Конечно, это не касалось Сигмонда, для которого все соперники были равно неумелыми. Витязь, отдохнувший и заскучавший за предъидущие бездельные дни выступал с воодушевлением. Свои встречи он проводил по полной программе, выполнял коронный трюк с падением, эффектные броски вызывали восторг зрителей. Иногда, для большего интереса он заядло боксировал, обмениваясь бесчисленными ударами, но только кулаки соперника никак не могли достичь цели, они или бесцельно рассекали воздух, или останавливались Сигмондовым блоком. Зрители были в восторге и у площадки, где выступал Сигмонд, толпилось больше всего народу.

Ночные страхи покинули обитателей замка. Приближалась кульминация сегодняшнего увеселения. Из всех нанятых борцов, дееспособными оставалось лишь несколько человек. Они, в том числе и Олвин, как ни странно это было это Гильде, гордые своим мастерством и силою, однако дышали тяжело и часто, лица их были в крови, на теле виднелись многочисленные синяки и ссадины. Предстояло теперь им сразиться с отборными бойцами, которых высокородные лорды против них выставлять изволят. Не совсем честным показалось это Сигмонду. Не совсем по рыцарски это было — проводить поединки между свежими, отдохнувшими спортсменами и людьми, измотанными предъидущими встречами. Из всех балаганных борцов только Сигмонд был по-утреннему свеж, так, словно и не выступал против многих бойцов, не побеждал всех соперников. Да ему и правда это было не в тягость.

Противник, выходя против Сигмонда, видел перед собой только высокого мужчину, подвижного, мускулистого, но с комплекцией необычной, видел безволосый, как у юнца, подбородок, и от того не ожидал, что встречается не со своей ровней, а с боевой машиной, которая неторопливо, методично рубит и валит все на своем пути. Они не знали, сколь гибко его тело, сколь быстра реакция и скоры движения, сколь совершенна координация, они не предвидели, какая тренированная сила скрыта в его мышцах. Но не эти качества были самыми главными. Владел витязь исскусством рукопашного боя с мастерством редким и для его мира, и совершенно неизвестным в мире лордов и их кланов. Он опережал своих соперников не просто быстротой реакции. Долгие тренировки обучили его по малозаметным признакам — взгляду, дыханию, жесту, определять время и направление атаки. Поэтому Сигмонд выполнял контрприем раньше, чем его противник начинал нападение. И не удивительно, что все удары противника использовались против того же противника. Сам витязь иногда казался даже медлительным, в его движениях отсутствовала суетливая нервозность или необдуманная горячность. Плавно, в одном ритме скользил по рингу, но траектория его движения была непредсказуема. А потом плавность внезапно, без перехода сменялась взрывом удара, такого быстрого, что не только противник не успевал защититься, зрители толком не могли разглядеть. Бился сосредоточенно, руководствовался не логическими соображениями, но логикой боя. Только в малой степени, в общей стратегии поединка его разум руководил телом, в основном двигал им автоматизм, выработанный многими годами тяжелых занятий. И подсознание никогда не подводило.

Схватки с наивными поселянами Сигмонд проводил как показательные выступления, просто спектакль разыгрывал. Не требовалось ему много времени, и Гильда помня побоище, ученненное им в трактире, знала это, победить своего неумелого соперника. Но там, в трактире, были враги, а на ринге просто любители помахать кулаками, и Сигмонд, шоу есть шоу, старался развлечь публику, не причинив особого вреда сопернику.

Иное дело ставленники лордов. Это были, по здешним меркам, профессиональные бойцы, жестокие и коварные. Увидел Сигмонд, как сражаются они с балаганными борцами, и как, если им улыбнется удача, бьют без жалости смертным боем во славу своего господина. С ними витязь посчитал ненужным церемониться.

Раньше Сигмонда привелось выйти на ринг запыхавшемуся Олвину против гридня одного из самых знатных, из собравшихся здесь лордов. Не долго продолжалась эта встреча. Свежий боец, не встречая особого сопротивления, жестоко побил усталого Олвина, пинал его бессильно лежащего, а под конец обидно плюнул на избитое тело. Зрители смеялись. Хохотал довольный лорд.

Ох не понравилось это Сигмонду. Каков бы ни был Олвин, а выступают они с ним в одной команде, и надо восстановить честь фирмы.

Презрительно усмехаясь, встретил его гридень, но долго смеяться ему не пришлось. Сейчас Сигмонд был настроен решительно и никакого шоу устраивать не собирался. Не собирался и давать поблажек наглому сопернику. Сделал обманное движение, а тот и поверил, бросился туда, где ожидал найти витязя. Того однако там не оказалось. Вернее оказался не весь Сигмонд, а только его железный кулак. И так он вошел глубоко под ребра, что от такого приветствия согнулся гридень пополам. А Сигмонд мощным хуком слевой развернул того к себе тылом и что есть мочи, дал пинка в подставленное место. Полетел гридень кубарем, упал за ристалищем вверхтормашки, головой вниз, задом кверху, задрался кильт, срамное оголяя. Сигмонд не приминул туда плюнуть.

Ну и потешались зрители, видя такое. Ох уж издевались над лордом, что неумелого такого бойца у себя держит, не стыдится на люди показать.

Теперь уже лордам стало обидно, теперь уже они играли одной командой. И выставил Грауденхольдский властелин против Сигмонда своего человека. Ропот пошел по рядам, когда уведели, что за чудовище на площадку выходит. Испугался Мунгрен и Гильда испугалась. Был это гориллоподобный детина с бочкообразной грудью и несоразмерно длинными толстыми руками в узлах мускулов. Его хищный взгляд маленьких глаз светился тупой злобой, жаждой скорой всесокрушающей победы. Он по крабьи надвигался на Сигмонда, намереваясь победить если не могучим ударом, то обхватив своими загребущими лапами, давить, раздавливать ребра, ломать хребет. Тактика его была ясна и искушенный витязь не стал уклоняться от встречи, первым бросился на противника. Гориллоподобный на радостях обхватил было Сигмонда, но тот резко ударил его головой в лицо, коленом между ног, резко присел разводя руки, освобождаясь от захвата и ударил в широкую грудь. Зашатался, ловя ртом ускользающий воздух боец, пытался на ногах устоять, но сокрушителен был новый удар и свалился, безвольной глыбой, бочкотелый. Приподнялся, и окончательно лишившись сил, упал навзничь, разметав крестом свои уже не страшные руки.

Нахмурился оскорбленно лорд Грауденхольдский, от такого бесчестия прилюдно ему нанесенного балаганным шутом. Постыдно проиграл его боец, опозорил весь клан на глазах многих людей, тешатся теперь недруги.

Уж тешились. Стоящий рядом Скорена весело хохотал, хозяина по плечу хлопал, обидно насмехался: — У тебя, дескать, дружинники годны только с бабами в постели сражаться, да и то неизвестно как. — Обидно такое было слышать Грауденхольдцам, да что поделаешь, проиграл вчистую их ставленник, осрамился. А Скорена бахвалится своими людьми. Вот, мол сейчас мой боец покажет, как бить балаганных холопов надо. И выставил своего человека.

Опять в народе ропот пошел. Еще страшней прежнего вышла образина. Росту почти Сигмондового, но шириной невообразимой. — Вот откормили мужика. — Говорили люди. — Такого куда там побить, такой сам кого хочет побъет. Довольно выглядел лорд Скорена, но Сигмонд имел свои планы.

Как барс двигался он по рингу, разжигая ярость в сопернике, что вот и близко и вроде уже ударил, да пролетел пудовый кулак мимо, не достал. Взревел бугаем Скореновец и кинулся в слепой злости на Сигмонда. Это была самая худшая тактика в поединке с таким опытным бойцом. Сигмонд скользнул вбок, перехватил вражеский кулак, поддернул и отправил тушу на землю, еще и ногой наподдал, чтоб легче тому кувыркнуться было. И сразу-же, не выпуская кулака, прыгнул следом, закинул ноги на противника и принялся со всей силы спины, тянуть, гнуть в локте его руку. Благим матом заорал Скореновский кланщик. Сигмонд его отпустил, кувыркнулся через голову назад и встал в стойке. Ругал лорд Скорена своего бойца, посылал дальше биться. Тот опять сломя голову на Сигмонда накинулся. Спокойно встретил его витязь. Легко отбил удар и сам ударил с правой, с левой, а потом ногой в голову заехал, крутанулся и еще раз, так, для надежности. В глубоком накауте рухнул громила, и никакие крики и ругань Скорены не могла поднять его снова.

Теперь уже смеялся лорд Граунденхольдский и все люди его, а Скорена злобился, краснел и грязной руганью осквернял слух присутствующих. В гневе повелел он выступить против удивительного бойца своему самому лучшему гридню. И еще повелел, чтобы бились они не кулаками, и палицами. Не было такого в обычаях, значило это, бой смертный, как не велось на балаганных турнирах. Убоялся Мунгрем за судьбу своего витязя, пошел к Скорене спорить, на древнии обычая ссылаться. Да не хотел слушать его обозленный лорд, велел своим гридням в три шеи гнать старого. А Гильда знала и Скорену, и Сигмонда. Знала, что тот не уступит, своему супротивнику тыла не покажет. Потому, лишнего времени не теряя, сбегала к возу и принесла приготовленный витязем из упругого ясеня боевой шест. Иногда витязь с ним занимался, свои ката делал. Вот теперь и пригодится палка для серьезного занятия.

Пока Гильда к возу бегала, приготовился и Скоренов ставленник. Он пренебрежительно отверг поданные ему палицы и велел принести оглоблю. Быстро кланщики принесли заказанное оружие, боец легко взял деревяху, к руке примерил. Вышел на арену и разминаясь, противника пугая, крутанул вокруг себя, двинулся вправо, влево, прыгнул, присел, нагнулся, все время вращая тяжелое оружие. Грозен видом был этот рыжеволосый, широкоплечий боец. По его звериной грации и суровости обличья, Сигмонд понял, что перед ним противник серьезный, не чета всем предъидущим. И Гильда сказала: — Осторожнее, витязь. Этот наемник Скоренин из варягов, боец неуемный. Видать здорово многим насолил в своих краях, что должен был покинуть лодьи-драгоны и посупить на службу в чужом королевстве.

Сигмонд и сам, за шест взявшись, повертел его вокруг себя, но не так, как делал противник, а тонко, перебрасывая из руки в руку, вокруг тела. Замысловатые узоры рисовал. Заметил, что не остался равнодушен варяг к его мастерству, нахмурился.

Закружили бойцы по ристалищу, примерялись, не спешили. Круг, другой, начал Сигмонд потихоньку наступать на варяга. Ничего тому не оставалось делать, как либо отступать за край арены, либо атаковать. И тот, воин суровый, выбрал атаку. Гигантсим прыжком надвинулся на витязя и ударил огромной дубиной. Но Сигмонд, ожидая этого, отбил своим шестом оглоблю. Тяжелое оружие покинув правильную траекторию, ткнулось в землю. Потерял варяг равновесие, пошатнуля, раскрылся. А Сигмондов шест, в постоянном движении взметнулся вверх и обрушился на незащищенную голову. Рухнул тот на землю, лицо кровью залилось.

На арену выскочил старший лорд Скорена, разьяренный, что против ожидания так бесславно, не нанеся ни одного удара, проиграл его ставленник. От ярости и выпитого вина его щеки побагровели, обычно злая его физиономия приобрела совсем уж звериное подобье. Из перекошенного рта брызгала слюна, и неслись такие хулительные проклятия, что видавшие виды зрители осеняли себя знаком тригона. Скорена пинал ногой безжизненное тело, плевал на него и грозил кулаком в небеса. Пытались было близкие ему люди увести лорда со двора в замковые палаты, чтобы тот, выпив вина, успокоился, подобрел. Но тот, взбешенный, только с проклятьями оттолкнул их от себя прочь, и те отступились, зная нрав его необузданный, боялись еще более разгневать.

Тут видно дурная кровь совсем уж ударила в шальную голову лорда. Велел он слугам подать боевой тяжелый меч и, схватив его обеими руками, стал надвигаться на Сигмонда, богохульно клянясь рубить его по частям, доколе не испустит он дух. Свита Скоренина и многие из гостей и хозяев замка знали склонность лорда таким способом обретать душевное успокоение. Не одного уже человека так он порубил, мастерски, не сразу одним махом, но в растяжку, постепенно отсекая член за членом. Знали это люди, заполнявшие замковую площадь, а кто не знал, тому сведушие рассказали. Нетерпеливо ожидали новой забавы и в предчувствии увлекательного зрелища любопытно шеи вытягивали, на носки становились, чтобы лучше было видно, как Скорена руки, ноги рубить балаганному борцу будет.

Прослышав то, забоялась Гильда о судьбе витязя, кинулась к его мечам, чтобы не безоружным встретил грозного противника, да преградили ей путь скоренины люди. Но Сигмонд, знавший про Скорену и не ожидал помощи, понимал, что не даст ему лордова челядь встретить во всеоружии своего господина. Очерствел Сигмонд духом, остановил Гильду жестом руки. Глядел отрешенно на приближающегося Скорену, медитировал перед поединком. Потом двинулся навстречу, легко уклоняясь от ударов, скользил вокруг противника, заставляя того впустую мечем махать. Не доставая до тела своей жертвы, лорд еще больше ярился. Он напрасно гонялся за противником, резал мечем воздух, злобно ругался, даром тратя свои силы, начал уже уставать от бесполезных этих движений, задышал тяжело. Сигмонд понял, что пришла пора ему ударить.

И применил Сигмонд тайное искусство посвященных, науку древних восточных народов, которой обучили его многосведущие монахи далекого Шао-Линьского монастыря. Давало это искусство власть над волей врага. Но давало не чистотой духа, не возвышенностью помыслов, а низменными силами, первобытными инстинктами предвечными. Тем, что сам становился много сот крат хуже своего противника. Тем, что песчинке недоброй его воли человеческой, противопоставлял утесы нелюдского зла, нерушимые скрижали кровного завета предков, мириадами звериных прапращуров воздвигнутые. И было это мастерство для противника губительно, но и для себя смертельно опасно. Не доводилось еще применять Сигмонду это знание, ибо учили искушенные монахи, что тонка и эфемерна грань между разумом и безумием и не дано человеку по пустой своей прихоти, без насущнейшей нужды пересекать ее. Ибо можно не найти воротной дороги и весь век провести в потемках лабиринта галюцинаций. И жить, хоть в человеческом облике, но по душевной сути нелюдью.

И не было Сигмонду нужды применять сегодня это мастерство — был он много искуснее в рукопашном бою против Скорены и не нуждался в оружии для победы над меченосцем. Но мерзости того переполнили меру, отведенную человеку и выплеснулись на Сигмонда. И впитал он ядовитые миазмы и темную ауру лорда. И ослаб духом, поддался искушению тайных своих знаний.

Как в прозрачном горном озере внезапный напор подземных источников вздымает мгновенно илистые толщи дна и вихревой поток этого движения рушит прежний покой, мутит чистые воды, так Сигмонд накопил и поднял со дна своего сознания, с самого низа черепа и из еще более глубоких корней спинного хребта злобу и ненависть, неутолимую жажду разрушений и швырнул в свой разум. И под напором темных страстей были сметены человеческие чуства любви и сострадания и ворвалось в его мозг торжествующее Зло.

Громко и страшно вскрикнул Сигмонд, как не кричат люди. И взлетел этот нечеловеческий крик в узости высоких стен, заметался по замковой площади. И сжались все бывшие там. И не стало различий между владетельным лордом и нищей поденщицей. Сковал всех ужас и остановилось дыхание. Ибо в этот миг мистически раскрылись им непроглядные утробные бездны человеческого естества, та мрачная сущность звериная, что обычно хоронится за бессмертной Богом данной светлой душей. И были их души лишь малыми тусклыми искрами в океане тьмы Зла этого крика.

Потрясенный мощью ментального удара, недвижим стоял бывший грозный лорд Скорена, покорный неизбежному и его воля покинула его. А бездушная плоть, бывшая Сигмондом оттолкнулась от земли и в неукротимом тигрином прыжке взмыла в воздух, в густоту своего крика и всем своим весом, всею скоростью, всею силою крепкого тела обрушилась подкованными сапогами на грудь своей жертвы. И не устояли от этого удара ни латы кожаные парадные, ни мускулы, ни крепкие кости лордовы. И сокрушились ребра Скорены и острыми обломками своими во многих местах пробили легкие и самое сердце. И омылось черное сердце лорда собственной кровью, выступила на губах смертная пена, заволокла пелена его грозные очи. Пришел смертный час лорду Скорене. И отброшенное страшным этим ударом его тело грянулось о земь уже бездыханным.

Стоял витязь Сигмонд посреди арены над поверженным своим врагом скрестя кулаки, молча, не торжествуя победы. Багряный туман в его глазах рассеивался, оседали хлопья ярости, очищался разум, и тяжко было это.

Молчали и смятенные свидетели этой трагедии, обычно благосклонные к кровавым утехам, войне и смерти. Ибо увидели они не просто поединок равных соперников, не забаву глумливой травли обреченных на смерть, даже не пыточные старания палаческие, а саму наготу смертоубийства, самое начало человеческое, подвигающее его к гибели. И молчаливые подавлено расходились с площади, разбредались по замковам покоям, чтобы в тиши каменных стен успокоился смущенный их разум, чтобы вернулось прежнее бездумное веселье. И не многим это скоро удалось. Только остались в углу безмолвные люди Скорены, Не было у них сил подойти к телу своего повелителя, не было слез оплакать его.

Ужаснулась Гильда, воочию узрев оборотня и поняла, что витязь намеренно в бою холоден и отрешен бывает. Чтобы в пылу кровавой сечи не обратиться в дикого зверя, серого лесного плотоядца, который в овечьей стае бьет и режет бесчетно не ради пропитания, а для радости убийства, чтоб чувствовать клыками свежую теплую кровь и агонию живой плоти все новой и новой жертвы своей слепой лютости.

И подошла Гильда к своему господину. Обессиленный и опустошенный после этого губительного порыва стоял тот. И был бледен лик его и крупный пот орошал его чело. Обняла Гильда витязя, накинула на богатырские плечи свой плащ теплый, дрожащею рукою ласкала богатые его кудри, всею любью своей чистой души врачуя тревожную его душу. И не рождало сердце слов для победной Песни, и поняла она, что не годится скверна сбывшегося для Песни и стало бы святотатством воспевание сегодняшнего Зла. И молила Бугха, чтоб не довелось ей больше свидетельствовать подобное.

И наступившей ночью Сигмонд мятежно кидался на постели, мучился кошмарными видениями, частая дрожь сотрясала его могучее тело. Всю ночь Гильда светила свечу, отирала пот со лба страдальца, гладила, подносила навар грибной лечебный к иссушенным его устам. И пела песни, которые мать поет своему младенцу, и жалела, что он не малое дитя, что бы его, плачущего, приложить к своей груди и напитать молоком своим и успокоить. А холодный месяц через узкие окна замка протягивал свои мертвенные лучи к изголовью Сигмондова ложа и Гильда своим телом укрывала его от губительных излучений, пьющих жизненные силы человека, высасывающих его разум.

И дано ей было понять этой ночью, что гора содержит песчинку, а песчинка слагает гору, и как глядя на эту песчинку сказать: се есть песчинка, или, се есть гора? Каков ответ будет верным, и есть ли верный ответ? И еще то, что не ясен след змия на камне, но ясен след камня на змие. И поняла Гильда, как дорог ей этот человек, тревожно разметавшийся в постели и, страждущий, он ей дороже, чем в гордом блеске своей славы и могущества. И как безмерно, нечеловечески одинок сейчас одинок в этом мире и как нуждается в Гильде, в ее заботе о нем. И как Гильда нуждается в том, чтобы о нем заботиться, в его нужде о ней. И сказала Гильда: это хорошо, что мы есть друг для друга.

И была ночь и было утро. И на рассвете покинули путники затхлость каменных стен и уехали прочь от замка Грауденхольдского и поставили лагерь в чистой роще на берегу прозрачной реки.

А возвратившийся с охоты младший лорд Скорена, узнав о страшной кончине родственника, только и смог в погоню за убийцей взять тех людей, что с ним вместе охотились. Все бывшие в тот день в замке поклялись нерушимой древней клятвой, что никогда не обнажат меча, не восстанут на витязя Сигмонда, ибо не в силах будут больше снести уже однажды испытанное.

Одинокий молчаливо сидел Сигмонд, смотрел на быстрые воды, на трепет листьев, но видел одни только темные бездны своей души, что раскрылись вчера перед ним, и пугали они его. И дал витязь обет не обнажать меча ради похвальбы и забавы, ради корысти. И спустился к реке, скинул свои одежды и омыл тело в прохладных водах. А вышедши на берег, в журчании потока, в шелесте листьев, услышал слова прощения. И снизошел к нему мир и покой.

И возрадовался Сигмонд, обозревая окрест себя величие натуры в своем природном естестве сущей.

И был день и был вечер, и сидели путники у ночного костра, пили веселый грибной отвар, Гильдой собственноручно сготовленный и слушали стрекотанье сверчка. И было это стрекотанье, века веков звучащее, величайшей Песней всех Песен мирозданья.