Федотка оторопел от радости.
      - Воля ваша, - пролепетал он.
      - А старших не суди, - продолжал Капитон Аверьяныч, - не твоего ума дело. Онисима я, может, и уволю, а все-таки дело не твое. - Он вынул двумя пальцами серебряную монету из жилетного кармана и, вытянув руку, долго рассматривал эту монету на свет; наконец протянул Федотке: - Это что, двугривенный?
      - Двугривенный-с, Капитон Аверьяныч.
      - Возьми. Девкам на пряники. Как ее - Алена? Степанида?.. Да смотри у меня: недосмотришь, заведутся мокрецы, - все виски повыщиплю.
      - Как можно-с... - сказал Федотка и рассмеялся глупым, счастливым смехом.
      Красный двор опустел. В конюшнях оставались только дежурные. Капитон Аверьяныч дрислонил ладонь к глазам, посмотрел на солнышко и медленно побрел со двора. У ворот он подумал одно мгновение, хотел идти домой, но вдруг загудел в бороду и, задумчиво разбивая костылем комки ссохшейся грязи, поворотил на красный двор, в степь. Это была его любимая прогулка, когда ему хотелось остаться одному и о чем-нибудь крепко подумать.
      III
      Выезд управителя. - Степь. - Урок истории. - Урок кулачного права. "Авось крепостных-то теперь нету!" - Кое-что us философии. - Точки в жизни "вольного" человека. - Гнев на милость. - Весна и весенние мысли. "Столпы" Гарденина; о Николае, о системе хозяйства, о "вольтерьянце"
      Агее и о том, как писалось увещание студенту медицинской академии.
      В то же самое мартовское утро, когда Капитон Аверьяныч совершал свой обход, Мартин Лукьяныч Рахманный вздумал объехать поля, чтоб осмотреть озими и узнать, скоро ли можно будет сеять овсы. Весна была ранняя, март близился к концу, и хотя в пологих местах кое-где и синел снежок, от земли давно уже шел пар, и там и сям пробивалась молодая травка. Озими начинали зеленеть; на деревьях наливались, краснели и лопались почки; вешние воды укрощались, и ручьи в лощинах вместо неистового рева стремились к реке с ленивым и неспешащим бормотаньем.
      У крыльца управительского флигеля дожидалось трое: староста Ивлий, сивобородый мужик в кафтане из смурого крестьянского сукна, в высокой шляпе, с длинною биркой в руках; конторщик Агей Данилыч, сгорбленный и сухой, "рябой из лица", широкий в кости человек, бритый, с подвязанною щекой и огромным фиолетовым носом, в теплом долгополом пальто и в ватном картузе с наушниками, и управительский кучер Захар, обросший волосами по самые глаза. Все трое держали в поводу оседланных лошадей и молчали. Поодаль от них гарцевал на красивой гнедой "полукровке" безбородыйюноша с едва приметным пушком на губе, единственный сын давно уже овдовевшего Мартина Лукьяныча. Юноша без нужды склонялся то на ту, то на другую сторону, откидывался назад, натягивал и опускал повода, посматривал украдкою на свои новые высокие сапоги с голубыми кисточками и блестящими лакированными голенищами и; видимо, так и горел от снедавшего его внутреннего восторга.
      - Что за сапожки-то отдали, Миколай Мартиныч? - спросил староста Ивлий.
      - Семь, дядя Ивлий. Ведь хороши, а? - И юноша вытянул ногу. - Ну, уж Коронат не подгадит! Смотри, носок какой пустил... чистый квадрат! Говорит, по самой первой моде. Чего уж! "На Стечкина барина, говорит, шью".
      - Сапожки ловкие, В подъеме будто бы узеньки.
      - О, ничуть, нисколько, дядя Ивлий! - горячо возразил юноша. - Это только со стороны оказывает... я тебя уверяю. Смотри, смотри, я вот шевелю ногой... Смотри, как просторно.
      - Чего уж просторно! - насмешливо выговорил Захар. - Не ты вчера ночью в конюшню-то прибегал, Федотку молил сапоги-то с тебя стащить? Да опосля того мылом их сколько натирали? Щеголи!..
      Юноша покраснел.
      - Вот уж всегда выдумаешь, Захар Борисыч! - воскликнул он.
      - Чего выдумаешь! Свела тебя с ума Грунька Нечаева; ты ради ей и принимаешь муку. Вот папенька узнает, как в окны-то по ночам шастаешь да к Василисе ходишь, - не похвалит. Или тоже: управительский сынок в дружбу с конюхами входит, с Федоткой запанибрата...
      Куды превосходно!
      - Только папенькины деньги зря переводите, - сказал Агей Данилыч странным дискантом, совершенно не соответствующим его большому росту, подвязанной щеке и серьезному, с каким-то трагическим выражением лицу.
      Юноша вспыхнул до самой шеи, хотел что-то ответить, то только презрительно усмехнулся и сильно дернул поводом. В это время на крыльце показался сам Мартин Лукьяныч, среднего роста осанистый человек, русый, с легкою проседью в окладистой бородке, в солидном "купеческом" картузе и в синей бекеше. Староста Ивлий и кучер Захар сняли шапки, - один Агей Данилыч, поклонившись, тотчас же опять накрылся, - Николай скромнехонько и неподвижно сидел на своем гнедом конике. Мартин Лукьяныч сказал: "Здрасте", натянул на ходу зеленые замшевые перчатки и, приняв от Захара повода, ловко и грузно вскочил на своего длинного бурого мерина Ваську. Васька пошатнулся, закряхтел, но тотчас же оправился и, как следует доброй лошади, натянул повода. Вслед за Мартином Лукьянычем, наскоро нахлобучив шляпу и придерживая бирку под мышкой, влез тяжело, по-мужицки, как-то животом, староста Ивлий на косматую кобылку мышастой масти, и взобрался, долго привскакивая на одной ноге, Агей Данилыч на необыкновенно высокого управительского коренника. Все тронулись за Мартином Лукьянычем, ехавшим впереди развалистою иноходью с ловкостью и уверенностью человека, с самого детства получившего привычку к верховой езде. И в посадке всех этих людей сказывались их характеры и положения. Так и видно было по Мартину Лукьянычу, что это едет человек властный, независимый, сознающий свою силу, - одним словом, гарденинский управитель. По тому, как трусил на своей утробистой кобыле сивобородый мужик, искательно наклоняясь вперед и выпрямляясь на стременах, всякий бы узнал, что это староста Ивлий; по неуклюжей и смешной, но свободно сидящей фигуре Агея Данилыча, которого коренник нес на себе степенною и скорою "ходой", не мудрено было заключить, что это едет человек характера мрачного и сосредоточенного, привыкший к уединенным мечтам и к перу, и, наконец, по тому, как гнедой коник все покушался галопировать, грыз удила, крутил шею, высоко и красиво вскидывал передние ноги и вообще доставлял неописанное наслаждение своему седоку, беспрестанно менявшему позу ради живописности, видно было, что неслась легкомысленная, самоуверенная, влюбленная в самоё себя юность. Под копытами лошадей хлюпала грязь и жирными комьями отлетала из-под ног галопирующего гнедого коника.
      Осмотрели кусты, озими, плотины в полевых прудах, доехали до-опушки леса, попробовали пашню, приготовленную под овес, - оказалось, что через три дня можно сеять: овес любит ранний сев; "кидай меня в грязь - буду князь", - сложена о нем пословица, - и с пашни повернули степью.
      Солнце сияло ослепительно. С полей то и дело взлетали жаворонки и с звонкими трелями подымались в голубое небо, В малейших котловинах и углублениях почвы стояли озера вешней воды, сверкая на солнце, как осколки зеркала. Над ними беспрестанно опускались дикие утки, тяжело разрезая воздух своим грузным и неуклюжим полетом. По мочажинам бродили какие-то голенастые птицы. Писк, свист и беспокойное кряканье оживляли поля. Иногда в вышине правильным треугольником тянули гуси со стороны юга или слышны были крики журавлей, похожие на отдаленные трубные звуки. Отовсюду несло славною и здоровою свежестью, пахло разрытою землей и тем запахом возникающей растительности, от которого так сладко и томительно расширяется грудь. Всем было хорошо в этом ликующем и сверкающем просторе. Даже по трагическому лицу Агея Данилыча разлилось что-то ласковое и благоденственное. У Николая радостно блистали глаза. Мартин Лукьяныч благодушно щурился, опершись рукою в колено и похлопывая нагайкой крутые бедра неутомимого Васьки. В стороне от их пути, посредине гладкой, как скатерть, степной равнины, одиноко стоял высокий курган, - что-то вроде маленьких столбиков виднелось на его вершине. Мартин Лукьяныч натянул повод - и все стали как вкопанные. От кургана доносился пронзительный свист. Это были сурки.
      - Ишь, подлецы, выделывают! - сказал, добродушно улыбаясь и оглядываясь на своих спутников, Мартин Лукьяныч и вдруг пригнулся, ударил Ваську и во весь дух помчался к кургану. Все поскакали вслед за ним. Влажная степь загудела под копытами. Николай первый взлетел на курган и, красиво откинувшись на седле, кричал что есть силы:
      - У, какая даль!
      Остановились и стали смотреть. Один староста Ивлий слез с своей кобылы, мешкотно подтянул подпруги и с видом величайшего глубокомыслия стал ширять биркой в сурчиные норы. Кругом видно было на много верст. Вдали, око-ло красноватого сада, весело блестели крыши Гарденина и гладкая, как разлитое масло, поверхность пруда. Во все стороны развертывалась ровная степь, тянулись желтые, зеленые и черные поля, синели одинокими шапками ольховые и осиновые кусты. По направлению к Битюку сверкали кресты сельских церквей, белелись колокольни. За ними простиралась неясная сизо-голубая даль с странными проблесками и неопределенными очертаниями лесов, курганов и бесчисленных стогов: там зачиналась "Графская степь" [Так называется в Воронежской губернии огромное пространство земли, принадлежащей когда-то графу А. Г. Орлову-Чесменскому, а ныне перешедшей ко многим, большею частью титулованным, .владельцам. Почти вся "степь" в аренде у купцов. (Прим. А И. Эртеля.)]. Mapтин Лукьяныч задумчивым оком осматривал окрестности.
      - Вон Лисий Верх, видишь? - указывал он сыну на лесок, едва синевший на горизонте.
      - Вижу, папенька.
      - Вплоть до того "верха" все было гарленинское.
      - Куда же эдакая уйма девалась, Мартин Лукьяныч? - спросил староста Ивлий, опираясь подбородком на бирку.
      - Куда?.. А приказные-то на что? Чего хочешь оттягают.
      - Народ верно что озорной, - с готовностью согласился староста.
      - Но как же, папенька, оттягают?
      - Очень просто. Юрию Николаевичу пожаловала царица тридцать тысяч десятин ненаселенной земли вот в этих местах. Заметь себе: ненаселенной, в этом вся штука.
      Ну, Юрий Николаевич и послали братца выбрать. Тот выбрал честь честью, обозначил грань, обозначил, где быть усадьбе, куда крестьян поселить, и поехал в Воронеж. Туда-сюда, приказные говорят: "Дай тысячу рублей". Он брату: так, мол, и так. Юрий Николаич гордый был человек, самостоятельный, одно слово - гвардеец: "Знать, говорит, не хочу. Как,. говорит" чтобы царица жаловала, а разная тварь издевается? Ни копейки!" - и собственноручно пишет письмо наместнику: так, мол, и так, вот что у тебя делается. Ну{ сколько времени прошло, приходит из Воронежа донесение - в сенат там, что ли: "Гарденину-де пожаловано тридцать тысяч ненаселенной земли, а в техде местах столько пустопорожней земли не оказывается:
      сидят села вольных однодворцев и землю пашут. А есть-де по реке Гнилуше семь тысяч, да оттолева в пятнадцати верстах тысяча десятин и та земля свободна". Что такое значит? Юрий Николаевич к брату: "Поезжай, узнай". Тот в Воронеж: что такое? почему? какие однодворцы? А крапивное семя только зубы скалит: "Пожалели, мол, тысячи рублей - двадцать две тысячи десятин и уплыли промеж пальцев". Что же они, разбойники, придумали: в какой-нибудь год собрали три села и посадили на Битюке!
      И откуда - никто не знает. Вон красуются, все на кровной гарденинской земле.
      - Что же, папенька, царица-то неужто не велела отобрать?
      - Дурак! Разве она может против закона? Нет пустопусторожней земли - и нет. Она уж ему в Полтавской губернии тысячу душ пожаловала в отместку.
      - А за какие заслуги ему награда такая вышла? - спросил Николай.
      - Руками подковы ломал-с, - с ядовитою усмешкой пискнул Агей Данилыч.
      - Был город Измаил, Юрий Николаич город Измаил в полон брал, внушительно сказал Мартин Лукьяныч, искоса поглядев на конторщика.
      - Город Измаил с отменно жестокого приступа светлейший князь Александр Васильевич Суворов-Рымникский победил, - отчеканил Агей Данилыч, - это, ежели хотите знать, и у Волтера описано.
      - Ну, уж ты, Дымкин, известный фармазон, - с неудовольствием ответил Мартин Лукьяныч и стал спускаться с кургана. Николай нарочно отстал, приблизился к Агею Данилычу и вполголоса спросил:
      - Что вы сказали, Агей Данилыч, что подковы ломал? Неужто награждали за это?
      - Подите у папеньки спросите. Все узнаете - скоро состаритесь.
      - Ну, пожалуйста, голубчик Агей Данилыч, скажите, пожалуйста. Придет лето, я с вами на перепелов буду ходить. Ей-богу, буду ходить.
      Агей Данилыч смилостивился и шепотом что-то такое стал рассказывать Николаю, отчего у того полуоткрылись от изумления губы и он с совершенно новым чувством, широкими, любопытными глазами посмотрел на расстилающийся перед ним простор вплоть до едва синеющего Лисьего Верха, А Агей Данилыч самодовольно и язвительно ухмылялся и постукивал указательным перстом о березовую тавлинку, приготовляясь захватить здоровенную понюшку смешанного с золою и толченым стеклом табаку.
      - Мартин Лукьяныч - вдруг вскрикнул староста Ивлий, зорко всматриваясь в степь, - ведь это, никак, галманы шляются?! Беспременно они сурков ловят.
      - Так и есть. Ну-ко, догоняй их, анафемов!
      Староста Ивлий пригнулся к самой шее лошади и пустил ее вскачь, размахивая локтями и биркой. Видно было, как он остановил людей, ехавших целиком по степи. Подъезжал рысцой и Мартин Лукьяныч с остальными. На самодельных дрожках сидел с мешком, в котором копошилось что-то живое, и с одностволкой за плечами молодой малый в кафтане с растерянным и перекосившимся от испуга лицом. Другой, рыжебородый, здоровый однодворец в белой льняной рубахе с красными ластовицами, вырывал с выражением какой-то угрюмой злобы вожжи из рук старосты Ивлия и ругался. Огромный косматый битюк спокойно стоял в оглоблях. Мартин Лукьяныч, как только увидал ссору, внезапно побагровел, сделал какое-то зверское.
      исступленное лицо и с грубыми ругательствами помчался к рыжебородому однодворцу.
      - Чего ты, болван, смотришь? - заревел он на Ивлия. - Бей его! - И, замахнувшись что есть силы, начал хлестать рыжебородого нагайкой по лицу и по чем попало.
      Тот бросил вожжи, схватил Ваську под узцы и, как-то рыча от боли и отчаяния, стал тянуть его к себе.
      - Бей!.. Що ж, бей!..- хрипло кричал он. - Бей, душегубец!
      Староста Ивлий старался попасть биркой по рукам однодворца и дребезжащим голоском повторял:
      - Брось, окаянный, поводья! Говорят тебе - брось!
      Наконец Мартин Лукьяныч опустил нагайку и подъехал к молодому малому.
      - Что в мешке? - спросил он, задыхаясь от гнева и усталости.
      - Сурки, ваше степенство, - пролепетал тот белыми, как мел, губами.
      - Сурки? А вот я тебе покажу!
      И Мартин Лукьяныч, наклонившись с седла, ударом кулака сшиб щапку с малого и, уцепившись за волосы, стал его таскать. Малый покорно вертел головою по направлению Мартин Лукьянычевой руки. Рыжебородый стоял в стороне, размазывая подолом кровь по лицу, и отчаянно ругался.
      - Дьявол толсторожий!.. Ишь, мамон-то набил, брюхатый черт! Твой он, що ль, зверь-то? Все норовите захватить. Подавишься, не проглотишь... Погоди ты, пузан, появись у нас на селе... я тебе; рано морду-то исковыряю...
      Погоди, кровопивец!
      На него никто не обращал внимания.
      - Выпусти! - скомандовал Мартин Лукьяныч.
      Малый с торопливостью развязал мешок и тряхнул им.
      Сурки, прихрамывая, отбежали в степь.
      - Анафемы бесчеловечные, - сказал управитель, посмотрев на ковыляющих сурков, - где капканы?
      - В стогу спрятали, ваше степенство, в Сидоркиной окладине.
      - Смотрите у меня другой раз! - пригрозил Мартин Лукьяныч и поехал прочь. Руки его дрожали, губы тряслись. Рыжебородый схватил вожжи, сел и погнал своего битюка. Долго было видно, как он обращал по направлению к кучке верховых свое окровавленное лицо и с каким-то заливающимся визгом угрожал кулаками. На его белой Спине пестрели черные полосы от нагайки. Молодой малый скреб горстью в голове и сбрасывал наземь волосы.
      - Зачем же эдак бить, Агей Данилыч? - шепотом проговорил Николай, стараясь удержать трясущуюся сиг волнения нижнюю челюсть.
      - А необразованного человека нельзя не бить, если вы хотите знать, равнодушно сказал Агей Данилыч и, приложив палец к левой ноздре, высморкался из правой. - Искони веков, сударь мой, неучей били. - Он приложил теперь палец к правой ноздре и высморкался в левую.
      - Но все ж таки эдак нельзя, - упрямо повторил Никалай и отъехал от конторщика.
      Старый Ивлий был совершенно доволен. Во-первых, потому, что он первый заметил контрабанду, а во-вторых, что вместе со всеми "барскими" разделял презрительное и высокомерное отношение к однодворцам. Такое отношение высказывалось в то время во всем: барские не упускали случая посмеяться над однодворцами и передразнить их говор: кого и чаго вместо "ково" и "чево", що вместо "што", - поглумиться над их манерой одеваться: толсто навертывать онучи, носить широчайшие, с бесчисленными складками сапоги, кафтан с приподнятыми плечами и высоким воротом, уродливые кички и паневы у баб. По праздникам барские и однодворцы не ездили друг к другу. Даже в церкви норовили становиться отдельно. Почти не было примеров, чтобы барскую девку отдавали за однодворца или однодворку за барского. Одним словом, походило на то, что живут рядом иноплеменники и питают друг к другу настоящее враждебное чувство. Вот почему суровая политика "усадьбы" в отношении к однодворцам находила полнейшее сочувствие в деревне и староста Ивлий был совершенно доволен.
      - Что за народ? - отрывисто спросил Мартин Лукьяныч, указывая вдаль нагайкой.
      - Это-с наши мужики землю делят, - ответил староста Ивлий.
      Мартин Лукьяныч молча повернул туда.
      Большая топла крестьян, видимо, волновалась и находилась в необычайной ажитации. Из сплошного шума вырывались пронзительные и тонкие фальцеты, густые басы, задорно дребезжащий бабий голос. Впрочем, баба была всего одна, и главным-то образом из-за нее и шел такой шумный говор. Когда подъехал управитель, все сразу смолкли и один за другим сняли шапки. Только баба успела произнести еще несколько необыкновенно задорных слов. Это была полная, румяная, разбитная солдатка Василиса, с черными плутовскими глазами и с беспрестанно повиливающей поясницей.
      При взгляде на нее Мартин Лукьяныч, и без того сердитый, еще более насупился. Он приподнял картуз и процедил "здрасте", на что последовал гул приветствий. Тем временем староста Ивлий бочком подъехал к толпе и, опасливо взглянув на Мартина Лукьяныча, шепнул возле стоящему старику:
      - Зачем Василису-то при-несло? Смотрите, в гнев не введите: серчает страсть!
      Старик тотчас же нырнул в толпу, и там и сям тихо и возбужденно заговорили:
      - За Гараськой блюдите... Гараську, дьявола, наперед не пускайте!.. Сердит!.. Василиску-то дерните... Ах, пропасти на нее нету!
      - Ты зачем здесь? - спросил Мартин Лукьяныч Василису.
      - Что ж, Мартин Лукьяныч, - бойко затараторила баба, успевшая плутовски подмигнуть Николаю, отчего тот покраснел и отъехал за толпу, - доколе же без земли-то мне оставаться? Ужели мужик-то мой обсевок в чистом поле?
      Чать, гнули, гнули хребты-то на господ, а тут до чего довелось - и земельки не дают. То ли мы воры какие, то ли нашей заслуги не было? Всему миру землю даешь, а мне - на поди, ни пядени! не, чать, с детьми-то малыми пить-есть надо, Мужик на службе, не родимца ему там делается, а я - все равно что вдова вся тут!
      Она таким бесстыдным движением подалась вперед и так приподняла некоторую принадлежность костюма, что блйзстоявшие старики опустили глаза, а по лицам молодых пробежало нечто вроде одобрительной улыбки.
      - Староста, - крикнул Мартин Лукьяныч, - зачем она здесь?
      Выступил тщедушный седенький старичок с медною медалью на груди и с заплатанным треухом в руках.
      - Вот пришла, отец, - прошамкал он, улыбаясь деснами. - Мы говорили: зачем? Сказано: нет тебе земли. Ну, она приволоклась. "Подайте, говорит, мою часть". А какая ее часть? Ведь от твоей милости прямо сказано, чтоб не давать.
      Вдруг черноволосый, румяный, с блестящими белыми зубами молодой мужик, до сих nog. стоявший позади, решительно надвинул картуз на голову и начал расталкивать локтями стариков, употреблявших все усилия, чтобы оттеснить его в толпу...
      - Куда, леший, прешь? - заговорили со всех сторон вполголоса. - Уймись! Осадите его, старички! Дядя Арсений, чать, ты - отец, наступи ему на язык-то, больно длинен!.. Картуз-то сними оглашенный!..
      - Остынь, Гараська!.. Тебе говорю, остынь! - сказал дядя Арсений, хватая Гараську за полы.
      - Не тронь, батюшка, не глупее других! - огрызнулся тот и, сразу подняв голос до крика, набросился на старосту: - Как ты можешь так рассуждать? Какой ты после этого миру слуга, старый черт? Тебе какое дело, что управитель сказал?.. Барыня землю всему миру сдает, а уж это дело наше, кому какую часть на жребий положить...
      Мы на миру все равны. Ах ты, продажная твоя душа!
      - Может, сколько на них горбы-то гнули! - подхватила Василиса, в свою очередь наступая на старосту. - Что твои снохи в конторе полы моют, так ты и виляешь нашим-вашим?.. Я твоей Акульке еще рано глаза-то выцарапаю... Ты, старый паралик, за какие такие дела трескаешь чай в конторе?
      - Ну, будя теперь война! - пробормотал староста Ивлий и укоризненно помотал головой на мужиков.
      - Ребята, гоните ее в три шеи, - насильственно спокойным голосом сказал Мартин Лукьяныч.
      Поднялся невообразимый шум. Василису схватили под руки и поволокли из толпы. Она отбивалась - и пронзительно визжала.
      - Митревна, Митревна, - сказал ей староста Ивлий, -уверившись, что Мартин Лукьяныч не смотрит в его сторрну, - ты хоть мир-то пожалей!
      Одни кричали на Гараську, другие - на его отца, беспомощно разводящего руками.
      - Эка барин выискался! - горланил Гараська, размахивая руками, но избегая, однако, смотреть на Мартина Лукьяныча. - Авось крепостных-то теперь нету!
      Мартин Лукьяныч подозвал Ивлия, что-то сказал ему и, махнув конторщику и Николаю, уехал с ними-. Суматоха стихла; все мало-помалу успокоились. Гараська в картузе набекрень сидел, поджавши под себя ноги, и, злобно посмеиваясь, крутил цигарку; красный платок Василисы виделся далеко по дороге в деревню...
      Но тут староста Ивлий объявил, что Гараськиному отцy, Арсению Гомозкому, земли давать не приказано. Вновь поднялся страшный шум. Гараська вскочил и закричал еще яростнее, чем прежде. Дядя Арсений совсем растерялся.
      Проехав версты две шагом, Мартин Лукьяныч пришел в себя и совершенно успокоился.
      - Эка народец! - выговорил он.
      - Избаловались, если хотите знать, - пискнул Агей Данилыч. - А! Какое слово сказал: "Крепостных теперь нету!" Лучше было, дурак, лучше было. Заботились о тебе, о дураке!
      - Да что он за солдатку-то вступается? Ему-то что?
      - Тут, папенька, кажется, роман, - робко сказал Николай.
      - Гм... Ну, ничего, пускай их без земли останутся.
      Экой грубиян! Ведь, по-прежнему, что с ним, с эдаким, делать? Один разговор - в солдаты.
      - Он, папаша, очень уж работник хороший: когда на покосе, всегда первым идет. Или скирды класть... ужасно ловко верха выводит.
      Мартин Лукьяныч промолчал на это и немного спустя сказал:
      - Дай-ка закурить, Николя! Агей Данилыч, ты нонче приготовь-ка список, кому овес сеять, - завтра надо, господи благослови, и повещать. Фу, благодать какая стоит!
      Около сада, на обширном лугу вилась кольцом плотно убитая дорожка. Это была так называемая "дистанция"
      для испытания рысистых лошадей. В самом центре круга стояла беседка. На ее ступеньках сидел теперь, опираясь подбородком на костыль и задумчиво смотря вдаль, конюший Капитон Аверьяныч.
      Мартин Лукьяныч слез с седла и подошел к нему. Они пожали друг другу руки. Слезли затем с лошадей и Агей Данилыч с Николаем. Тому и другому Капитон Аверьяныч протянул указательный палец левой руки.
      - Как дела? Овес гожается сеять? - спросил он.
      Мартин Лукьяныч сказал и тоже сел на ступеньку
      беседки. Агей Данилыч и Николай стояли и держали лошадей.
      - Ну, а у вас что? - спросил Мартин Лукьяныч.
      - Да что, Варфоломеева прогнить придется. Какие с ним призы!
      - Я давно вам говорил. Как же теперь быть?
      - Слышно, что Ефим от Воейкова отошел. Груб он и часом пьет, но по крайности дела своего мастер. Придется послать за ним.
      - Что ж, пошлем. Эдак, значит, в июне не поведем, Кролика в Хреновое?
      - Куда поспеть! К лошади нужно примениться. Я уж давно заметил - Онисим ему ход скрутил. С начала зимы прикидывали шесть минут десять секунд, а потом гляжу - шесть минут восемнадцать секунд. Что бог даст на тот год, пятилетком.
      - Ну что ж, пошлем за Ефимом, а на тот год, даст бог, и оберем призы. Я давно вам говорил, что Онисим - дрянь.
      Все помолчали.
      - Вот ты, фармазон, говоришь: бога нет, - сказал конюший Агею Данилычу, - а смотри, велелепие какое... Что есть красно и что есть чудно! - и он неопределенно махнул рукою в пространство.
      - Это натура, ежели хотнте знать, - ответствовал Агей Данилыч, язвительно улыбаясь, - для невежества оно точно оказывает богом, но это суть натура-с, сударь мой.
      - Дура! - отрезал Капитон Аверьяныч.
      Все засмеялись.
      Перед вечером во флигель к управителю пришел Арсений Гомозков с сыном Гараською. Мрачно нахмуренного и кусающего себе губы Гараську он оставил в сенях, а сам явился перед Мартином Лукьянычем, долго молил его и валялся у него в ногах. Наконец вышел в сени, умоляющим шепотом что-то долго-долго говорил с Гараськой и вместе с ним вошел опять в комнаты. Тем временем Мартин Лукьяныч послал за чем-то Николая к Фелицате Никаноровне, кухарку Матрёну отправил за мукою на мельницу я остался один. Гараська как вошел, так и остановился у порога. Вид у него был угрюмый и жалкий.
      - Вот что хочешь, то и делай с ним, Мартин Лукьяяыч, - сказал Арсений, по своей привычке беспомощно разводя руками, - а мы тебе не супротивники.
      Мартин Лукьяныч, не глядя на Гараську, сказал:
      - Ну, что ж с ним толковать? Возьми вон в кухне веник. Там из лозинок есть. Пускай ложится...
      Арсений торопливо вышел. Гараська, стараясь удержать нервную дрожь и всхлипывания в горле, начал раздеваться.
      Вечером в контору пришли "за приказанием" староста Ивлий, старший ключник Дмитрий, овчар, мельник ц садовник. Агей Данилыч записал дневную выдачу и приход продуктов. Мартин Лукьяныч ходил по конторе, заложивши руки за спину, и задумчиво курил папироску, выпуская дым колечками. На завтра все было приказано.
      - Да, я и забыл, - вдруг останавливаясь, сказал он старосте, - пусть Арсению жеребий положат. Сколько он записал под яровое?
      - Три десятины-с.
      - Ну, пусть. Ступай с богом.
      - Там мужики к вам пришли, - доложил мельник Демидыч, оглянувшись на дверь.
      - Что там? Здрасте. Что вам нужно?
      Вошли мужики, в том числе и Арсений Гомозков.
      - К вашей милости, Мартин Лукьяныч; пожалуй нам овсеца взаймы. Обсеяться нечем. Кое на подушное продали, кое в извозе, а год, сам знаешь, какой был. Заставь бога молить.
      - Агей Данилыч, хватит-у нас овса до нового урожая?
      Конторщик отвечал утвердительно.
      - Сколько же вам?
      - Да нам бы вот, коли милость ваша, по три четверти на двор. Дядя Арсений, тебе сколько?
      - Мне - пять, Мартин Лукьяныч, - неуверенным и робким голосом сказал Арсений, - мне без пяти четвертей делать нечего. Не обессудьте.
      - Ну что ж?.. Отпусти, Дмитрий. Запиши, Агей Данилыч, в книгу. Смотрите.только - к покрову отдать! Ступайте с богом.
      Ночью собиралась первая гроза, и где-то вдали неясно грохотал гром. Крепким и мирным сном спала усадьба. На мельнице лениво и тоже как будто спросонья шумела вода, пущенная мимо колес. Один Николай не спал. Долго он ворочался на своей постели и"беспокойно прислушивался. Разные мысли лезли ему в голову: о том, что нехорошо до крови бить людей, о том, что у него новые сапоги, что Агей Данилыч верит вместо бога в какую-то "натуру" и что Гардении пожалован вовсе не за город Измаил... А посреди этих беспорядочных мыслей- грезился ему захватывающий степной простор, звенели в ушах журавлиные крики и трели жаворонка, мелькало смуглое лицо Груньки Нечаевой и что-тосладкое, счастливое, томительное стесняло грудь и вызывало на глаза странные, беспричинные слезы.
      На другой день привезли почту. Конюший ждал письмат от сына и еще задолго до возвращения нарочного пришел к управителю. Но оказались только газеты да письмо Фелицате Никаноровне от барыни. Капитон Аверьяныч вдруг сделался мрачен, начал поскрипывать зубами и гудеть...
      Мартин Лукьяныч в свою очередь беспокоился: ему было"
      странно и неприятно, что барыня написала одной толькоэкономке. "Не гневаются ли? Не дошли ли до них какие-нибудь кляузы?" - думал он. Послали с письмом Агея Данилыча и нетерпеливо ждали, нет ли чего нового и важного, Фелицата Никаноровна не замедлила прибежать, - она всегда ходила какою-то кропотливою мелкою рысцой. Это была маленькая тщедушная старушка, в темненьком платьице, с живыми движениями и прозрачно-желтым в мельчайших морщинках лицом. В ее руках белелось уже распечатанное иг прочитанное конторщиком письмо от барыни. Истово перекрестившись на образа, она поздоровалась, села и внезапна всхлипнула.
      - Или что нехорошее пишут, Фелицата Никаноровна? - тревожно спросил Мартин Лукьяныч.
      - Что!.. Видно, и нонешнее лето не приведет создательгоспод повидать, сказала Фелицата Никаноровна. - Лизавета Константиновна захворали.
      Управитель в значительной степени успокоился: это не касалось хозяйства.
      - Что с ними приключилось? - спросил он, делая участливое лицо.
      - Пишут их превосходительство: незапно, иезапно стряслось. Всё думали в деревню, ан доктор в Италию посылает.
      Подробно-то не описывают, - ну, а видно, сколь обеспокоены. Тут и вам, батюшка, есть местечко: недосужно писать-то в особицу, очень грустят. Еще бы, господи! Барышня на выданье, только женишка бы подыскать, - да разве станет за ними дело? - а тут этакое произволение!