но всё еще сохранявший стать боксёра.

Надпись на стене гласила, что этот небоскрёб – Хайтек-билдинг. Ганс-Улоф подошёл поближе. Над лифтами висело несколько экранов, старомодных приборов из семидесятых, которые уже никак нельзя было назвать хай-теком, и странным образом лифты, числом четыре, были пронумерованы цифрами от 2 до 5. Портье держал телефонную трубку, слушал и кивал. Стеклянные двери в приёмный холл стояли открытыми, на одной из колонн за стеклом висела доска объявлений, на которой можно было прочитать, какие фирмы размещаются в Хайтек-билдинге. Ганс-Улоф читал этот список названий, многие из которых содержали в себе такие понятия, как Web, или Net, или Data.

Весь девятый этаж, однако, как возвещала доска объявлений, занимало шведское представительство концерна «Рютлифарм».

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – Голос седовласого портье с боксёрской повадкой вырвал Ганса-Улофа из его задумчивости.

– Что-что? – испуганно вскинулся он.

– У вас назначена встреча? – цеплялся к нему широкоплечий мужчина в коричневой, с виду несколько заскорузлой униформе.

Ганс-Улоф помотал головой.

– Нет, нет, я… мне просто интересно, кто здесь… Просто любопытство. У меня ничего не назначено.

Взгляд портье стал безжалостным.

– В таком случае я вынужден просить вас пройти дальше, не загораживать дорогу…

Это уж было слишком. Ганс-Улоф озадаченно огляделся. Вход был шириной в несколько метров, и, кроме них двоих, поблизости не наблюдалось никого, кому он мог загородить дорогу.

– Но…

– …господин Андерсон, – завершил фразу портье.

Ганс-Улоф замолчал. От холодного взгляда мужчины, который неизвестно откуда знал его фамилию, у него мороз прошёл по коже.

– О'кей, – тихо произнёс он. – Я ухожу.

И тут наконец-то Ганс-Улоф Андерсон впервые решил посетить своего шурина, чёрную овцу семьи, о существовании которого не должен был знать никто из его окружения, последнего живого родственника его умершей жены, и спросить у него совета.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.