Тогда Псой Антипыч придумал устроить набег в иные сферы.
      Была севастопольская война. Солдаты изнемогали в борьбе с интендантами и союзниками, государственное казначейство - в расходах, патриоты - в усилиях распалить общественное сочувствие. Псой Антипыч держал в аренде небольшой клочок земли, принадлежавший одной высокопоставленной патриотке. И вот, вместо того чтобы по обычаю внести деньги в графскую контору, он снарядил рогожную кибитку, дождался первопутка, захватил с собой молодца и тронулся в Москву, а там по чугунке в Питер; в Питере с чисто разбойничьею дерзостью проник "к самой", поверг на ее благоусмотрение пятьсот, будто бы "первейшего сорта", полушубков. Одни полушубки, может быть, и не обольстили бы патриотическую даму, - мало ли их жертвовалось в ту годину! - но обворожил ее настоящий, коренной русский мужичок, который наговорил ей настоящим русским языком целую уйму простых русских, младенчески-душевных слов. Слова эти были немудреные: "Пристол атечества... Русь-матушка... до издыханья крови... Как мы есть теперича дураки, а вы, прямо надо сказать, - стратиги наши и промыслители... во как!.. Не то што капитала - живота решусь... Грудь... подоплека... люд православный... душа" и т. п. В сущности-то, пожалуй, глупые даже слова, но, видно, так уж повелось, что в патриотических салонах эти слова присуждены изображать настоящий русский патриотизм. Во всяком случае, высокопоставленная дама увлеклась Псоем Антипычем. Карета целые дни развозила ее по Петербургу. В гостиных на самых изящных диалектах говорили о "мужичке", явившемся откуда-то из степи принести лепту на алтарь отечества.
      Видели в этом признак всеобщего подъема духа, что-то провиденциальное, что-то угрожающее растленному Западу, какое-то мистическое знамение. Нашелся еще Псой Антипыч, - не наш, а другой, великосветский, с камер-юнкерским шитьем на мундире, - который переложил событие в патриотические стихи; нашелся третий Псой Антипыч, напечатавший стихи в своем журнале... и другой и третий узрели за это вновь отверстые перспективы милостей, протекций, связей. А настоящий Псой Антипыч сидел тем временем в комнате графского дворецкого, уплетал за обе щеки утонченные яства с барского стола, почесывал утробу, рыгал и шутки ради говорил дворецкому:
      - Вот ссориться-то с тобой не хочется, Таврило Егорыч, а по-настоящему, как я теперича взыскан самой, стоило бы доложить их сиятельству, сколько ты за доступ-то слимонил. Сотенный билет сцапал, легкое ли дело!
      - Ну, ну!.. Не плюйте в колодезь, господин Мальчиков, годимся еще с течением времени, - деликатно ответствовал дворецкий, поглаживая баки.
      - Про то же я и говорю.
      Наконец Псой Антипыч был представлен свойственникам, родственникам и единомышленникам патриотической дамы. Псой Антипыч чутьем разгадал каждого. Перед одним он прикинулся дурачком, ибо тот только в виде дурачка представлял себе настоящий русский народ; другому развил весьма дельно, как выгоднее продавать спирт и пользоваться бардой, - у того были огромные винокуренные заводы; третьему тонко намекнул, что управляющий его обкрадывает, - несомненная истина, потому что Псою Антипычу случалось воровать с этим управляющим сообща; четвертому так подал мысль усугубить доход с имений, что тот моментально вообразил, будто это его собственная мысль; пятому грубо польстил, сказавши, что "Расея вот как чувствует - по гроб жизни!" государственные заслуги его превосходительства. И все это с русскими прибауточками, с русскими поклонами в пояс, с теми бесхитростными русскими словечками, от которых иногда закрываются веером высокопоставленные дамы, но которые, в свою очередь, присуждены изображать настоящий русский патриотизм, - разумеется, если выпадают из уст такого бесхитростного мужичка, как Псой Антипыч.
      Игра кончилась тем, что Псой Антипыч снял в,аренду ("урвал"!) чуть не целое немецкое королевство со всевозможными льготами, послаблениями и попущениями и вернулся домой в качестве патентованного патриота. С тех пор он настойчиво удерживал эту позицию. Возвращалось ли "православное воинство" из похода, - Псой Антипыч первый выставлял бочку полугара, жертвовал воз ржавых селедок, бил себя в грудь, говорил "речь", уснащенную крупною патриотическою солью. Везли ли пленного Шамиля, - Псой Антипыч и по поводу Шамиля совершал торжество, извергал бесхитростные слова и бил себя в грудь.
      Посылался ли складень графу М. Н. Муравьеву, - Псой Антипыч и по случаю складня ударял в свои жирные перси, хрипел: "Разразим!" и предлагал последнюю "каплю крови" на "пристол атечества".
      Однако спустя десять лет ненасытный азарт Псоя Антипыча опять повредил ему. Вырубил он "невзначай" какие-то высокопоставленные леса, распахал, "забымшись", степи, продал "по ошибке" овец, выкрал "по глупости"
      зеркало из заброшенного палаццо... Несмотря на все уважительные причины, от аренды ему было отказано. Как на грех, и с патриотизмом стало тише. Тогда Псой Антипыч волей-неволей погрузился на дно, купил "вечность", скромно начал хозяйничать, безвыездно жил на хуторе, только изредка высовывая свою чуткую картошку и обнюхивая:
      не тянет ли благоприятный ветер, не приспело ли время снаряжаться и выплывать на поверхность?
      В последнее время, выражаясь его разбойничьим жаргоном, "быдто стало поклевывать", хотя и не в смысле патриотизма. Имя его все чаще и чаще повторялось среди коннозаводчиков. Раза два на его хутор заезжали важные особы посмотреть лошадей. Псой Антипыч не упустил поднести особам суздальские иконки с изображением их "ангела", - конечно, сославшись на свою "глупость", "подоплеку", "душу", "простоту" и тому подобные принадлежности истинно русского человека. Жеребцы его завода щеголяли в княжеских и графских запряжках, - штуки четыре из них щеголяли без всякого права, ибо были простые битюги, снабженные фантастическою родословной.
      Но все это пустяки. За самое последнее время отверзлись еще лучшие перспективы: Псою Антипычу стало известно, что одна очень значительная особа намеревается купить целиком весь его завод. Вся штука заключалась в том, чтобы как-нибудь не, охладить вельможеских намерений - не уронить славу завода до тех пор, пока не удастся "облапошить" его - ство.
      Вот какой был человек Псой Антипыч Мальчиков.
      На другой день после того, как проверяли Кролика, Наум Нефедов вытащил из утробистого тарантаса своего рыгающего, урчащего и рассолодевшего от жары хозяина, отпоил его ледяным квасом, собственноручно почистил щеточкой и, оставшись с ним наедине, подробно изложил положение дел.
      - Ну? - прохрипел Псой Антипыч, с недоумением смотря на наездника.
      - Что ж - ну! Прбиграем, вот и все. По-моему, не пускать, не срамиться.
      - Обдумал! Девка-то, девка-то что говорит?
      - Девка на все готова, да что толку?.. Испортить лошадь, это уж как угодно, не возьмусь. Да к тому же, как зеницу ока стерегут. Нарвешься на такой скандал, - призам не обрадуешься. Вы как хотите, а я не" возьмусь.
      - И не берись. Зачем ее портить? А девка-то, девкато... - Псой Антипыч всхрапнул, шевельнул ноздрями, что-то неуловимое пробежало в его глазах, и, не дожидаясь ответа, круто закончил: - Ладно. Сосну малость...
      Скажи, благодетель, чтоб в сумерках девку привели. Сюдато незачем, пущай на задворках подождет.
      Если бы. кузнец Ермил не торчал день-деньской в конюшне да разумел что-нибудь в обыкновенных житейских делах, а Федотка не увлекался бы до такой степени новыми знакомствами и гулливым треньканьем балалайки на соседнем крыльце, они бы приметили, вероятно, что Ефим однажды отлучался в село, и когда вернулся, от него пахло водкой, а губы беспрестанно кривились наподобие улыбки, что он ни разу после этого не заглянул в конюшню, что взгляд его сделался каким-то торопливым и мутным.
      Они бы и в Маринке заметили странную перемену. В сумерках Маринка по-прежнему вертелась у ворот и шепталась с Ефимом; но смеялась не прежним, а каким-то расслабленным, кротким смехом, не задирала Ефима, не дразнила его, не отшучивалась и целомудренно, точно невеста, потупила глаза, когда Федотка, возвращаясь домой, взглянул на нее.
      - Чтой-то на Ефима Иваныча добрый стих напал, - сообщил Федотка кузнецу, по обыкновению сидевшему на пороге конюшни. - То, бывало, слова не скажет в простоте, все лается, а тут я иду, норовлю кабы прошмыгнуть в калитку, а он хоть бы что. Словно притупился.
      Кузнец хладнокровно сплюнул и обругался.
      - А ты, дядюшка, в случае чего, не говори Капитону Аверьянычу... отлучался-то я. Авось... Что же, все, кажись, в порядке, - продолжал Федотка.
      Кузнец сплюнул в другую сторону и выразился еще изысканнее. Впрочем, добавил:
      - Стану я наушничать! Вот Маринка - ведьма, это уж скажу, это уж не беспокойся, чертова дочь.
      - Что ж - ведьма, дядя Ермил... Вон и об Ефиме Иваныче болтают, а смотри-кось, Кролик-то! По мне, дьявол их побери, абы призы были наши... А вчерась купец Мальчиков приехал... пузо - во!.. Сидит на крыльце - на все крыльцо растопырился... И что ж ты думаешь, - Наум Нефедов стоит перед ним? Как же! Покуривает себе, как с ровней. Поддужный, и тот сидит, эдак, на ступеньках. Ну-кось, у нас попробуй!.. А еще я видел, дядя Ермил, ноне мужицким лошадям выставка была.
      Шукавский мужик жеребца привел... О господи!.. Косматишшый, дядя Ермил!.. Гладченный!.. Копытища - во!..
      Господа - и те диву дались. Медаль ему выходит золотая.
      Вот-те и мужик!.. Эх, дядя, огребем призы - наворочаем делов! Прямо, господи благослови, безрукавку плисовую... - Федотка ударился в мечты, кузнец слушал, покуривал и поплевывал.
      Вдруг за вородами загремели колеса. Маринка промчалась в избу, неистово шурша юбками.
      - Ты, что ль, Ефим Иваныч?.. Ну, как тут у вас? - послышался голос Капитона Аверьяныча.
      Федотка замер на полслове. Если бы не темно, можно было бы приметить, как внезапная бледность разлилась по его лицу, и опрометью бросился отворять ворота. Кузнец не спеша спрятал трубку, хотел тоже идти, да раздумал и остался на своем бессменном посту. Во двор въехал тарантас; в темноте едва обозначались закрученные головы пристяжных, виднелась высокая дуга; управительский кучер Захар восседал на козлах.
      - Как у вас тут? - повторил Капитон Аверьяныч, вылезая из тарантаса. Это ты, Федот? Ну, что?.. Как?..
      Что, Ефим Иваныч, не осрамимся?.. Где кузнец-то?.. Это хозяева?.. Ну, здравствуйте, здравствуйте.
      Целый хор ответствовал Капйтону Аверьянычу:
      - Слава богу!.. Слава богу!.. Никто как бог... Все благополучно-с... Князья Хилковы стаивали, князья Хилковы... так-тося!.. Прикидывали, позавчера - ничего, слава богу.
      Маринка вынесла огонь, заслоняя его ладонью от ветра, Капитон Аверьяныч, ощупывая костылем дорогу, взошел на крыльцо, посмотрел на Маринку и шутливо сказал:
      - Как тебя - Дарья, Лукерья, Аграфена! Ну-ка, самоварчик, матушка... и тотчас же, изменяя шутливый тон, заботливо произнес: - Кто на конюшне-то, кузнец?
      Не отлучайтесь, ни на секунду не отлучайтесь. Пойдем, Ефим Иваныч.
      На другой день, едва взошло солнце, Капитон Аверьяныч был уже в конюшне. Со всех сторон осмотрел он Кролика, поковырял костылем в его деннике, суха ли подстилка; взвесил на ладони, понюхал и даже попробовал зубами овес из его корыта; потрогал все винтики, гайки и гвоздики и пошатал колеса на призовых дрожках; обревизовал хомуты, седелки, уздечки, вожжи; спросил, где берут воду для лошадей, и воду попробовал. Кузнец являл вид обычного равнодушия, Федотка был неспокоен и все почему-то ждал грозы. Однако грозы не последовало.
      Только после того, как все было осмотрено, Капитон Аверьяныч испытующим оком посмотрел на кузнеца и сказал:
      - Язык-то свой поганый держи на привязи. Сквернословишь небось, а тут женский пол. Что об нас скажут? - и затем посмотрел на Федотку испытующим оком и Федотке сказал: - Чего шарф-то распустил по спине, аль мода вышла? Смотри, кабы и виски по моде не расчесали.
      Но так как вслед за этими угрожающими словами на лице Капитона Аверьяныча появилась милостивая улыбка, то струхнувший было Федотка сразу понял, что все найдено в порядке, и сразу воспрянул духом. Кузнец же и не падал. Он лишь потому удержался заявить, что "Маринка - ведьма, а не женский пол", что тут же был Ефим, все время безучастно стоявший у притолоки и гораздо более обращавший внимание на воробьев, копошившихся в застрехе, чем на Капитона Аверьяныча. От Капитона Аверьяныча, конечно, не ускользнула такая странная небрежность: скашивая глаза из-под очков, он несколько раз взглянул на Ефима, но сдержался и не сказал ему ни слова по этому поводу.
      - Дозвольте мне в гости сходить, - угрюмо пробурчал Ефим, когда Капитон Аверьяныч собрался идти из конюшни, - нонче княжой наездник Сакердон Ионыч гостей созывает.
      - Гм... это когда же?
      - Чего когда?
      - Пойдешь-то?
      - Известно, в сумерках. Время сёоё знаю, - грубо ответил Ефим, глядя куда-то в сторону.
      У Капитона Аверьяныча задергалась щека. Он судорожно стиснул костыль, готов был прикрикнуть на Ефима, но тотчас же спохватился и сказал:
      - Сходи, сходи, что ж... Я, может, и сам наведаюсь к старику. Что он, как? Лет двадцать я его не видал.
      Пойдем, Ефим Иваныч, чай пить.
      Во время чая Ефим опять-таки проявлял странное и дерзкое безучастие и, казалось, нимало не был тронут милостивым обращением Капитона Аверьяныча.
      - Так шибко бежит Грозный? - спрашивал Капитон Аверьяныч, отрываясь от блюдечка.
      - Бежит, - нехотя цедил Ефим.
      - Не осрамит он нас, а?
      - Ну, я не ворожейка.
      - Да как думаешь-то?
      - Это уж вы думайте, коли охота.
      В груди Капитона Аверьяныча так и клокотало от подобных ответов, багровые пятна выступали на его щеках, казалось, вот-вот терпение его лопнет. Но он крепился, сдерживался и только изредка поскрипывал зубами да раздражительно шмыгал ногами. А Ефим как ни в чем не бывало сидел себе с скучным и упрямым лицом и тупо смотрел в угол. Наконец Капитон Аверьяныч достал из-за пазухи Ефремове письмо и, тоже не глядя на Ефима, попросил его снести письмо на почту. Одно время казалось, что Ефим и на это ответит какою-нибудь грубостью, - по крайней мере он медленно и неохотно взял письмо, но тотчас же оживление мелькнуло в его тусклых глазах, и он проворно вышел из избы. Он не успел еще скрыться за воротами, как по направлению к огородам прошумела своими юбками Маринка.
      Спровадивши наездника, Капитон Аверьяныч по очереди призвал Федотку и кузнеца и подверг их самому щепетильному допросу.
      - Чтой-то от него вчерась будто водкой разило? - спрашивал он.
      Но и кузнец и Федотка стояли на одном: хмельного Ефим не касается. Капитону Аверьянычу оставалось убедиться в своей ошибке и успокоиться на этот счет.
      - Ну, а вообще, что он, как? Не примечали вы за ним чего-нибудь эдакого... особенного? - допытывался Капитон Аверьяныч. На это кузнец с величайшими потугами набормотал с десяток слов, из которых можно было
      разобрать, что "Маринка - ведьма, и хотя же ейный отец замыкает ее на ночь, но он своими глазами видел"
      и т. д., - одним словом, набормотал таких глупостей и завершил эти глупости таким непристойным изражением, что Капитон Аверьяныч вскочил, плюнул, зашипел: "Ах ты, сквернословец окаянный!" - и прогнал его с глаз долой. Не лучше было и с Федоткой.
      - Что я вам хотел доложить-с, Капитон Аверьяныч, - проговорил Федотка, откашливаясь в руку и таинственно понижая голос.
      - Ну, ну? - нетерпеливо торопил его Капитон Аверьяныч, даже приподымаясь с лавки.
      - Теперича княжой наездник-с... Как он есть уважаемый человек-с...
      - Ну?
      - И теперича касательно купцов-с... - Федотка начинал путаться под пристальным и страшным взглядом конюшего. - Тоись, к примеру, не-ежели, говорит, фунт говядины на человека-с...
      - Чего ты канителишь?.. Ну?
      - Я иду-с, а Сакердон Ионыч зовет-с... велели сесть-с.
      - Черт! Что ты за душу тянешь, - загремел Капитон Аверьяныч.
      - Больше ничего, как они есть дьяволово отродье-с, - торопливо сказал опешенный Федотка.
      - Кто?
      - Они же-с... Ефим Иваныч!
      - Тьфу, тьфу!.. Да вы белены, что ль, объелись с кузнецом? Эдакого чего-нибудь не замечал ли? Как он, эдак...
      Девка тут... Что за девка такая?
      Федотка вытянулся, выпучил бессмысленно глаза.
      - Никак нет-с, ничего не примечали, - ответил он.
      Капитон Аверьяныч помолчал и затем произнес в раздумье:
      - Рожа-то, рожа-то отчего такая?.. И грубит... явное дело - грубит! Ну, а как он с Кроликом?
      - Обнаковенно-с...
      - Ну, а что говорят? Сакердон Ионыч не говорил ли чего?
      - Точно так-с. Сакердон Ионыч прямо говорит - Грозный не годится супротив Кролика-с.
      - О!.. Когда же он говорил? - Федотка сказал. Капитон Аверьяныч развеселился. - Ну, ступай, - вымолвил он благосклонно, - ни на секунд не отлучаться из конюшди! Господь пошлет - завтра красненькую получишь.
      Несмотря на такое милостивое заключение, Федотка вернулся в конюшню сам не свой от злости.
      - Ах, дьявол тебя побери! - ворчал он, изо всей силы отбрасывая ногой какую-то щепку.
      - Аль влетело? - в один голос осведомились кучер Захар и кузнец Ермил.
      - Ну, обожрется, - окрысился Федотка, - у нас тоже права!
      - Так что ж ты словно из бани?
      - А то, вот уйду к купцам, больше ничего!.. Черти, идолы!.. У людей-то жалованья сотенный билет да еда, а тут... Дай-кось затянуться, дядя Захар!
      Время тянулось для Капитона Аверьяныча с убийственною медленностью. Волнуемый мыслями о завтрашних бегах, он то выходил за ворота и рассеянно смотрел, как на выгоне толпился народ, виднелись телеги с лошадьми, - там происходил конкурс битюгов; то опять возвращался во двор, шел с новым вниманием осматривать Кролика, то отправлялся бродить по заводу. Но и в огромных казенных конюшнях ничто не занимало его. Свысока поглядел он на казенных рысаков, о которых и всегда был невысокого мнения; с величайшим презрением постоял минуты две у денника только что выведенной из Англии скаковой знаменитости, за которую отвалили что-то около двадцати тысяч рублей; равнодушно прошел через великолепные манежи; невнимательно скользнул взглядом по той комнате, где, бывало, прежде на особенный лад билось его сердце, где помещался скрепленный на шарнирах скелет Сметанки, где висели портреты старых орловских рысаков - всех этих Полканов, Барсов, Добрых, Любезных, Лебедей, Голландок, Купчих, Баб, столь дорогих истинным ревнителям заводского дела. Там и сям с Капитоном Аверьянычем встречались знавшие его наездники, барышники, коннозаводчики. Наездникам он отвечал на поклоны едва заметным наклонением головы; барышникам - иному протягивал палец, иному - два, крупным всю руку; когда его подзывал к себе значительный помещик, он неизменно снимал шапку и почтительно вытягивался. Но лицо его во всех случаях хранило одинаково важный вид достоинства и независимости. Некоторые наездники познаменитее и барышники помельче приглашали его в гости, но он отказывался: частью из гордости, не желая вступать в фамильярные отношения с этим людом, частью оттого, что ему было не до гостей. И опять шел к себе на квартиру, потупив голову, задумчиво постукивая костылем, напевая "Коль славен". "Вон идол-то гарденинский!" шептались наездники, уязвленные гордостью Капитона Аверьяныча. Перед вечером "идол" сходил к Сакердону Ионычу, напился у него чаю и, когда к тому стали собираться гости, вернулся домой. Боясь уронить свое достоинство, Капитон Аверьяныч не спрашивал у старика ни о Кролике, ни о том, как ему кажется Ефим, а Ионыч, в свою очередь, только вскользь похвалил ход Кролика и вскользь упрекнул Капитона Аверьяныча, что и он "погнался за скоропихами".
      Все остальное время они пробеседовали о прежних временах, пестря разговор лошадиными именами, вспоминая старинных помещиков и старинные заводы, негодуя на нонешнее, прискорбно вздыхая о невозвратном.
      Ночь была душная. В отдаленье слышались неясные раскаты грозы. Капитон Аверьяныч тяжко вздыхал, ворочаясь на перине, никак не мог заснуть. То ему чудились подозрительные звуки - половица скрипнула... дверь отворилась в конюшню... лошадь загремела копытом... Несколько раз он босиком выходил из избы, пристально и тревожно всматривался в темноту, шел в конюшню...
      Голос кузнеца неизменно окликал его: "Кто тут?"-все было благополучно. Правда, Ефим воротился очень поздно, но, как бы в доказательство своих чистых намерений, спокойно храпел рядом с Федоткой.
      Промаявшись, пока забрезжил рассвет, Капитон Аверьяныч решительно поднялся с перины, оделся и вышел на крыльцо. Лицо его страшно осунулось и побледнело, по всем членам ходил какой-то неприятный озНоб.
      Напрасно он старался думать о другом - о сыне, о том, что теперь делается в Гарденине, о старине, про которую говорил вчера с Сакердоном Ионычем-, - мысли его неотвязно обращались к Кролику. Петухи перекликались. Густые облака покрывали небо; из-за них медным светом сквозила заря, придавая какой-то рыжий оттенок малопомалу выступающим очертаниям. С степи тянул влажный ветер. Дождик накрапывал.
      К десяти часам установилась самая благоприятная погода. Дождик прибил пыль; облажа косматыми прядями заслонили солнце; сделалось прохладно. С утра все село, вся слободка, почти все население завода высыпали на дистанцию. Туда же стремились помещики и купцы в колясках, в шарабанах, э широких степных тарантасах; в щегольском фаэтоне четвериком проследовало начальство, блистая орденами и эполетами; с квартир один за другим, шагом, в сопровождении поддужных, выезжали наездники!
      набожно крестясь в воротах; поджарые грумы и жокеи вели в поводу поджарых и короткохвостых скаковых лошадей.
      Капитон Аверьяныч отправился на бега тоже в тарантасе. Тройка плелась шагом. Волосатый Захар, имевший обыкновение вполголоса беседовать с лошадьми, сидел теперь как врытый и упорно молчал: торжественность минуты сковала ему язык. Позади тарантаса ехал на Кролике Ефим; застывший и съежившийся Федотка растерянно выглядывал из-за его спины... Лицо Ефима сделалось из оливкового каким-то шафранным, глаза были не то пьяные, не то бешеные. Никогда еще Федотка не чувствовал такого страха перед наездником, он даже на его понурую спину не мог смотреть без содрогания. Ефим рвал и метал, когда запрягали Кролика; не говорил, а рычал; ни за что ни про что сунул Федотке в зубы и на осторожное замечание Капитона Аверьяныча: "Не туго, Ефим Иваныч, чересседельник-то?" - так крикнул: "Знаем!.. Указывай кому-нибудь!" - что все присутствующие оторопели, особенно когда Капитон Аверьяныч внезапно посинел и с перекосившимся лицом приподнял костыль. К счастью, Ефим не приметил этого, а Капитон Аверьяныч молча повернулся и пошел садиться в тарантас.
      Беседка сплошь была занята господами и купцами-коннозаводчиками. Бок о бок с самим "генералом" краснелась лоснящаяся подушка Псоя Антипыча; выпяченная грудь его сияла, как иконостас, многочисленными медалями. Генералу не особенно приятно было такое соседство: от патриота несказанно разило потом, но приходилось поневоле подчиняться: Псой Антипыч не отставал от него ни на пядь. Вокруг беседки и дальше, почти наполовину обнимая ипподром, толпился народ. В середине круга стояла небольшая кучка наездников, поддужных, жокеев, конюших, - всех, кто для беседки не вышел рангом, а между тем так или иначе был свой человек. Тут же, рядом с Сакердоном Ионычем, превышая всех головою, стоял гарденинский конюший.
      Состязание было в полном разгаре, но Капитон Аверьяныч рассеянно следил за ним. Бежали в три заезда трехлетки, затем четырехлетки с поддужными и без поддужных. Публика шумела и волновалась. В беседке махали платками, фуражками, раздавался гул поздравлений. Разгоряченные, растерянные, торжествующие лица мелькали перед Капитоном Аверьянычем, а он ничего не видел.
      Сакердон Ионыч был в раздражительном настроении: призы все попадали купцам. Нифонтовы, Пожидаевы, Веретенниковы, Синицыны оставляли за флагом Молоцких, Ознобишиных, Храповицких... "Ах, пусто б вам было! - бормотал старик, сердито сверкая глазками и топчась на месте. - Ах, пусто б вам... ах, раздуй вас горой!.. Ах, батюшки вы мои, старииные рысачки! - и вдруг с угрожающим видом повернулся к Капитону Аверьянычу: - Смотри! Не осрами и ты своих господ!" Капитон Аверьяныч криво усмехнулся и еще крепче стиснул пересмякшие губы.
      - На все возрасты! - раздалось из беседки.
      Трое подъехали к столбу: Наум Нефедов на Грозном, Ефим на Кролике и наездник-любитель на приземистой кобыле темно-серой масти. Как и подобает человеку, видавшему виды, Наум Нефедов сидел весело, самоуверенно, молодецки растопырив нафабренные усы, хватом откинувшись назад, точно играя синими шелковыми вожжами.
      Ефим сгорбился, понурился, нехорошо глядел исподлобья, руки его заметно дрожали. Любитель был бледен, как бумага. Грозный всем поведением своим подражал Науму Нефедову: он так же самоуверенно и весело посматривал по сторонам, играл удилами и, точно наперед зная все порядки, так и застыл у столба, чутко насторожив уши, рисуясь своей лебединой шеей. Кролик же ничего не понимал. Недоумевая, косился он огненным глазом на непривычное скопище народа; на человека с красным околышем, который суетился у столба и, прищуривая глаз, покрикивал: "Еще на полголовы!.. Еще подайся!.. Назад!.. Вперед!" Кроме того, Кролик чувствовал, как совершенно зря шевелились удила в его губах, и опять не понимал, что это значит. Он весь как-то собирался, поджимал хвост, неуверенно переступал с ноги на ногу... А тут еще глупая серая кобыла выставилась на целую голову вперед, и растерявшийся любитель поворотил ее перед самой мордой Кролика... Кролик даже содрогнулся от изумления и широко раздул ноздри... "Динь-динь-динь!" - загремело над самым его ухом. Грозный точно стрела вылетел на добрую сажень. Даже кобыла показала Кролику сначала хомут свой, унизанный блестящими пуговками, а потом и седелку с голубою подпругой... И только в это мгновение Кролик почувствовал, что Ефим на особый лад шевельнул вожжами. Он стремительно влег в хомут, ринулся вперед...
      Вдруг удила больно рванули его. Сбитый с толку, он не в очередь взмахнул ногами, наддал, перевалился, запутался, злобно взглянул на кобылу, судорожно махавшую хвостом перед самой его дугой, и приложив уши, сделал отчаянный прыжок. Кобыла осталась назади. Тогда Кролик справился, вытянулся -и, не чувствуя мешавших ему почему-то вожжей, спорым, низким ходом поравнялся с Грозным.
      - Живота аль смерти, толсторылый черт? - прошипел Ефим.
      - Не плюй в колодец, Ефим Иваныч... Авось, годимся, - умильно ответил Наум Нефедов, не поворачивая головы.
      - То-то!
      Капитон Аверьяныч, не отрываясь, не мигая, напряженно расширенным взглядом смотрел на Кролика. Вот Кролик запоздал у столба, отчего-то замялся, сделал неудачный сбой... Капитон Аверьяныч простонал.
      - Эх!.. - отозвался Сакердон Ионыч... И оба разом воспрянули.
      - Ого! - с величайшим возбуждением восклицал княжой наездник. - У заднего колеса!.. У переднего колеса!..
      В хвосте!.. На полголовы вынес!.. Ой, наддай!.. Ой, голубчик, наддай!.. Держись, Наумка!.. Знай, купеческий выкормыш, какова настоящая барская лошадь!
      Капитон Аверьяныч гордо выпрямился. Так продолжалось с полминуты. Вдруг Наум словно толкнул Грозного...
      Кролик сразу очутился в хвосте.
      - Ничего, ничего... - бормотал Сакердон Ионыч, впиваясь своими старческими глазами, - ничего... Сколь у него пороху хватит... сколь пороху...
      Однако чем дальше, тем шло хуже. На втором повороте Кролик был у заднего колеса, когда бежали мимо беседки - отстал на сажень и скоро поравнялся с кобылой, которая несомненно готовилась остаться за флагом.
      - Вперед можно было предсказать, - произнес генерал, когда Грозный второй раз приближался к беседке.
      - Исполать, Нефедов, - прохрипел Псой Антипыч, махая картузом, - и в сторону генерала: - Радуюсь, вашество... взыскан... первый завод имею в Расее, окромя казенных!.. С казенными не равняюсь, ваше-ство, потому как ты есть колдун по эфтой части!
      Генерал осклабился и крикнул: "Браво, браво!", ударяя в ладоши. С беседки послышался гул.
      - Ой, лихо! - шептал Ионыч, нервнически перебирая губами. - Ой, не чисто, Аверьянов!.. Ведь задерживает Июда... убей меня бог, задерживает... - и, не в силах больше топтаться на месте, подбежал к самой дорожке. Капитон Аверьяныч посинел, как чугун, углы его губ отвалились, он как-то неестественно вытянулся, вздрогнул и вдруг покачнулся набок. Кто-то бросился поддержать его.
      - Мм... - промычал Капитон Аверьяныч и сразу оправился.
      - Не тронь! - сказал он строго.
      В это время Ефим поравнялся с Ионычем, - в это же время Наума приветствовали из беседки. Ефим взглянул вперед - что-то неописуемое мелькнуло в его глазах.
      - Я думал, ты наездник, - гневно крикнул Сакердон Ионыч, перегинаясь всем корпусом в сторону Ефима, - а ты... - и он прибавил скверное, презрительное, позорное слово.
      Вслед за этим все ахнули. Кролик сердито рванулся из хомута, сделал великолепный, полный сбой, вытянулся, распластался по земле... Наум Нефедов почувствовал за собой шумное дыхание.
      "Что за диковина!" - подумал он, холодея, и, не оглядываясь, ударил Грозного вожжою.
      - Вре-ешь! - раздался за ним сиплый голос. - Рано в ладошки забили!
      Все смотрели, затаив дыхание. Без понуканья, без ударов, с свободно опущенными вожжами, с гордым и спокойным сознанием своей силы Кролик мчался к столбу.
      Очевидно было, что не только брошенная в полуверсте темно-серая кобыла, но и знаменитый Грозный останутся за флагом. Однако Наум Нефедов нашелся: только что Кролик миновал флаг, Грозный прыгнул раз, два... десять... двадцать раз. Псой Антипыч сделался из красного коричневым, даже крякнул от удовольствия.
      - Ваше-ство! Ваше-ство! - хрипел он. - Грозный-ат не проиграл... с круга сведен... за проскачку!.. Вели записать, что с круга сведен!
      Но его никто не слушал. Толпа оглушительно ревела.
      Генерал, окруженный господами, подошел к Ефиму, похвалил его, подарил двадцать пять рублей, с восхищением осмотрел лошадь... Кто-то из помещиков указал на конюшего:
      - Вот таких бы нам людей, ваше-ство! Завод единственно ему обязан.
      - А! Благодарю, благодарю, старик, - благосклонно произнес генерал, ну, что, рад? Порода какая?