ГЛАВА III

Лампы давно уже погасли, огонь в камине тоже потухал и изредка только искры пробегали по почерневшим угольям. Сквозь щели ставней едва пробивался голубой свет холодной зари.

В гостинице и в окрестностях царствовала мертвая тишина. Вдруг ужасающий крик раздался посреди этой тишины, затем последовали глухие стоны, едва напоминавшие человеческий голос.

Темное Сердце — он было уснул — вскочил, держа в каждой руке по револьверу. В эту минуту в дверях показались Ляфрамбуаз с зажженной лампой и дон Кристобаль де Карденас с сыном, оба вооруженные.

Посреди комнаты стоял Калаверас; веревки, опутывавшие его, были перерезаны, и он с отчаянием боролся против Бонома и Сахуры, двух собак трактирщика. На окрики хозяина собаки нехотя оставили свою жертву, которая упала на землю, обливаясь кровью.

Вот, что произошло.

Калаверас, заметив, что карауливший его охотник наконец уснул, задумал избавиться от связывавших его веревок и бежать. Собаки лежали смирно за конторкой, и он не знал об их присутствии.

В углу комнаты было свалено все оружие, отобранное у разбойников. Туда-то он и стал понемногу подвигаться, медленно, извиваясь всем телом, как змея. Боясь привлечь внимание Темного Сердца, он избегал малейшего шороха, который бы потревожил спящего.

Целый час ушел у него на эту работу, наконец он дополз до цели. Тут он немного отдохнул; он был буквально обмотан с головы до ног веревками, так что каждое движение стоило невероятных усилий. Теперь ему нужно было достать какой-нибудь режущий предмет: поверх всего лежал широкий нож Майора, называемый мексиканцами мачете, который они носят без ножен, продетым в железное кольцо на поясе. Во время его тайной работы, собаки не спускали с него глаз; умные животные вышли тихо из-за стойки и стояли наготове, чтобы броситься на него при первом неверном движении; но, из-за царившей в комнате темноты, он по-прежнему не замечал их присутствия.

Когда, спустя час, Фелицу удалось перерезать веревки, связывавшие руки, то ему уже легко было освободиться от остальных пут; но обращение крови было так сильно задержано перетягивавшими его веревками, что он должен был еще пролежать с четверть часа без движения. В это время, держа в руках спасительный мачете, которым он перерезал веревки, он предвкушал сладость мщения; благодаря по временам вспыхивавшим искрам в камине он мог приблизительно видеть спавшего охотника и наметить место, в которое он хотел его поразить.

Если бы Фелиц Оианди не вздумал мстить, а просто вышел тихо из комнаты, то верные сторожа по всей вероятности не стали бы ему в этом препятствовать, но Фелиц, встав на ноги, держа наотмашь мачете в правой руке, направился прямо к камину, около которого сидел охотник.

Послышалось глухое рычание.

Убийца остановился в нерешительности и бросил вокруг себя встревоженный взгляд.

Но опять воцарилась глубокая тишина.

Злодей постарался овладеть собой, и хотя суеверный страх заставлял его дрожать, как лист, он старался уверить себя, что слышанное им рычание было просто храп спавшего охотника, и, собравшись с силами, ринулся вперед, чтобы поразить мачете своего врага.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное, что могло испугать самого неустрашимого человека в мире. Глухое рычание, уже раз слышанное им, повторилось, но гораздо сильнее, и две темные тени бросились на него, свалили с ног и стали рвать на части. Нож выпал у него из рук при этом внезапном нападении, и, чувствуя себя совершенно во власти неизвестных чудовищ, он испустил тот крик отчаяния, который разбудил всю гостиницу.

Помощь подоспела вовремя — еще несколько минут, и разбойник превратился бы в обезображенный и растерзанный труп.

Теперь он лежал весь в крови и без малейших признаков жизни. Хозяин гостиницы подошел к нему и тщательно осмотрел.

— Он страшно искусан, — сказал он, — но раны не представляют серьезной опасности, надо полагать, он останется жив.

Охотник, которого также называли еще и доктором, в свою очередь осмотрел больного:

— Да, он даже довольно быстро поправится, только кисть левой руки страшно истерзана и кость предплечья в двух местах сломана. Поэтому нужно сделать операцию, отнять руку выше локтя, иначе начнется гангрена.

— Я надеюсь, что вы не станете с ним возиться? Пускай околевает, как собака! Ведь он получил эти увечья в то время, когда сделал попытку вас убить! — сказал молодой индеец.

— Из этого не следует, что я его оставлю умирать, не оказав ему помощи. Этот человек хотел меня убить, говорите вы — пусть будет так; а я его вылечу — каждый из нас будет мстить по-своему. Неужели вы не находите, что он довольно наказан?

— Нет! — ответил молодой человек. — Мы, индейцы, когда змея ужалила или только намеревается ужалить нас, стараемся размозжить ей голову; щадить своего противника значит поощрять его на новые злодейства.

— Может быть, вы и правы; но время не терпит. Ляфрамбуаз и вы, молодой человек, положите этого несчастного на стол и держите его крепко, пока я буду оперировать. К счастью, он потерял сознание и мешать мне не будет.

Тем временем на дворе стало совершенно светло. Открыли ставни и развели огонь в камине.

В ту минуту, когда Темное Сердце уже хотел приступить к операции, послышался приближавшийся топот коня, и вскоре Железная Рука вошел в комнату.

— Ого! — сказал он. — Тут без меня опять что-то случилось!

— Да, он хотел убить меня, но, спасибо собакам, они за меня вступились.

— Вот так умницы! — вскричал вошедший, лаская собак. — Как бы только они не взбесились от того, что покусали эту гадину! Ну а ты, как водится, собираешься платить за зло добром, не правда ли?

— Ну, положим, добро будет несколько отрицательного свойства; я сделаю ему ампутацию руки.

— Какой руки, правой?

— Нет, левой.

— Жаль! Что бы тебе стоило, уж заодно, и правую отпилить?

— Как тебе не стыдно издеваться над умирающим!

— Ну, у меня запас жалости не настолько велик, чтобы тратить ее на подобного негодяя, который не останется в долгу, когда выздоровеет, и всадит тебе кинжал в сердце в благодарность за свое спасение.

Операция прошла, как нельзя лучше, затем, позавтракав вместе со всеми, алькад-майор Тубакского президентства стал собираться в путь со своим семейством. Охотники предложили проводить его до мексиканской границы, и предложение это было принято доном Кристобалем с большой благодарностью. В конюшне разбойники оставили пять лошадей, и потому все могли удобно разместиться; девочка села на одну лошадь с братом, и маленький отряд двинулся в путь, простившись с хозяином, который неохотно расстался с дорогими гостями.

— Однако. вы забыли распорядиться на счет этого Калавераса, который остается у меня. Что прикажете с ним сделать, когда он поправится? — спросил Ляфрамбуаз удалявшегося Темное Сердце.

— Я намеревался отвезти его в Тубак или в Пасо-дель-Норте и передать в руки французских властей. Но теперь это было бы слишком жестоко. Он достаточно наказан. Оставьте его пока у себя, Ляфрамбуаз, а когда он встанет, отпустите на все четыре стороны.

И наши всадники пустились галопом по направлению к мексиканской границе.

ГЛАВА IV

Мы теперь оставим эту местность и перенесемся в страну апачей на берега Рио-Хила, этой «великолепной» реки, которая в течение девяти месяцев соперничает с знаменитым Манасаресом в том отношении, что сильно мелеет и во многих местах совершенно пересыхает.

Между Рио-Хила и Рио-Браво-дель-Норте расстилаются огромные степи, или прерии, покрытые травой, достигающей невероятной вышины, и перерезанные в некоторых местах тощими ручейками, по берегам которых встречаются маленькие рощицы. Прерии окаймлены девственными лесами, покрывающими склоны гор, вершины которых покрыты вечными снегами и сливаются с небом. Эти прерии составляют то, что обыкновенно называют индейской территорией; там обитают или, лучше сказать, кочуют дикие орды апачей, сиу, команчей, пауни, пиеганов, или кровавых индейцев, и много других менее известных племен. Эти племена, разделенные на бесчисленное множество колен, делят полюбовно между собой эту огромную территорию, на которой они охотятся большую часть года.

Их зимние жилища спрятаны в чаще девственных лесов, и запутанные тропинки, ведущие к ним, известны только членам племени или отдельных колен.

Исключая индейцев, краснокожих, о которых мы только что говорили, прерии посещаются охотниками из белых и метисами-трапперами, американскими купцами и разбойниками, принадлежащими ко всем национальностям и племенам земного шара.

Эти разбойники, не признающие никакого закона и еще более кровожадные, чем сами индейцы, известны в прериях под названием «хищников пустыни».

Из всего сказанного видно, что пустыня эта очень населена. Мы, разумеется, исключаем массу хищных зверей, которыми она наполнена. В Америке слову «пустыня» придают не тот смысл, который ему присвоен в Европе. Слово пустыня для американца означает пространство, на котором нет городов, но не жителей.

Поэтому многие из пустынь Нового Света очень и даже слишком населены.

Два месяца прошло после тех событий, которые мы описали в предыдущей главе. Было шесть часов утра. Солнце только что взошло и разом позолотило всю прерию, расстилающуюся от девственных лесов в необъятную даль.

Величественный и глубокий покой царил в этой первобытной и могучей природе, которой рука человека еще не коснулась и которая поэтому во всей целости сохранила свою живописную красоту.

Но, увы! Этот покой был только кажущимся, эта волшебная картина таила в своих недрах много ужасных и мрачных дел!

Там, как и везде, происходила страшная борьба за существование, постоянная и беспощадная борьба между хорошими и дурными инстинктами человека, отдававшегося во власть страстей.

Человек везде один и тот же, цивилизация только прикрывает его пороки покровом условных приличий, но ни душные стены городов, ни широкие пространства девственных лесов не в состоянии их ни умерить, ни скрыть.

Только в пустыне пороки показываются неприкрашенными, как в городах, где лицемерие, которым они прикрываются, делает их еще гнуснее.

Вдруг на берегу Рио-Хила показалась группа всадников, по-видимому искавших брод. Их было много, и пики, которыми они были вооружены, блестели на солнце. Они вскоре нашли брод и, построившись в узкую колонну, по два всадника в ряд, перешли реку и вошли в саванну, где вскоре исчезли в высокой траве.

Эти всадники были, очевидно, путешественники, переезжавшие через прерии, а не охотники, потому что они вели с собой несколько навьюченных мулов, и затем, вместо того чтобы ехать к центру страны апачей, они направлялись прямо к Аризоне, бывшему мексиканскому округу, перешедшему во владение Соединенных Штатов, но сохранившему свою испанскую физиономию.

Всех путешественников было шестнадцать: три воина племени команчи, одетых в полудубленные шкуры и с разрисованными лицами; шесть охотников канадцев в их живописных индейских и полуевропейских костюмах; четыре пеона и мексиканских арриера и, наконец, трое, в которых с первого взгляда легко было узнать представителей высшего цивилизованного общества и присутствие которых среди этой пустыни трудно было объяснить.

Между этими тремя находились две дамы, одна из которых вполне оправдывала это название, ей казалось не более двадцати шести лет, хотя в сущности ей было гораздо больше.

Она была высокого роста, стройная, с великолепными светло-русыми волосами, ее черные глаза выражали затаенную скорбь.

На ней был полумужской-полуженский костюм, напоминавший амазонок времен лиги во Франции, на кожаном поясе висели кинжал и два крошечных револьвера в чехлах, широкополая мексиканская шляпа защищала голову от палящих лучей солнца.

Возле нее ехала камеристка почти одних с нею лет и в таком же костюме, только без оружия. Юноша мальчик четырнадцати лет, хотя на вид ему казалось семнадцать, ехал по правую сторону дамы. Выражение его красивого лица и смелость взгляда обнаруживали раннее духовное развитие.

Он очень походил на мать, которая его обожала и к которой он чувствовал беспредельную любовь.

Весь отряд, под предводительством воинов команчей, продолжал свой путь до одиннадцати часов утра; но тут уж солнце стало так немилосердно жечь всадников, что они решили отыскать место для стоянки.

Вскоре такое место было найдено на берегу ручейка, и пеоны 4 поспешили разбить палатку для путешественников; охотники же расположились в некотором отдалении от палатки вокруг устроенного ими костра и стали готовить себе второй завтрак. Что касается краснокожих, то они просто спутали лошадей и, разостлав на земле серапе 5, высыпали перед ними запас кукурузы и гороха. Затем, вынув из мешка, с которым ни один индеец никогда не расстается, свою скудную провизию, стали молча есть.

Охотники поставили часового на маленькую возвышенность и тоже мирно уселись за общую трапезу.

В некоторых частях Мексики, а также в Апачерии и на всем протяжении индейской территории, жара достигает такой силы, что с одиннадцати утра до трех часов пополудни нельзя оставаться под палящими лучами солнца без явной опасности получить солнечный удар. Мексиканцы в городах запирают окна и двери в течение этих пяти часов, прекращают всякую торговлю, удаляются внутрь своих домов и предаются сиесте, то есть послеобеденному отдыху.

Вскоре все члены маленького отряда уже спали, исключая часового, который, лежа под кустом на возвышенности, чутко прислушивался к малейшему шороху.

В палатке молодая дама тоже заснула, и мальчик, по-видимому, последовал ее примеру; но как только спокойное дыхание матери убедило его в том, что она спит, он тихонько поднялся, перекинул через плечо карабин и, стараясь не шуметь, осторожно вышел из палатки.

Следуя за ним по пятам, шел большой великолепный пес, шерсть которого спадала вниз мягкими шелковистыми волнами, он был белого цвета с черными и рыжими пятнами. Эта умная собака, помесь сенбернарской породы с пиренейской, была необыкновенно привязана к своему молодому хозяину и всюду следовала за ним, как тень.

Молодой человек быстро прошел поляну и подошел к кусту, за которым скрывался часовой. Тот при виде его поднялся на ноги.

— Ну, — сказал охотник, смеясь, — что же это вы, господин Арман, не спите?

— Нет, Шарбон, слишком жарко, — ответил юноша.

— Да, нечего сказать, изрядно-таки печет! Я думаю, что там, за морем, в старой Франции, вы такой жары никогда не видали?

— Как вам сказать, друг мой: ведь мне было только четыре года, когда мама меня увезла в Америку, следовательно, я почти ничего не помню.

— Это правда, господин Арман. Куда же это вы теперь идете?

— Иду немножко прогуляться, если попадется какая-нибудь дичь, то постреляю.

— Желаю вам счастливой охоты — только, пожалуйста, будьте осторожны: тут всякой дичи много, попадается и опасная…

— Что же может случиться, ведь Дардар идет со мной.

— Правда, — сказал канадец, гладя собаку, — это верный спутник. На него положиться можно. До свидания, господин Арман!

Молодой человек вскоре исчез с собакой в тени деревьев.

Графиня де Валенфлер только несколько лет тому назад поселилась в Америке, и со дня своего приезда вела скромную и уединенную жизнь сперва в Нью-Йорке, а потом в Канаде, где она приобрела великолепное поместье в окрестностях Трех рек.

О ней было очень мало известно, она почти нигде не бывала и никого не принимала. Говорили о ней, что она рано овдовела и посвятила себя воспитанию горячо любимого сына; с ней приехали из Европы только двое слуг: ее камеристка Клара и родственник последней, человек тридцати двух лет, испытанной храбрости, бывший зуав, который исполнял у нее должность управляющего домом и к которому она имела неограниченное доверие, звали его Жером Дерие.

Три месяца тому назад, госпожа де Валенфлер получила письмо из Франции, вследствие которого она немедленно стала собираться в путь.

Она пригласила охотников канадцев, наняла пеонов и отправилась из Канады в Мексику, никому не открыв причину своей неожиданной поездки.

Доехав до индейской территории, она взяла, в качестве проводников трех воинов команчей, лично известных Шарбону, главному канадскому охотнику.

За два дня перед нашей встречей с графиней, она рассталась с Жеромом, который уехал вперед с одним из команчей, для исполнения какого-то весьма важного поручения, известного только ему и графине.

Вот все, что мы пока можем сообщить о таинственной путешественнице, сын которой теперь бродит в чаще деревьев со своим верным псом Дардаром.

Юноша уже прошел около мили, ни разу не разрядив ружья; вся дичь, укрываясь от палящих лучей солнца, забилась в чащу и дремала, только мириады москитов и комаров роились в каждом дуче солнца, которому удавалось пробить густую листву огромных деревьев. Арман уже собирался повернуть назад, когда Дардар, который шел впереди его, вдруг остановился и, подняв голову, стал с силой вдыхать в себя воздух и, взглянув на своего молодого хозяина, слегка завыл.

— Что такое, мой хороший? — спросил его юноша, взводя курок ружья. — Ты чуешь зверя, что ли?

Собака не двигалась с места, но слегка махала хвостом.

Молодой человек спустил осторожно курок и, забросив за спину ружье, продолжал успокоенным тоном:

— Желал бы я знать, какого друга Дардар мог тут отыскать. Ну, ступай вперед, я за тобой иду.

Верный пес понял слова, обращенные к нему, и тихо пошел вперед, продолжая радостно махать хвостом, дойдя до большого куста, он опять остановился и посмотрел на юношу, явно приглашая его идти вперед. Молодой человек раздвинул ветви, нагнулся вперед и остановился в изумлении.

У подножия скалы под тенью огромного магочани 6, лежала девочка лет девяти-десяти замечательной красоты, и спала безмятежным сном. Возле нее лежали остатки скромной трапезы, несколько фруктов и несколько сухарей в дорожной сумке, находившейся рядом. Великолепная лошадь маленького роста, оседланная по мексиканскому обычаю, стояла возле ребенка и, протянув над ним свою умную голову, как бы защищала его от опасностей, которые могли ему угрожать.

Арман не мог прийти в себя от удивления: он напрасно искал глазами какого-нибудь спутника, сопровождавшего эту девочку — нигде и никого не оказалось; она была одна-одинешенька в этой дикой пустыне.

Но каким образом она туда попала? Какую тайну или какое преступление скрывало ее присутствие в этом забытом углу индейской территории.

Молодой человек больше раздвинул куст, чтобы по дойти поближе к девочке, но при первом его движении вперед лошадь подняла голову и так резко заржала, что спавшая фея проснулась. Она протерла свои дивные голубые глазки и обратилась к лошадке с несколькими успокоительными словами.

Она говорила по-испански, и поэтому Арман, который в совершенстве владел этим языком, поспешил с ней заговорить и предложил ей выбраться вместе с ним из этого дикого места.

— Ах! — вскричала она, вскочив на ноги. — Вы друг! Наконец, я более не буду одна! Бог надо мною сжалился! Как я счастлива! Скажите, вы один здесь?

— Нет, со мною мать и друзья, они остановились недалеко отсюда — если хотите, пойдемте к ним.

— Мать, у вас есть мать? А у меня нет мамы, я одна! — И бедная девочка разразилась громкими рыданиями.

Собака подошла к ней и стала ей лизать руки.

Она обняла стремительно собаку и закричала:

— Добрая, милая собака, я тебя люблю! Ты меня жалеешь.

Арману не стоило большого труда уговорить бедную девочку последовать за ним; она проворно собрала свои скудные припасы, уложила их в сумку, пристегнула ее к седлу, взнуздала сама свою лошадку Жагуариту, как она ее называла, и приказала ей пригнуться, что умное животное тотчас исполнило. Девочка вложила свою ножку в стремя, и легкая, как перышко, взлетела на ее спину, сев на мужское седло по-мексикански, то есть просто по-мужски.

— Как нам будет весело жить! — сказала она Арману, который с изумлением наблюдал эту сцену. — Мы не будем более расставаться, я буду вашей маленькой сестрой, а вы моим большим братом, хочешь?

— Конечно, хочу, милочка моя.

— Зовите меня Вандой, это мое имя, а вас как зовут?

— Арманом.

— Ну Арман, пойдемте к вашей маме.

ГЛАВА V

Расстояние, отделявшее двух детей от места стоянки, было невелико, как мы уже сказали; поэтому, минут через двадцать они до него добрались. Все еще спали.

— Вот вы уже вернулись! — крикнул Арману Шарбон, вылезая из-под своего куста. — Но кого же это вы с собой привели?

— Вот результат моей охоты, — ответил юноша, смеясь.

— И где это вы нашли такого херувимчика, господин Арман?

— Под кустом. Она там спала под надзором своей лошадки.

— Бедная сиротка! Вы очень хорошо сделали, что взяли ее с собой.

Несколько охотников и оба команча проснулись от топота лошадки маленькой всадницы и, окружив ее, восхищались ее красотой и удивлялись ее появлению в этой глуши.

В эту минуту полог палатки приподнялся и графиня де Валенфлер спросила с беспокойством:

— Что случилось? Уж не грозит ли нам какая-нибудь опасность?

Арман указал девочке на графиню:

— Вот моя мать, хочешь к ней подойти?

— О, да! — ответила девочка. — Она, кажется, такая добрая!

И Ванда побежала к графине, схватила ее ручонками за платье и воскликнула умоляющим голосом:

— Мама, мама, хочешь меня любить, я тебя тоже полюблю! — Графиня вздрогнула и даже побледнела от звука этого нежного голоска. Но мгновенно овладев собой, она обняла девочку и, прижав ее к себе, покрыла ее поцелуями.

— Ах, какой прелестный ребенок! — воскликнула она. — Откуда ты, милочка?

— Не знаю, — отвечала девочка, ласкаясь к ней. — Вот Арман меня нашел; я была одна с Жагуаритой, и он мне сказал, чтобы я пришла к тебе, что ты добрая и что ты будешь моей мамой. Вот я с ним пришла.

— Конечно, голубушка, я заменю тебе мать, если у тебя ее нет; однако нужно справиться, не может же быть, чтобы этот ребенок один пробрался в Апачерию. Если у нее нет родных, то, вероятно, ей кто-нибудь сопутствует и теперь о ней беспокоится.

— Оба команча отправились на разведку, — сказал Шарбон.

— Они ничего не узнают, — ответил Арман, — бедная девочка действительно одна, все поиски будут напрасны.

— Да, я одна, — воскликнула девочка, плача и прижимаясь к графине, — не отсылай меня, мама! Я такая несчастная!

— Успокойся, дорогая моя, — сказала графиня, — я тебя не оставлю и если ты этого хочешь, то мы никогда с тобой не расстанемся.

Графиня увела бедную девочку в палатку, чтобы окончательно успокоить ее и добиться от нее каких-нибудь сведений о ее прежней жизни и о причинах появления в Апачерии. Она приказала немедленно себя известить о возвращении краснокожих разведчиков и скрылась в палатке вместе с Вандой и Кларой.

Но надежды графини не сбылись. Живая и восприимчивая девочка, под новым впечатлением, как бы совершенно забыла о прежней своей жизни.

В конце концов, однако, при помощи искусно поставленных вопросов графине удалось узнать следующее:

Ванда жила прежде с матерью в большом городе, окруженном горами. Дом, в котором они жили, был большой, с большим садом, в котором находился бассейн, наполненный водой. Возле дома была площадь и на ней церковь Де-ля-Мерсед 7, куда мать с дочерью ежедневно ходили к ранней обедне.

Отца ее звали дон Пабло, он с ними не жил, а изредка приезжал дня на три-четыре и затем исчезал на несколько месяцев. Он очень любил жену и дочь, и всегда привозил им дорогие подарки и мешки, наполненные золотом.

Мать звали донна Люс, она рассказывала дочери, что ее отец владеет золотыми приисками и сам заведует их разработкой.

Иногда дон Пабло приезжал ночью в сопровождении нескольких людей суровой и отталкивающей наружности, громкие крики и грубые возгласы которых очень пугали Ванду.

Но при малейшем изъявлении неудовольствия со стороны ее отца, эти люди немедленно умолкали и становились скромными и вежливыми.

Последнее посещение дона Пабло было гораздо продолжительнее всех предыдущих, он несколько раз собирался уезжать и все откладывал свой отъезд, точно не решаясь расстаться с своей семьей… Наконец он уехал, весело объявив, что уезжает в последний раз и что вскоре он вернется навсегда. Накопив достаточно золота, он решил отдохнуть.

Прошло шесть недель со дня отъезда дона Пабло, когда однажды ночью девочка была разбужена матерью. Красное зарево освещало их комнату. Дом их горел с такой силой, что нечего было думать о его спасении.

На дворе, в саду, вокруг дома толпа каких-то странных людей кричала, ревела и стреляла в окна.

Донна Люс схватила дочь в объятия и успела незамеченной выбежать из дома по тайному ходу в сад. Она добежала до калитки, которая находилась в отдаленном углу, калитка была отперта, тут же стояла оседланная лошадь.

Вокруг царила полная тишина…

Это место рассказа девочки было прервано Шарбоном, который сообщил графине, что команчи вернулись, совершенно напрасно изъездив прерию вдоль и поперек; они не напали на другой след и пришли к заключению, что, действительно, девочка пришла одна в Апачерию. Затем он подал графине два великолепных револьвера, которые вынул из кобуры Вандиной лошадки, и дорожный чемоданчик, запертый на ключ.

Графиня велела позвать еще двух товарищей Шарбона и объяснила трем канадцам, что она желает при них открыть чемодан девочки, в надежде узнать, кто она, и затем сделать в их присутствии опись всего, что принадлежало ребенку.

Арман взял лист бумаги и перо, готовясь составить протокол этого маленького заседания.

Чемодан открыли ключом, который оказался у Ванды; в нем лежали детские и женские платья из тончайшей кисеи и батиста, ребозо 8 из дорогих кружев и белая китайского крепа шаль, вся расшитая золотом. Во всех этих нарядах были завернуты коробочки с драгоценными вещами: кольцами, браслетами, серьгами, ожерельями и великолепная нитка бриллиантов.

Все эти вещи представляли ценность по крайней мере в пятьдесят тысяч пиастров. В числе этих коробочек была одна, в которой находился портрет на слоновой кости молодой женщины изумительной красоты. Ее сходство с Вандой было поразительное, под портретом стояла следующая подпись: «Люс. 1857».

Когда графиня показала портрет Ванде, то бедный ребенок покрыл его поцелуями и закричал, заливаясь слезами:

— Мама! Мама! Моя дорогая мама!

Сомнений не могло быть, это был портрет ее матери.

Портрет был украшен тремя рядами жемчуга; у девочки в ушах были два великолепных бриллианта; все доказывало, что она принадлежит к богатой семье; наконец, на дне чемодана в портфеле и в большом кошельке, было найдено золота и ценных бумаг на 150 000 долларов.

Стало быть, Ванда была богата, даже очень богата, но, к несчастью, нигде не нашли никаких указаний на судьбу ее семейства.

Все присутствовавшие подписали опись найденных вещей. Укладывая обратно ценные бумаги в бумажник, графиня вдруг вздрогнула; на обороте одного векселя она прочитала следующую подпись: «Pablo Alacuesta». Стало быть, фамилия девочки была «Алакеста», так как она сама говорила, что ее отца звали дон Пабло.

Было уже четыре часа, пора было продолжать путь. Лошадей опять оседлали, навьючили, и маленький отряд тронулся в путь в том же порядке, как и утром, только Ванда на своей Жагуарите ехала между графиней и ее сыном.

Дорогой девочка окончила прерванный рассказ.

Донна Люс велела ей стать возле лошади и ждать, а сама бегом пустилась назад в дом, Она вскоре вернулась, неся с собой чемоданчик и пистолеты, которые она приторочила к седлу, а затем, сев на лошадь и посадив перед собой Ванду, прижала ее к себе, сказав:

— Не кричи, не плачь, Ванда! Нас ищут, нас хотят убить!

Девочка задрожала и спросила:

— Куда это мы едем?

— К папе, — ответила донна Люс.

Они помчались во весь опор.

Несколько выстрелов раздалось им вслед, но ничто не остановило их бешеной скачки.

На рассвете они остановились в пустыне. Донна Люс была ранена в нескольких местах и хотя раны не были опасны, но она потеряла много крови.

Она кое-как перевязала раны и, дав лошади отдохнуть, продолжала путь. Мать с дочерью таким образом ехали несколько дней. Раны донны Люс зажили, но со дня на день она становилась слабее. Она часто плакала и прижимала к себе дочь с такими порывами страсти и отчаяния, что пугала бедную девочку.

Раз утром она не смогла встать. Силы совсем оставили ее, лицо сделалось точно восковое, она говорила очень тихо и с большим трудом.

— Дитя мое, — сказала она дрожащей и плачущей девочке, — я тебя оставлю тут одну в пустыне, покинутую всеми. Не бойся, доверься Жагуарите, она тебя довезет до поселения. Бог тебя не оставит, а я его на том свете буду так усердно молить, что он над тобой сжалится. Поцелуй меня… еще… еще… Да хранит тебя Бог!

Ребенок, обезумевший от горя, прижался к матери, покрывал поцелуями ее лицо и руки… Вдруг донна Люс дико вскрикнула, с ней сделались судороги, затем она как бы успокоилась и, вытянувшись, осталась недвижима, открытые глаза были уже безжизненны… она умерла!