Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

ModernLib.Net / История / Эртель Александр / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги - Чтение (стр. 8)
Автор: Эртель Александр
Жанр: История

 

 


      Николая по направлению к избе, добавил: - Иди-ка, иди"
      потопчись вокруг бабы, при мне-то, глядишь, не подпустит.
      Николай покраснел и с застенчивою улыбкой пошел к избе. Вдруг Агафокл восторженным голоском окликнул его из сарая:
      - Друг милый, сколь хорошо! Солнышко... травка...
      цветочки... Журавлики перекликаются в небесах... А-ах"
      братец ты мой, до чего разлюбезно жить на свете!
      Однако Николай, увидав в полурастворенную дверь согнутую фигуру бабы, раздувавшей самовар, почему-та застыдился, не посмел войти в избу и, закурив папироску, сел на завалинке. Агафокл, управившись с лошадью, подошел к нему, уселся рядом и, побалтывая ногами и посмеиваясь, сказал:
      - Что, аль не по скусу? Ну, уж, - однодворка, сокол мой, с тем возьми! А я их, признаться, страсть люблю, этих однодворок. Вот еще, радость ты моя, есть у меня в Боровой на примете... - Он искоса поглядел- в дверь и тотчас же изменил предмет разговора. - Ягодка! Не отведаешь ли наливочки, а? Рюмочку-другую? Ежевичная, андел мой. Нет? А я, признаться, сам-то ее мало потребляю, нодля баб держу: ха-а-рошая привада! И гости иные угощаются... ничего! Сколь же часты гости у меня, матушка, уму непостижимо. Что делать, любят меня, старика. Ты только, миляга, папашеньке не болтай: страсть я его боюсь. Вот, братец мой, какое дело: теперь его да еще конюшего Капитона я так и почитаю замест грозы. Кричат, шумят... К чему? Что хорошего? Я, голубенок ты мой приятненький, крика никак не могу выносить. Я робок. Ежели на меня цыкнуть покрепче, я прямо ослабну.
      - Нельзя ведь, Аг.афокл Иваныч, порядок требует.
      - Порядок, говоришь? Вот это точно. Это справедливые твои слова. Я иной раз на волков так-то погляжу, братец ты мой: вот, разбойники, зайчат режут. Ну, а потом р подумаю: значит, порядок такой, значит, предустановлено.
      Ну, черт ее дери, нечего тут толковать! Так вот насчет гостей, милый человек. Ты не подумай - такой уж я до компании охотник... А вот страсть моя - людей стравливать, промеж себя. Вот на той неделе... ха-ха-ха!.. он так и заколыхался от смеха, - Лебедянский молоканин с дьячком иэ Щучья сразились Ну, что ж ты думаешь, друг разлюбезный? Едва рознял. Прямо дьячка за косу отволок 6т молоканина. А то еще - жалеишников стравливаю. Этих больше по весне. Вот Потапка из Кужновки - страшный завистной на жалейках играть!.. Прямо, узнаю, какой объявится мастер по этой части, съезжу и стравлю с Потапкой. Да у меня, Миколушка, беспречь ратоборство происходит. Ономнясь об масленой песельников стравил - Гаврюшку прокуровского да Андрюшку из Гороховки. Здорово, подлецы, разделывали! Али насчет пляски... Ну, друг, насчет пляски да еще балалаечной игры я вот что тебе скажу: сколько ни есть в округе плясунов и балалаечников - всех перепляшу и переиграю, ей-богу. По правде тебе сказать, я и за Акулькой-то больше из-за пляски погнался. Влить ей ежели стаканчика три, эдак чтобы рассолодела, - начнет откалывать, уноси ты мое горе во чистое поле... Да что тут толковать! - Он сорвался с места, схватил лежавшую подле балалайку, тряхнул кудрями и сделал ловкую выступку. - Хочешь? Ты прямо говори: желаешь?
      Сейчас взребезги разворочаем... - и каким-то певучим, разтульно-изнеможенным голоском, прищуривая глазки, усмехаясь алыми, точно выкрашенными, губами, вскрикнул: - Жхи... кхи... кахи - ну! Кахи, кахи, кахикала, полну избу накликала, еще бы кахикати, да некуда, кликати!.. Эй, Акулька! Щеки писаные, брови сурмленные, повадка картинная, а походка павлиная!..
      - Оставь, Агафокл Иваныч, - густо краснея, сказал Николай, - неловко как-то... ни с того ни с сего - плясать.
      Агафокл быстро успокоился, сел и отложил балалайку.
      - Это точно, - добродушно согласился он, - это справедливые твои слова, что неловко. Ну, вот, братец ты мой, Иван Федотыч меня любит. Что я и что он, сам можешь понимать, друг разлюбезный... Прямо можно сказать не ложно - божественный человек; а вот любит, в рот ему -малина. Ну, и я здорово ему подвержен... ума - палата, братец мой. Захочется ему эдак о божественном поговорить, я никак не поленюсь: сейчас, господи благослови, на иегашку, враз достану кто занимается эфтими делами.
      Я, птенчик ты мой драгоценный, даром что живу в диком месте, на всю округу знаю, кто до чего охотник. И вот соберу их... И им-то любопытно, и мне потеха. Вот теперь Арефия раздостал: этот сам упросил стравить его с Иваном Федотычем... Ух, зазвонистый мужичишка! Послушаем, послушаем... разлюбезное, братец мой, время проведем!
      Вдруг какая-то уморительная мысль пришла в голову Агафоклу; сдерживая душивший его смех, он толкнул Николая в бок и, указав в сторону реки, прошептал:
      - Леща пошел ловить!.. А-ах, чудеса, брат, на свете...
      Леща ли ей нужно?.. Дурак, дурак! - и потом с отвисшею нижней губой подмигнул Николаю: - Ты часто у них пребываешь, как насчет Татьяны-то? У, и товар же, братец ты мой, - первый сорт!
      - Вот еще выдумал!
      - Ну, чего? Ну чего, дурашка, румянеешь?.. Хе-хехе! Аль я не понимаю! Бабе есть ли двадцать годов, - шестнадцати он ее, старый тетерев, замуж взял, - красоты - на редкость поискать, и вдруг вы бы зевать стали.
      Да что, черт ее дери! Прямо грех зевать с такой бабой.
      Ведь он весь сплющился, ссохся, Иван-то Федотыч, ведь Танюше с ним маета одна, а тут эдак под боком душа-паренек, в соку, миленький, пригоженький... Охо-хо-хо, какая сладость, братец ты мой, в ваших делах с Татьяной!
      Николаю и омерзительны были слова Агафокла о столяровой жене и вместе новы, интересны и завлекательны.
      Стыдясь почему-то разуверять Агафокла, сказать правду, то есть что он никогда и не думал о Татьяне в этом-то смысле, что смотрел на ее красоту не то что равнодушно, а несмело, без всяких помыслов, что не произнес с нею десяти слов за все полгода, как бывает у Ивана Федотыча, Николай притворным и даже несколько плутовским голосом повторил: "Вот еще выдумал, Агафокл Иваныч!" - и, как только сказал это, почувствовал, что солгал, что наклепал что-то скверное на жену Ивана Федотыча, и рассердился на себя и на Агафокла.
      - Ну, вот что, Агафокл Иваныч, - грубо сказал он, - мне некогда с тобой толковать: папенька приказал низовой лес осмотреть, нет ли порубки Да стога не побиты ли у тебя чужой скотиной.
      - А чайку-то, бесценный?
      - Я пил. Надо дела делать.
      - Это точно, братец мой. Это справедливые твои слова. Ну, погоди, шапку сейчас ухвачу, поедем стога смотреть. Будто бы, на мой взгляд, нет урону. Эй, Акуля!
      Приглуши покамест самовар, может, Арефий подъедет.
      И они вдвоем на Николаевых дрожках отправились смотреть стога.
      Тем временем действительно приехал Арефий Сукновал, пришел с реки Иван Федотыч, - Акулина собрала им чай, и они, медленно потягивая красноватую жидкость из блюдечек, беседовали о возвышенных предметах. Возвратившись из степи, убедившись затем, что в низовом лесу стоит еще вода и осматривать его невозможно, Николай вспомнил наказ отца не засиживаться у Агафокла, но сильнейшее желание посмотреть на Арефия, послушать его разговор с Иваном Федотычем и - что греха таить - перемолвиться о том о сем с Акулиной, которую он видел только мельком, сейчас же подсказало ему, что перед отцом можно оправдаться вот чем: ловили-де рыбу с Иваном Федотычем, и потому случилось промедление. Николай знал, что, когда сошлется на Ивана Федотыча, отец не будет сердиться. Поставивши под сарай лошадь, рядом с буланкой Арефия, Николай и Агафокл вошли в избу. Это была чистая, выбеленная горенка с голландскою печью, с твердо утоптанным глиняным полом, светлая, веселая и уютная. За самоваром сидел и наливал чай Иван Федотыч, напротив него - черноволосый худощавый мужик с живыми, необычайно серьезными и блестящими глазами. Между ними помещался мальчик лет десяти, в ловко сидящем кафтанчике из грубого крестьянского сукна, с вышитым воротом льняной рубашке, остриженный в кружок, такой же черноволосый, как и Арефий, и с такими же живыми, но еще с детским выражением, глазами. Это был сынишка Арефия. Акулина с степенным лицом слушала, сидя у печки, и проворно щелкала орехи.
      Приход Николая с Агафоклом на минуту прервал разговор, но мало смутил беседующих. Только Арефий вопросительно вскинул глазами на Николая да с снисходительною, торопливою усмешкой пожал руку Агафоклу, Иван Федотыч нашел, однако же, нужным сказать, кивнув в сторону Николая:
      - Это сынок управителя нашего. Ничего, артельный парень, свой. Присаживайся, Николай Мартиныч, - и тотчас же перешел к тому, что было прервано: - Но в таком разе как же ты, Арефий Кузьмич, понимаешь о аде?
      Арефий тряхнул волосами, отставил блюдечко с горячим чаем и только что хотел отвечать, как Агафокл, усевшийся за стол рядом с Николаем и напрасно старавшийся придать серьезность своим плутовски смеющимся глазам, сказал Николаю:
      - Друг бесценный, с молочком не желаешь ли?
      Николаю сделалось стыдно, что в присутствии таких
      людей Агафокл заговорил о молоке.
      - Что ты, - сказал он, отмахнувшись, - чай, я не Агей.
      Данилыч!
      - Ах, братец мой, опять забыл... Грехи!
      Лицо Арефия внезапно дрогнуло, и около рта пробежала неприятная нервная судорога. Он насмешливо взглянул на Николая и сказал:
      - Аи взаправду, Агафокл Иваныч, дай-ка молочка.
      Этак-то будет посытнее.
      Агафокл радостно засуетился:
      - Вот это так, друг любезный, вот это по-нашенски!
      Краля, волоки-ка горшочек утрешничка!
      Акулина принесла молоко и поставила на стол, Арефий с каким-то вызывающим видом зачерпнул ложкой, налил себе и сыну.
      - Отец, для канпании! - с неистовым восторгом крикнул Агафокл, обращаясь к Ивану Федотычу, и с ужимками, ухмыляясь, подмигивая, налил себе полные две ложки.
      - Я не потребляю, - спокойно сказал Иван Федотыч и на вопросительный взгляд Арефия добавил: - греха в этом не вижу, но не потребляю.
      - Как же не грех, когда великий пост? - выговорил Николай, оскорбленный не столько тем, что нарушался великий пост, сколько насмешливым взглядом Арефия и тем вызывающим видом, с которым он зачерпнул молоко.
      - Плохо закон знаешь, плохо Святое писание знаешь, - возбужденно сказал Арефий и, уставив перед собой глаза, как будто смотря в развернутую книгу, начал ссылаться на тексты. И задорно крикнул: - Ведь прямо сказано, чего ж мы еще хитрить будем?
      - Может, и яишенку в таком разе, алмаз ты мой драгоценный? - вкрадчиво спросил Агафокл, так и подергиваясь от внутреннего смеха, и тотчас же приказал Акулине: - Сударушка! Смастери-ка яишенку для дорогих гостей.
      - Это довольно странно, как ты понимаешь про посты! - высокомерно сказал Николай. - Эдак ты придумаешь, что и в церковь не надо ходить?
      - Не токмо в церковь, в Ерусалим, пожалуй, ходи.
      А сам срамись по всякий час, блуди, враждуй, с нищего последнюю рубаху сымай... Аль не читал: "Настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться отцу в духе и истине, ибо таких поклонников отец ищет себе"?
      - Это где же такое сказано? - с насмешкою спросил Николай, никогда не читавший Евангелия и знавший только краткую священную историю Ветхого и Нового завета.
      Арефий быстро взглянул на него, и вдруг суровое и возбужденное выражение пропало с его лица, по губам пробежала улыбка.
      - Сказано, паренек, сказано, - ответил он, понявши невежество и слабость противника, и, круто повернувшись к Ивану Федотычу, он заговорил обыкновенным своим голосом: - Касательно адовых мук, Иван Федотыч, я рассуждаю точь-в-точь как Исаак Сирин проповедовал: гееннское мучение есть раскаяние. Прочитай-кось слово восемьдесят девятое и девяностое. Али еще ловчей сказано в восемнадцатом слове. Очень мудро! - и Арефий проговорил множество цитат. - А то и так еще полагаю: не иначе как будет срок... геенне, тоись. Адовы муки никак не вечны, не может того быть, - и поспешно добавил: - умствую так, не подумай, что самовольно, Иван Федотыч... Все из Писания, все из книг!
      Иван Федотыч вдумчиво посмотрел на него.
      - Все на книги ссылаешься... Ах, душенька, сколь это обоюдоостро, проговорил он как бы сам с собою и громко сказал: - Коли уж ссылаться, спрошу у тебя, Арефий Кузьмич: аль не знаешь, какая была ересь Оригена, прозванного Адамантовым?
      - А какая?
      - Вот то же, что и ты говоришь... насчет срока-то.
      И на пятом вселенском соборе святые отцы так постановили: кто говорит или думает, что наказание демонов и нечестивых людей временно и что после некоторого времени оно будет иметь конец или что будет после восстановление демонов и нечестивых людей, да будет анафема.
      - Вот так фунт, Арефий Кузьмич! - с величайшим удовольствием воскликнул Агафокл и даже привскочил.
      Арефий тряхнул волосами, хотел улыбнуться, но не выдержал и рассердился.
      - Я вселенским соборам не верю, соборных постановлений не принимаю! крикнул он. - Как сказано в первом Послании Ивана, глава четвертая, стих шестнадцатый?
      Бог есть любовь, вот как сказано! Смотри у Павла первое Послание к Коринфянам, глава тринадцатая, от четвертого до восьмого стиха. Апостол оченно тонко вникает в эфто дело. И смотри, что написано: любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. А ты мне анафему сулишь.
      - Не в том смысле, Арефий Кузьмич, - тихо, улыбаясь, сказал Иван Федотыч. - Что апостол Павел о любви говорит, это, душенька, великие слова, - и задумчиво повторил, видимо куда-то далеко улетая мыслями: - да, да...
      всего надеется, всего...
      - А вот, господа честные, и яишенка! - вскрикнул Агафокл, вскакивая навстречу Акулине.
      Однако почти вся сковорода целиком досталась Агафоклу. Иван Федотыч опять сказал: "Греха в этом не нахожу, но не потребляю"; Николай с притворным отвращением отвернулся; Арефий съел одну ложку, очевидно только с намерением доказать, что это не грех, мальчик тоже едва попробовал.
      Агафокл выскреб дочиста сковороду, с удовольствием причмокнул, отер губы подолом рубахи, засмеялся и, обращаясь сначала к Николаю, а потом к Арефию, сказал:
      - Вот, Миколушка, и покушали. Грех - это точно.
      Это справедливые твои слова. А ты, Арефий Кузьмич, доискался: нет греха... Как это ты, братец мой? Я же, голубчики вы мои, так полагаю: поемши, попимши, не вылезть ли нам на солнышко да не отведать ли наливочки, ась? Ежевичная у меня, братцы, первеющий сорт! Как в эфтом разе обозначено в книгах?..
      Все засмеялись, вышли и сели на завалинку, но наливку пить не стали.
      - Потолкуйте еще, други любезные, - сказал Агафокл, сладко потягиваясь и почесывая брюхо. - Страсть люблю умных речей послушать, - и, с целью подзадорить Арефия, обратился к Ивану Федотычу: - Так как, отец, значит, Арефию Кузьмичу анафема выходит?
      Однако этот подход не сделал впечатления: Арефий только слабо усмехнулся. Иван же Федотыч и не расслышал. Он с умилением оглядывался по сторонам, смотрел на небо, в котором звонко пели жаворонки, на холмы, где едва пробивалась зеленая травка и желтели ранние цветочки.
      Широко развернутая даль синела и сияла перед ним в горячих солнечных лучах, с ее церквами, селами, лесами, лугами, зеркальным разливом реки и рядом высоких курганов на берегу долины, и, казалось, навевала на него кроткие и любовные мысли. Лицо его становилось все яснее, бледные старческие губы складывались в благостную, неизъяснимо ласковую улыбку. Николай сидел в сторонке и курил, стараясь выпускать дым колечками: он все еще находился в неприятном, уязвленном настроении.
      - Сколь мудро устроен мир божий! - счастливо вздыхая, сказал Иван Федотыч. - Для чего, подумаешь, свара, обида, ложь, человеконенавистничество, заботы о куске?..
      Кажная былиночка, кажная что ни на есть махонькая тварь славит господа.
      Арефий, опершись на руку, смотрел ничего не видящими глазами и о чем-то пристально думал. Агафокл, по-видимому, остался недоволен таким мирным и молчаливым настроением; он, прикрывшись ладонью, легонько зевнул и, сказав: "Э! Надо еще лошаденку твою напоить, Миколушка", - поднялся с завалинки и пошел к сараю.
      - Ты говоришь: ложь, обида, свара, человеконенавистничество, - вдруг заговорил Арефий, и глаза его заблистали. - Скоро, друг, скоро конец князю мира сего.
      Глянь-ко, народушко как просыпается. Где тьма, там теперь осияние, братец мой. Ходил я ноне зимою по Саратовской губернии, сукна валял, пришел в одну деревню...
      Вот, поглядел я, святое дело-то укрепляется! Живут побратски, сирот привечают, голодных кормят, за хворых работу справляют, дележки нет, кабаков нет... Промеж себя не продают, не покупают, есть излишек - бери... Ах, сколь приятен плод возрастает от Святого писания!
      - Не везде так-то, Арефий Кузьмич. В наших местах что-то не слыхать.
      - Надо трудиться, друг. Чай, помнишь, что написано:
      "Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев: не любящий брата пребывает в смерти". Надо увещевать: толцыте, сказано, и отверзется; надо словом пронимать людей, - ревности все доступно, братец мой.
      - Так-то так, душенька.
      - А коли так, и не отлынивай, Иван Федотыч, - горячо сказал Арефий, возвышая голос, - чего отлыниваешь?
      Бог разум тебе дал, любовь дал, уста дал красно глаголати... Чего ж ты упираешься, как норовистая лошадь? Эй, Иван Федотов, берегись! Не будь рабом лукавым, не гневи господа бога! Вот третий раз с тобой толкуем от Писания... В чем не согласны, скажи? Оспаривал ли ты меня своими словами? Все из отцов, все из отцов. А чуть доведется самому, ты и молчишь и улыбаешься. Зачем так-тося бобы разводить? В кимвалы нам с тобой бряцать, что ли? Недосуг, Иван Федотыч, в кимвалы бряцать... ой, жатва велика, а жнецов нетути. Ты думаешь, задаром царьбатюшка из вавилонского плена вас ослобонил, волю дал, руку крепкую и жестоковыйную отвел от вас, барских людей? Шалишь, Иван Федотов, не задаром. Прежде ты во грехах купался, а перед богом за тебя помещик отвечал; ты был раб, все рав"о что скот бессловесный. Ну-кася, теперь-то кто за тебя ответит? Не виляй, Иван Федотов, - вилять, друг, некогда.
      - Арефий Кузьмич, видишь? - сказал Иван Федотыч, и голос его дрогнул. Видишь, - повторил он, указывая рукою вдаль, - храмы божий... вот маленько годя гул пойдет колокольный: народушко к вечерням поплетется... говеть, молиться о грехах: "Господи, владыко живота моего... Господи, владыко живота моего!" Ах, друг, друг... сколь жалко этого! - Он махнул рукою и отвернулся.
      Арефий по направлению Иван-Федотычевой руки презрительно усмехнулся и долго спустя произнес:
      - А я вот что тебе скажу, Иван Федотыч: закостенела твоя душа. По человечестЁу жалко тебя, нечего и толковать. Но для ради дела господнего, для ради жатвы его великой, об одном молю бога: пущай бы, как Иова, пробрал тебя, пущай бы сок-то из тебя повыжал... Пострадать тебе нужно, Иван Федотыч! Крест на себя принять... бремена тяжкие и неудобь-носимые возложить! Вот ты о боге скорее бы вспомнил, упираться-то перестал бы! Прости, Христа ради.
      - Что ж, может, и правда твоя, Арефий Кузьмич, - благодушно согласился Иван Федотыч.
      - Эх, драгоценное это место - гарденинский хутор! - помолчав, сказал Арефий, очевидно желая переменить разговор, - и кого господь попустил жить здесь, не в осуждение будь сказано Агафоклу Иванычу!.. Больше полугода пустыня; следа нету, лица человеческого не видно. Что бы тут можно устроить во славу господа! Ведь иной раз до чего нужда укрыть человека, побеседовать без лишних людей, собраться, принять посланца из дальних мест... А на селе все-то неловко, все-то глаза, да уши, да языки. Завидное местечко! - И вдруг, будто что вспомнив, повернулся к Николаю, низко поклонился и сказал с каким-то деловым, заботливым выражением на лице: Прости меня, вьюноша, ради Христа! Обидел я тебя, истину лживым языком выговорил. Прости, пожалуйста! Каюсь, горяч я: где бы нужно любовью, а язык мой неистов - согрубит. Прости, сделай милость!
      - Что ты, что ты, Арефий Кузьмич? Я и не думал сердиться, покрасневши, ответил Николай и в ту же минуту почувствовал, что любит и уважает этого человека. - Я действительно не читал Евангелия, - торопливо сказал он, путаясь в словах и желая как можно скорее обвинить себя" - я не думал... я... может, ты и прав. У нас тетка - очень религиозный человек... только один год живу с папашей... И вообще посты... тетка замечательно строго требовала... Я вообще мало думал об этом.
      - Надо, парень, думать. Ты грамоту, чай, твердо знаешь, - вникай. Глупостев небось много прочитал, а Святое писание проглядел. Эдак невозможно.
      И как только Арефий проговорил это, - как говорят младшим: с обидною снисходительностью и поучительно, - так Николай снова почувствовал, что терпеть не может этого человека, и снова оскорбился и сказал Ивану Федотычу:
      - Вы со мной не поедете, Иван Федотыч? Мне пора.
      Надо еще поглядеть, не шляются ли однодворцы в степи...
      Вчера папенька здорово двоих отгладил.
      Арефий был однодворец, и Николай думал уязвить его этими словами.
      Свежело. По Битюку звонили к вечерне, степь отливала красным в огне косых солнечных лучей, когда Николай с Иваном Федотычем возвращались в Гарденино. Иван Федотыч сидел назади с удочками и корзиной, в которой неподвижно лежали красноперые окуни и два золотистых леща; длинные ноги его едва не волочились по земле; сдвинутая на затылок шляпенка открывала кроткое, светящееся тихим умилением лицо. Он что-то напевал про себя, медленно переводя глаза от высокого неба, где двигались розовые облака и звенели птицы, к озеру, к лесу вдали, к курганам, за которыми в тонком струящемся тумане виднелись кусты, и степь, и островерхие стога.
      - И не нравится мне этот Арефий! - сказал Николай, с особенным шиком сплевывая сквозь зубы, как недавно научился у Федотки.
      - Что так, душенька? - отозвался Иван Федотыч, не сразу выходя из своей созерцательной задумчивости.
      - Да что же, Иван Федотыч! Вдруг какой-то мужик и осмеливается есть скоромное. Это смешно.
      - Ну, дружок, не говори, что мужик. Какая память!
      Какая память! И сурьезный, самостоятельный человек.
      Это ты не говори.
      - Он, никак, в свою веру вас обращал? - насмехаясь над Арефием, сказал Николай.
      - Какая же его вера? - неохотно ответил Иван Федотыч. - Вера его обыкновенная - во Христа, - и, помолчав, добавил: - А ежели что не по душе мне в Арефий, так это рьяность его. К чему? Силком не спасешься и не спасешь. Он делатель мзды, вот что плохо.
      - Как, Иван Федотыч, мзды? Разве ему платят за это?
      - Ну, душенька, кому платить! А сказание есть такое - о трех мнихах. Были три мниха: Федосей, и Лука, и Фома. Жили в горе, спасались. И говорит один человек:
      "Вот три мниха, и все трое великой жизни и одинаково понимают спасение". - "Как так?" - спрашивают человека. И говорит: "Шел я дорогою, встретил Федосея: несет вязанку дров, пошатывается от непосильного бремени.
      И подумал я про себя: надо его испытать, - расскочился, прыгнул ему на горб, так и придавил вместе с вязанкой.
      Поднялся Федосей, оправился, поклонился, побрел, куда ему следовало, ни слова мне не сказал. Вот пошел я дальше, вижу: идет Лука, в руках выдолбленная тыква - воду несет к себе на гору. Постой, думаю, по эдакой жаре да идти за водой в долину - великий труд для старца, дай я его соблазню. И ударил по тыкве и разлил воду. Ничего не сказал Лука, поклонился, поднял тыкву, спустился опять в долину. Иду я опять, вижу Фому: сгорбился, опирается на клюку, присматривается к траве, кореньев ищет...
      Подбежал я к Фоме, ударил его в щеку, и Фома ничего не сказал, поклонился, нагнулся к земле, зачал клюкой ковырять - корешок выкапывать. Вот отчего все трое великой жизни и одинаково понимают спасение". И некто сказал тому человеку: "Не все великой жизни и не одинаково понимают спасение: ступай в крипту, стань за дверьми, слушай". И пошел человек в крипту, и прислонился у входа, и стал слушать. Первый сказал Федосей: "Нес я вязанку дров, и вдруг выскочил неистовый человек, вспрыгнул на меня и повалил. Спасибо, отцы, я вовремя опомнился, бога побоялся, а то бы наклал ему в загорбок". И проговорил вслед за Федосеем Лука: "Было и мне искушение: выбил человек у меня из рук тыкву с водой; так-то мне жалко его стало, братья! Согрешил, думаю, несчастный, впал в соблазн, обидел старца. Его-то жалко, а за себя радуюсь:
      я гнев преломил в себе, отошел от греха, со смирением претерпел обиду. Это мне зачтется". Фома ничего не говорил и только плакал. "О чем плачешь, авва?" - спросили его Федосей и Лука. И отвечал Фома: "Как же мне не плакать? Великий грех нанес себе человек, соделал грех, поддался искусителю; плачу от жалости по том человеке".
      И еще его спросили, какой грех и в чем искушение, но старец молчал и не переставал, плакал горькими слезами.
      И тогда некто сказал тому, кто стоял у входа крипты:
      "Слушай и различай делателей страха, мзды и любви...-"
      Вот так я, душенька, и Арефия понимаю: любви в нем мало! Что ж книги? На книги всякий может сослаться. Дело не в книгах.
      - Но удивительно, с какою заносчивостью он говорит!
      Я не понимаю, Иван Федотыч, ужели он только один умен, а все дураки? Отец Григорий смыслит, я думаю, почище его; да и вы, может, во сто раз больше его прочитали всяких книг, однако же не скоромитесь и в церковь ходите.
      - Эх, Николай Мартиныч, молоденек ты, душенька]..
      Знай, дружок, одно: не токмо у христиан, - у жидов, у турок, у язычников которых - у всех искра божия, у всех зажжена любовь в сердце. А любовь, душенька, главное.
      Человеку многое не дано знать, и никто не знает... Ой, многое не дано! Недаром святый отец сказал: "Не ищи того, кто не может быть найден, ибо ты не найдешь его.
      И откуда бы ты мог почерпнуть познание о нем? От земли? Но она не существовала. От моря? Но и воды не было. От солнца и луны? Но и они не были созданы. От веков? Но прежде веков существовал единородный. Что бог сам в себе, какова его сущность? - вопрошать о сем опасно, а вопрошающему отвечать трудно. Легче малым сосудом исчерпать море, нежели человеческим умом постигнуть неизреченное величие божие". Вот что, дружок, Василием Великим сказано, и это - истина. А святый Григорий Богослов тако мудрствует: "Кто я был? Кто я теперь? И чем я буду? Ни я не знаю сего, ни тот, кто обильнее меня мудростью... Душе моя! Кто ты, откуда и что такое? Кто соделал тебя трупоносицею, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле?" Вот, Николай Мартиныч, о чем сумневался святый отец. Стихотворец же Кольцов, тот прямо на это отвечает: "Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью, прокляну усилья к тайнам провиденья... Ум наш не шагает мира за границу, - наобум мешает с былью небылицу..."
      - Я страсть как люблю сочинения Кольцова, - сказал Николай, - вот и из мещан, а какой дар имел!
      Но старик, увлеченный течением своих мыслей, не остановился на том, что сказал Николай о Кольцове, и продолжал:
      - Какой был мудрец царь Соломон, возвеличен превыше всех людей, а и тот что возвещает в Экклезиасте:
      "Участь сынов человеческих и участь животных - участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом".
      И разбирает по ниточке премудрый царь: из-за чего же жить? Вот разобрал и славу, и почести, и богатство, и вино, женский соблазн - все, чем маячит в жизни, и, разобрамши, сказал: "Возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все - суета и томление духа!"
      Иван Федотыч помолчал, глянул ввысь; на его выцветших глазах проступили слезы, и он сказал растроганным, умиленным голосом:
      - Боже! Будь мне защита и покров! Где же ты, господи? Камо скрылся от меня? Почто оставил меня метаться туда и сюда? - И вдруг радостно и счастливо возвысил голос: - АН и не скрылся! АН и не покинул свою тварь!
      Арефий, может, и сам не понимает, а припомнил великое слово: бог есть любовь. Ах, медоточивейший, сладчайший, ласковый апостол Христов! Сколь утешительно, душенька, Послание его первое, я и сказать тебе не сумею, он несколько нараспев, по-старчески, дребезжа голосом, проговорил слова апостола Иоанна: "Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от бога, и всякий любящий рожден от бога и знает бога. Кто не любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь... Бога никогда никто не видел. Если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас..."
      Николай не мог понять, отчего Иван Федотыч впал в такую чрезмерную чувствительность, - он его никогда не видел таким, - и ему сделалось смешно и неловко быть свидетелем такой чувствительности. Между тем Иван Федотыч-громко, с каким-то пронзительным звуком, высморкался, помолчал и, точно застыдившись, произнес:
      - Эге! Вот я разнежился, старый дурень... Знать, степь-то матушка мягчит душу. Экая благодать-то! Экая благодать! - И еще помолчал и, будучи не в силах сдержать свою сообщительность и вместе боясь наскучить Николаю, спросил его притворно равнодушным, деловым голосом: - Я тебе, Николай Мартиныч, не рассказывал, как я на Танюше женился?
      - Нет, Иван Федотыч, не рассказывали, - ответил Николай, невольно вспомнив при этом соблазнительные намеки Агафокла и стыдливо опуская глаза.
      - Вот как было дело. Я исстари любил почитать и побеседовать о превозвышенном. И когда был молод, нечего сказать, посмотрел свет. Я ведь подарен Гардениным-то, а был князей Ахметовых дворовый человек. И остался от родителей сироткой. Ну, князь, - царство ему небесное! - это, значит, отец будет нашей барыни, - и совал меня туда и сюда. Тромбону отдавал учиться, в повара, по шорной, по кондитерской, по столярной части. Одно время оказался у меня бас, душенька, - ну, сейчас меня, доброго молодца, в певчие снарядили. Сломался малемько погодя бас, взяли из певчих, вроде как камердинером приставили к молодому князю, братцу нашей барыни. Я с молодым князем прожил в Москве три года, мало того - в чужих краях, в городе Париже побывал: из дня в день ровным счетом два месяца. Помню, пристрастился там князь к картежной игре, все до ниточки спустил.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41