Порядок в мастерской Андре, непривычный порядок. Выкинуты пустые бутылки. Пристыженные, попрятались в шкаф старые ботинки. Холсты чинно прижались к стенам. Большой стол пуст, на нем только учебник астрономии и открытка с видом Рюгена: дюны – летучие горы… Открытку прислал немец, тот самый, что рассмешил Андре: любит пейзажи, а изучает рыб. Ихтиолог написал одно слово: «Привет»; но Андре сразу вспомнил ночную встречу в «Курящей собаке». Немец говорил: «Хорошо, что поглядел Париж, пока Париж еще на месте». Больше двух лет прошло, и Париж на месте. Только с Андре что-то приключилось. Интересно, может ли немец теперь сидеть над своими рыбами? Впрочем, они двужильные… А вот Андре забросил живопись. В мастерской не пахнет скипидаром. Палитра – на полке, рядом с заржавевшим чайником. И порядок удивляет хозяина: он осторожно ходит по мастерской, как гость. Консьержка, та ахнула: «Вы уезжаете?» Нет, он никуда не уезжает. Говорят, что люди прибирают свой дом, чувствуя приближение смерти. Но он здоров, отчаянно, неприлично здоров, ест за троих, бродит весь день, стоит лечь – засыпает. Какое же колесо зацепилось?..
      Лето он просидел в городе. Люди причитали: «Будет война», но все же разъехались на каникулы. Как прошлым летом… Андре надоело все: ожидание, газетная шумиха, споры. Предсмертное томление стало бытом. Жизнь развалилась. И жизнь все же продолжается. Недавно прислали приглашение: скоро «Осенний салон». Чудаки!..
      Пьер, промаявшись полгода, поступил на фабрику автоматических ручек. Он как-то пришел к Андре; говорил: «Надо быть стойким!» – и грустно озирался по сторонам. А руки у него дрожали, как у старика.
      Андре встретил на Бульварах Люсьена. Тот кричал, что повсюду предатели, что жить стоит только в свое удовольствие. А когда Андре сказал: «Значит, ты хорошо живешь?» – Люсьен выругался: «В нужнике!»
      И снова тревога. Газеты полны сенсационными заголовками: теперь не Судеты – Данциг. Андре не читает газет. Редко слушает радио. Иногда вспоминает – Жаннет… Но это было давно, в другой жизни. В один из дождливых вечеров, глядя на фиолетовый город, Андре слушал: стихи перемежались с названиями фирм. Жаннет звала:
      Прильни ко мне, я клятвы не нарушу,
      Поверить в счастье мне позволь,
      Вдохни в меня твою живую душу
      И успокой былую боль!
      Он судорожно улыбнулся: краска для ресниц, хорошая краска, которая позволяет красоткам плакать. Все нарушили клятву: и он, и Жаннет, и мир. А живой души нет.
      «Как дела?» – спрашивает машинально Жозефина, красная от кухонного жара. «Помаленьку», – отвечает антиквар Боло. Улица Шерш Миди живет. Что же делать старой улице? Вот только сапожник, тот, что пел про «шельму-любовь», умер от воспаления почек. Новому – лет тридцать, у него красавица жена, двое детей; тоже весельчак; говорит заказчикам: «Этих подметок вы не сносите до самой войны».
      В «Курящей собаке» старенький фокс продолжает служить с мундштуком в зубах. Андре ему как-то сказал:
      «Ты, брат, чересчур похож на Тардье. Боюсь, как бы ты не заговорил о Данциге!..»
      В то лето все женщины вязали: говорили, что это успокаивает нервы. Андре купил у букиниста на набережной старый учебник астрономии – вязать он не умел. И звезды стали для него твердой землей; а земля ходила под ногами. Часами он просиживал над книгой; прочитает несколько строк и задумается. Цифры, таблицы, имена, все его успокаивало.
      В Никее за два века до нашей эры Гиппарх измерял расстояние между землей и солнцем. А ведь и тогда рассыпались царства; люди лепили богов и жгли отступников; умирали солдаты; звенела медь. Гиппарх составлял каталог звезд.
      В другой раз Андре позавидовал судьбе Гершеля. Сын бедного музыканта в осеннее равноденствие взглянул на небо. Он сам шлифовал стекла: у него не было денег на телескоп. Он открыл планету Уран, как открывают девушку в окошке напротив. Над Европой бушевала революция. Наполеон грозился завоевать остров. Питт, как паук, плел коалиции. А Гершель описывал переменные звезды и туманности.
      Андре подходит к окну. Ревут газетчики: «Надежды на посредничество Рима!.. Отголоски московского пакта!.. Данциг!.. Данциг!..» И Андре возвращается к любимой книге. В Данциге когда-то жил Гевелий. Он был занят топографией луны; писал, писал. И вдруг пожар, сгорели все записи, все чертежи. Гевелий тогда был стариком. Что же, он снова сел за работу.
      «А я, – говорит себе Андре, – предал краски, изменил кистям». Наверное, есть и в Париже астрономы; они продолжают работать. Может быть, работает старый физик, которого Андре видел в Доме культуры. Врачи борются с раком. Отец Андре собирает первые яблоки, бледные, восковые. Уехать к отцу? Нет, от этого не уедешь… Андре – перекати-поле… И в тоске он идет на угол, пьет у стойки едкий кальвадос; еще раз пересекает смутный город, окутанный белым дымом зноя.
      Был горячий день; с утра собиралась гроза, но тучи разошлись, а воздух не освежился. Весь день Андре просидел в накаленной мастерской. Внизу упаковывались; забивали ящики: «тук-тук» отдавалось в виске Андре. Под вечер он решил пойти в «Курящую собаку» – только спирт может смягчить эту тупую боль. Выйдя на улицу, он сразу понял, что случилась беда. Цветочница над ворохом помятых роз плакала: «Убьют!.. Убьют!..» Хозяин кафе налил кальвадоса Андре и себе, чокнулся:
      – За ваше!.. Вот вам и война! Дождались… Чтоб они сдохли!..
      Кругом спорили:
      – Это еще не война. Это только мобилизация.
      – Нет, теперь война, не выкрутиться. Проклятый Гитлер!..
      – Ничего… Сговорятся…
      Рабочий в кепке дал фоксу сахару:
      – Ну, послужи на прощанье!.. Почему они прошлой осенью сговорились? Очень просто – боялись. Не хотели идти вместе с русскими. А теперь дело другое. Теперь они – вояки. В душе они за Гитлера. Предадут они нас, это дело ясное. А умирать кому? Нам!.. Служи, миляга, служи! Я тоже солдат второго ранга…
      Сапожник повесил на двери лавчонки листок: «Закрыто по случаю ежегодной мобилизации», – не верил, что будет война, ворчал: «Придумали! У меня срочные заказы…» Цветочница продолжала плакать.
      Снова люди с чемоданами, с мешками. Темнота, синие огоньки. Прощай, Гершель и туманности! Равнодушно Андре положил в чересчур просторный чемодан рубашки, мыло. Он лениво подумал: «Как тогда… Или вправду – воевать?..» Не додумал: стало скучно. Завтра он должен выехать в Туль, это твердо. Не все ли равно, что будет потом?.. Жизни не будет.
      Ни песен, ни криков; никто не клянется, не твердит о ненависти, не бредит победой. Суета. Да плач цветочницы. Сквозь листву каштана прорвался слабый огонек. Жаннет – вот его звезда! Но он не открыл ее, не занес на карту. Она промелькнула. Где она, не звезда – живая женщина, с узкими горячими руками и с несчастной судьбой? Наверно, плачет, как цветочница…
      На бульваре одиноко выла труба. А сапожник, подвыпив, выкрикивал:
      – Раз-два, направо, в могилу!..
 

 
      Люсьен шел по затемненному городу. Походка была необычной: он как будто ощупывал враждебную землю. Моросил дождик. Синие лампочки таинственно просвечивали среди черной листвы платанов. Люсьен злился. Еще позавчера он думал, что войны не будет: просто отец подготовляет очередной министерский кризис. И вот вам, сюрприз!.. Рассказывают, что на линии Мажино уже стреляют. Завтра вечером Люсьен должен явиться на призывной пункт. За что он будет сражаться? За Бека? За «человеческое достоинство», как сказал папаша? Могут убить… Но страшнее другое: окопы, ругань капрала, переходы по сорок километров. Скучно!
      И Люсьен громко зевнул. Его окликнула женщина:
      – Хочешь бай-бай?
      Он засмеялся: эти не теряют времени! – на углу стояли проститутки с противогазами. Люсьен сказал:
      – Значит, на боевом посту?..
      Одна из женщин выругалась.
      Люсьен увидал за шторами свет; зашел в бар. Там было людно; пили, кричали. Заплаканная хозяйка чокалась с посетителями.
      – Ваш?..
      – Сегодня уехал.
      Владелец зеленной пил ром и бушевал:
      – Нет, вы мне скажите, кому она нужна, эта война? Наплевать мне на поляков!
      Люсьен не вмешивался в разговор; молча пил и злился. Потом пошел к Дженни – простится и заодно возьмет несколько тысяч. Завтра он будет весь день пить. Да и с собой нужно прихватить тысчонку – не сидеть же на солдатской баланде!..
      Дженни его встретила грустная, но восторженная. Все ей казалось необычайным: Люсьен будет защищать свободу, а Париж разрушат, погибнет Лувр… Она обнимала его и говорила:
      – Весь мир должен выступить… Я купила тебе теплые вещи…
      Увидев меховой жилет, Люсьен фыркнул:
      – Это, милая моя, для офицера, а я солдат второго ранга. И потом, теперь сентябрь, до зимы все кончится.
      – Люсьен, у тебя есть противогаз? Они, наверно, сегодня прилетят… Я ходила за противогазом, но иностранцам не дают. В аптеке мне продали какую-то жидкость, сказали, когда пустят газы, смочить этим носовой платок. Видишь?
      – Бутылочка очаровательная. Чем не духи «Молине»? Вообще, да здравствует изящная жизнь! Я надеюсь, что и вши в окопах будут элегантными.
      Он фальшиво запел «Париж остается Парижем». Дженни зажала уши. Потом она стала серьезной.
      – Люсьен, скажи, тебе страшно?
      – Нет, противно.
      – Но ведь правда на нашей стороне?
      Он недаром опрокинул в баре четыре рюмки – как он смеялся! Его неизменно белое лицо зарумянилось.
      – Правда?.. Погоди, сейчас я тебе все объясню.
      Он сорвал с постели кружевное покрывало, накинул его на плечи, на голову надел шляпу Дженни, сложил руки и забормотал:
      – Дети мои, святой дух снизошел на Бонне и Тесса. Мы придем на помощь великомученику Беку. Этот бессребреник сподобился узреть богоматерь в чешском городе Тешене. А в Беловежской пуще он постился вместе со святым Себастьяном, в миру именуемым маршалом Герингом. А теперь Вельзевул хочет отнять у Бека Данциг. Трепещите, нечестивцы! Поль Тесса идет освобождать гроб господень. Аминь!
      Дженни растерялась. О каком Беке говорил Люсьен? И где этот Тешен?.. Она не читала газет, не разбиралась в политике. Но за гаерством Люсьена она почувстовала тоску. Молча они выпили кофе. Наконец Дженни робко спросила:
      – Значит, неправда, что война за свободу?
      – За какую свободу?
      – Не знаю… За свободу вообще… Ну, писать в газетах что хочешь…
      Он зевнул.
      – Жолио вчера был красным, сегодня он белоснежка, завтра станет густо-фиолетовым. Скучно!
      Она задумалась; потом наивно сказала:
      – Тогда нужно устроить революцию.
      Люсьен рассердился: сколько он терзался над этим словом! Дом культуры, статьи, книги, ссоры с отцом… И вот какая-то американочка ему подносит: «устроить революцию!»
      – Устраивайте у себя. Мы четыре раза устраивали. С меня хватит! Ладно, раздевайся, я хочу спать.
      Его разбудил крик сирены. Дженни тряслась; ее руки не попадали в широкие рукава пеньюара. А он повернулся на другой бок: к черту! Напрасно Дженни умоляла его спуститься в подвал. Наконец постучали в дверь.
      – Сходите!
      – К черту!
      – Я – начальник противовоздушной обороны.
      Пришлось сойти. В погребе было жарко, тесно; мужчины в полосатых пижамах; растрепанные, полуголые женщины. Небритый субъект, называвший себя «начальником», покрикивал: «соблюдать тишину» и «приготовить противогазы». По его команде старенькая консьержка стала зачем-то поливать стены водой. Женщина, прижав к себе детей, всхлипывала. Говорили, будто бомба упала на соседнюю улицу. Дженни держала флакон с таинственной жидкостью и кружевной платочек. У одной женщины были красивые плечи; Люсьен загляделся, растолкав других, стал с ней рядом. Красавица отодвинулась. Люсьен злобно пробурчал:
      – Теперь, сударыня, время военное…
      Глаза Дженни были мокрыми – от ревности, от страха, от предстоящей разлуки. А Люсьен все зевал и зевал.
      Так ему и не удалось выспаться. Утром он вышел сонный, злой. В подъезде скандалила женщина: у нее магазин вина, а погреб хотят отобрать под какое-то бомбоубежище!..
      – Я пойду к министру! Они все время кричат, что Франция должна быть сильной. Зачем же бить по коммерции? Я не очищу погреба. Вы меня слышите? Вы перейдете через мой труп!
      Люсьен приподнял измятую шляпу:
      – Великолепно!.. Вы достойны лучших героинь Расина. «К оружью, граждане!..» Ну и балаган!..
 

 
      Каждую ночь парижане просыпались от рева сирен. Какие-то люди рассказывали, будто видели разрушенные дома. Но Тесса усмехался: «Простая предосторожность. Стоит немцам перелететь границу, как мы даем тревогу. Это приучает Париж к идее самопожертвования…» Многие предпочли покинуть беспокойную столицу. Богатые кварталы опустели; зато ожили курорты Нормандии и Бретани. Запасные ехали на восток; рассудительные буржуа – на запад.
      Монтиньи отправил семью в Овернь: «Идеальное место! На сто километров ни одного завода…» Обеспечив мир домашним, он приступил к другому, более сложному делу: начал переправлять капиталы в Америку. Узнав об этом, Дюкан написал статью «Плохой француз». Цензура статью запретила: два белых столбца в газете были украшены изображением ножниц. О нападках Дюкана рассказали Монтиньи, тот возмутился: «Скажите пожалуйста, – Дантон!.. Я хочу сберечь то, что принадлежит мне, и только мне. Кажется, Франция ничего не выиграет, если я разорюсь».
      Полет решила уехать к тетке в Морван: боялась газов. Тесса всполошился: в такое время остаться без женской ласки!
      – Ты хочешь бросить меня одного…
      – Поль, я не героиня.
      – Тебе нечего бояться. Сюда они не прилетят. Это молчаливый уговор… Если они тронут Париж, мы начнем бомбить Берлин. А это им невыгодно.
      Полет заплакала:
      – Зачем вы затеяли эту войну?
      – Я? – Голос Тесса задрожал от обиды. – Как ты могла такое сказать?.. Ты знаешь, что я хотел одного: сохранить мир. Но что же мы могли сделать? Они полезли на стену.
      Полет продолжала плакать:
      – Зачем убивали людей?
      – Никого не убивают. Воюют поляки. В конечном счете это их дело. Данциг не Страсбург. Понятно, на линии Мажино могут быть случайные жертвы. Но сколько погибает в мирное время от автомобильных катастроф?.. Пойми, кошечка, теперь все изменилось. Нельзя рассуждать по старинке. Это не война в прежнем смысле слова. У нас линия Мажино, у них линия Зигфрида. Никто не может продвинуться вперед хотя бы на один километр. Значит, мы будем сидеть друг против друга и таращить глаза. Покойная Амали в таких случаях говорила: «Как фарфоровые собачки на этажерке…» Поляки защищаются великолепно. Я всегда говорил: рыцарский народ! Они продержатся до весны, может быть, и дольше. За это время мы хорошенько вооружимся. А тогда можно будет договориться с немцами. Ты видишь, что тебе нечего бояться.
      – Все это ужасно… Когда я выхожу на темную улицу… И ночью… Сирены…
      Заплаканная, она показалась Тесса еще привлекательней. Он прижал к ее груди свою маленькую птичью головку.
      – Кошечка, не уезжай! Я очень измучен… Ты не можешь себе представить, сколько у меня работы. Ведь ближайшие недели будут решающими…
      – А ты сказал, что ничего не будет…
      Он засмеялся:
      – Глупенькая, конечно, ничего не будет. Я говорю о внутренних делах. Большинство в палате обеспечено. Но ты понимаешь, что значит ликвидировать коммунистов? Это не простая полицейская операция. Это настоящая кампания большого стиля. Здесь нужен Наполеон. Но мы их уничтожим!..
      Его лицо окаменело. Ему казалось, что он показывает пример гражданской добродетели. Кто знает, как он любил Дениз! Но она пошла с врагами Франции, и он вырвал из сердца отцовские чувства.
      И вдруг Тесса хихикнул:
      – Я тебе сейчас расскажу… Это очень смешно! Догадайся, что мне предстоит завтра? Никогда не догадаешься. Я должен представлять правительство на торжественной мессе. Ты видишь меня коленопреклоненным? Ну, разве не смешно?
      Но Полет продолжала плакать.
      С детских лет Тесса не бывал в церкви. Он ненавидел все, связанное с религией, желая высмеять кого-нибудь, говорил: «Воняет ладаном», а священников называл «черными воронами», чем в свое время немало огорчал Амали.
      Он думал, что в церковь ходят только старухи, и удивлялся, увидав среди молящихся мужчин, даже военных. Полумрак, свечи – как над гробом Амали… Им овладела грусть. Тонкие голоса певчих и лучи солнца, процеженные сквозь темно-фиолетовые стекла, говорили о потерянном рае. Тесса теперь понимал этот язык; у него отобрали Амали, детей, покой. Конечно, все эти обряды – предрассудки; но иногда приятно уйти от мелких дрязг, забыться…
      Он поглядел на толстого епископа: красные жилки, а глаза печальные и умные. Наверно, и у епископа свои заботы – надо ладить с папой, с кардиналами, паствой. Жизнь – это политика. А потом – конец, восковые свечи…
      Зазвенел колокольчик; все опустились на колени. Тесса про себя усмехался – как в театре… Но покорно согнул колени и потом поднялся вместе с другими.
      Надоело!.. Тесса едва сдерживал судорожную зевоту. И вдруг оживился: направо стояла молодая женщина в длинном черном платье, с большим выпуклым лбом и тонкими, но яркими губами. Тесса подумал: флорентийка, портрет Бронзино… А такие бывают страстными, очень страстными…
      Почувствовав на себе жесткий взгляд Бретейля, Тесса вздрогнул, зашевелил губами, – как будто молится. Дураки думают, что роль Бретейля кончена – он ведь стоял за сближение с Германией. Но Тесса понимает, что будущее принадлежит Бретейлю. Все проклинают Народный фронт; значит, правительственное большинство будет перемещаться направо. И потом, война не навеки!.. А кто сможет договориться с Гитлером, если не Бретейль? Да, с этим изувером нужно ладить!
      Звуки органа снова навели на Тесса тоску. Ничего не скажешь – играют красиво… В семнадцатом году случилась катастрофа: снаряд «берты» попал в церковь. Было очень много жертв. Вдруг сейчас упадет бомба? Нет, не может быть: они побоятся начать. Воевать никому неохота… Говоря откровенно, поляки – дикари. Немцы ведут в Польше колониальную войну. А французов они уважают… Жалко, что не договорились! Муссолини, наверно, помирил бы всех. Растерялись… И вот война… Гамелен придумал какую-то операцию в лесу. А там мины… Зря убивают людей. Могут убить и Люсьена. Конечно, Тесса устроил бы его в штабе, но шалопай исчез, его теперь не найти. Грустно это! Да и все грустно… Когда же они кончат играть?
      Вот генерал де Виссе… Как он усердно молится! А говорили что он – приятель Фуже, красный… Смешно: командующий армией – и кладет поклоны, как деревенская бабка. Неужели он верит в непорочное зачатие? Впрочем, пускай!.. Лучше, чем водиться с Фуже.
      Служба кончилась. После церковного мрака Тесса наслаждался ярким осенним днем. Каштаны были в золоте. На Елисейских полях, как водяная зыбь, дрожали солнечные пятна. Женщины выглядели особенно нарядными. В предвидении бомбардировок обыватели наклеили на оконные стекла полоски бумаги; получались затейливые узоры. Тесса усмехнулся: «Вот вам новый декоративный стиль!»
 

 
      Наступил октябрь. Зарядили дожди. Тесса в кулуарах парламента кричал:
      – Я всегда говорил, что поляки не продержатся и месяца! Это воры и пропойцы. Но мы ничего не потеряли. Наоборот… Гитлер убаюкивал немцев победами на востоке. Теперь они почувствуют, что такое линия Мажино. Четырнадцатого июля мы будем танцевать всю ночь на освещенных улицах, увидите!
      С неба падали не бомбы, а листовки. И фешенебельные кварталы ожили. Монтиньи выписал семью: зачем мокнуть под дождями в глухом поместье? Жена Монтиньи ворчала – не могла примириться с продовольственными ограничениями.
      – Бог знает что такое!.. Какое дело правительству до кухни? Неизвестно, что заказать на обед: в понедельник нельзя получить бараньих котлет, во вторник запрещено продавать ростбиф, в среду не делают пирожных… Это издевательство!
      На несколько дней исчез кофе; госпожа Монтиньи обезумела:
      – Я была у Корселе, у Кардама – нигде… И подумать, что это из-за поляков! Я убеждена, что англичане пьют свой чай. Они себе ни в чем не отказывают. Виноват Даладье: это – ничтожество, репетитор, а не премьер!..
      Кофе вскоре привезли, и госпожа Монтиньи несколько успокоилась.
      Дела шли прекрасно: близость смерти даже скупцов сделала расточительными. В ресторанах нельзя было найти свободный столик. Ателье мод работали, как никогда. Дамские шляпки напоминали головные уборы солдат. В витринах были выставлены брошки-танки, пудреницы с английскими флагами, амулеты и шелковые платочки, украшенные надписью: «Он где-то во Франции».
      «Где-то во Франции» стало формулой, заменив скучную букву N. Газеты сообщили: «Вчера где-то во Франции генерал Сикорский принял парад». А под окнами гнусавил бродячий певец: «Где-то во Франции вспомни лобзанья!..»
      Говорили, что солдаты скучают; собирали для них патефоны, футбольные мячи, игральные карты, домино, полицейские романы. Любящие жены посылали офицерам жилеты из шерсти ламы, наполеоновский коньяк, консервы, изготовленные лучшими поварами столицы.
      На банкете иностранной прессы Тесса заявил:
      – Расскажите всему миру, что мы живем по-старому. Грохоту пушек мы противопоставили слова песни «Париж остается Парижем».
      Думали, что война принесет с собой грусть и лишения. Но осенний сезон начался блистательно: премьеры, рауты, выставки, благотворительные аукционы. И везде можно было встретить баловня судьбы Гранделя; без него не обходился ни один прием.
      В первые дни войны Грандель потребовал, чтобы его отправили на фронт: «Я хочу сражаться!» Депутаты запротестовали: «Здесь вы будете куда полезней». Популярность Гранделя настолько возросла, что когда Дюкан попробовал было напомнить о пропавшем документе, все возмутились: «Не разбивайте национального единения личными дрязгами!»
      Грандель не скрывал, что до последней минуты стоял за компромисс:
      – Первого сентября вечером еще можно было все предотвратить. Бонне говорил по телефону с графом Чиано. Я настаивал на встрече четырех премьеров. Меня поддерживали депутаты нашей группы. Но события разворачивались слишком быстро… История установит вину каждого. А теперь не время спорить. Поскольку война объявлена, надо ее выиграть.
      Война освободила Гранделя: карты в колоде оказались перетасованными. Он готов был сражаться. Когда он говорил: «Нужно победить», в его голосе слышалось подлинное волнение.
      Депутаты восхищались патриотизмом Гранделя; промышленники называли его «трезвой головой», а светские дамы были в него влюблены – красавец, говорит так, что хочется плакать, и за спокойствием чувствуется настоящая страсть…
      Даже Бретейль заколебался: уж не стал ли он жертвой мистификации? Он поверил Люсьену, который обожает дешевую романтику. А Грандель ведет себя безупречно…
      Для Бретейля война была драмой. Он пытался продумать все до конца и не мог. Иногда говорил себе:
      «Нужно выиграть войну». И тотчас усмехался: «Ее нельзя выиграть, пока у власти шайка депутатов. Да и что принесет Франции победа?.. Распустить парламент, посадить под замок болтунов! Может быть, огонь противника переплавит Францию…»
      Виски Гранделя побелели; глаза стали печальными. Бретейль, глядя на него, думал: «Терзается, как я…» И Бретейль первый пожал руку Гранделя, когда они остались наедине:
      – Забудем прошлое!
      Никто не знал ни о размолвке между Бретейлем и Гранделем, длившейся свыше года, ни об их примирении: для депутатов и для страны они оставались единомышленниками, друзьями. Всем казалось естественным, что Бретейль выдвинул Гранделя на ответственный пост, предложив доверить ему руководство военной промышленностью.
      Бретейль помнил, с каким трудом он добился от Тесса реабилитации Гранделя: он и теперь ждал сопротивления. Но Тесса было не до воспоминаний. История с документом, похищенным Люсьеном, представлялась ему далекой и неинтересной. Кто заподозрил Гранделя? Фуже, Дюкан. Фуже исключили из радикальной фракции; во время московских переговоров он стал обличать Чемберлена и чуть было не поссорил Париж с Лондоном. А Дюкан витийствует: этот заика вообразил себя Гамбеттой; восстановил против себя всех; Виар назвал его «шовинистом, пропахшим нафталином», а Бретейль подал на него в суд за диффамацию. Нет, враги Гранделя не заслуживают доверия… Притом надо смотреть на вещи трезво. Грандель ненавидит коммунистов; он вертелся среди них, знает среду. В представлении толпы это – левый, любит обличать «двести семейств», написал брошюру против американской олигархии. А военная промышленность – тот фронт, на котором придется дать коммунистам генеральное сражение. Пускай Грандель сажает в тюрьму, проводит удлинение рабочей недели, снижает ставки. Если он перегнет палку, будут ругать его, а Тесса и радикалы останутся незапятнанными.
      Еще недавно Бретейль говорил Тесса, что не выдал бы своей дочки за Гранделя. Оба забыли об этом разговоре. Теперь война – надо подняться над партийными раздорами!.. И Тесса сказал:
      – Что же, я одобряю твой выбор.
      Крупные промышленники, за исключением Дессера, поддержали кандидатуру Гранделя. Монтиньи кричал: «Он, по крайней мере, наведет порядок. Как можно воевать, когда в тылу анархия? Рабочие ничем не хотят поступиться. Словами их не убедишь, здесь нужен кулак».
      Во главе союза промышленников стоял Меже. Он также покровительствовал Гранделю. Дюкан как-то заявил, что Меже продолжает поставлять немцам боксит через Швейцарию; тот ответил: «Это – клевета. Но у меня есть программа…» Его программа была проста: воевать нужно не с Берлином, а с Москвой. Коньком Меже был «крестовый поход против Третьего Интернационала». Когда Тесса попробовал возразить: «Увы, воюем-то мы против Германии», – Меже многозначительно ответил: «Погодите, это только первый акт…» После объявления войны он съездил в Мадрид; говорили, будто он там встречался с германским послом.
      Только Дессер рассердился, узнав о назначении Гранделя: «Здесь нужен техник, специалист, а не политический интриган…» Но положение Дессера за последний год сильно пошатнулось. В финансовых кругах рассказывали о его неудачных спекуляциях. Депутаты считали, что Дессер остался в дураках: поддерживал Народный фронт, хотел предотвратить войну резолюциями Лиги наций. Бретейль острил: «Пожарный с дамским пульверизатором»… Даже Тесса теперь относится к Дессеру как к неудачнику.
      Прошел месяц. Грандель показал себя неутомимым работником. Каждый день он встречался с Бретейлем, советовался, докладывал. Грандель говорил: «Коммунисты… Дессер… Это – авгиевы конюшни. Прежде чем начать, нужно чистить, чистить и чистить!»
      На заводе «Сэн» осталась треть рабочих. Дессер решил объясниться. Возмущенный, он вошел в кабинет Гранделя; держал в руках шляпу и палку с большим набалдашником; говоря, помахивал палкой. А Грандель улыбался, листал бумаги на столе; он наслаждался положением: еще недавно всесильный Дессер, покровитель Бриана и Бонкура, сидит перед ним как ходатай!
      Дессер задыхался; он был болен, знал, что болезнь тяжелая, не лечился, пил. Его личная жизнь была запущенной и унылой, как его дела: печальные свидания с Жаннет, полные жалости и тревоги, одинокие ночи в загородном домике, мысли о смерти. Он боялся умереть, хотел преодолеть страх и не мог. Видел, как страна идет к разгрому, и мучился от своего бессилия. Еще недавно он чувствовал себя всемогущим. А теперь он оказался выброшенным из игры. Его вежливо выслушивали; но никто его не слушал. Он стал вдовствующей императрицей, биржевым академиком, осколком идиллических времен. Слушали глупого крикуна Монтиньи, Меже, способного за несколько миллионов продать родную мать, других, но только не Дессера.
      Он сказал Гранделю:
      – Как вы хотите, чтобы я сдал в ноябре заказы, когда у меня не осталось рабочих? Войны еще нет, а все квалифицированные рабочие на фронте.
      – Это печально, но я не вижу другого выхода. Мы не можем поставить рабочих в привилегированное положение. Наша страна земледельческая. Что скажут крестьяне? Они должны умирать, пока рабочие зарабатывают вдвое? Нельзя выиграть войну, пренебрегая элементарной справедливостью.
      – А сорокалетние? Эти не на фронте. Механики моют стекла в казармах.
      – Мы не можем выделить рабочих…