.. Татьяна быстро подняла голову, вскрикнула, и вдруг ее красивое лицо обезобразилось выражением ужаса и глубокого отвращения. "Уйди, проговорила она побелевшими губами, - уйди, постылый!" - "Таня!.." воскликнул Николай, растерянно протягивая руки. Она вскочила, захлопнула окно, - Николай видел, как тряслись ее нежные, нерабочие, руки, - и скрылась. Вне себя от стыда, от столь неожиданно уязвленного самолюбия Николай бросился из садика, миновал гумно, овчарни и, выбравши пустынное место за овчарнями, долго ходил там торопливыми, разгоряченными шагами, говоря сам с собой, бессвязно восклицая, проклиная себя, Ивана Федотыча, Татьяну и женщин вообще. О, женщины! Все они казались теперь Николаю так же "низки, подлы, изменчивы и двоедушны", как "эта... мерзкая святоша, черт, черт, черт ее побери!"
      С этого случая Николай почувствовал еще большее презрение к смерти и презрение к тем, кто боялся смерти. И почувствовал сладостную потребность везде, где можно, выказывать это, напустил на себя отчаянность, удивлял конюхов и прочий народ своими дерзкими словами и глумлением.
      В глубине души ему хотелось, чтобы поняли, что он не даром сделался такой отпетый, что на это есть свои тайные причины, что он носит в своей груди рану, что у него есть горе, куда поважнее какой-то холеры. Иногда он и делал такое впечатление, особливо на женский пол. Обе кухарки в застольной, Марья и Дарья, испытывали к нему даже какую-то жалостливую нежность, пригорюнивались, когда он начинал извергать "неподобные слова", провидели за этими словами то самое, что ему и хотелось, догадывались вслух, отчего он стал таким отчаянным. Николай ответствовал на такие догадки горькою усмешкой, многозначительным умолчанием или злобным и презрительным отзывом "об их сестре". Что касается молодых конюхов, они мало старались проникать в истерзанную Николаеву душу, но его дерзость внушала им некоторое уважение. Федотка так даже прельстился этою дерзостью, что и сам захотел явить вид отпетого человека. Случились, что старший конюх Василий Иваныч зашел во время обеда в застольную. И хотя обедал дома, но соблазнился хорошими щами, взял ложку и стал есть.
      И Федотке пришло в голову сказать, что ежели на том свете будут кормить такими же щами, то, черт ее побери, хоть сейчас приходи холера. Тогда Василий Иваныч, ни слова не говоря, размахнулся ложкой и звонко ударил Федотку прямо в лоб. Вся застольная так и застонала от дружного хохота. А Василий Иваныч, в виде нравоучения, добавил: "Неумытое рыло! Пристойно ли тебе с управителева сына пример брать? У него-то копыто, а у тебя клешня, дурак!"
      Когда стали жать пшеницу, оказалось, что начальства в Гарденине недостаточно. По полям ездили и ходили с бирками, с саженями, с реестриками в руках Николай, староста Ивлий, конторщик Агей Данилыч, старший ключник Дмитрий и взятый на время сельский староста Веденей. Сам Мартин Лукьяныч раза два в день объезжал поля. Тем не менее этого было недостаточно, и Николая послали, чтоб приказал Агафоклу явиться в Гарденино. Было воскресенье, когда Николай поехал на хутор. Полдневный жар свалил, жгучее июльское солнце склонялось к западу. Табуны уже выгнали в степь, и ворота опустелых варков стояли отворенные настежь. Обогнувши ракиту, Николай увидел Агафокла: он сидел на завалинке, босиком, распоясанный, с расстегнутым воротом, и, понурившись в землю, тяжело сопел.
      И вдруг поднял голову на стук подков и быстро скользнул в избу. И снова появился уже в окне. Николай не узнал его:
      так побледнели и осунулись его румяные щеки, таким казалось встревоженным его некогда веселое, вечно подмигивающее и смеющееся лицо.
      - Аль холера? - крикнул он Николаю. - Друг! Христом-богом прошу: не подходи ты ко мне, ради создателя не подходи!
      - Какая, где холера? - сказал удивленный Николай. - Что с тобой, Агафокл Иваныч?
      - Да в Гарденине.
      - Никакой нет холеры.
      - Ой ли? Побожись, милячок, побожись, желанненький!
      - Право, нет.
      - И на жнитве никто не помирал?
      - Пока еще никто.
      Агафокл несколько успокоился, вышел из избы, привязал Николаеву лошадь.
      - Велено тебе, Агафокл Иваныч, приезжать на жнитво, - сказал Николай.
      - Как так велено? - пролепетал Агафокл, опускаясь на завалинку.
      Николай пояснил и добавил:
      - Чтоб завтра же явиться.
      Лицо Агафокла исказилось отчаянием.
      - Не поеду! - закричал он плачущим голоском. - Так и скажи: не поеду. Пущай рассчитывают! Чтой-то в самом деле: мне жисть не надоела. Согнали народ... с самых заразных мест. К чему это? Да пусть она пропадет, йшеница...
      К чему? Я и тут-то того только и гляжу, чтобы с заразных мест какой не проявился, а то на-кося, в самое пекло! Аль у меня две головы?.. Не поеду!
      Николаю было и смешно и омерзительно смотреть на Агафокла.
      - Как же так не поедешь, - сказал он, - какой же ты после этого приказчик?
      - Друг! Миколушка! - жалобно заголосил Агафокл. - Уволь ты меня, старика... Соври папашеньке, скажи - невозможно отлучиться с хутора. Соври, анделочек!
      Я не отрекаюсь, я прямо тебе говорю, боюсь... Меня с утра до ночи лихоманка трясет. Что ж, я не отрекаюсь.
      - Вот какой ты трус. Уже не говоря о том, что это вообще вздор - не двадцать раз умирать? - но холера не заразительна. Это уже доказано.
      - Чего ты толкуешь, дурашка? Ну, что ты толкуешь?..
      Нагрешишь с тобой, ей-богу! Выдумал - не зараза! Как не так: в Боровой не было - понесло дураков на базар, один на базаре и помер, а другие воротились да занесли. И пошло валить, и пошло... Ох, страшно, Миколушка! Ох, смерть моя, страшно!.. Вот нонче, слава богу, хоть перезвону не слышно. А то как пойдут перезванивать в колокола, как пойдут... К чему? Ну, помер, ну, зарой его гденибудь. К чему звонить? Я-то чем виноват, что он помер?..
      Ох, херувим ты мой, тошно! Ох, разнесчастный я человек!..
      Миколушка! Друг! Я никак на жнитво не поеду. Эка, вспомнили... Эка, уморить захотелось!.. У меня и здесь делов достаточно - степь объезжаю, овес выдаю, продукты... Чего еще нужно? А помирать я не согласен.
      - И непременно помрешь, потому что это уж доказано:
      кто боится, тот помирает, - с злорадством произнес Николай.
      Агафокл вскочил, хотел что-то сказать, бороденка его затряслась, но вдруг он опустился, как подкошенный, и жалобно захлипал, закрывая лицо ладонями. Николай, никак не ожидавший такого эффекта от своих слов, начал его утешать.
      - Ну, полно, Агафокл Иваныч! - восклицал он. - Ведь это я пошутил. Откуда зайти холере в эти места, - ну, сам подумай. Я скажу папаше: тебе никак невозможно явиться на жнитво... Уж я что-нибудь придумаю, отчего тебе невозможно! Перестань... лучше чаем меня угости, - страсть пить хочется.
      Мало-помалу Агафокл перестал плакать, стал рукавом вытирать слезы. Странно и жалко было смотреть на него - на его седые кудри, на колыхающееся брюхо, на смятые, мокрые от слез щеки, на пухлые, сложенные сердечком губы, которые подергивались, как у детей, когда они усиливаются сдерживать рыдания. И Николай чувствовал, что ему было ужасно жалко Агафокла, но вместе с тем едва преодолевал в себе все больше и больше нараставшее отвращение к Агафоклу, какую-то дикую, необъяснимую злобу. Он, например, не только тотчас бы уехал, чтобы не смотреть на Агафокла, но с живейшим наслаждением плюнул бы ему в лицо, прибил бы его по этим противным, женоподобным трясущимся щекам... Но это необъяснимое чувство все-таки не срывалось с какой-то зарубки, и, чтобы оно как-нибудь не сорвалось, Николай старался не глядеть на Агафокла, старался как можно больше разжалобить себя состоянием Агафокла. Это оказалось легче, когда тот перестал всхлипывать и вытер слезы.
      - Ну, что же, где баба-то твоя, Агафокл Иваныч?
      Какая теперь у тебя? - деланно-шутливым голосом спросил Николай.
      - Что ты, что ты, матушка! Такие ли теперь времена! - воскликнул Агафокл и тоненьким благочестивым голоском позвал: - Ираида Васильевна, а Ираида Васильевна, поставь-ка, радельница, самоварчик.
      На этот зов, кряхтя и охая, вылезла из кухни древняя сгорбленная старушка и с ведром в руках поплелась к Битюку за водой.
      Однако за чаем Агафокл мало-помалу развеселился, и до такой даже степени, что с бывалою игривостью подмигнул и сказал Николаю:
      - Ну, как, друг, твои делишки с Танюшей? Ох, вы каверзники, каверзники, бог вас прости!
      Но Николай вспыхнул, рассердился и грубо ответил:
      - Черт знает что выдумываешь!.. Как тебе не стыдно говорить такие мерзости?
      - О, аль не надо? Ну, что ж, и замолчу, голубёнок, и замолчу. Я ведь это так, к слову... А рассказать тебе, сокол мой ясный, как я Акулинушку спровадил? Ну, то-то умора с эстими бабочками. Я ее, курочку эдакую, опять возьму, хе, хе, хе... беспременно возьму, как только вот времена-то лихие пройдут. Не сыщешь, Миколушка, другой такой сударки! Что умильна, что весела...
      Вдруг Агафокл глянул в степь, побледнел и торопливо отставил блюдечко с чаем.
      - Что с тобой, Агафокл Иваныч? - вскрикнул Николай.
      Агафокл несколько мгновений молча поводил глазами и наконец прошептал:
      - Мелькнула... она мелькнула...
      - Кто?
      - Она... она... - лепетал Агафокл, не осмеливаясь назвать более определенным именем того, что ему померещилось, - там... за ракитой... за ракитой промаячила...
      Николай с нахмуренными бровями поглядел на ракиту; там никого не было. Он только что хотел крикнуть на Агафокла: "Да ты с ума сошел, старый черт!" - крикнуть тем сердитее, что и сам почувствовал какой-то суеверный ужас, как вдруг из-за кургана показалась понурая женщина, в черном, с обвязанным до самых глаз лицом, с котомкой за плечами... По спине Николая проползла холодная струя; Агафокл в мгновение ока убежал с крылечка в избу и, высунувшись в окно, исступленным голосом закричал женщине:
      - Не подходи, застрелю... провалиться на сём месте, из ружья застрелю!
      Женщина круто остановилась.
      - Что тебе нужно? - спросил Николай, не подымаясь с места.
      Женщина сдвинула платок с лица, чтобы легче говорить. Агафокл свободно перевел дыхание; на измученном, усталом и запыленном лице виднелся нос.
      - Где мне тут, батюшки вы мои, на Щучье пройти?
      Николай растолковал с особенною подробностью; ему
      уж стало стыдно, что он поддался столь нелепому страху.
      Женщина постояла в нерешительности.
      - К угоднику иду, - сказала она и неожиданно всхлипнула, - мужа, деток, невестушек, деверьев, всех господь прибрал... ржица осыпалась... убирать было некому. Я из Колена. Испить бы мне, батюшки вы мои, да хлебушка, коли милость ваша будет...
      - Ах ты, такая-сякая, - заревел из окна Агафокл, - шляешься из самого заразного места, да еще корми тебя.
      Духу твоего чтоб здесь не пахло! Сейчас пристрелю, как собаку!.. Ах ты, создатель милостивый... Крикни на нее, Миколушка!.. Гони ее, шельму!.. Что же это такое будет?
      Бережешься, бережешься, а тут на поди! Управителев сын, управителев сын, шатунья проклятая... Он тебя сейчас в стан представит!
      Баба испуганно повернулась и мелкими кропотливыми шажками потрусила за курган. Николай одно время хотел было остановить ее, дать ей денег, но не решился так жестоко обеспокоить Агафокла.
      - Ну, прощай, Агафокл Иваныч, - сказал он, быстро поднимаясь с места, хорошо, я скажу папеньке, что тебе нельзя быть на жнитве. Куда тебе к черту!.. Ты и на хуторе-то скоро с ума сойдешь... За что бабу обидел?
      И, не слушая, что говорил ему Агафокл, вновь появившийся на крыльце, он отвязал Казачка, вскочил на седло и крупною рысью погнался за богомолкой. Та шла вдоль степи, так же понурившись, теми же торопливыми, мелкими шажками. Услыхав за собой стук копыт, она как-то беспомощно пригнулась, точно ожидая удара, свернула с дороги и остановилась, и робкими, покорно-боязливыми глазами взглянула на подъезжавшего Николая. Николай был объят смущением; он дрожащими руками вынул из кошелька рублевую бумажку и молча подал богомолке. Та сначала не поняла, зачем это, потом лицо ее перекосилось, она припала к руке Николая и глухо зарыдала. Николай почувствовал прикосновение шероховатых, истрескавшихся на солнечном зное губ, теплоту слез, лившихся на его пальцы, и готов был сам заплакать.
      - Ну, полно, полно, голубушка... все умрем, - сказал он пресекающимся голосом..
      - Родименький ты мой... - вскрикивала женщина, - желанненький ты мой... Ох, горько мне!.. Ох, деточек мне моих жалко... старшенький, старшенький-то... Петю...
      Пет-ю-шка-то!.. Пятнадцатый годочек... Радость ты моя...
      друженька ты мой, Архип Сергеич... Детушки вы мои... О-ох...
      И она повалилась на выжженную солнцем траву. Николай постоял, посмотрел, прикусил до крови губы и, пребольно ударив Казачка, помчался назад к гарденинской дороге. Проскакав с полверсты, он оглянулся: среди голой степной равнины, озаренной странно багровыми лучами, по-прежнему чернелась крестообразно распластанная богомолка. И эта одинокая черная фигура придавала какое-то особенное выражение пустынной окрестности, такое выражение, от которого Николаю стало жутко. И, оглянувшись в другую сторону, он увидал Агафокла, направляющегося на своей пегашке, запряженной в дрожки, осматривать степь. "Вот испугается, подлый трус, если наедет на женщину", - подумал Николай и проследил глазами за Агафоклом, пока тот не скрылся в лощине, в противоположной стороне от того места, где все еще лежала богомолка. В это время густым, протяжным звуком загудел колокол в ближнем селе, потом еще и еще, медленно, мерно, печально... Видно было, как женщина поднялась с земли, перекрестилась по тому направлению, где раздавался похоронный звон, подобрала палочку, поправила котомку на спине и, быстро перебирая ногами, точно спеша куда-то, пошла вдоль степи, навстречу раскаленному западу. Николай вздохнул и с стесненным сердцем поехал в Гарденино.
      Мартин Лукьяныч с несвойственною ему кротостью выслушал от Николая, что Агафокл совсем вне себя от страха и никак не может быть на жнитве. Он только легонько вздохнул, проговорил:
      - Все под богом ходим, все под богом ходим, - и, заложив руки за спину, держа в углу рта дымящуюся папиросу, задумчиво стал ходить по комнате.
      Вообще он часто впадал теперь в задумчивость, почти не кричал на рабочих, не говоря уже о том, чтобы драться, и стал гораздо нежнее и разговорчивее с сыном.
      - Как можно раньше вставай, Николя, - сказал он, на мгновение останавливаясь среди комнаты, - и если что, боже сохрани, случится в поле, всячески берегись подъезжать к тому, с кем случится, - и еще подходил и, опять остановившись, сказал: - Будешь умываться - уксусом оботрись... да иноземцевых капель прими. Так каждое утро и принимай по пятнадцать капель. Береженого бог бережет.
      Николай все время молчал, приблизивши к самому окну книгу, чтобы виднее было читать: дело происходило в сумерки.
      - Что с Иваном Федотычем сотворилось? - спросил Мартин Лукьяныч. Положим, христианская черта, но всетаки достаточно глупо эдаким манером избытка лишаться.
      - Что такое, папенька? Я ничего не слыхал.
      - Да вот часа три тому приходил "о мне. Купите, говорит, в экономию и дом и землю. Как так, говорю, Иван Федотыч, лишаться усадьбы, прекрасной сосновой избы, есть садик, огород, и ты лишаешься? Стоит на одном: если-де не купите, продам на сторону, будет ли приятно господам, в случае поселится чужой человек? Какой - приятно! Я, конечно, не допущу до этого, еще найдется шельма - кабак откроет, станет краденое принимать. Но тыто, говорю, где жить будешь? А мы,~говорит, на квартиру съедем; где господь укажет, там и будем иметь угол. Прошу покорно! И вижу - очень серьезен, выложил доверенность от жены, все как следует. Нечего делать, купил у него за двести двадцать рублей. Надеюсь, генеральша не разгневается. Но зачем продавать? Мне еще прежде говорили, будто он ездит в заразные села, поставляет на свой счет гробы, помогает деньгами. Положим, христианская черта, но глупо!.. Про тебя спрашивал. Что, ты не ходишь, что ль, к нему? Я, брат, не запрещаю тебе ходить к таким людям.
      Да ты брось книгу, глаза испортишь.
      Но Николай давно уже держал книгу только для того, чтобы закрывать лицо.
      - Какая же, папаша, летом ходьба, - ответил он, - некогда.
      - Гм... да, да, вставай, брат, пораньше. Следи, чтоб жали поаккуратнее. Я вчерась посмотрел - отвратительно жнут прокуровские однодворцы. Вот время-то страшное, а то за эдакое жнитво прямо следует нагайкой анафемов лупить. - И, спохватившись, добавил: - Но ты всячески остерегайся грубо обращаться с народом. Не такое время.
      Как-нибудь, лишь бы как-нибудь.
      Зажгли свечи, явились начальники. Агей Данилыч записал, что следовало, в книги, Мартин Лукьяныч, между прочим, спросил, не случилось ли "несчастья" в поле или в деревне, - степенные люди уже избегали называть болезнь настоящим именем, - и на доклад: "Пока еще все, слава богу, благополучно", с облегчением вздохнул и произнес: "Ну, слава богу!" Потом все были отпущены с приказанием, что делать завтра. Мартин Лукьяныч и Николай поужинали и разошлись спать. Были душные ночи, и Николай спал с раскрытым окном. Простившись с отцом, он потушил свечку и долго сидел у окна, бесцельно смотря в пространство. Ночь была молчаливая, даже перепела не кричали, слышно было только, как где-то вдали скрипели тяжело нагруженные телеги да изредка гудела на красном дворе чугунная доска и с той стороны яра, от амбаров, доносился протяжный голос гуменного сторожа:
      "Посма-а-три-ва-а-ай!" Николаю х сделалось нестерпимо грустно. Он думал о том, что теперь уже не будет в Гардинине Ивана Федотыча, - из слов отца ему было ясно, что не одна "христианская черта" понудила Ивана Федотыча продать дом, а и нечто иное, и, следовательно, продавая дом, Иван Федотыч хочет совсем уехать отсюда. И, думая об этом, Николай чувствовал, что ему жалко Ивана Федотыча больше, нежели Татьяну, что если Иван Федотыч уедет, что-то важное и необходимое исключится из гарденинской жизни... "Зачем он меня спрашивал? - размышлял Николай. - Или все добивается за Татьяну поругать?
      Что ж, я и сам себя ругаю. Подлость, подлость, и больше ничего! Да нет, не похоже на него, чтоб за этим спрашивал... Зачем же? Не сходить ли к нему?.. Не сходить ли?" - повторил он и тотчас же понял, что праздно пришло ему в голову это слово, потому что если бы даже силой стали тащить его к Ивану Федотычу, то он скорее бы умер, а не пошел. И не только сам не пошел бы, но явись перед ним вот сейчас Иван Федотыч, он бросился бы от него и побежал куда глаза глядят, лишь бы не говорить с Иваном Федотычем, не смотреть ему в глаза. И стал думать дальше, попробовал помечтать о Татьяне, о ее красоте, о том, как странно прервался их роман, о том, как это горько и оскорбительно, что прервался роман, или лучше сказать, так "подло" возник: можно было скрытно любить друг друга платоническою любовью, хотя естественные науки и против этого, а когда Иван Федотыч умер бы - обвенчаться и жить законным браком.
      Но как ни безотрадны были эти мысли, Николай понимал, что не от них ему так нестерпимо грустно. Из-за них сквозило что-то иное, не в пример более значительное и тоскливое. Это значительное подымалось из глубины его души, как подымается вода в половодье, мешало ему долго останавливаться на одном, точно понуждало, чтобы он поскорее отставал от тех мыслей, которыми был занят, чтобы не очень волновался ими, потому что на очереди есть что-то очень серьезное, о чем предстоит пристально подумать. О чем же? О том ли, что нужно прочитать вот это и еще вот это и нужно потолковать с Косьмой Васильичем о таких-то вопросах? О том ли, каким способом покинуть Гарденино, подготовиться в университет, научиться писать книжки, вроде как Омулевский или Холодов. О том, наконец, в какую нужду и горе ввергнут народ и какая предстоит благородная задача помочь ему, осчастливить его, устроить Россию по последнему слову науки? И Николай обо всем этом пробовал размышлять и прислушивался внутри себя, и какой-то внутренний голос подсказывал ему, что он опять размышляет не о самом важном, потому что с некоторых пор это перестало быть самым важным в его жизни. И вдруг он вспомнил странно багровый закат в степи, унылую, выжженную солнцем равнину, женщину в черном, торопливо шагающую вдаль... И как только вспомнил, тотчас же понял, что это-то и есть самое серьезное и что оно совсем недавно возникло в нем и вот требует к себе внимания. В первый же раз представилось ему, что не всегда будет, как теперь, что может умереть отец, что легко и неожиданно умрут люди, о которых он привык думать, что они никогда не умрут, что, наконец, и сам он перестанет думать, чувствовать, двигаться, будет лежать в могиле и гнить. Мысли старые, как мир; но Николай в первый еще раз подумал об этом, - не внешним образом, как ему и прежде случалось думать, а всем своим существом, потому что назрел в нем тот ряд впечатлений и влияний, который, как почва для растения, необходим для старых, как мир, мыслей о жизни и смерти. Было похоже на то, если бы горел огонь позади стеклянной призмы и все, что освещалось этим огнем, переливало бы фантастическими красками и очертаниями, и вдруг унесли бы призму... В душе Николая совершалась именно такая перемена того, чем освещается жизнь, - перемена сознания. Полог не весь был отдернут, отворотился только край полога, юность еще не кончила свою игру, не закрыла свои чем-то сказочным дразнящие перспективы, но за всем этим уже вставало что-то суровое, внушающее заботы и беспокойство, внушающее глубокую грусть.
      Просидевши у окна до того времени, когда часы зашипели, закуковали и пробили полночь, Николай уже хотел было ложиться спать, как услыхал, что к едва уловимому равномерному скрипу телег просоединился новый звук:
      будто во весь дух мчалась лошадь по твердой дороге. Николай высунулся в окно, прислушался... звонкий топот приближался к усадьбе. У Николая так и упало сердце.
      "Непременно что-нибудь случилось, - подумал он, - скачут на барской лошади". Немного спустя из-за угла конюшни стремительно вылетело что-то черное, раздался удушливый лошадиный храп. У самого окна кто-то проворно соскочил с седла, подбежал к Николаю и выговорил возбужденным голосом:
      - Это ты, Миколай?
      Николай узнал Ларьку.
      - Что случилось? - спросил он.
      - Беда! Буди отца... Агафокла убили.
      - Как убили? Кто? За что?
      - Убили... Гоню я табун мимо Пьяного лога, а уж темно. Слышу, будто лошадь ржет. Я туда... Агафоклова пегашка стоит. По ногам спутана, морда прикручена к оглобле. Гляжу, у заднего колеса чернеется чтой-то. Я к колесу... глядь - Агафокл Иваныч. Уткнулся лицом в землю, за ноги вожжами привязан. Кричу: Агафокл Иваныч!
      Агафокл Иваныч!.. Молчит. Испужался я - страсть! Бросил табун, на хутор. Взяли фонарь, запрягли телегу, глядим - зарезан! Глотка перехвачена - ужасно посмотреть, брюхо распорото, кровища так и стоит лужей. Щеки, щеки, Миколушка... - Ларька всхлипнул, - все щеки, злодей, ножом исковырял. Нет лица.
      - Господи!.. За что же? - пролепетал Николай, не попадая зуб на зуб: его била лихорадка.
      - Не придумаем. Нечто из-за денег? Барские деньги покойник при себе держал. Но поношаться-то, поношаться-то зачем?
      - А деньги пропали?
      - Бог его знает. Мы и не дотрогивались. Буди отца скорей!
      Николай разбудил Мартина Лукьяныча, зажгли огонь.
      Ларька был позван в комнаты для допроса, полусонная кухарка побежала за Капитоном Аверьянычем, - во всех важных случаях управитель непременно совещался с конюшим. Скоро на конном дворе замелькали фонари, кучер Захар запрягал управительскую тройку, встревоженные люди сходились со всех сторон. Фелицата Никаноровна прислала девчонку Агашку узнать, что случилось; нарочный бежал в деревню с приказом старосте тотчас же нарядить понятых. Мартин Лукьяныч, не дожидаясь рассвета, покатил к становому. В застольную собрались конюха, наездники, кучера - все, кто только узнал о страшном деле и кому можно было отлучиться хоть на полчасика. В окнах там и сям засветились огни. Никому не хотелось спать, и всем хотелось побыть на народе. Самым степенным, самым самостоятельным людям было не по себе, было жутко.
      Николай тоже сидел в застольной. Он смотрел на возбужденно, беспрестанно подергивающееся лицо Ларьки, в десятый раз рассказывавшего о том, как он натолкнулся на Агафокла; смотрел, как на белых стенах прихотливо двигались вскосмаченные головы, нелепо огромные тени, слушал неописуемые подробности истязания, которому подвергся несчастный Агафокл, и дрожал с головы до ног. Он никак не мог привыкнуть к тому, что человек, с которым он так недавно говорил и пил чай, лежит теперь в степи и его нужно караулить, потому что он - мертвое тело.
      В то время, когда Ларька в одиннадцатый раз рассказывал об убийстве и с новою, только что выдуманною им подробностью, что когда он подошел к Агафоклу, вдруг что-то взвизгнуло около тела и клубком покатилось в степь, фантазия, впоследствии не дешево стоившая Ларьке, но зато теперь несказанно усугубившая жуткое настроение слушателей, - в это время вошел в застольную в одном белье, в своем долгополом камлотовом пальто внакидку Агей Данилыч. Вид его был угрюм более обыкновенного. Не проронив ни слова, выслушал он рассказ, неприятно поморщился и ушел; затем опять воротился и еще послушал, что говорили об убийстве. Наконец не выдержал, презрительно фыркнул и произнес своим пискливым, на этот раз точно сдавленным голосом:
      - Невежество-с!.. Все, сударь мой, поколеем. Что же касательно зверства - каждый суть отменный людоед и зверь-с. Глупости! - и, не давши себе труда выслушать дружно поднявшийся ропот, сердито хлопнул дверью и ушел.
      Николай позвал к себе спать Федотку, - одному было страшно спать. Когда они вышли из застольной, небо на востоке уже белело. Огонь светился только в застольной да в комнатке Агея Данилыча. Проходя мимо последней, Николай заглянул в окно: на тускло освещенных стеклах, завешенных изнутри зеленой тафтой, как-то странно металась угловатая тень конторщика. Что он делал, нельзя было разобрать, да притом Николай, чрезмерно поглощенный другим, и Не подумал полюбопытствовать, что он делает; но Федотка не утерпел, приложил ухо к маленькой скважине в раме, расслышал, что Агей Данилыч неровными шагами бегает по комнате и шипит кому-то:
      - Дурачье-с!.. Идиоты-с!.. Прозябать не сведущи, как предписано тварям, а издыхать боятся!.. Врешь, сударь мой, Агей Дымкин не побоится. Изрядно готов! С отменным усердием готов околеть-с!.. Ты думаешь, унижу себя, взмолюсь? Никак, сударь мой, никак не взмолюсь! Ошибаешься!.. Ничего, ничего-с... Нарочито станем противоборствовать!
      Иногда тень пропадала, слышно было, как что-то тяжелое падало на скрипящую кровать, слышно было порывистое, торопливое дыхание, затем раздавался шорох, будто изо всей силы растирали суконкой или щеткой, и опять вырывалось полузадушенное шипение: "Оши-ба-а-ешься, государь мой... не... испугаюсь! Нарочито... нарочито отвергаю!.. А! Невежественные твари сколь запуганы выдумкой!"
      - Миколай, чтой-то неладно с конторщиком, - прошептал Федотка, чтой-то страшно!
      - Брось, пойдем, - презрительно сказал Николай, - какого ему черта делается! - и добавил глухим голосом: - Человека убили, вот что страшно.
      Не успел Николай заснуть, - так, по крайней мере, ему показалось, - как он почувствовал, что его будят. Он с усилием продрал заклеившиеся глаза, увидал, что еще очень рано, и только что хотел выругать того, кто будил, как рассмотрел, что над ним наклонилась Фелицата Никаноровна и что-то говорит ему.
      - Что такое, что такое? - забормотал он, вскакивая с постели и с испугом вглядываясь в осунувшееся измученное лицо экономки.
      - Вставай, Николушка... Дай ключи от лекарства. Где ключи?
      - Как, что? Зачем, Фелицата Никаноровна?
      - Скорей, голубчик, Данилыч захворал.
      - Господи боже мой! Что с ним, Фелицата Никаноровна?
      Фелицата Никаноровна хотела ответить, но вместо того губы ее жалобно сморщились и из выцветших глубоко впалых глаз так и брызнули мелкие слезинки. Она отвернулась и проворно утерлась свернутым в комочек платком.
      Николай, уже ни о чем не спрашивая, бросился к шкафу и отомкнул его. Фелицата Никаноровна трясущимися руками набрала пузырьков, скляночек, бутылок и побежала.
      Николай торопливо оделся, хотел бежать вслед за нею, новдруг подумал, что теперь все равно, что для всех, очевидно, наступает один конец, и вместо того, чтобы бежать за Фелицатой Никаноровной, склонился отяжелевшей головой на подушки и крепко заснул.
      Все произошло таким образом. На восходе солнца жена конюха Полуекта, Лукьяниха, проснулась и услыхала через перегородку те же странные звуки, те же бессвязные и нетвердые шаги и полузадушенное шипение в комнате Агея Данилыча, которые так поразили Федотку. Лукьяниха встревожилась, постучала в перегородку, спросила, здоров ли Агей Данилыч. В ответ послышался глухой, точно из подземелья выходивший голос: "Око-ле-вать надо-с!"
      Лукьяниха бросилась к дверям Агея Данилыча, - ей еще и в голову не приходило, что это холера. Двери были заперты изнутри. "Отворите, Агей Данилыч, это я!" - крикнула она. Долго продолжалось молчание; наконец что-тоболезненно простонало, и тот же странно беззвучный голос"
      нимало не похожий на раздражительно-отчетливый писк Агея Данилыча, произнес: "Холера, холера-с... Непристойно видеть женскому полу". Лукьяниха так и отшатнулась от дверей. Опомнившись, она растолкала своих ребятишек, девок-сестер, старуху-тетку, свекровь. Все страшно перепугались видом Лукьянихи и тем, что у конторщика холера; засуетились, заспешили, натыкались спросонья на стены, на столы, на скамейки, стали метаться по избе, схватывая одежду, постели, самовар, посуду и с руками, полными всякого хлама, в одних рубашках, растрепанные, лохматые, с тем диким и несознающим выражением в глазах, которое бывает у не совсем еще проснувшихся людей, высыпали на двор. В это самое время из управительского флигеля вышел Федотка, поспешая к своей должности. Узнав от испуганных и решительно ошалелых женщин, в чем дело, и тотчас же заразившись от них неописанным страхом, он побежал к Капитону Аверьянычу.
      Спустя десять минут тот же Федотка, засучив по локоть рукава, изо всех сил растирал Агея Данилыча щетками; сестры Лакьянихи лили кипяток в бутылки, подмывали загаженный пол; сама Лукьяниха готовила горчичники, беспрестанно отрываясь, чтобы поднести чашку с водою к запекшимся, вдавленным, испускающим холодное дыхание губам больного. А Капитон Аверьяныч сидел у изголовья, опираясь на свой суковатый костыль, и, мрачно сдвинувши брови, говорил притворно насмешливым голосом: