С ним кучер Никифор Агапыч никак не осмеливался взять свойственного ему тона высокомерной и язвительной шутливости. И так как в довершение всего Ефим происходил из воейковской дворни, а господа Воейковы нимало не уступали в знатности господам Гардениным, то самые высокопоставленные дворовые люди Гарденина относились к нему с почтительностью и уважением. Ни над ним, ни над его женою, ни над их семейной жизнью и обстановкой не насмехались и не шутили. Это были свои люди, с которыми лестно было водить знакомство. Даже претенденты на Кролика, на его будущие призы и славу, и те почувствовали, что Ечрим имеет преимущество над ними, потому что он настоящий мастер и редкостный знаток своего дела. Разве один Никифор Агапыч не оставлял своей сатанинской зависти.
      Но Никифор Агапыч был известный самолюбец и гордец.
      А семейство и имущество Онисима Варфоломеича повезли на трех подводах в село, на квартиру к просвирне.
      Стояла грязная, пасмурная погода. Дети, маменька и Анфиса Митревна сидели на возах, уцепившись за вещи и за веревки. Онисим Варфоломеич с подводчиком, мужиком Агафоном, шел сзади и, развязно размахивая руками, говорил Агафону:
      - Нет, брат, это они погодят! Я, брат, прямо скажу:
      Я слово знаю. Ежели теперь Ефим Цыган возьмет приз, Я тово... прямо приходи ко мне и говори: "Протягивай морду, Онисим Варфоломеев!" - и бей по морде. И Капитон Аверьянов сломит свою гордыню... Это я, брат, тово...
      вперед тебе говорю. А у нас местов хватит... у нас, прямо надо говорить, отбою нет от местов... Но Онисим Стрекачев не ко всякому пойдет... вот оно в чем дело! Сам ты, братец мой, посуди: с чего мне кидаться? Ужели у нас имущества не хватит?.. Вон видишь - тувалет? Тридцать целковых!.. Комод красного дерева? пятьдесят целковых! Эй, Анфиса, почему полботинком комод запачкала?.. Чтоб я не видал эфтого!.. Но я тебе, Агафон, прямо скажу:
      я им запрет положил на призы. Может, смилуюсь... не знаю. Поклонятся, ну, того... смилуюсь, сниму. А Ефиму Цыгану призов не брать... Не-э-эт!.. И я такой человек - ты видишь семейство?.. Маменька-старушка, жена, дети...
      Я жену нонче побил, это правда, побил. Но вот я тово...
      прямо, господи благослови, поеду в Воронеж и прямо ей гарнитуровое платье куплю. Ты пойми, какой я человек!..
      Они говорят то, другое, третье... Но я семейство свое содержу в ба-а-аль-шом порядке! Я побью, это правда, выпимши я завсегда могу побить. Но что касатоще местов - у нас хватит!
      - Уж это знамо! - подтвердил мужик Агафон. - Кто чего знает, тот знает. Тот своего не упустит, примерно сказать. А кто не знает, тот, например, упустит и не соберет. А тебе местов не искать, Варфоломеич, - тебя сами места сыщут... Ей-богу! Потому ты, прямо надо говорить, орел!
      От обоих сильно разило водкой.
      VII
      Новый Николаев гардероб. - Торжественный выезд Николая. - Краткое наставление о светских приличиях. - Недовольный мужик Андрон. - Базарный день. - Гаврюшка - разудала голова и его соблазны. - "В казаки!" Домашний совет. - Из-за сапог и шапки. - Семейственное побоище. Распадение дореформенных крепей.
      Еще на святой Николай стал проситься съездить к Рукодееву. Мартин Лукьяныч принял эту просьбу благосклонно. Ему нравилось, что такой богач, как Рукодеев, удостаивает знакомством его сына.
      Но так как, по мнению Мартина Лукьяныча, у Николая не было для столь важного знакомства подходящей одежды, тo был приглашен бродячий портной Фетюк, когда-то учившийся в самом Петербурге, а теперь обшивавший купцов, управителей мелких помещиков и духовенство окрестности. Фетюк приладил для Николая старый отцовский темно-зеленого сукна сюртук, бархатную клетчатую жилетку и дымчатые штаны с искрою. Все это было модное почти лет тридцать тому назад, почти новое, потому что лежало в сундуке, все сильно пахло камфарою. Фетюк коегде урезал, кое-где ушил; наставил, приутюжил, отпарил, и вышло, по его словам, "хоть бы от Шармера". Пуговицы на сюртуке деревянные, лакированные, величиною с добрый пятак, по рассуждению Мартина Лукьяныча, были оставлены, да и самому Николаю они чрезвычайно нравились своим зеркальным блеском. Затем куплены были на базаре "крахмальная" рубашка и голубой шелковый галстучек. Нб этим еще не ограничилось благоволение Мартина Лукьяныча: накануне поездки, в субботу, он порылся в комоде и торжественно вручил Николаю старинные серебряные часы-луковицу на бисерной цепочке. Восторгу Николая не было пределов. Он даже не -утерпел и, украдкою от отца, побывал в полном одеянии в застольной, у Фелицаты Никаноровны, у Капитона Аверьяныча и у Ивана Федотыча за рекою.
      Рано утром в воскресенье Мартин Лукьяныч разрешил Николаю запрячь в легонький тарантасик пару лошадей из своей тройки, а Капитон Аверьяныч отпустил Федотку за кучера. Когда пришло время садитьс,я, Мартин Лукьяныч еще раз с ног до головы осмотрел Николая, снял пушинку с жилетки, велел Матрене почистить веничком спину и, подавая сложенный вчетверо лист бумаги, сказал:
      - Без дела неловко в дом-то вламываться. Хотя же за валухов деньги все отданы и валуха приняты, но вот на всякий случай я написал квитанцию от конторы, то есть в деньгах, - понимаешь? Так и скажи: папаша, мол, приказали кланяться и вот вручить квитанцию, - вашему, мол, Приказчику позабыли. Да зря не ломись, разузнай, как и что; на парадное крыльцо не лезь; войдешь - не раздевайся, постой в передней, подожди. Коли будет приглашение в горницы - иди, а не пригласит - отдай квитанцию, Поклонись и назад. В этом стыда нету, ты вроде как посланный. И Федотка пускай... не отъезжает от крыльца.
      В комнатах как можно аккуратней держись... Боже сохрани в руку сморкаться. Матрена, не забыла носовой платочек Николаю Мартинычу?.. Садиться не сразу садись: раза два скажут, ну, сядь. Да смотри, развалиться не вздумай, - за это, брат, случается, и в шею накладывают. Барыня или вообще женский пол войдет, - конечно, не считаю прислуживающих, - ты должен как на пружинах вскочить со стула. А там уж их дело, что тебе на это сказать.
      Супруга-то Косьмы Васильича из дворян, понимает обхождение. В разговоры шибко не вступайся, а то ведь ты иной раз заведешь, прямо тебе следует затрещину хорошую. Не вступайся. Руку протягивать никак не моги; подадут ну, другое дело. Ежели он здесь был прост, то, кто его знает, может из-за того, чтоб валухов купить подешевле... Я из-за этой его простоты так и считаю, что продешевил пятачок. Но за всем тем не унижай себя. Надобности не вижу. Пусть он и богач, однако же управитель гарденинской вотчины кое-что значит. Ну, бог с тобой, прощай!
      - А ежели, папенька, ночевать станут просить, - оставаться?
      - Обдумал еще... просить! Да ты из каких-таких, чтоб тебя просить-то? Вот то-то, говорю, на слова-то ты тороплив. Сперва подумай, а потом скажи. Просить!.. Ну, поезжай.
      Воскресенье был базарный день в большом селе, верстах в семнадцати от Гарденина. Дорога к Рукодееву лежала как раз через это село. Не доезжая до него версты три, Николай нагнал едущего верхом гарденинского мужика Андрона, среднего из трех сыновей сельского старосты.
      Лошадям нужно было дать немного отдохнуть, и их пустили шагом. Андрон ехал сзади, около самого тарантасика.
      - Аль на базар, Андрон? - спросил Николай, закуривая папиросу и вручая такую же Федотке.
      - Да вот батюшка наказывал три косы купить. Покос подходит.
      - А!.. А я вот, Андрон, к Косьме Васильичу Рукодееву в гости еду. Знаешь?
      - Чтой-то не слыхал.
      - Ну, вот!.. Богач, потомственный почетный гражданин, сколько орденов имеет. В гости к себе приглашал.
      Андрон ничего не сказал и только стегнул кобылу.
      - Как думаешь, сколько теперь часов? - спросил Николай и с важностью вынул свою луковицу и поднес ее к самым глазам, чтобы Андрон видел. Но Андрон опять ничего не сказал. - У вас где покос-то нынче? - спросил Николай, осторожно впихивая часы в несколько тесный для них жилетный карман.
      - Известно где - у вас. Тоже сказывали - воля, а заместо того всё на господ хрип гнем.
      - Ну, как же на господ? Чай, ты за это деньги получаешь. Да и кто тебе может запретить работать где хочешь? Нет, Андрон, ты это не толкуй... ты удивительно какой недовольный мужик.
      - А когда я их, деньги-то твои, видал? Батюшка получит - батюшка отдаст куда ему следует, а наше дело одно - работай. Коё-дело придется сапоги справить - кла! няешься, Кланяешься и отъедешь ни с чем. Вот четвертый год ношу сапоги, а поди-ка, сунься, поговори, чтобы сшить... Заработки! Нет, брат, у нас не балуйся... Известно, у купцов на Графской не такие деньги, да поди-ка!
      Поговорили еще о том о сем, Николай опять посмотрел на часы, сказал Федотке погонять, и тарантасик снова загремел рысцою по сухой дороге. А Андрон поехал шагом. Ехал и думал, как еще нынче заговаривал с отцом о сапогах и как старик замахнулся на него вожжами.
      И под стать к этому неприятному случаю думал о том, что только работаешь, работаешь, а воли никакой нету; что баб из ихнего двора часто наряжают мыть полы в конторе, а управитель вдовый... кто ее знает, что там у них, - болтают ведь люди, что его Игнатка схож на управителя; да и Николка, гляди, не зевает с бабами. И эти раздражающие мысли заставляли Андрона с каким-то особенным чувством поглядывать вдаль, в простор зеленеющих полей, лежащих окрест, в синие извивы долины. "Тоись убег бы куда глаза глядят!" - воскликнул он мысленно, въезжая в село. Уже при самом въезде был слышен шум от средины села, от площади, где стояла церковь и был базар. Нем"ого погодя пошли встречаться Андрону телеги с лошадьми, с коровами, приведенными на продажу, дальше - возы с хлебом, с сеном, еще дальше - сплошная толпа баб, мужиков, разряженных девок, мещане в длинных лоснящихся сюртуках, лавки, кабаки, трактиры, лотки, балаганы, кучи колес, вороха посуды, лыки, дуги, оглобли, крендели, деготь, метлы, лопаты. Андрон точно въехал в середину огромного улья: говор походил на жужжанье, люди сновали как пчелы; ругань, божба, хлопанье по рукам, пронзительный звук брошенной в воздух пилы, звон кос, ржание и мычание скота, песни из распахнутых настежь кабаков, залихватская музыка трактирной машины, трезвон колоколов "к достойной" - все сливалось в один сплошной, оглушительный и веселящий шум. Андрон, забыв про свои неприятные мысли, с широкою улыбкой на лице, с разбегающимися глазами, осторожно пробирался в толпе, присматриваясь, куда бы поставить кобылу. Вдруг молодой малый, в "касандрийской" рубахе, в сапогах-вытяжках, румяный, слегка навеселе, ухватился за узду Андроновой кобылы и закричал:
      - Друг! Андрон Веденеич! Вот, брат, кстати: такие-то дела завязываются, такие-то дела... угоришь!.. Ты что шныряешь глазами - ищешь, где кобылу пристроить?
      Валяй за мной, слова голова: наш мужичок с коровой стоит... Он тебе с великим удовольствием!
      - Я, признаться, посматриваю, нет ли из наших кого, - сказал Андрон, узнавши в молодом малом женатого на Гараськиной сестре парня из соседней барской деревни, верстах в десяти от Гарденина.
      - Пойдем, чего тут толковать! Я тебе живо оборудую Ах, братец ты мой, как я тебя опознал кстати! Такие-то дела... Ты зачем на базар?
      Андрон сказал.
      - Косы? Ну как раз их и надо. Слышишь? Их и надо. Запиши, Гаврюшка сказал - их надо! Ах, еловая твоя голова!
      Гаврюшка, видимо, был в восторге от чего-то; он ухарски заломил шапку, распахнул кафтан и, идя впереди Андрона, бойко раздвигал толпу, пересмеивался с девками и бабами, встревал на ходу в чужие разговоры, беспричинно улыбался и радовался. Около телеги с привязанною мышастою коровой он остановился.
      - Причаливай! Дядя Фрол, можешь ты вот эфтово мужика кобылу соблюсти? Приятель мой, гарденинского старосты сын. Можешь, слова голова? Ты прямо говори.
      - Нет, нет, нечего и толковать, и не толкуй, Гаврила, - скороговоркой забормотал дядя Фрол, маленький, тщедушный мужичонко, точно с головы до ног обсыпанный толченым углем, - таж он был грязен, смугл и черен.
      - Корову продам, уйду от телеги - как быть?
      - Дядя Фрол! Дядя Фрол! Погоди ерепениться...
      Девка с тобой?
      - Что ж, что со мной? Девку не привяжешь к телеге, не привяжешь, не привяжешь. Вон сидит - зубы скалит, а чуть что, подол в зубы, и поминай как звали. Что ты мне девкой суешь?
      - Стой! Желаешь косушку, елова голова? Запиши:
      Гаврюшка сказал - косушку!
      Дядя Фрол заметался:
      - А ты думаешь, что... ты думаешь, я твоей косушки не видал? Сделай милость, привязывай. Пущай сено жует, пущай жует. Эй, Алёнка! Уцду лыки покупать - шагу не смей отходить от телеги... шагу, шагу. Привязывай, привязывай, малый, я достаточно понимаю эфти дела.
      Андрон привязал кобылу, захватил ей побольше и получше сена из вяхиря. Он был мужик хозяйственный и не любил упускать своего. Гаврюшка ударил его по плечу:
      - Ну, а теперь зальемся мы, елова голова, в трактир, парочку пивца ковырнем.
      Андрон так и оторопел от этих слов, даже оглянулся, ме случился бы поблизости кто-нибудь из гарденинских и не услыхал бы.
      - Что ты, что ты, очумел, что ли?.. - сказал он. - Батюшка узнает, он те такие трактиры покажет.
      - Ловко! Аи да сказал словечко! Стало быть, дядя Веденей за семнадцать верст видит? Ну-ка, ну-ка, нечего каляниться, пойдем...
      Гаврюшка ухватил Андрона под руку и поволок к трактиру. Тот упирался, бормотал, что сроду и не был, и ходу не знает, и пива не пивал, и, боже избави, родитель дознается... Но, упираясь и отговариваясь, ужасно желал побывать в трактире. Он был не особенный охотник до водки, но ему хотелось поболтаться на народе, поглядеть, послушать речей, посмотреть на машину, которая отжаривала так, что ее было слышно и теперь, шагов за сто от трактира. Это было очень заманчиво и любопытно для Андрона. Кроме того, от Гаврюшкиной бойкости и восторга его точно подмывало, и весело было ему с таким бывалым и удалым парнем, как Гаврюшка. Однако у самых дверей трактира он испугался, что надо будет платить деньги, да еще кто ее знает сколько, и решительно остановился.
      - Очумелый! - сказал он. - У меня и денег-то всего на три косы, да баба парнишке на бублики дала пятак.
      Из чего я тебе буду расходоваться?
      - Денег? У нас, брат, завсегда хватит. Понял? Запиши, Гаврюшка сказал: денег завсегда хватит. У, елова твоя голова! - и Гаврюшка потряс карманом, где звенела мелочь.
      В трактире голова закружилась у Андрона. У накрытых прилитыми скатертями столов сидели, пили, курили цигарки, кричали, заводили песни. Проворные люди в белых рубашках сновали туда и сюда, ловко виляя между народом, звякая посудой, разнося чайники, чашки, графинчики, откупоривая бутылки с медом и пивом. И временами, покрывая весь шум, гудела машина: "Не белы-то снежки во поле забелилися..." Гаврюшка занял стол у самой машины и спросил пару пива. Андрон уставился на медные трубы, на валы с крючочками, на колесо, которое вертел вспотевший оборванный мальчишка. Уставил глаза, вслушивался в хитрые колена музыки и блаженно улыбался, приговаривая: "Ишь, ишь, окаянная, выводит... Ах, шут те расшиби со всем с потрохом!"
      - Эка невидаль, - сказал Гаврюшка, презрительно кивнув на машину, - ты бы, голова еловая, в городе Ростове поглядел. Там машина. Иная, дьявол, прямо с избу.
      И тут вон колесо, а там не балуйся, сама разделывает.
      Велишь эдак, побежит половой, сунет железной штукой в нутро, повертит, повертит... она и почнет откалывать.
      - Сама собой?
      - А то как же! Прямо повертит и уйдет, а она и громыхает в свое удовольствие. Забавно поглядеть. Ну-ка, Андрон Веденеич, действуй... ополаскивай посуду!
      - Ох, малый, чтой-та кабыть не пригоже.
      - Чего... не пригоже?
      - Да как же: сидим мы с тобой словно на свадьбе, а человек бегает вокруг нас. Словно господа!
      - У, посмотрю на тебя, какой ты мякинник... Вали!
      Нонче, брат, что мужик, что барин - все единственно. Эй, малый! Прислуга! Тащи-ка колбасы на закуску да кренделей фунтик. Пошатывайся, слова голова!
      Выпили пару, еще спросили пару и выпили. Ели колбасу, крендели, спросили чаю, в чай подлили сантуринского вина и потягивали себе не спеша. Всем распоряжался Гаврюшка. Андрон рассоловел, забивал за обе щеки крендели и колбасу, отпустил украдкой пояс, чтобы побольше вошло еды, утирался платком и пристально слушал, что говорил Гаврюшка. А Гаврюшка говорил вот что:
      - Из нашей деревни трое идут, из Прокуровки - двое, один боровский обещался... Да сказать тебе на ушко - из ваших шурин Гараська, должно, надумается. Уж говорено. Коли ты соберешься, вот нас и артель, елова голова. Эй, собирайся, Андронка! Места - рай, умирать не захочешь. Запиши, Гаврюшка говорит: умирать не захочешь. Вот пойдем - все Русь, все Русь... А там хохлы попрут, что ни яр - слобода, что ни левада - хутор. Сплошной хохол с самого Коротояка. Завалимся, господи благослови, за хохлов, казак пойдет, эдакие села, станицами прозываются... а там уж гуляй до синего моря: все степь, да ковыль-трава шатается, да камыш шумит на Дону-реке.
      Эй, собирайся, елова голова!.. Я сам впервой робел. То да сё, да оборки не свиты, да лапти разбились, да онучи не высохли... Такой же был мякинник. Но вот сходил...
      два раза, паря, отзваниваю: лапти расшиб, в Ростове вытяжки сторговал: смотри, сафьяном оторочены. Чего пужаться. Артелью пойдем. А до чего дело коснется - я все места-притулины знаю: где ночь ночевать, где день скоротать, куда стать на работу. Сделай милость! У хохлов, может, самую малость покосимся, и то ежели прохарчимся в дороге. Да где прохарчиться! Ежели по трешнице на рыло - смело хватит вплоть до Ростова. Ну, а как ввалимся в казаки, сейчас я вас на место ставлю. Запиши: ставлю на место. Где цена дороже, там и поставлю. И вот какие дела, братец мой: придет суббота, подставляй подол - прямо тебе казак пригоршнями серебра насыплет... У них не балуйся, у них - все серебро. А в воскресенье в станицу, на базар, а с понедельника опять идешь где лучше.
      И-их, сторонушка разлюбезная... Харчи ли взять... Понимаешь ли, Веденеич, ржаного хлеба звания не слыхать. Все пирог, все пирог... каша с салом, а ежели масло в сухие дни, так невпроворот масла нальют, окромя того - ветчина, водкой поят которые... Одно слово - казак, в рот ему дышло! Ну, скажешь, стой, Гаврюшка! Ну, сошла трава, стога пометали, убрались, что тогда-то мы станем делать?..
      Ах, разудалая твоя голова! А пшеничка-то матушка? Мы траву подваливаем, а она зреет, колышется, разбегается, конца-краю не видно. Жни, коси, молоти вплоть до самого успенья... да что до успенья - хоть до заговенья работы найдется. Набивай кошель - и шабаш.
      - Ана и на Графской, случается, хорошие бывают заработки, нерешительно возражал Андрон.
      - У, обдумал! У, елова голова, слово высидел! Там, понимаешь ты, кто? Там ты прямо - барин. Ну-ка, скажи мне казак грубое слово... я прямо, господи благослови, наплюю ему в морду и пойду себе в другое место. Али хлеб не хорош, али пшено не чистое... Да за всякий пустяк я на него холоду нагоню. А что касательно, как в наших местах, в рыло залезать, да там и не слыхано такого озорства. Там прямо это считается за разбой.
      - Купцы и у нас мало дерутся, - сказал Андрон, - это у господ точно есть привычка: наш управитель первым долгом по зубам норовит... А купцы не так чтоб драчуны.
      - Рассказывай! Вот ты мне будешь рассказывать, елова голова, когда у меня и посейчас рубец на спине: купца Мягкова приказчик нагайкой полыхнул. Ну, да что об этом толковать!.. Ну, ладно, будь по-твоему - выпадет урожайный год, и здесь заработки найдутся. Так? Ладно. Но вот что я тебе, паря, скажу: и-их, да и опостылела же своя сторона! Я правду скажу: меня тянет в казаки. Воля, братец ты мой! Развязка!.. Ты смекни, запиши: правду говорит Гаврюшка. Что набилось народу в наших местах, что деревень, что тесноты... Куда ни повернись - чужое, да не твое, да господское, да суседское... Ой, кабы кому на ногу не наступить! А какой ты есть человек в своей деревне?
      Захотели тебя выпороть - выпороли, захотели по морде съездить съездили, волостной катит - пужаешься, барин мчится - поджилки трясутся со страху. Ну что за жисть? Братнин телок намедни в барском пруду напился, штрах, руп-целковый! Да провались он с целковым, - скучно, слова грлова! Вот я о чем говорю. И-и, такая-то, братец мой, скука - смерть!.. Ну, поработал ты на Графской, - ну, хорошо... Да ведь поработал неделю - опять в деревню воротишься... ну, дом проведать, хлеба взять...
      А тут волостные, а тут сборщики, сотские, десятские... Ах, тоска! Ах, скука! Глянешь в поле - межнички да межнички, да кабы, сохрани господи, барский овес не потравить...
      - У нас этого нету, у нас вольготно насчет кормов.
      - Погоди, нажмут и вам холку! Это вот пока управитель-то бога помнит...
      - Помнит он, разрази его душу! - внезапно озлобясь, сказал Андрон.
      - Ну, вот! Ну, вот! О чем же я и говорю, слова твоя голова?.. Но завались ты на низы - ты и думать забыл, какой такой барин и какая потрава. Шапки не ломаешь, колокольцев не слышишь. Ходи браво, добрый молодец, гляди весело! Коли хочешь - кланяйся, запрет не положен, кланяйся синему морю, бойся высокой травы, опасайся, - камыш шумит, гуси, утки гогочут в низинных местах. Эй, собирайся, слова голова, уламывай родителя! Принесешь к Кузьме-Демьяне сотенный билет... Запиши: Гаврюшка сказал.
      - Уломаешь его, дожидайся! У нас в дому - сапог не справишь, а не то что отпустить в казаки. Вот четвертый год оболонки-то ношу, - и Андрон выставил из-под стола запльтанный порыжелый сапог и презрительно поглядел на него.
      - Ой ли? Строг родитель?.. Ну, уж не знаю. Мой тоже куды был строг покойник, но я по-свойски с ним разделался. Не хочешь отпускать по добру? - Нет. - Отделяй, коли так! Туда-сюда, иди, говорит, на все четыре стороны в чем из матери вылез... Ой ли, старый кобель?
      А нука, сбивай сход, - ну-ка, старички, рассудите побожьему... Да прямо, слова голова, старикам ведро в зубы.
      И рассудили: Гаврюшке - клеть рубленую, Гаврюшке - мерина да стрыгуна, Гаврюшке - пяток овец, ржи на посев, кладушку овса. Ничего, я по-свойски разделался с родителем.
      - Ну, у нас эдак не выгорит. У нас и слухом не слыхать, чтоб от отца самовольно отделяться.
      - А ты попытай. Отделишься, вот и будет слышно.
      Выгонит, старики не возьмут твою руку - наплевать!
      У тебя что: парнишка один, говоришь? Бабу на хватеру своди, а сам айда в казаки. Воротишься - сразу избу справишь. Запиши: Гаврюшка сказал избу справишь.
      - На дорогу-то наколотишь трешницу?
      - Гляди наберется, - нехотя сказал Андрон. - У меня, признаться, с мясоеда пятишница в портках зашита:
      от овса, признаться, утаил.
      - Ну, вот и дуй разудала голова! Развязывай свои дела, да ко мне. Только как ни можно скорей: в середу беспременно выходить надо. И так, шут ее дери, к поздней траве придем: заворошились у меня кое-какие дела - не поспел я вовремя артель сбить. Ну, не беда, на пшеничке заработаем... Так как, Андрон Веденеев, говори толком, идешь?
      - Ты постой. Ты мне расскажи все по порядку: как собираться, что брать, нужно ли билет выправить из волостной...
      - А первое дело, слова голова, бери ты с собой косу... - И Гаврюшка начал обстоятельно, по пальцам, перечислять Андрону, что требуется, чтобы идти "в казаки".
      Андрон слушал, не отводя глаз, разгоряченный пивом, чаем, едою, а еще того больше речами Гаврюшки, протяжным завыванием машины, народом, снующим туда и сюда, и неясным, но соблазнительным привольем где-то далеко, далеко... у синего моря.
      Перед вечером, купивши вместо трех только одну, но зато удивительно хорошую косу, Андрон воротился домой.
      Хмель от вина совершенно прошел в нем, но зато хмель того, о чем он думал и что собирался делать, туманил и мутил его голову.
      Веденей был поставлен сельским старостой еще с того времени, как вводилось "Положение". Когда были крепостные, он находился в милости у Мартина Лукьяныча, случалось, и тогда хаживал в старостах и барские интересы наблюдал строго. А с виду казался ласковым, добродушным старичком, шамкал хорошие слова, приятно улыбался. По старой памяти он и теперь чуть что - схватывал свой посошок и бежал торопливою рысцой за советом к управителю, и что управитель приказывал ему, то он и делал.
      Подъехав к воротам, Андрон слез, ввел кобылу на двор, спутал ее и выпустил на гумно, на траву. Потом взял подмышку косу, взял связку кренделей и пошел к себе в клеть.
      Дверь была отворена в клети, там Андронова баба возилась в сундуке, перебирала холсты. Андрон спрятал косу, положил бублики на кровать, сел, начал болтать ногами Баба вполоборота посмотрела на него.
      - Что долго ездил? - спросила она.
      - Не твоего ума дело, - сказал Андрон и, помолчавши, спросил: - Где батюшка-то?
      - А кто его знает. Поди, с стариками на бревнах сидит. Делов-то им немного.
      - А брат Агафон?
      - К сватам ушел с невесткой. Повадились, шляются каждый праздник.
      - А Микитка где?
      - На барском выгоне, за телятами батюшка свекор услал. Что я тебе хотела поговорить, Веденеич, ты погутарь с батюшкой свекром. Вот только что дядя Ивлий ушел:
      выдумали моду два раза на неделе полы мыть. Нам это непереносно. Чтой-то на самом деле?.. И так загаяли, на улицу стало нельзя показаться. Нонче солдатка Василиса так прямо и обозвала управителевой сударкой... Ты, чать, муж.
      - Ну, ты помолчала бы. Ведь только языком виляешь, сволочь, а сама небось до смерти рада.
      Баба выпрямилась, стала креститься и клясться:
      - Да разрази меня гром... да провалиться мне в тартарары... да чтоб мне не видать отца с матерью...
      - Ладно, ладно. Замолчи.
      Но баба уже всхлипывала:
      - Чтой-то на самом деле?.. Батюшка свекор понуждает, люди смеются. Василиска проходу не дает - лается...
      а тут и ты взводишь напраслину.
      - Замолчи, говорю.
      - Чего молчать? Не стану молчать. Я за тебя из честной семьи шла. Я думала, ты путевый... А ты за жену заступиться не можешь. Какой ты мне, дьявол, муж?.. Старый кобель распоряжается, а вы рта не смеете разинуть...
      Маленькие жеребцы! Сука невестушка в гости повадилась... ей все ничего, все ничего!.. Аль я слепа... аль я не вижу - Агафошка глаза себе прикрывает, будто не видит, - беззубый шут к Акульке подлаживается...
      Андрон не спеша встал и ударил жену по уху. Свалился повойник, баба с причитаниями нагнулась подымать его, другою рукой собирала растрепавшиеся косы. Андрон сел и смотрел на бабу равнодушным оком. Та оправилась и, всхлипывая, бормоча невнятные слова, принялась вновь перебирать холсты.
      - Ты вот что, - сказал Андрон, - завтра на барский двор не ходи.
      Баба так и выпрямилась и большими глазами посмотрела на мужа.
      - Ты очумел? - выговорила она. - А батюшка-то?
      - Зто уж не твое дело. Я сказал - и кончено. А там не твое дело! - и, помолчав, добавил: - Завтра в волостную пойду, билет надо выправить. - И еще помолчавши, сказал: - В казаки уйду, на заработки.
      - Да ты во хмелю, Андрошка!
      - Ишь не во хмелю, а ты слушай, что говорят. Чтоб прямо к авторнику были бы чистые портки, рубаха, онучи... да лепешек напеки пОболе. В середу, господи благослови, выходить надо.
      - Ей-богу, ты натрескался! Да он те, батюшка свекор, такие казаки задаст - до новых веников не забудешь!
      Аль не знаешь его ухватку?
      - Не отпустит, скажешь?
      - Ну, посмотрю на тебя - дурак ты, Андрон! Да какой же полоумный отпустит?
      - А отчего, спросить у тебя?
      - Оттого - отродясь не слыхано! - Баба еще хотела прибавить, отчего не отпустит, но рассердилась. - Тьфу, да оттого, что ты дурак! - крикнула она.
      - Поговори, поговори, может я тебе еще шлык-то сшибу, - и Андрон сделал вид, что приподымается. Тогда баба испугалась и опять захныкала:
      - Чтой-то, господи .. аль я сиротинушкой на свет родилась!.. На кого ж ты меня покидаешь, Андрон Веденеич?.. Ведь Акулька-то меня поедом съест. Куда мне притулиться? Куда деться?.. Занесет тебя в дальнюю сторонушку воротишься ли, нет ли., ни я - вдова, ни я - Мужняя жена! Как мне будет жить-то без тебя, как мне горе-то горевать? И с мужем тошнехонько, а уж одна останусь - прямо топиться впору.
      - Овдотья, - строго сказал Андрон, - ей-богу, изволочу как собаку! Замолчи!
      Авдотья, подавляя охоту поголосить, опять наклонилась к сундуку.
      - Ты слушай, коли в своем уме, - продолжал Андрон, - я с тобой не токмо лаяться - совет желаю держать. Я так порешил: идти на заработки. Гараська Арсюшкин идет, зять его из Тягулина - чать, знаешь Гаврилу, двое прокуровских, воровской один, тягулинских еще трое, окромя Гаврилы, артель человек десять. Поняла?
      Заработки, одно слово, вот какие: подставишь подол - казак тебе полон подол серебра насыплет. Это уж верно.
      Теперь что мы живем? Не то в батраках, не то в полону у родителя... А приду я с заработков - свои деньги, свой и разговор начнется.
      - Это хоть так, - сказала Авдотья и закрыла сундук, села, с оживленным и повеселевшим лицом стала слушать Андрона.
      - А не отпустит - прямо отделяться. Нечего тут с ним груши околачивать.
      - Ох, Андроша, непутевое ты задумал! Отделиться - это что говорить, это хорошо. С ними, чертями, жить - только надорвешься... А уж страшно что-то! Ну-кася в чем мать родила выгонит?
      - Ну, это еще как старики, - и Андрон рассказал ей случай с Гаврюшкой. - А иное дело наплевать. Прямо ты ступай с Игнаткой к родительнице. Лето проживешь, а я ворочусь - избу справим.
      Авдотья задумалась: мысль о том, чтобы жить своим хозяйством, и ранее представлялась ей, но теперь соблазняла ее все более и более.
      - Это хоть так, - роняла она по словечку, - я у мамушки сколько хочешь проживу... Брат Андрей до меня желанен... К чему дело доведись, пожалуй, и пеструю телку отдадут... Буду наниматься вязать, на жнитво, может на Графскую уйду, - все, глядишь, заработаю какую копейку, - и вдруг решительно закончила: - Ох, Андрон Веденеич, и опостылела мне жисть в батюшкином дому!
      Авось, бог даст, справимся. Все равно - ты уйдешь, мне тут не жить... загают, запрягут в работу - доймут!
      - Теперь пот какое дело, - сказал Андрон, - надо будет стариков попоить Гараська с отцом, знаю, и без РОДки потянет на нашу руку... Ну, батюшка тесть... Ну, ежели положить Нечаева Сидора - он за сестру, за Василису, здорово серчает на родителя. А тех беспременно надо попоить. У тебя есть деньги-то?