Жаннет прошла еще двадцать километров. Больше не было сил; горели ноги; мучил голод. В деревушке, куда они пришли, жителей не было; все убежали. Люди стояли перед закрытой лавкой. Кто-то крикнул:
– Да чего тут!.. У меня дети второй день не ели…
Лавку разгромили. Летели бутылки, жестянки. Старуха вся вымазалась в варенье. Рабочий дал Жаннет коробку консервов и бисквиты. Жаннет боялась отстать от людей, с которыми шла раньше, даже не от людей – от отдельных примет: от косм старухи, от матроски мальчика, от тачки с гремевшим на ней чайником. Она побежала вдогонку и на ходу жевала.
В другой деревне еще было несколько крестьян. У двери одного дома стояла пара – муж и жена. Жаннет попросила стакан воды. Женщина в злобе сказала:
– Это вам не Париж! Мне в колодце брать… Дайте франк…
Муж удивленно на нее посмотрел, точно прежде не видел, и крикнул:
– Стерва!
Потом все загудело. Люди заметались, попадали на землю. Жаннет обдало теплой пылью. Когда она пошла дальше, долго слышался истошный крик женщины – убили ее мужа.
Повстречали солдат; они стояли возле дороги. Беженцы спрашивали: «Где немцы? Будут ли защищать левый берег Луары?» Солдаты ругались:
– Дерьмо! Кто их знает?.. Полковник уехал. Говорят, немцы на левом берегу. Тогда нам крышка… Очень просто – Даладье за это пять миллионов получил. Разыграно, как по нотам… Ах, подлецы, убить их мало!..
Один, крохотный, с огромным бинтом вокруг головы, подбежал к Жаннет и стал кричать:
– За Испанию – раз! За чехов – два! А кому платить? Я плачу. Они в Бордо уехали. Ты мне скажи, сколько человек может терпеть?
Жаннет посмотрела на него и беззвучно ответила:
– Много.
Ночью беженцы приютились в церкви. Пахло ладаном и сухими цветами. Рядом с Жаннет мать бережно кормила грудью ребенка. Старуха возле алтаря стонала; к утру она притихла. Когда сквозь цветные стекла пробились малиновые лучи, она лежала неподвижно, острый нос глядел в купол: спит или умерла – никто не знал.
Жаннет сидя дремала. В полусне проносились обрывки воспоминаний; чаще всего она видела июльскую ночь, когда шла по узкой улице с Андре, голубого слона карусели, фонарь и поцелуй под широким каштаном.
Все зашевелились и, кряхтя, двинулись дальше. Только старуха осталась в залитой солнцем беленой церквушке.
Около полудня с холма Жаннет увидела Луару – блеснула вода. И Жаннет подумала: «Значит, спаслась!» Как всем, ей казалось, что стоит перейти Луару, и на том берегу – жизнь.
Кругом валялись сожженные или брошенные машины. Деревья были расщеплены. Висели порванные провода. Жаннет наткнулась на труп лошади; торчали большие желтые зубы; лошадь как будто улыбалась. В стороне от дороги лежала раненая женщина; возле нее сидела другая, закрыв лицо рукой. Город Жиен был разрушен. Среди мусора валялись кастрюли, книги, солдатские подсумки. На случайно уцелевшей стене висел яркий плакат: «Замки Луары – жемчужина Франции».
Жаннет с трудом пробиралась между развалин. Солнце было горячим. Трупный запах шел от камней – под ними лежали мертвые. Иногда торчала голова, высовывались ноги в дамских туфлях, старческие руки. Жаннет шла, как лунатик; ничего не видела, но шла к реке.
Вдруг она остановилась, вскрикнула: мост был взорван. Она села на камень и стала ждать смерти, как несколько дней тому назад ждала поезда, тупо и напряженно, ничего не видя, не думая ни о чем. И когда налетели немецкие самолеты, обдав пулеметным огнем дорогу, возле которой лежали измученные беженцы, Жаннет не двинулась с места. Она, наверно, осталась бы до утра на этом камне, если бы к ней не подошли другие. В общем несчастье родилась участливость: делились едой, помогали нести раненых, даже привели старухе отставшую собачонку. Какие-то люди сказали Жаннет:
– Внизу лодки.
Жаннет пошла за ними.
На том берегу она рассмеялась; ей хотелось сказать деревьям: «Вот и я, живая!..»
Она начала подыматься на холм. Она едва жила. Ее окликнули:
– Жаннет!
Не сразу она узнала в грязном, обросшем щетиной солдате Люсьена. А он тряс ее руку и смеялся. Четыре года они не видались. Только раз Люсьен ее увидел в фойе театра и постарался уйти незамеченным. Теперь он от радости смеялся: ведь какое это счастье – встретить Жаннет в такое время, напасть на нее среди десятков тысяч! Он чувствовал, что никогда не переставал ее любить. Все, что было потом, – игра в заговор, Дженни, дюны – только длинный дурной сон. Вот она говорит, он слышит ее голос!..
Жаннет спрашивала:
– Люсьен!.. Что же это случилось? Это такое горе! Знаешь, на том берегу… Женщин, детей… Сейчас мальчика убили… Я ничего не понимаю…
Люсьен усмехнулся:
– На одной этой дороге тысяч двадцать беженцев погибло. И сколько таких дорог!.. Я на севере видел… Мы идем, а впереди беженцы – нельзя пройти… Перед беженцами немцы… Ты не понимаешь? Они этого хотели – завели армию в западню и удрали. Хотели, чтобы нас расколотили, вот и все. Мой папаша в том числе… Сколько раз он говорил: «Немцы и то лучше!..» Вот тебе и «лучше»!
Он грустно погладил руку Жаннет.
– Тебе надо идти – они будут бомбить. Видишь, сколько солдат… А офицеров? Три. Остальные удрали. Говорят, что мы будем защищать этот холм. Не верится… Все время так – окопаемся, ждем, потом приказ – отступать. А они бомбят… Иди, Жаннет!
– Люсьен, как же ты здесь останешься?
– Я?.. Я был в Дюнкерке… Может, лучше, если убьют.
– А я боюсь. Мне, Люсьен, жить хочется…
Она крепко его поцеловала и пошла дальше. На верхушке холма она остановилась. Солнце, заходя, было очень большим и красным. Отсюда не было видно разрушений, и жизнь представлялась мирной, полной зелени и свежести. Широкая, но мелкая Луара лениво посвечивала вдалеке. Песчаные острова были покрыты кустарником. Возле Жаннет два дерева стояли важные, как часовые на постах; темные листья вырисовывались на небе. Те деревья, что были подальше, казались синими. В некошеную траву ныряли ласточки. Далеко басом лаяла собака. Беленький домик, наверно брошенный хозяевами, манил к себе – приют мира!.. Жаннет подумала: «До чего хорошо!» Вытащила из сумки бисквит. Ее охватила простая радость жизни.
Тогда снова послышалось знакомое гудение. Она послушно упала на траву. Как это делали прежде другие, она старалась стать плоской, незаметной, зарыться в траву. А трава изумительно пахла – детством Жаннет, первыми ее веснами. Сердце билось. Шум нарастал. Она еще успела подумать: «Здесь, наверно, растет мята, ведь это мятой пахнет»…
Агония длилась недолго. Платье и трава вокруг были в крови. Лицо Жаннет было спокойное. Поднялся ветер; он приподымал ее длинные вьющиеся волосы. А большие совиные глаза удивленно глядели на первые, еще бледные звезды.
32
Тесса завтракал в ресторане «Золотой каплун» с испанским послом. Разговор предстоял тяжелый; но тонкость бордоской кухни и прославленный погреб ресторана смягчали горесть положения.
Тесса пережил ужасную неделю. В Тур он приехал за два дня до своих товарищей по кабинету; только благодаря этому он получил приличное помещение. А потом министры метались, как бездомные бродяги… Город бомбили. Рейно знал одно: писал телеграммы Рузвельту. Тесса острил: «Наш премьер превратился в специального корреспондента Юнайтед Пресс…» Беспорядок был такой, что одна из телеграмм Рузвельту провалялась ночь на телеграфе. А немцы продвигались каждый день на пятьдесят километров. Дороги были забиты беженцами.
Тесса старался почаще встречаться с Бретейлем; но тот был угрюм, малообщителен: говорил, что жена заболела нервным расстройством. Не мудрено! Тесса не понимает, как это он не заболел. Только Лаваль сиял; его белый галстук казался убором молодожена. Но Лаваль не обращал на Тесса внимания. Что касается министров, они носились бессмысленно из замка, где жил Рейно, в город, искали пропавшие чемоданы и отмахивались от секретарей, пристававших с глупыми вопросами: «Когда мы уезжаем?..»
На заседании кабинета Тесса предложил начать мирные переговоры. Рейно его прервал: «А наши обязательства?.. Нужно подождать, что ответит Рузвельт…» Мандель пристально взглянул на Тесса, и Тесса отвернулся. Этот человек на все способен! Для него Тесса – предатель. Даже дети знают, что, когда Мандель решил кого-нибудь погубить, можно писать некролог… Страшное лицо – ни кровинки!.. Инквизитор!..
Помощь пришла неожиданно: генерал Пикар потребовал, чтобы его допустили на совещание – чрезвычайно важное известие. Обычно спокойный, Пикар был страшен. Он шамкал, и Тесса вдруг увидел, что у Пикара нет зубов.
Как он мог потерять челюсть?.. Тесса не сразу понял, что говорит генерал. А тот повторял: «Да, да, коммунистический переворот!.. Чернь осаждает Елисейский дворец… Возникли большие пожары…»
Тесса в ужасе закрыл глаза. Он не боялся ни бомб, ни снарядов. Он даже приучил себя к мысли, что может попасть в плен. Это ужасно, но немцы – культурные люди, они не станут обращаться с министром как с преступником. Только коммунисты пугали Тесса. После разговора с Дениз он понял, что красные его ненавидят. Если они захватят власть, ему не миновать пули. И потом, какое несчастье для Франции!.. Когда немцы войдут в Париж, это будет днем национального траура. Но все-таки немцы лучше коммунистов. Немцы подымут над Елисейским дворцом свой флаг, но дворца они не тронут. А коммунисты все сожгут, как в семьдесят первом. Уже начали жечь… Это фанатики, звери!
Мандель связался с Парижем и полчаса спустя заявил: «В Париже полный порядок». Пикар попробовал спорить; но потом с самодовольной улыбкой сказал: «Конечно! Генерал Денц – мой друг. Это один из лучших полководцев. Он отдал полиции приказ стрелять по провокаторам, которые вздумают оказывать противнику вооруженное сопротивление».
Тесса повторял: «Пора уезжать из Тура!» Прошли еще сутки. Немцы снова продвинулись на пятьдесят километров. Это был отвратительный день – четырнадцатое июня. Он всегда думал, что четырнадцать для него фатальное число… Четырнадцатого умерла Амали. Тесса сидел в парикмахерской, когда ему сказали, что немцы вошли в Париж. Он был подготовлен к событию, но все же не выдержал и воскликнул: «Какое горе!..» А парикмахер закричал: «Уходите! Я не могу работать!..» Наверно, парикмахер был коммунистом…
Вечером Тесса уехал в Бордо.
Это было позавчера, но ему кажется – сто лет назад. Сколько он пережил! Он перестал различать дни. Немцы продолжают наступать; они дошли до Луары. Хорошо тем, кто остался в Париже, – для них все кончено!.. А здесь нужно что-то делать, решать. Черчилль шантажирует. Говорят, что в Бордо приехал де Голль. Кто знает, не связан ли он с коммунистами?.. Здесь много портовых рабочих; префект сказал: «Опасный элемент»… Нужно прогнать Рейно, а Лебрен все еще колеблется. Сидит и плачет… Слезы не по сезону. Теперь нужна твердая рука!
Бретейль поручил Тесса переговорить с испанским послом: Берлин должен сообщить условия. Бретейль добавил, что от этого разговора многое зависит. Тесса был горд своей миссией и в то же время подавлен. Он старался расположить к себе испанца. Когда посол начал хвалить бордоское вино, Тесса дипломатично возразил: «Я пробовал вашу «риоху», она не уступает нашим лучшим сортам». Вздохнув, он сказал:
– Мой сын был консулом в Саламанке во время вашей национальной эпопеи. Он дружил со многими фалангистами, активно помогал генералу Франко.
– Где теперь ваш сын?
Тесса ответил не сразу. Он покраснел – до чего жарко в ресторане!..
– Погиб. Его убили коммунисты.
После каплуна на вертеле Тесса наконец-то заговорил о деле: каковы условия Берлина? Испанец сначала отвечал туманно: не стоит останавливаться на деталях; должно быть взаимное понимание; победители не хотят унизить Францию. Когда он перешел к тому, что назвал «деталями», Тесса почувствовал в спине холод:
– Но это невозможно!
– Конечно, в некоторых пунктах мыслимы изменения. Как я вам говорил, самое существенное – установить контакт. Многое зависит от судьбы вашего военного флота… Берлин сомневался, сможет ли маршал, придя к власти, заставить всех подчиниться его приказам. В частности, немцев беспокоят некоторые нездоровые настроения в Марокко и в Сирии…
– Это недоразумение. Во Франции нет человека более авторитетного, нежели герой Вердена…
– Тем лучше… Вы правы, арманьяк здесь волшебный…
После завтрака Тесса поспешил к Бретейлю.
– Немцы сошли с ума! Условия неслыханные, скажу прямо – недостойные! Боюсь, что Рейно прав – придется улепетывать на Мадагаскар…
Увидев, что Бретейль не изумлен немецкими требованиями, Тесса успокоился:
– Конечно, нужно смотреть на вещи трезво… В общем, это не так страшно, как мне показалось на первый взгляд. Я думаю только, что не стоит сейчас оглашать условия: сначала подпишем, потом напечатаем. Иначе этим могут воспользоваться коммунисты. Или де Голль. Кстати, он в Бордо. Интересно, что он здесь делает?.. Да, нам предстоит пережить несколько тяжелых дней. А потом все войдет в норму…
Вечером Рейно подал в отставку. Тесса сердечно поздравил Петена.
– Ваш ореол победителя…
Старческим, глухим голосом маршал ответил:
– Благодарствую.
Поздно ночью Тесса продиктовал Жолио состав нового правительства: толстяк уже успел выпустить в Бордо крохотное издание «Ла вуа нувель». Тесса сказал:
– Конечно, министерский кризис прошел не по этикету. Но у маршала был готовый список… Декларацию не удалось огласить в палате. Ничего не поделаешь – мы теперь на положении беженцев.
Жолио спросил:
– Каковы условия немцев?
– Этого я не могу сообщить – государственная тайна. Скажу одно – условия вполне совместимы с нашим достоинством. На другие условия маршал никогда не пошел бы…
Жолио недоверчиво прищурил один глаз:
– Достоинство – вещь растяжимая. Меня интересует, пустят сюда немцев или нет? Я наконец-то нашел плохонькую типографию. И потом, нельзя жить в автомобиле!..
– Вы можете здесь обосноваться – Бордо станет второй столицей.
Часы тянулись, как месяцы. Немцы медлили с ответом; продвигались вперед. Дважды в день Тесса подчеркивал на карте города, захваченные противником. Орлеан, Шербург, Рени, Дижон, Бельфор. На четвертый день он приказал убрать карту. В унынии он сказал Поммаре: «Скажи мне лучше, какие города у нас еще остались?..»
Шотан вдруг заявил Тесса:
– Они хотят нас добить. Условия таковы, что под ними не подпишется ни один француз. – Усмехаясь, он добавил: – Разве что твой Грандель, но он остался в Париже…
Тесса обиделся:
– С каких пор Грандель «мой»? И я вовсе не настаиваю на капитуляции. Я хотел почетного мира, это естественно. Если нужно, мы уедем. В Алжир. Может быть, для начала в Перпиньян – оттуда легко выбраться – через Порт-Вандр.
И Тесса начал думать о сопротивлении. Долго разглядывал карту; беседовал с генералом Леридо; обратился по радио к стране:
– Солдаты и моряки! Перемирие не подписано. Борьба продолжается. Рука об руку с союзниками защищайте нашу честь на суше, на море и в воздухе!..
Вечером он вышел погулять – у него болела голова, он хотел проветриться. Возле порта его узнали грузчики, стали кричать:
– Хорошо бы изменников выкупать!.. Или на фонарь!..
Тесса увидел такси – это было спасением. Несмотря на духоту, он поднял стекла: ему казалось, что его преследуют. Он поехал к Бретейлю.
– Шотан опять интригует. Хочет, чтобы мы переехали в Перпиньян, а потом в Африку. Это проделки Черчилля. Шотан всегда был падок на деньги. Вспомни только дело Стависского… Я считаю, что нужно принять немецкие условия. Мы катимся к революции, к анархии!
Немцы все еще медлили с ответом. Они наступали на Бордо.
Рано утром Тесса проснулся от грохота; бомбардировщики летали низко над городом. Час спустя Тесса доложили: «Семьсот жертв…» Пришлось поехать в госпиталь. Зрелище раненых детей и запах эфира доконали Тесса. Он визжал: «Мы посылаем телеграммы, а они отвечают нам бомбами!»
Прибежал мэр Бордо Марке, требовал, чтобы правительство уехало – нужно спасти город. Началась паника. Весь день Тесса провел у испанского посла. Вечером он гордо сказал Жолио:
– Можете успокоить население. Немцы обещали маршалу не трогать город.
На следующий день он раскаялся – зачем он говорил с Жолио? В Бордо кинулись отовсюду толпы обезумевших беженцев. Нельзя было проехать по улице. В булочных не было хлеба. Люди спали на площадях. А к городу все неслись и неслись люди. Тесса вызвал префекта:
– Никого не впускайте в город, не то мы погибнем. Поставьте полицейских с автоматами. На армию нельзя положиться – солдаты разложились, они пропустят кого угодно: беженцев, немцев, коммунистов.
Когда Тесса сообщили, что город Тур сопротивляется, он вышел из себя: сумасшедшие! Зачем озлоблять Гитлера?.. И правительство по предложению Тесса объявило все города Франции «открытыми».
Тесса снова выступил по радио. Его голос дрожал от волнения:
– Мы надеемся, что наши противники проявят благородство. Французский народ всегда был реалистом. Мы умеем глядеть правде в глаза. Если нам придется вложить меч в ножны, мы скажем – дух непобедим! Но, увы, в настоящий момент танки сильнее духа!..
Он сидел измученный: по лицу струился пот. Вдруг вошел Вайс. Тесса удивился – почему впускают без доклада?.. Забывают, что он – министр, что Бордо теперь – столица!
Вайс протянул бумажку:
– Подпишите.
– Что это?
Вайс объяснил: многие летчики хотят улететь в Англию; необходимо воспрепятствовать; сделать бензин негодным.
– Но это не мое ведомство… Обратитесь к генералу… Вайс зло усмехнулся:
– Генерал, когда нужно, неуловим. А дело срочное. Я вам советую не быть формалистом. Названия министерств никого больше не интересуют. А за каждый ускользнувший самолет вы будете отвечать перед немцами. Вы меня понимаете?
Тесса хотел крикнуть: «Наглец! Шпион!» Но он не крикнул; растерянно он поглядел на Вайса; потом вынул ручку, прищурил глаза и подписал. Вайс вежливо поблагодарил.
33
Тур держался. Защитники города дважды уничтожали понтоны. С удивлением поглядывали немцы на серый островок домов, перед которым посвечивала Луара. Через Тур шла дорога в Пуатье и дальше на юг. Неожиданная заминка нервировала наступавшую армию. Один из немецких генералов, любивший похвастать своей начитанностью, говорил офицерам: «Что вы хотите – эти лягушатники защищают родину Бальзака…»
Как случилось, что Тур не был объявлен открытым городом? Говорили, будто мэр призвал население к обороне, и тогда солдаты, пристыженные отвагой жителей, решили не отступать. Говорили, будто первые атаки были отбиты ранеными, находившимися в местном лазарете. Легенды рождались в погребах, где среди бочек луарского вина прятались жители; батальоны становились дивизиями. Рассказывали о каких-то таинственных снарядах, уничтожающих немецкие танки. Никто не понимал, почему Тур еще держится. Видимо, даже в дни паники находятся смелые люди. Защищали Тур два батальона; к ним присоединились сотня раненых и некоторое количество добровольцев – пожилых людей, прошедших прошлую войну, или подростков, не призванных в армию.
Среди защитников находился депутат парламента, лейтенант Дюкан. Солдаты назвали его «дедушкой» – он сильно постарел за этот год. Все, чем он жил, оказалось вымышленным. Дюкан не был слеп; он видел свою ошибку; но втайне он надеялся, что кровь самоотверженных людей воскресит старую, знакомую ему по книгам, Францию. Оборона Тура была для него последней милостью судьбы.
Тридцать пять лет тому назад Дюкан пошел на литературный вечер. Он тогда был некрасивым подростком с большими оттопыренными ушами, мечтавшим о карьере летчика. Поэт Шарль Пеги читал стихи:
Блаженны погибшие в правом бою
За четыре угла родимой земли!
Пеги убили в первый день битвы, которая потом была названа Марнской. Он не знал, что эта битва закончится победой; он умер, видя разгром, панику, бегство; умер, защищая Париж. И Франция победила. Теперь Дюкан часто повторял любимые строки. Стихи Пеги поддерживали его в минуты отчаяния. Он старался не думать о том, что происходит в Бордо. Измученный, много ночей не спавший среди грохота снарядов и криков раненых, Дюкан еще верил в победу: оборона небольшого города была для него битвой за Францию.
Немецкие батареи, расположенные на правом берегу Луары, старательно уничтожали Тур. Им помогали бомбардировщики. Тяжелые бомбы сносили старые дома с лепными фасадами, с колоннами, с башнями. У защитников не было продовольствия, не было перевязочных средств, не было снарядов. Французские орудия замолкли; только пулеметный огонь задерживал противника.
К концу второго дня выпала короткая передышка. В одном из домов, выходивших на набережную, Дюкан и сержант Майо ужинали – солдаты принесли им хлеб и огрызок колбасы. Они громко жевали: в непривычной тишине этот звук был уютным. В комнате было темно – окна завалили мешками с песком. Мебель напоминала о прошлой жизни: буфет, а на нем фаянсовые чашки с розовыми петушками. На полу валялись гильзы, пустые жестянки, обрывки писем. В соседней комнате отдыхали солдаты.
Кто-то включил радио. Из Бордо передавали речь Тесса. Министр нового правительства говорил о танках и о «бессмертной душе». Дюкан крикнул:
– Заткни глотку, подлец!
Солдаты рассмеялись:
– Он дедушке есть не дает.
Радио выключили. А сержант Майо, с седой щетиной на лице, с красными воспаленными глазами, вдруг сказал Дюкану:
– Почему вы им помогали?.. В тридцать шестом. Вы честный человек. Кажется, мы отсюда не выкарабкаемся. Я хочу понять…
– Понять?.. – Дюкан усмехнулся. – Я сам ничего не понимаю. Белое оказалось черным, черное – белым. Вот мы и ослепли. Или наоборот – что-то начали видеть, не знаю. Есть честные люди. Англичане не сдадутся. А наша судьба…
Он махнул рукой. Майо сказал:
– В ту войну я был на севере, в Аррасе. Город буквально снесли с земли. Теперь в начале войны я снова попал в Аррас. Смешно! Гляжу – за двадцать лет люди отстроили город. Там было спокойно – тыл – Бельгия. Никто не думал… И вот снова… Когда мы отходили от Арраса, ничего не оставалось – мусор, труха… Будут снова отстраивать. Чепуха! Разве можно так жить? Что-то нужно изменить, и всерьез…
– Вы коммунист?
– Нет. Я был учителем. Голосовал против вас, за Народный фронт. Но политикой не занимался. А теперь я дошел до отчаяния. Вчера капитан Греми мне сказал: «Вы плохой француз…» Неужели все так и останется?..
Дюкан крикнул:
– Если мы выживем, я первый скажу – нет!.. Но теперь не время… Скажите, неужели вы не будете… (заикаясь, он едва выговорил) защищать город?
Ответил грохот снаряда – пауза кончилась.
Третий день решил все; немцы ворвались в Тур. Горела библиотека. Бои шли на узких улицах между набережной и бульварами. Солнце, пробиваясь сквозь дым, было грязно-розовым; пахло гарью.
Дюкан стоял возле чердачного оконца. Перед ним были черепичные крыши, длинная извилистая улица. Стреляет он неплохо… Когда-то в маленьком городке, где вырос Дюкан, на троицу открывалась ярмарка. Дюкан не умел ухаживать за девушками; заикался, стыдился своего уродства. Он расцветал у тира; все стояли, охали: «Ну и стреляет!..» Это было тщеславием подростка. Теперь это последняя надежда. Он себя дешево не продаст!..
Вдалеке он заметил немцев; они шли гуськом, прижавшись к серой стене. Улицу пересекала баррикада; бочки, выброшенная из домов мебель, тюфяки.
Вдруг Дюкан увидел французского солдата. Это сержант Майо… Что он делает? Сумасшедший!.. Майо бросился навстречу немцам; потом остановился, кинул гранату. Три немца остались на мостовой; остальные убежали, Дюкан, не помня себя, ревел:
– Здорово, сержант! Здорово!..
Майо стоял, не двигаясь, будто окаменел. Раздался залп; он вскинул руки и упал.
Снова показались немцы. Дюкан стрелял без промаху. Немцы не выдержали, побежали назад к набережной.
Дюкан вытер рукавом мокрый лоб, схватил фляжку – его давно мучила жажда. Он не подумал, что немцы могут подойти с соседней улицы – по крышам. Он увидел перед собой рослого рыжего солдата. Они долго боролись. Дюкану удалось повалить немца.
Была минута тишины. Жужжал залетевший в комнату шмель. Дюкан подобрал винтовку, прицелился – по крышам ползли немцы. Он еще два раза выстрелил. Успел подумать: «Это девятый!..» Потом зашатался и упал – шумно, как дерево.
34
Тесса лежал на кушетке в изнеможении. Мухи не давали ему покоя, садились на нос, на темя, щекотали уши. Он не мог двинуться; мечтал уснуть, но сон не шел. Он чувствовал длину каждой минуты. А когда-то незаметно пролетали дни, месяцы… В ужасе Тесса подумал: «Где теперь Дениз?..» Ее схватили немцы. А Полет, наверно, погибла. Не то она разыскала бы его – министра легко разыскать. Все говорят, что на дорогах трупы беженцев… Да и Люсьен вряд ли уцелел, это – сорвиголова, такие гибнут первыми…
Что будет дальше? Лаваль улыбается. Марке горд бордоскими винами. Бретейль коротко отвечает: «Обойдется». И ни единого проблеска… Немцы продолжают наступать; заняли Брест, Лион. Они в Ла-Рошели, а это возле Бордо… Парламентеры уехали: среди них Пикар. Но кто знает, что им скажут?.. Может быть, немцы нарочно тянут? В стране неспокойно. Поммаре говорит, что в Марселе коммунисты кричат на всех площадях… Да и здесь препротивное настроение… (Тесса вспомнил свою встречу с рабочими, громко вздохнул.) Конечно, Вайс – нахал, но он прав: за самолеты придется отвечать… Некоторые радикалы собираются удрать в Африку. Это не так глупо… Тесса предлагали место на пароходе «Массилья». Он готов был согласиться. Но Бретейль сказал: «Пассажиров «Массильи» мы приставим к стенке…» И Тесса поспешно воскликнул: «Правильно! В такие минуты не покидают родину!..»
Раздался телефонный звонок: Тесса вызывали на заседание.
Увидав, что Лебрен сморкается, Тесса понял – новости невеселые!.. Бретейль монотонно, как поминальную молитву, прочитал немецкие условия, переданные по проводу генералом Пикаром. Тесса возмущенно крикнул:
– Позорные условия!
Бретейль сухо посмотрел на него:
– Не следует забывать, что мы разбиты.
– Я понимаю… – Тесса кивал головой. – Лично я за то, чтобы подписать…
Полуживой от усталости, он подошел к микрофону; откашлялся; и бодро, как в былые годы, начал речь, обращенную «к нации»:
– Не будем падать духом! Условия перемирия, подписанные нашими делегатами, тяжелы, но не позорны. Это – почетные условия. Вся моя жизнь тому порукой!
А после, выпив стакан минеральной воды, слабым голосом сказал Бретейлю:
– Только смотри, чтобы не напечатали!.. До того, как солдаты сложат оружие… Зачем играть с огнем?.. Среди них достаточно горячих голов…
В Бордо возвратился Пикар. Тесса тотчас поехал к нему – его разбирало любопытство.
– Как все было? Я говорю об атмосфере…
Генерал поглядел на него тусклыми, пустыми глазами:
– Мне стыдно за мой мундир.
– Но все же?.. Меня интересуют детали.
– Детали? Пожалуйста. Нас отвели в палатку. Там стоял стол, на нем графин с водой, чернильница, перья. Офицер сказал: «Мы вас принимаем великодушно, не правда ли?» – и показал на графин. Потом он обратился к своим коллегам и сказал: «Я не маршал Фош…»
– Но он? Как держался он?
– Он похож на какого-то актера кино. Бегал, суетился, речь произнес – у него хриплый голос. Он стоял на поляне и ногой топтал траву – хотел показать: топчу французскую землю. Вот и все. А об остальном я не расскажу даже себе – слишком стыдно…
Прошло еще три дня. Тесса много работал. Повседневные заботы отвлекали его от раздумий. Приходилось заниматься всем: принимать журналистов и проверять полицейские кордоны, следить за подвозом муки и ублажать испанского посла. А тут еще подоспела реорганизация кабинета: ввели двух новых министров.
Парламентеры теперь направились в Рим. Все ждали развязки. Немцы продолжали бомбить города. Жолио каркал:
– Я никому больше не верю… Вы увидите, что они придут в Бордо…
Наконец условия перемирия были преданы гласности. Бретейль предложил устроить «день национального траура». Тесса рассмеялся:
– У него одна мысль – как бы помолиться. Любит ладан.
Решили отслужить торжественную панихиду. На богослужении присутствовали Петен и все министры. Тесса надел черный галстук – как на похороны. Возле собора несколько человек прокричали: «Да здравствует маршал!» Тесса обиделся: опять выделяют премьера!..
Во время панихиды он скучал, лезли в голову дурацкие мысли. Вдруг Полет не погибла, а сошлась с кем-нибудь?.. Виар, наверно, радуется, что не вошел в кабинет, потом скажет: «У меня руки чистые, я не подписывал…» Через два дня придется снова переезжать… Ох, как глупо вышло!.. А у Гитлера маленькие усики, как у Чаплина. Жарко!..
Когда Тесса выходил из собора, к нему подошел пожилой человек, благообразной наружности, с ленточкой в петлице. Тесса вежливо спросил:
– Что вам угодно, сударь?
Вместо ответа незнакомец ударил его по лицу. Тесса схватился за щеку и, еще ничего не соображая, крикнул:
– Но почему?
Обидчик, глядя на него темными злыми глазами, ответил:
– У меня два сына погибли…
Он не договорил – его увели полицейские. Собралась толпа. Старая женщина в трауре плакала. Кто-то хихикнул: «Съездили по морде…» Тесса поспешно сел в машину.
Он еще не оправился от потрясения, когда прибежал Жолио:
– Вы меня снова подвели. Оказывается, они занимают по договору Бордо. Я не понимаю, как вы не отдали им Марселя?..
Напрасно Тесса пытался его успокоить; говорил, что в Клермон-Ферране прекрасные типографии, что газета там расцветет – он ей устроит субсидию. Толстяк вопил:
