Во время учебы в университете Лодер написал курсовую по средневековой музыке. Стефенсон собирал коллекцию раннегригорианской церковной музыки. Кончилось тем, что они принялись слушать пластинки. Уходя, Лодер повернулся к Фергусу и протянул руку. Его лицо раскраснелось и резко выделялось на фоне рыжеватых волос, а глаза стали розовее обычного. Он пил одну только воду, в противном случае Фергус подумал бы, что так на него подействовал алкоголь.

— Я исключительно приятно провел вечер, — сказал Лодер. — Лучший вечер за все мое пребывание в Вашингтоне. Мне вспомнилось мое счастливое время после войны. Большое спасибо, сэр. Я получил истинное удовольствие.

— И я тоже, — проговорил Стефенсон. Так оно и было на самом деле. — Приходите еще. — Он поднялся наверх в свою комнату. Дверь в комнату жены была полуоткрыта, у кровати горел ночник. Ее голос прозвучал сердито и властно:

— Фергус, не спеши ложиться. Пойди сюда.

Он не вошел в комнату, а остановился в дверях. Она сидела на кровати, ненакрашенная, красивая, в глазах вечное презрительное выражение.

— Ну и как прошел вечер? — Она передразнила лодеровский выговор. — Сказал он тебе, кто это был на сей раз?

— Нет, — ответил ее муж. — Он ни разу не назвал твоего дружка. И я уверен, он сделает все, чтобы прикрыть тебя во всех отношениях. Так что можешь не беспокоиться.

— А я и не беспокоюсь. Беспокоиться нужно тебе, ведь дураком будешь выглядеть ты, а не я. — Но она была явно встревожена, это он определил по ее тону. За агрессивностью чувствовалась неуверенность.

— Лодер не будет упоминать нас в связи со скандалом, — заверил ее Фергус. — Он человек порядочный. Я его немного узнал за сегодняшний вечер. Он мне понравился.

— Да ну? — Она подняла брови. — Только не говори, дорогой, что он один из тех.

Он притворил дверь, не отвечая. Так будет лучше. Ему никогда не удавалось победить ее в словесных баталиях, потому что по натуре он был человеком мягким, и в числе его талантов не значилось умение ранить словами. И он никогда не предпринимал усилий, чтобы развить такой талант.

Когда жена принималась поносить его, он думал о ней просто как о неприличной особе и старался отдалиться. Он передумал идти спать. Спустившись вниз, он зажег свет в кабинете и, сидя, прослушал последнюю пластинку, которую они проигрывали с Лодером.

Это было «Господи, помилуй» в исполнении хора собора святого Петра. Его успокаивала мысль о том, что восемьсот лет назад армии крестоносцев распевали эту мелодию перед битвой с неверными.

В кабинете Джуди зазвонил телефон.

Телефонистка сказала:

— Миссис Ферроу, вас просит мистер Свердлов. Соединить?

У нее участился пульс, сама не заметив этого, она прижала руку к левой груди, и жест получился комичный, как у актрисы, играющей в мелодраме.

Когда в субботу в ее квартире зазвонил телефон, она была готова услышать его голос. Когда этого не произошло, она подумала, что он уже никогда не даст о себе знать. Звонка в офис она никак не ожидала.

— Миссис Ферроу? Соединить вас?

— Да, — сказала Джуди. — Спасибо.

По телефону его акцент был еще заметнее.

— Хэлло, — сказал он. — Как ты?

— Прекрасно, — ответила она. — А ты?

— Тоже все прекрасно. Ну что, так и будем повторять это до конца разговора? Я хочу тебя видеть. Поужинаешь со мной сегодня вечером?

Она не ответила. Лодер сказал ей: «Он свяжется с вами. Обещайте, что поставите меня в известность, как только это произойдет».

— Нет, — сказала она. — Мне кажется, нам не следует делать этого. — Ей даже в голову не пришло придумывать повод для отказа.

— Так. У тебя побывали гости?

— Да, как ты и говорил.

— И ты боишься прийти? — Услышав его голос, она так отчетливо представила его себе, словно он находился рядом в комнате.

— Вовсе нет. Чего мне бояться?

Она снова подумала про Лодера. Услышала, как засмеялся Свердлов.

— В таком случае встречаемся, когда ты закончишь работу. Во сколько это будет?

— Шесть, шесть тридцать. Но ты уверен, что это не глупо — для тебя, я имею в виду?

— Совсем не глупо, — сказал он. — Даже совершенно необходимо. Давно не дразнил тебя. С той субботы мои уик-энды — смертельная скука.

— И мои тоже. — Ее губы сами растянулись в улыбке. — Где ты будешь?

— В машине, за углом Девяносто восьмой улицы. Ровно в шесть тридцать.

— Хорошо. В шесть тридцать.

Он не простился. Телефон замолчал. Он просто повесил трубку. Мгновение она не вешала своей. Дверь ее комнаты оставалась приоткрытой. Нильсон, должно быть, слышал все, что она сказала. Вряд ли он что-нибудь понял. Она зашла в его кабинет и начала стенографировать.

Павлу Ильичу Голицыну перевалило за семьдесят. Он родился на Украине на шестом году царствования последнего царя. Его прадеды были крепостными, деда освободил манифест либерального самодержца Александра II, которого революционеры отблагодарили, подорвав на бомбе. Грязная халупа Голицыных находилась в деревушке, расположенной в поместьях князя из Москвы, которого здесь никто и в глаза не видел. Как рассказывал детям отец Голицына, в громадном дворце, окруженном сотней гектаров парков и садов, никто никогда не жил. Князь владел землей, а до него отец князя владел людьми, которые обрабатывали эту землю. В деревне была школа, в которую ходил Павел, — в отличие от большинства сверстников, он захотел учиться. Начав работать подмастерьем столяра в имении, он уже умел читать и писать. В семье было восемь детей, все светловолосые коренастые украинцы, веселые и независимые, босоногие и привыкшие к полуголодной жизни. Зимой, когда Павлу было двенадцать, умерли сестренка и двое братьев, лекарств не было, в доме не нашлось даже одеяла согреть умирающую девочку. Мать молилась на коленях перед грубо намалеванной иконой Николая Чудотворца. Сын наблюдал за ней. Часто, когда вся семья опускалась на колени, он оставался стоять, смотрел на них и думал, неужели этот кусок дерева с одинаковым на всех иконах лицом умершего святого может спасти им жизнь. Когда они умерли, Павел Голицын окончательно пришел к атеизму. Он это не афишировал, лучше было не распространяться по поводу того, что всеобщая покорность народа царскому произволу — результат беспощадной тирании, или того, что потусторонняя жизнь, которую обещает православная церковь, — просто сказка.

Он учился плотницкому ремеслу и в свободное время читал книжки, взятые у школьного учителя. Он читал все подряд, изо всех сил стараясь набраться знаний. Ему исполнилось уже четырнадцать лет, когда однажды летом приехала полиция и арестовала учителя и его жену. У них в доме нашли множество революционных книг и брошюр и у всех на глазах сожгли. Однако книги, которые учитель давал Голицыну, не нашли. Он завернул их в парусиновый мешок и спрятал в канаве за домом, где книги пролежали целый год. Прислали нового учителя, невежественного старика, который с трудом разбирался даже в учебниках. Крикливый неряшливый пьяница меньше всего был способен воспитывать в молодом поколении революционный дух или независимое мышление. Эту миссию взял на себя Павел Голицын, а тем временем молодого учителя приговорили к двенадцати годам каторги в Сибири. Их с женой били кнутом после ареста, и жена умерла до суда. Но в те первые годы Голицын держался с крайней осторожностью. Он не страдал безрассудством, которое привело многих его соратников в застенки царской охранки. Голицын не рисковал, не видя смысла в жертвенности, когда нужно было переделать такую уйму работы и когда вокруг так мало образованных людей, которые могли бы ее осилить. Он был революционером, во всем старавшимся подражать своему кумиру, Ленину, одним из самых больших достижений которого явилось то, что в самый бурный политический период он провел в тюрьме только четыре года. Когда разразилась война с Германией, революционная лихорадка поутихла. В первый год естественный патриотизм народа поддерживал войну и заставлял людей мириться с ужасными потерями, преступной неразберихой и потрясающей бездарностью правителей. К тысяча девятьсот семнадцатому году моральное состояние армии упало чуть не до нуля, ходили слухи, будто правительством крутит императрица, немка по происхождению, число убитых и раненых достигло астрономической цифры, не хватало оружия и боеприпасов. Армия сбросила царя с трона и повернула с фронта домой. Среди вожаков Волынского полка, который тогда входил в гарнизон Петербурга, находился и Павел Голицын. Солдаты полка перестреляли офицеров и с красными флагами присоединились к революционным толпам на улице.

Через сорок пять лет он стал генералом, одним из последних большевиков революционного времени, пережившим все чистки; его осторожность и осмотрительность сохранили ему жизнь в годы сталинского террора. Он остался несгибаемым, убежденным в том, что в идеологической войне можно победить, только физически уничтожив противников, и что компромиссы играют на руку капиталистам. Он мало изменился по сравнению с тем семнадцатилетним юношей, который привязал к штыку красный флаг и повел за собой толпу по петербургским улицам, чтобы изменить ход мировой истории. Постарев, он по-прежнему думал и чувствовал, как думал и чувствовал в те далекие годы. Слепым подчинением воле партии он напоминал прадеда, крепостного, для которого законом было слово князя.

Всеми фибрами души он ненавидел Федора Свердлова, считал его одним из самых опасных людей в разведке, человеком, зараженным западным влиянием, сторонником компромисса и мирного сосуществования. Сам Голицын работал в ЧК с тысяча девятьсот девятнадцатого года и с ревнивым усердием — кроваво и безжалостно — подавлял контрреволюцию. Свою работу он считал призванием и беспрекословно следовал бериевским приказам. Ему никогда не приходило в голову, что он поддерживает такой же бесчеловечный режим, как тирания, против которой он выступал, участвуя в революции.

И при всем этом в нем сохранилась одна черта, благодаря которой он уцелел на своем посту после падения Берии. Он никогда не шел первым, не был вождем, чьи амбиции вызывают подозрения и обращают на себя внимание. Его вполне устраивала работа под руководством Федора Свердлова, имеющего блестящую репутацию и весомые заслуги времен венгерского восстания. Выступая против Свердлова, Голицын не преследовал личной выгоды, пойти против непосредственного начальства его вынудило политическое отступничество Свердлова, и Голицын совершил то, о чем не мог и подумать раньше. Он решил обо всем доложить в Москву.

Относясь к интеллигентам с крестьянской подозрительностью, он не переносил Свердлова и как человека, и как представителя поколения, к которому не чувствовал ничего, кроме антипатии: молодые не прошли ни той ни другой войны, либерализм притупил их веру — старик наблюдал за людьми этого поколения, ворчал про себя и терпел. Однако в отношении Свердлова было иначе: генерал с бесконечным терпением и непримиримой ненавистью ждал своего часа. Нет, ему это так просто не пройдет — Свердлов предает партию, он настоящий политический разложенец. Теперь, когда русская политика так сильно изменилась, Голицын мог наконец, ничего не боясь, разоблачить его.

Этим утром генерал направлялся к кабинету Свердлова. Он медленно шел по коридору, и все узнавали его тяжелую походку. Все знали, что это последнее назначение Голицына. Он давно уже перешагнул рубеж пенсионного возраста, но, уступая личным просьбам, ему дали возможность остаться в Соединенных Штатах до конца срока командировки. Жена его умерла, дети выросли и жили своей жизнью, и, если не работа, ему незачем жить; остается лишь, сидя в кресле, ожидать своего конца. Проработав три дня у Свердлова, Анна Скрябина доложила о результатах. Он просмотрел копии ответа Свердлова по поводу документов, полученных от Синего, и сделал пометки на полях. Эти копии вместе с оригиналом записки Свердлова будут направлены на площадь Дзержинского. Свердлов по-прежнему проводит линию на уступки Западу, он отстаивает ее очень умело и умно, ссылаясь на камбоджийский кризис. Только предатель может предлагать ослабление советского присутствия на Ближнем Востоке. Его предложение склонить Египет к принятию эмиссара из Тель-Авива лишний раз подтверждает, что Свердлов перекинулся к капиталистам. Все это Голицын начертал на полях документа.

Решение Свердлова взять отпуск развязало Голицыну руки, чтобы существенно продвинуть план компрометации Свердлова. Сначала его удалят из Вашингтона, а затем, в Москве, он пойдет под трибунал. В его отсутствие Голицыну удалось добраться до Калинина, секретаря Свердлова. Преданность Свердлову бросала на Калинина тень, и Голицыну нетрудно было устроить отзыв молодого человека домой, где его арестовали и начали допрашивать. Все, что удастся из него выбить, будет фигурировать в деле Свердлова. Голицына трудно было упрекнуть в трусости, но он очень нервничал по поводу возможной реакции Свердлова на историю с Калининым и на его замену. Он полагался на привлекательность и очарование замены, думая, что она сумеет отвлечь Свердлова от истинных причин «болезни» Калинина.

Он подготовил легенду, разработал тщательное прикрытие операции, организовав осмотр Калинина посольским врачом, который послушно поставил диагноз «нервное истощение» и порекомендовал возвращение на родину для длительного отдыха и лечения. Калинин возмущенно протестовал против осмотра и особенно против заключения, но его не стали слушать, и все кончилось тем, что ему вкололи снотворное и с мужчиной-фельдшером отправили в машине в аэропорт Кеннеди. В понедельник утром на стол Свердлову положили докладную врача вместе со служебной запиской Голицына. Он подождал, пока эти документы будут прочитаны Свердловым, и только тогда решился зайти.

Анна Скрябина относилась к числу его лучших агентов, он остановился на ней, а не на других девушках из посольского секретариата, поскольку она умела следить за своими начальниками и, кроме того, Свердлову нравились женщины такого типа. Все знали о слабости Свердлова к женскому полу, а между прекрасной половиной персонала посольства шло постоянное соперничество за его внимание. Анне Скрябиной не требовалось заводить с ним продолжительный роман, она должна была оставаться ровно столько времени, сколько экспертам на Лубянке понадобится, чтобы «расколоть» Калинина.

За время отсутствия Свердлова Голицыну удалось получить сведения о связи Свердлова с англичанкой на Барбадосе. Наблюдение организовали без особого труда — на острове у них имелся резидент на случай, если возникнет необходимость организовать беспорядки или понадобится развернуть агентурную сеть. Это был неприметный человечек, который подкупил официанта в гостинице, где жил Свердлов, а тот, в свою очередь, дал денег другому официанту, чтобы тот незаметно подкупил горничную. В комнате Свердлова ничего не нашли, никто его не посещал, но материалы о дружбе с Джуди Ферроу находились в папке Голицына, в которой он собирал документы для доклада начальству в Москве.

Он вошел в приемную. Анна Скрябина сидела за столом, подшивала толстую пачку документов. Она посмотрела не него и тут же вскочила с места.

— Скажи товарищу Свердлову, что я здесь.

Она постучала во внутреннюю дверь и открыла ее. Он увидел, как сидевший за столом Свердлов взглянул на нее и улыбнулся.

Они обменялись несколькими словами, и она придержала дверь, показав знаком, что Голицын может войти.

Они пожали друг другу руки, генерал взял предложенную сигарету и сел. Оба некоторое время молча смотрели друг на друга через стол. Свердлов выглядел просто отменно, немножко поправился, на лице усмешка... Голицыну очень не нравился его искривленный рот. Иногда трудно было определить, улыбается он или презрительно хмыкает.

— Прекрасно выглядите, товарищ Свердлов, — сказал он. — Хорошо провели отпуск?

— Во всех отношениях, но мы к этому еще вернемся. Расскажите мне, — глаза Свердлова блеснули за облаком сигаретного дыма, — расскажите-ка мне про Калинина.

Голицын подготовился к этому вопросу:

— Я написал рапорт.

— Я читал. Но расскажите поподробнее.

— У него стали проявляться признаки переутомления, — сказал Голицын. — Несколько человек говорили, что он не спит по ночам, стал пить. Вы знали об этом, товарищ Свердлов? Ну так вот, его комнату осмотрели и под кроватью нашли много пустых бутылок, и в ящиках комода тоже. Меня это встревожило. Вас нет, а у него доступ к самой секретной информации. Я попросил его не выходить из посольства до вашего возвращения. Он отказался. Я решил, что его следует показать врачам. Остальное вы уже читали в моем рапорте. Все это весьма прискорбно.

— Не то слово, — заметил Свердлов. — Он был для меня бесценным помощником. Чувствую, что здесь моя вина. Наверное, загнал его.

— Да, — склонил седую голову Голицын. — Так же думает и доктор. Если Скрябина вас не устраивает, могу заменить ее мужчиной.

— Да нет, с ней все в порядке, — возразил Свердлов. — У нее хорошая подготовка. Не исключено, что я ее оставлю насовсем. Впрочем, посмотрим. Мужчина на такой работе надежнее. — Сквозь полуприкрытые веки он следил за Голицыным. Тот сидел как скала и, наверное, внутренне торжествовал: он сумел подсунуть Свердлову шпиона, пилюлю мышьяка в сахаре. Однако не нужно, чтобы он заподозрил, что Свердлов заглотнул ее слишком быстро.

— Я просмотрел документы, подготовленные вами за две недели моего отсутствия, — продолжал Свердлов. — Особенно любопытно донесение Синего. Я подготовил свои предложения.

— Я их видел, — буркнул Голицын.

— Вы не согласны? — Два года назад генерал не осмелился бы возразить. Два года назад Свердлов был для него царь и бог — для него и для всего посольства, включая посла. Но все уже в прошлом. Полковник этого еще не знал, но над его головой уже занесен топор. Голицын заговорил уверенным тоном:

— Не думаю, чтобы нам следовало поддерживать какие бы то ни было мирные инициативы на Ближнем Востоке, товарищ Свердлов. Я считаю, что мы должны вести войну против капитализма повсюду, где только сохранилось влияние империализма.

— Вы не берете в расчет, что, если в Камбодже начнется крупномасштабная американская интервенция, мы подтолкнем Китай на вмешательство... Я полагаю, что мы больше не можем позволить себе связывать руки арабо-израильской войной. Нам не следует допускать усиления китайского влияния на Дальнем Востоке. Это, товарищ Голицын, моя точка зрения. Для нас важно не то, убивают ли арабы евреев или евреи арабов, а то, удастся ли нам остановить наступление маоизма. Я в этом убежден, и вы меня не переубедите. Я удивляюсь, что вы не разделяете моей позиции.

— Я просто не верю, что мы не сможем разрешить наши разногласия с социалистическим Китаем, — ответил Голицын. Его проверяют, и он чувствовал себя настолько уверенно, что решил не скрывать своих мыслей. — У нас одинаковые цели. Возникшие недоразумения — это следствие ошибок руководства в прошлом. Слишком сильно склонялись к уступкам подлинному врагу. Капиталистический мир должен быть уничтожен. Товарищ Свердлов, наш образ жизни не может сосуществовать с их образом жизни. Это предательство революционного социализма. Мы должны покончить с их системой, если хотим выжить. Мы должны сплотиться с Китаем как можно теснее в достижении общей цели.

— Не верю я, что цель у нас общая, — произнес Свердлов. Он тоже проводил эксперимент. Если его старый противник способен понять существующую реальность, всю глобальность происходящих в мире перемен, то он, возможно, сумеет увидеть то, что видел Свердлов. Возможно, но весьма сомнительно. Этот тип людей никогда не был способен видеть дальше усвоенных большевистских заповедей. По этой причине стало необходимостью уничтожить многих из них, когда революция утвердилась.

— Я считаю, что Китай — это то, чем он был всегда: националистическая держава с империалистическими традициями, которые в своей основе марксизм не затронул. Я считаю, что Китай сделал шаг не вперед, а назад. Он отказался от непосредственного прошлого, перестал быть федерацией разобщенных провинций, в которых правят бандиты вроде Чан Кай-Ши, и стал таким, каким был восемьсот лет назад. Гигантское голодное пространство с самым большим в мире населением, где правит Мао Цзэдун, император Китая. Они наверняка уничтожат капиталистический мир и будут править тем, что от него останется. Если останется... Но все равно они повернут на нас, как на единственного конкурента по абсолютному господству на земном шаре. Я, товарищ генерал, люблю свою страну и не верю, что можно оседлать китайского тигра, не верю даже в то, что можно это попробовать, не рискуя быть заживо съеденным.

Голицын покачал головой. Он старался слушать, но смысл сказанного до него не доходил. Он понял только одно: Свердлов нападает на Китай и ни разу не сказал про загнивающий капитализм.

— Вы считаете так, — сказал Голицын, — а я по-другому.

— В таком случае мы должны сойтись на том, что расходимся во мнениях, — улыбнулся Свердлов. — Но это, я уверен, не помешает нам в работе. Мы по крайней мере знаем, как мирно сосуществовать.

Он нажал на звонок. В дверях показалась Анна Скрябина.

— Принесите чаю генералу. А мне достаньте виски и стакан вон из того шкафчика.

Голицын молча наблюдал за Свердловым, пока девушка не принесла ему чай, дымившийся в стакане с серебряным подстаканником. Голицын отхлебнул, а секретарша налила Свердлову виски. Он взял у нее бутылку и долил стакан почти до краев. Затем отпил глоток, как будто пил воду. Девушка вышла из комнаты, бесшумно и незаметно. Свердлов подумал, что она скорее выплыла, чем вышла. За три дня он начал ненавидеть ее.

— Интересно, кто завербовал Синего? — внезапно спросил он.

— Я слышал разговоры, что вы, товарищ Свердлов, — произнес Голицын. Он всегда считал, что это так. Среди подчиненных Свердлова утвердилось мнение, что своей стремительной карьерой он обязан удачной вербовке необыкновенно важного агента в одной из западных великих держав.

— Я даже не знаю, кто это, — промолвил Свердлов. — Никто, кроме Панюшкина, этого не знает. Настолько он важен. Еще ни один человек, работавший на нас, не был так тщательно прикрыт.

— Разумно, — согласился Голицын. Он смотрел, как в стакане Свердлова оставалось все меньше виски. Вот вам еще один признак разложения, за водку он бы его не упрекал. — Никто с нашей стороны его не сможет выдать. Нашлись же перебежчики, знавшие Фукса и Нанн Мей, — это была ужасная ошибка.

— Синий — наш лучший источник информации по очень многим вопросам, — заметил Свердлов. — Он передает нам ценнейшие материалы. Он знает, что представляет самую большую важность. За шесть месяцев я познакомился с десятком подборок от Синего, и все до единой были отлично сделаны. Ни одного лишнего слова, выводы точные и квалифицированные.

— А национальность? — зашел с другого конца Голицын. Ему очень хотелось узнать, правду ли говорит Свердлов, действительно ли он не знает, кто этот загадочный Синий.

— Не знаю. И никто не знает. А сейчас давайте сменим тему, но не предмет нашего разговора: во время поездки на Барбадос мне повезло. Я установил полезный контакт.

Голицын напрягся. Инстинктивно он почувствовал, что его ждет разочарование.

— На острове я встретил женщину. Ее работа связана с весьма секретными вопросами, и у нее есть несколько контактов с Британским посольством в Вашингтоне. Мы подружились. — Он улыбнулся своей кривой улыбкой и допил виски. — Я возобновлю нашу дружбу здесь, мне кажется, я смогу ее завербовать.

— Было бы здорово, — хмуро промолвил Голицын. Миссис Ферроу придется вычеркнуть из донесения о Свердлове. Она будет для него плюсом, а не минусом.

Через час Свердлов отпустил его. После этого набрал телефон кабинета Джуди в здании ООН. Он чувствовал, что Анна Скрябина в приемной подслушивала. Четырехчасовым самолетом он вылетел в Нью-Йорк.

Джуди вышла без двадцати пяти семь, она повернула налево и прошла с полквартала до угла, где, по словам Свердлова, он должен был ее ждать. У обочины стоял темно-зеленый «мерседес». Когда она поравнялась с машиной, окно опустилось, и Джуди увидела Свердлова.

— Хэлло, — сказал он. Открылась дверка, и она села в машину. Он протянул ей руку, она свою, чтобы поздороваться. Он задержал ее руку в своей и поцеловал, повернув ладонью кверху, а потом торжествующе улыбнулся.

Она сделала вид, будто не заметила, и отняла руку. Между ними началась игра, как будто они расставались не больше чем на какой-нибудь час.

— Ты долго ждал?

— Двадцать минут. Получил удовольствие, показав полицейским советский паспорт. Они хотели арестовать меня за то, что я плохо припарковался, и не смогли. Сегодня ты выглядишь такой красавицей. Выпьем?

— Давай, — сказала Джуди. — Очень много было работы. Уберите руку, мистер Свердлов, обниматься на улицах не разрешается.

— В этой прогнившей стране все разрешается. — Он завел машину, и «мерседес» влился в автомобильный поток на улице. — Ты же не хочешь уверить меня, что, разрешив совокупляться на сцене, они могут запретить честному советскому гражданину поцеловать девушку в машине?

— Нет, — ответила Джуди. — Но ты же прекратил свои попытки, верно?

— Я тебе это припомню, — пообещал Свердлов. — В долгу не останусь.

Они заехали в бар на Шестьдесят седьмой улице, при тусклом освещении разглядели стоящие в зале крошечные столики, стены, оформленные в псевдогавайском стиле, пластиковые пальмы.

Он заставил ее заказать нечто ужасно алкогольное в скорлупе кокосового ореха, а потом безжалостно смеялся над ней, когда она пыхтела, пытаясь проникнуть внутрь и выпить содержимое. Она выглядела шикарно: красивая, очень элегантная. Это была совершенно другая женщина по сравнению с той босоногой девушкой в бикини на Барбадосе. Безукоризненная леди, хотя и без драгоценностей и без такого символа социального статуса, как меховое манто. Теперь она выглядела постарше, но это его не смущало.

— Что ты разглядываешь? — спросила его Джуди. Он тоже был другим — в голове у нее мелькали точно такие же мысли. Ей еще не приходилось видеть его в костюме. Он надел темный костюм, простую белую рубашку и однотонный галстук. Несмотря на непринужденную манеру, с которой он держался, он, по-видимому, нервничал.

— Тебя, — сказал он. — Ты не похожа на ту, что была на острове. Такая уверенная в себе, просто сама компетентность. Возьми еще кокоса.

— Благодарю, этого более чем достаточно. Кажется, ты меня критикуешь?

— Нет, нет! Если я сказал, что предпочитаю тебя в бикини, то какая же это критика? Ты выглядишь такой красивой. Я тебе сказал это в машине. А как я тебе нравлюсь в своем рабочем костюме?

— Не поняла пока, — сказала Джуди. — Дай мне время привыкнуть. Одно меня поразило. Где твой красный галстук?

Он засмеялся:

— Я же переодетый. Я же русский шпион, ты не поняла что ли?

— Ну, если уж я не поняла этого раньше, я никогда этого не пойму, — проговорила она. — Ты был совершенно прав в отношении моих гостей. Меня встретили прямо в аэропорту, можешь себе представить?

— Извини. — Он взял ее за руку. Она не пыталась отодвинуться. — Расскажи-ка, как все это было. Но сначала выпьем еще. Виски мне и тебе тоже. Больше никаких кокосов. Я это сделал только чтобы подразнить тебя.

— Я знаю. — Джуди взглянула на него. — Потому-то и решила выпить его во что бы то ни стало.

— В аэропорту, — пробормотал Свердлов почти про себя. — Быстро же они сообразили. Что произошло дальше?

— Они — их было двое — побеседовали со мной на нашей квартире, куда отвезли меня и вошли вместе со мной. Я вышла из себя. — Вспомнив о Лодере, она снова почувствовала раздражение. Свердлов не отпускал ее руку, смотрел на нее и молчал. — Они мне сказали, что нас видели вместе. Чему ты улыбаешься, Федор? Ничего смешного тут нет, говорю тебе.

— Не сомневаюсь, — тихо произнес он. — У меня и в мыслях не было смеяться. Я ни минуты не сомневался, что нас видели вместе с полдюжины английских и американских наблюдателей. Продолжай, пожалуйста.

— Человек, который разговаривал со мной, а точнее говоря, допрашивал меня, сказал, что ты снова свяжешься со мной, и чтобы я сообщила ему немедленно, если ты позвонишь.

— Понятно, — сказал он. — И ты это сделала? Ты сообщила ему, что мы договорились встретиться?

— Нет. — Джуди открыла сумочку, поискала там сигареты, это помогло ей отвести глаза и посмотреть вниз, чтобы избежать его особенно проницательного взгляда. — Нет, я ничего не сделала.

— Сказал он что-нибудь еще? — задал вопрос Свердлов. Он заметил, что она не решается договорить.

— Да ничего в общем-то. Обычное предупреждение: не встречаться с русскими, потому что моя работа связана с секретами, ну, ты сам знаешь, что говорят в таких случаях.

— Слишком хорошо знаю. А теперь я скажу то, чего ты решила не говорить. — Похоже было, что он вздохнул с облегчением. — Он сказал, что я опасный советский разведчик и интересуюсь тобой только потому, что хочу завербовать тебя в шпионы. Знаешь, это очаровательное зрелище — видеть, как краснеет женщина. Никогда не пытайся лгать мне. — Он покачал головой. — Я вижу тебя насквозь. Как стеклянную. Ты тоже так думаешь? Ты поверила ему?

— Я не была бы здесь, если бы поверила, — защищалась Джуди. Потом она посмотрела ему в лицо, потому что внезапно ей захотелось получить подтверждение своей правоты, того, что подсказывал ее собственный инстинкт, опровергающий слова Лодера и все его инсинуации. — Это неправда?

— Нет! — Свердлов посмотрел ей прямо в глаза. — Э, из тебя не вышел бы следователь, ты же посмотрела мне в глаза, чтобы увидеть, не лгу ли я. Глаза могут обманывать. Но я говорю тебе правду. Я не собираюсь соблазнять тебя, а потом шантажировать, чтобы узнать, что мистер Нильсон сказал У Тану[2]. Несмотря на то, что уверил своих, будто намерен сделать именно это.

Она с ужасом повернулась к нему:

— Ты сказал своим...

— Да. Я сказал, что надеюсь завербовать тебя для работы на нас. Теперь я могу встречаться с тобой, когда только захочу, не вызывая никаких подозрений.

— Просто не знаю, что делать, — сказала она. — Все это принимает такой оборот...

— Первое, что ты должна сделать, это сообщить этому человеку из разведки, что мы встретились. В противном случае ты попадешь в беду. Я говорю совершенно серьезно. Дай мне подержать твою руку. Давай я преподам тебе первый урок этих маленьких игр. Всегда говори правду, пока это возможно. Потом, когда изменятся времена и придется лгать, остается шанс, что тебе поверят.