Нобелевская премия

На скоростной магистрали в сторону центра машины едва ползли. Стало немного лучше, когда перед вокзалом он наконец смог свернуть. На парковке для посетителей перед полицейским управлением на Кунгсхольмсгатан оказалось даже несколько свободных мест.

Он поискал и нашёл входную дверь в большое здание. Его взгляд нетерпеливо скользил по табличкам и указателям, именам, названиям отделов и номерам кабинетов, но, казалось, все пути вели не туда и все двери были заперты. Он начал спрашивать, но каждый, к кому он обращался, хотел знать, по какому вопросу он здесь.

– Мне надо кое о чём заявить, – объяснял он и отказывался отвечать на наводящие вопросы из страха, что ему могут не поверить. Нет, ему бы, конечно, поверили! Не было никаких причин усомниться в его словах. Он был профессором Каролинского института, руководителем секции в департаменте физиологии и фармакологии, с правом голоса в Нобелевском собрании, он был учёным с международным признанием, уважаемым членом общества.

Несмотря на это, он не мог переступить через себя и ввести в курс дела кого-то из полицейских на входе или в коридорах.

Ему указали дорогу, объяснили, что «прямо, третья дверь налево». Он шёл мимо людей, ожидающих на скамьях и угрюмо поглядывающих на него. Его шаги гулко отдавались в коридоре, пока наконец толстая стеклянная дверь не захлопнулась за ним с сытым щелчком и он не очутился перед стойкой. Разом установилась приятная тишина.

– Что я могу для вас сделать? – спросил его молодой человек в голубой полицейской униформе.

– Я хотел бы кое о чём заявить, – сказал Ганс-Улоф. Молодой полицейский достал из-под стойки бланк и взял шариковую ручку.

– Я понял. И о чём бы вы хотели заявить?

– Меня пытаются шантажировать, – наконец-то выложил он. Вот и хорошо. Делу справедливости надо дать ход. Ганс-Улоф выдохнул.

Рука полицейского с шариковой ручкой зависла над бланком – так, будто он не был уверен, то ли он делает.

– Могу ли я для начала спросить вашу фамилию?

– Андерсон. Ганс-Улоф Андерсон, – быстро и решительно ответил Ганс-Улоф. – Я профессор Каролинского института. – Не повредит прояснить это с самого начала.

– У вас есть с собой паспорт?

Его паспорт? Об этом он вообще не подумал. Но паспорт должен быть в бумажнике.

– Момент, – сказал он и полез в карман.

В это мгновение в глубине помещения открылась дверь, и вошёл другой полицейский. В одной руке он держал несколько зелёных папок, а в другой – яблоко, которое как раз с хрустом надкусил. Не обращая внимания на то, что происходило у стойки, он направился к другой двери, которая вела в следующую комнату, куда можно было заглянуть через большое стекло – видимо, кабинет для допросов.

Ганс-Улоф оцепенел на половине движения с таким чувством, будто все силы разом покинули его и в следующий момент под ним разверзнется земля.

Эти широко расставленные, рыбьи глаза! Полицейский был не кто иной, как тот человек, который пытался его подкупить.

Глава 8

То был он, без всякого сомнения. Ганс-Улоф изумленно смотрел, как этот человек открывает дверь, закрывает её за собой и в помещении за дверью бросает на стол папки. Что всё это значит? Полицейский? Он разговаривал с кем-то – от стойки не видно было, с кем, – продолжая грызть своё яблоко. Полицейский. Мужчина, предлагавший ему взятку и утверждавший, что он лишь посредник, – полицейский.

Он не заметил Ганса-Улофа, но это был вопрос лишь нескольких секунд. Достаточно только повернуть голову.

Ганс-Улоф понял, что полиция ему не поможет. Кто бы ни стоял за всем этим, им удалось пробраться даже в полицию Стокгольма. И помощи ждать неоткуда. Рассчитывать приходилось только на себя.

– Всё уладилось, – пролепетал он и снова вынул руку из кармана.

– Что-что? – спросил молодой полицейский. Ганс-Улоф отступил от стойки на шаг.

– Я, эм-м, передумал, – сказал он. – Извините за беспокойство. – Он повернулся и пошел к двери, сдерживая себя, чтобы не побежать.

– Подождите, так дело не пойдёт…

Дверь была заперта! Ганс-Улоф внезапно понял, что из этого помещения можно выйти, только если кто-то за стойкой нажмёт выключатель, который разблокирует дверь. Он угодил в ловушку!

– Мне надо идти, – крикнул он, дёргая массивную ручку двери. – Выпустите меня.

– Послушайте, – сказал молодой полицейский, – так дело не пойдёт. Шантаж – это серьёзное преступление. Мы обязаны взять у вас соответствующие показания.

Посмотрел ли уже в эту сторону рыбоглазый? Нет. Он догрыз своё яблоко и в это время как раз отвернулся, чтобы выбросить огрызок куда-то – видимо, в мусорную корзину.

– У меня нет никаких показаний, – сказал Ганс-Улоф. – Я ошибся. Просто ошибся. Откройте мне дверь!

Молодой человек держался хоть и доброжелательно, но твёрдо.

– Мне очень жаль, но я боюсь, что не могу…

В этот момент кто-то открыл дверь снаружи, рослый, громоздкий полицейский с висячими моржовыми усами и тупым взглядом. Ганс-Улоф мгновенно среагировал, рванул дверь и протиснулся мимо толстяка наружу.

– Куда вы так торопитесь? – опешил тот, всё ещё держа в поднятой руке кодовую карточку, однако посторонился, и Ганс-Улоф ринулся мимо, не удостоив его даже взглядом.

Позади послышались крики, на разные голоса. Не останавливаться, приказал он себе. Не оглядываться. И не бежать!

Шаги, возгласы, скрип каблуков на гладком мраморном полу. Вот какой-то угол, за который можно свернуть. Дверь, как по заказу. Туалет. Юркнуть внутрь. Там воцарилась чёрная ночь, когда он быстро закрыл за собой дверь и прижался к стене, прислушиваясь в ожидании, что шаги приблизятся и пробегут мимо.

Но никаких шагов не последовало.

Ганс-Улоф напряг слух. Неужели стены такие толстые, а дверь такая звуконепроницаемая? Никаких шагов. Только тишина и темнота и его собственное дыхание.

Он нашарил выключатель и нажал на него. Вспыхнули две неоновые трубки, вырвав из черноты две раковины, белый кафель и серые перегородки. К двери была приклеена бумажка, на которой крупным шрифтом было написано:

Просьба свет не выключать!

И ниже более мелким шрифтом – разъяснение:

Дорогие коллеги, на включение и выключение газосветных трубок расходуется больше энергии, чем на их круглосуточное горение, к тому же это сокращает срок их службы. Подумайте об экологии и поберегите выключатель!

Ганс-Улоф глянул в зеркало. Он испугался собственного вида. Боже правый, ведь ему пятьдесят один год! Возраст уже никак не для таких вещей.

Снаружи всё ещё было тихо. Что бы это значило? Может, они затаились за дверью? И только ждут, когда он выйдет? Может, держат наготове оружие?

Он нажал на ручку двери, осторожно потянул её на себя.

Никого не было.

Нет, кто-то всё-таки был, вот и торопливые шаги. Ганс-Улоф резко обернулся и увидел женщину на высоких каблуках, идущую по коридору, не отрывая взгляда от дисплея мобильного телефона. Кажется, она читала CMC, во всяком случае, сдержанно улыбалась. Проходя мимо него, она лишь бросила в его сторону беглый, незаинтересованный взгляд.

Дверь туалета мягко подтолкнула его в спину, будто хотела выставить в коридор. Ганс-Улоф рассеянно потянулся рукой к выключателю, но вспомнил про экологию и оставил свет включённым. Внезапная тишина сбила его с толку. Она была тревожнее любой погони. Возможно, она означала, что где-то произошли более серьёзные вещи. И он внезапно заподозрил, где. Силы небесные, и как же сильно он заподозрил!

Скорее прочь отсюда, быстро. Он сбежал по лестнице вниз, к парковке, к машине. Завёл мотор дрожащими руками и, вырулив на улицу, услышал визг тормозов и разъярённые гудки. Ну и пусть, он даже не оглянулся, ехал дальше, проехал на жёлтый свет, чего он не делал ещё никогда в жизни – за исключением одного раза. Но об этом он сейчас не хотел думать, только мчаться, и как можно скорее. Может, у него ещё есть шанс исправить свою ошибку.

Наконец-то школа. Большое здание из жёлтого кирпича казалось пугающе спокойным, тихим и покинутым, огромные окна темнели, как потухшие глаза, не было видно ни одного ребёнка. Он глянул на часы: да, занятия уже закончились. Но всё равно так пусто в это время дня здесь не бывало никогда.

Ганс-Улоф припарковался на стоянке для инвалидов прямо перед главным входом, бросил машину незапертой и побежал вверх по широкой лестнице. В вестибюле было темно и спокойно, как в мавзолее, и пахло так же: пылью и химикалиями. Он поспешил к секретариату и распахнул дверь, не постучавшись.

Женщина, собиравшая в сумку вещи у письменного стола, даже вздрогнула.

– Боже, как вы меня напугали! – Она наградила его возмущённым взглядом и подняла с пола книгу, выпавшую у неё из рук.

Ганс-Улоф огляделся. Шкафы с папками, полки, канцелярские предметы и два пустых стула перед длинным письменным столом, разделяющим комнату.

– Где моя дочь?

– Ваша дочь? – мрачно переспросила женщина.

– Кристина. Кристина Андерсон.

– А что с ней должно быть? – спрашивала она невнятно, как будто за каждое отчётливо произнесённое слово из её жалованья удерживались деньги.

– Она должна была ждать меня здесь!

– Здесь никого нет.

Чувство надвигающейся беды, которое все последние минуты копилось у него где-то в глубине живота, вдруг затопило его и превратилось в панику.

– Как это нет? – крикнул он дрожащим голосом. – Я же вам звонил и просил передать моей дочери, чтобы она…

– Мне? – перебила она. – Со мной вы никак не могли говорить. Я была у зубного врача и только что вернулась. – Она ощупала свой подбородок. – Я всё ещё в заморозке. Каждые пять минут хватаюсь за челюсть: убедиться, что она на месте.

Ганс-Улоф смотрел на неё, лишившись дара речи.

– А с кем же я тогда говорил по телефону?

– Понятия не имею.

– Но должны же вы знать, кто вас заменял!

Она наконец собрала все свои вещи и закрыла сумку.

– За это отвечает наш директор. Но сейчас её уже нет. Сегодня после обеда все учителя на курсах повышения квалификации.

Ганс-Улоф почувствовал, как его прошиб пот.

– Не может быть! – выкрикнул он и понял: другой телефон. Женщина, с которой он тогда говорил, сняла другую трубку, отвлеклась и всё забыла.

Он, не говоря ни слова, вышел из приёмной и вернулся к своей машине.

Кристина могла быть дома. Поскольку ей не передали его распоряжение, она могла просто уйти домой, ни о чём не догадываясь. Да, наверняка так оно и есть. Может быть. Дай Бог.

Он бросился в машину, сдал назад, дал газу. Женщина, которая поблизости собиралась перейти улицу со своей собакой, отпрянула назад и потянула за поводок, проводив его негодующим взглядом.

Ему было всё равно. Она ненавидела его по праву.

Подъехав к дому, он испугался его безжизненности. Или ему только почудилось? Казалось, даже берёзки, окружавшие дом, выглядели худосочнее, чем обычно.

Он вышел из машины. Ещё всё было возможно. Ещё всё могло оказаться лишь плодом его воображения. Ещё. Он медлил вставлять ключ в замочную скважину, но потом всё же сделал это.

Он повернул ключ на два оборота, установив тем самым, что Кристины дома нет.

С горестным чувством он открыл дверь и вошёл в дом. Всё было мертво – естественно, поскольку её не было. Обычно, как только она приходила домой, включался какой-нибудь громогласный звуковой прибор – её стереоустановка, телевизор, радио на кухне, – причём на полную мощь. Тем не менее он пошёл в её комнату, чтобы удостовериться, и, естественно, всё лежало нетронутым с самого утра, как она оставила, уходя в школу.

Оставалась ещё одна возможность. Порывшись в своих бумагах, он достал список телефонных номеров её школьных товарищей, подошёл к телефону и позвонил Сильвии Виклунд, девочке, с которой Кристина сидела за одной партой, её лучшей подруге. Не у неё ли Кристина?

– Нет, а что? – спросила Сильвия.

Ганс-Улоф приложил усилия, чтобы казаться спокойным, не озабоченным, и говорил таким тоном, будто домашние планы претерпели неожиданные изменения и требуют скорейшего присутствия Кристины дома.

– Ну, её нет дома, и я подумал, может, она у тебя. Вы же делаете вместе уроки иногда, и вообще, насколько я знаю…

Девочка хихикнула, будто он невзначай произнес ключевое слово, касающееся их общих дел, про которые ему не полагалось знать. Мальчики, наверное.

– Да, – сказала она, – но сегодня нет. Нам почти ничего и не задали сегодня.

– Ты не знаешь, где она ещё может быть?

– Нет. Она собиралась сразу пойти домой.

Гансу-Улофу пришлось сесть.

– Ты уверена? А не могла она задержаться у другой подруги?

– Нет, вряд ли, – беззаботно сказала девочка. – Разве что у Аники, но они разругались.

Он всё-таки позвонил матери Аники и узнал, что Кристины у них действительно нет. А потом просто сидел в гнетущей тишине и смотрел в пустоту перед собой, несколько часов, как ему показалось. Он оцепенел и не знал, что делать.

Нет, разумеется, он знал. Он принёс телефон в гостиную, поставил перед собой на столик у дивана и стал смотреть в окно, на голые деревья перед террасой, в ожидании телефонного звонка.

Ждать пришлось очень долго. День проходил, тени берёзок двигались поверх кустов по краям участка, и небо уже окрасилось закатом, когда телефон наконец зазвонил.

– Андерсон.

– Добрый вечер, профессор. – Это снова был голос, звучавший так, будто его обладатель страдал острым воспалением горла. Он говорил всё на том же неумелом английском. – Сегодня вы чуть было не совершили большую глупость, поэтому нам пришлось действовать быстро. Мы сожалеем. И даже очень, но вы нам, увы, не оставили выбора. – Небольшая пауза. – Как вы наверняка понимаете, теперь основой наших переговоров будут уже не деньги.

– Как себя чувствует моя дочь? – спросил Ганс-Улоф без выражения.

Первые часы ожидания он представлял себе, что он скажет похитителям Кристины, в каких выражениях выскажет им своё презрение, но с какого-то момента жернова его духа стали вращаться вхолостую, и теперь от его ярости и отчаяния не осталось ничего, кроме безграничной усталости.

В чужом голосе появились чуть ли не заботливые интонации.

– Не беспокойтесь, у Кристины все хорошо.

– Я хотел бы с ней поговорить.

– Разумеется. Только я обязан вас предупредить, чтобы вы не пытались выманить у вашей дочери указания на то, где она находится. Мы разумные люди, профессор Андерсон. Если вы поведёте себя благоразумно, проблем не будет.

– Я буду благоразумен. Дайте мне её.

Трубку без дальнейших комментариев передали, и в следующий момент он услышал дрожащий, но вполне узнаваемый голос своей дочери:

– Папа?

– Кристина, это я. – Он должен был внушить ей уверенность, что всё будет хорошо. – Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?

– Я не знаю… – сказала она. Она тоже старалась держать себя в руках, не реветь, это чувствовалось. – Я боюсь.

– Они тебе что-нибудь сделали?

– Нет, но они все ходят в этих масках и вообще… И они говорят, что на улицу мне нельзя.

– Я знаю. Они хотят, чтобы я сделал кое-что, и как только я это сделаю, они тебя отпустят. Разумеется, я сделаю то, что они требуют, не беспокойся. Будь храброй. Всё будет хорошо. – Силы небесные, что за глупости он говорил! Но что делать, если связь с единственным ребёнком у тебя только по этим тонким проводам, если ты можешь только говорить, вместо того чтобы прижать её к себе?

Она тихо всхлипнула. Ей пришлось сперва проглотить слёзы, чтобы сказать:

– О'кей.

Потом она снова исчезла, и в его ухе возник простуженный голос.

– Итак, профессор Андерсон, правила игры следующие. Об этом деле вы нигде не пророните ни слова, ни в полиции, ни где бы то ни было. Завтра утром вы позвоните в школу и скажете, что Кристина заболела, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. А потом отправитесь на Нобелевское собрание и проголосуете за то, чтобы госпожа профессор София Эрнандес Круз получила в этом году Нобелевскую премию по медицине и физиологии, причём безраздельно. И это всё. Если вы будете придерживаться этих правил, вы снова увидите дочь целой и невредимой. Если нет, то нет. Это ясно?

– Да, – подтвердил Ганс-Улоф Андерсон. – Вполне ясно.

– Всегда приятно иметь дело с человеком, который схватывает на лету, – сказал неизвестный.

В следующий момент провода онемели. Он молча положил трубку.

Глава 9

В эту ночь он долго не мог уснуть, потом уснул, как мёртвый и проснулся на рассвете в доме, где было слишком тихо. Он долго лежал, не в силах пошевелиться, неподвижно глядя, как серость сумерек уступает место блёклым цветам осеннего утра, потом наконец поднялся с таким чувством, будто все его внутренности выжжены. Собственные шаги громом отдавались в ушах, но ему как-то удалось и помыться, и побриться, и позавтракать, и надеть самый лучший костюм, тот, который он всегда надевал в этот важный, торжественный день.

Но сегодня был не торжественный день. Сегодня был день его поражения. Сегодня был день, когда торжествовало зло.

Прежде чем выйти из дома, он позвонил в школу Кристины. На сей раз он удостоверился, что у аппарата действительно школьная секретарша, и только потом сказал ей, что дочь больна и на несколько дней останется дома.

– Хорошо, – сказала та, – я так и запишу.

Она знала, что он медик. Ей не пришло бы в голову усомниться в его словах. И если у неё и были какие-то мысли по поводу его вчерашнего поведения, она их ничем не выказала.

Возможно, она просто забыла про это. Или вообще не заметила, что он был в панике.

Когда он подъехал к Нобелевскому форуму, шёл дождь. Плохая погода и присутствие людей из службы безопасности способствовали сдержанности уже прибывших журналистов, и Ганс-Улоф смог войти в здание, не подвергаясь назойливым вопросам. Телевизионщики ещё только разогревались. Нобелевская премия по медицине и физиологии по традиции присуждалась первой. Он видел, как люди в непромокаемых комбинезонах тянули кабель от телевизионного автобуса к боковому выходу, ведущему в аудиторию Валленберга. В этом зале самое раннее в одиннадцать тридцать состоится пресс-конференция, на которой Нобелевский комитет объявит победителя или победителей.

Многие профессора были уже здесь, стояли маленькими группами в фойе, беседовали, шутили. Гансу-Улофу было не до шуток. Он молча прошёл в гардероб, повесил пальто на плечики, висевшие там наготове длинными, голыми рядами, и почувствовал неловкость при виде мокрых пятен, которые его башмаки оставляли на полу из полированного жэмтландского известняка. Будто за ним следовала тень, только того и выжидающая, чтобы выдать его.

Он беспрепятственно дошёл до лестницы, ведущей на галерею, которая опиралась на стройные колонны. Высокие, узкие окна зловеще полыхали над ним, когда он поднимался по ступеням, чувствуя себя виноватым. Только вот почему, собственно? Он ведь и задолго до того, как на него обрушилась эта беда, собирался проголосовать за Софию Эрнандес Круз. То, что ему теперь повелевалось именно это, не меняло того обстоятельства, что это было его изначальное, свободное решение. Он не делал ничего плохого. Он не позволил подкупить себя, и ему не придётся предавать дух Альфреда Нобеля, чтобы получить свою дочь назад живой и невредимой.

Ибо речь шла именно об этом. О Кристине. Она была в опасности из-за него. Из-за него она претерпевает теперь муки. Как она провела эту ночь? Как она себя чувствует? Как она сможет пережить все это?

Действительно ли похитители ничего ей не сделали? Красавице, четырнадцатилетней девушке?

Ну почему он не догадался первым делом поехать и забрать ее из школы!..

А потом? – говорила его другая половина, настроенная более фаталистически. – Тогда бы они явились ночью, проникли в дом и сделали бы то же самое силой оружия. Эти люди, как он смог убедиться, не остановились бы ни перед чем.

Он стоял на галерее, глядя вниз, в фойе. Возвышенное настроение, в предыдущие годы всегда переполнявшее его в этот день и в этом месте, сегодня не приходило. Сегодня всё это казалось абсурдом, как пустяковая пьеса, в которой он обязан играть эпизодическую роль. И разве не так было на самом деле? В принципе, банальная процедура, растянутый ритуал выдачи суммы в шестнадцать миллионов шведских крон одному или нескольким людям.

Деньги. Разве не так повелось с самого начала, что именно деньги придали Нобелевской премии её ореол? В первые годы цена премии в размере двадцатипятилетнего оклада университетского профессора была непостижимой суммой. Настолько непостижимой, что все склонились перед волей умершего Нобеля: Шведская Академия, Норвежский парламент, Каролинский институт. Даже шведский король дал втянуть себя в эту церемонию, так что сегодня и вопроса не возникает, с какой, собственно, стати.

Деньги. Трое коллег, специалистов по генной технике, с которыми Гансу-Улофу никогда не приходилось иметь дела, прошли за его спиной, не обратив на него внимания, и он ухватил обрывок их разговора, который вращался вокруг курса акций и доходности инвестиционных фондов. Кажется, другой темы в мире больше не существовало.

Он пошёл в сторону обеденных залов, где, как он помнил по опыту, стоял наготове кофе. На подходе к холлу он услышал, как несколько человек говорили о предстоящем голосовании настолько скучающим тоном, будто это была не торжественная, историческая, судьбоносная процедура, а пустяковая, в высшей степени докучливая формальность. Он даже остановился. Нет. Он не вынесет, если ему придётся столкнуться с этими коллегами за кофе.

И он повернул назад. Ему вдруг показалось, что отовсюду до него долетают обрывки чужих разговоров, и во всех этих разговорах речь идёт о деньгах, о прибылях, о том, сколько стоит лодка, новая машина или дом. Он глянул вниз, в фойе, на лица людей и увидел в них пустоту.

Почему всё это случилось именно с ним? Почему не с одним из них? Любой из них, как ему теперь казалось, просто взял бы деньги, и никому не пришлось бы страдать.

Кристина, думал он. Я сделаю то, что они требуют. Сегодня вечером ты снова будешь дома.

Было ещё рано идти в зал собрания, но он больше не мог выдержать снаружи. Им двигало не стремление к пунктуальности, не нетерпение, а потребность где-нибудь укрыться. Сквозь открытые двери светилось помещение с тёмно-красными стенами, словно свежевскрытая, ярко освещенная операционная рана. Ганс-Улоф подошёл к стойке записей у входа, поставил свою подпись в списке присутствующих. Ещё одной подписью на другом формуляре он подтвердил, что принимает на себя обязательство в течение пятидесяти лет хранить молчание о ходе голосования и обо всех событиях, происходящих во время собрания. После этого он вошёл в зал – и наконец-то оно всё же снизошло на него, то благоговение, с каким люди, должно быть, вступают в храм. И его утешило, что он, несмотря ни на что, ещё может растрогаться.

Середину помещения занимал могучий круглый стол из навощённого вишнёвого дерева, изготовленный специально для зала собрания, как и вся мебель Нобелевского форума. Но все равно за столом не помещалась и половина голосующих. Как правило, за столом сидели пять постоянных и десять назначенных членов комитета, кроме того, несколько старейших или знаменитейших коллег, равно как и несколько человек, на каких-то других основаниях более равные, чем остальные. Законодатели настроений. Светские львы. Люди с влиятельными связями в промышленности. Вожаки стаи, которые есть в любой группе.

Гансу-Улофу ещё ни разу не доставалось место за столом. Он обошёл мягкие стулья, стоящие вдоль стен и окон, читая фамилии на карточках, разложенных на сиденьях. На трёх стульях кто-то установил портреты погибших профессоров в траурных рамках с чёрной лентой. Свое собственное место он, наконец, нашёл в самом непривлекательном ряду под чёрно-белыми настенными коврами, которые сообща представляли собой композицию под названием Граница между тьмой и светом. Очень актуальное название.

Ганс-Улоф сел и снова ощутил тяжесть в груди. Angina Pectoris? Этой болезнью страдал в последние годы жизни Альфред Нобель и лечился, по иронии, нитроглицерином, на использовании которого в качестве взрывчатки было основано его предприятие. Всего несколько лет назад трое американских учёных – Фурхготт, Игнарро и Мюрад – получили Нобелевскую премию за доказательство, что вещество-передатчик EDRF, ответственное за то, чтобы гормон ткани ацетилхолин был в состоянии расширять кровеносные сосуды, есть не что иное, как простая окись азота; и это впервые объяснило, на чём основано спазмолитическое действие нитроглицерина.

Ганс-Улоф закрыл глаза, ощущая холодный пот на лбу и на спине, и ждал, когда боль пройдёт сама по себе. Постепенно прибывали остальные. Последним в зал вошёл Ингмар Тунель. Охранник закрыл за ним дверь. Председатель Нобелевского комитета остался стоять.

– Доброе утро, дамы и господа, – сказал он и обвёл присутствующих серьёзным взглядом. – Я предлагаю вначале почтить минутой молчания память наших коллег, так внезапно погибших на этой неделе.

Шорохи, бормотание, вздохи при вставании, затем оставшиеся сорок семь членов коллегии молча стояли, скрестив руки на животе и потупив взоры, и наступила тишина.

– Спасибо, – сказал Тунель по прошествии какого-то времени – может, и правда минуты.

Ритуал собрания начался. Члены комитета представили список кандидатов, предварительно отобранных для голосования. Последовало несколько возражений, одно из которых, как обычно, исходило от Кнута Хультмана, профессора хирургического факультета, который каждый год в одинокой борьбе пытался протащить кандидатов из Африки или Азии, просто потому, что они были из Африки или Азии. Идея пропорционального представительства была чужда этому комитету.

– Мы же не Нобелевская премия по литературе, Кнут, – в очередной раз напомнил ему Ингмар Тунель, вызвав отдельные смешки.

Ганс-Улоф почти не слушал. Внезапно он почувствовал смертельную усталость. Выглянуло солнце и зажгло окна напротив, которые с незапамятных времён казались ему широкими бойницами. Свет слепил его. Бойницы, что ни говори. Они дозором обходили крепость, бастион, воздвигнутый против сил распада, гибели и тьмы.

Именно против тех сил, которые теперь намеревались получить тайный доступ в эту крепость и одолеть её изнутри. И он, как назло именно он открыл им крепостные ворота.

Он встрепенулся, когда его сосед, исследователь рака по имени Ларс Бергквист, слегка тронул его за локоть.

– Началось, – прошептал он.

Голосование, да, верно. Ганс-Улоф распрямил спину и глубоко вздохнул. Настало время. Ингмар Тунель называл по очереди имена короткого списка и просил поднять руки, а секретарь готовился отметить подсчитанные голоса.

– Профессор Марио Галло.

Фаворит. Светило в исследованиях клетки. Учёный, о котором почти каждый в этом зале уже высказывался когда-либо самым уважительным образом.

Поднялось каких-то жалких пять рук.

– Я насчитал пять голосов за Марио Галло, – подытожил Тунель, подняв седые брови и не без удивления в голосе.

– Марио Галло, – повторил секретарь собрания. – Пять голосов.

Нынешний председатель всегда упорно называл кандидатов в алфавитном порядке, а не в порядке рейтингового списка комитета.

– Профессор София Эрнандес Круз.

Ганс-Улоф Андерсон поднял руку.

И, наконец, впервые задался вопросом, который должен был возникнуть у него уже давно. А именно: что, собственно, толку в его голосе?

Невероятно, что об этом он вообще ни разу не подумал. При том, что это лежало на поверхности. Какой смысл подкупать взяткой или шантажировать одного только его из целой коллегии в почти пятьдесят голосующих? Никакого смысла. Чтобы был какой-то толк, требовалось гораздо больше голосов. Для выбора лауреата достаточно простого большинства, но для уверенности в успехе надо было держать под контролем половину Нобелевского собрания.

Ганс-Улоф Андерсон поднял руку и увидел, не веря своим глазам, как ещё двадцать четыре члена собрания сделали то же самое.

Даже Боссе Нордин.

Глава 10

Ингмар Тунель обвёл присутствующих взглядом, подняв брови в выражении крайнего удивления.

– Двадцать пять, – сказал он и поднял руку, чтобы потереть пальцем лоб над переносицей. – Учитывая наше сократившееся число, это абсолютное большинство, если мне не изменяет зрение?

Секретарь кивнул. Тунель ещё раз огляделся, рассматривая поднятые руки, словно не веря себе.

– Ну, – вздохнул он наконец, пожав плечами, – в таком случае нам незачем продолжать голосование. Тогда мы имеем, в виде исключения, полный и бесспорный вотум.

В прошедшие годы не раз случалось равенство голосов, отданных за разных кандидатов, и лишь в итоге жарких дискуссий приходили к какому-то приемлемому решению. Однажды журналистам, прибывшим на пресс-конференцию, пришлось ждать такого решения до позднего вечера.

У кое-кого из тех, кто не голосовал за Софию Эрнандес Круз, вид был чрезвычайно озадаченный.

– Вот так неожиданность, – отчётливо шептали то тут, то там, и, словно накатившая волна, установился недовольный ропот.

Тунель откашлялся – не столько для того, чтобы прочистить голос, сколько для того, чтобы успокоить общее волнение, – и возвестил:

– Итак, я объявляю, что Нобелевское собрание Каролинского института присудило Нобелевскую премию этого года в области медицины или физиологии госпоже профессору Софии Эрнандес Круз.

Вокруг всё ещё удивлённо качали головами, а некоторые недоуменно пожимали плечами и хмурили лбы.

– По крайней мере, никто на сей раз не сможет обругать нас сборищем старых женоненавистников, – сказал кто-то вслух.

Тунель постучал шариковой ручкой по своим бумагам. Он обладал своеобразной способностью производить стук, похожий на молоточек судьи.

– Заседание закрыто, – объявил он и добавил с кривой ухмылкой: – Порадуем даму хорошей новостью.

Знаменитый телефонный звонок, которого каждый год в этот день с тайной надеждой ждут люди по всему миру, всегда следует сразу после заседания, ещё до того, как будет информирована пресса.