ГЛАВА V. Как канадец и Оливье, рассказав друг другу историю своей жизни, заключили наступательный и оборонительный союз против всех

При звуке выстрела Оливье поспешил вскочить и уже хотел бежать на помощь канадцу, предполагая, что на него напал какой-то враг, когда в нескольких шагах от него раздался веселый голос канадца.

— Не беспокойтесь, приятель! — вскричал он. — Я только выстрелил в наш обед!

Он показался почти в ту же минуту, неся на плечах лань, которую тотчас повесил на ветви магнолии и начал свежевать.

— Славный зверь! — сказал он весело. — Вероятно, он нас подслушивал. Что ж, любопытство стоило ему дорого, мы им поужинаем; это будет получше сардинок.

— Действительно, красивый зверь и так ловко убитый, — ответил Оливье, помогая охотнику сдирать шкуру с животного.

— Я старался не испортить шкуру; она довольно дорогая.

— Вы кажетесь мне ловким стрелком.

— Действительно, я неплохо стреляю. Но надо бы вам видеть, как стреляет мой отец. Он может всадить пулю в глаз тигра.

— Черт побери! Но это просто невероятно!

— Я это видел по крайней мере раз двадцать; он делает вещи еще гораздо более трудные. Впрочем, во всем этом нет ничего необыкновенного: канадцы славятся умением управляться с ружьем.

— Но это такая ловкость…

— Она естественна, потому что этим они живут… Вот и кончено. Готов поспорить с кем угодно, что никто не сумеет лучше снять шкуру с лани.

— Действительно, — ответил Оливье, садясь на свое место у огня, — но ведь вы не закончили вашей истории, а должен вам признаться, что мне было бы любопытно узнать конец.

— За мной дело не станет, конец не долго рассказать. Я вам говорил, что отец мой был еще ребенком во время нашего переселения в Квебек, то есть ему было лет пять — немного больше или меньше. Теперь он во всей своей силе, ему не более сорока восьми лет. Дед мой натурально сделал его охотником и, чтобы удержать его в племени индейцев, женил в молодом возрасте на прелестной индианке, родственнице Куга-гандэ. Кажется, я вам уже говорил, что нас у моего отца двое: я, его двадцатилетний сын, и моя сестра, пятнадцатилетняя дочь, хорошенькая, как дева первой любви. Зовут ее Анжела. Мой отец непременно так захотел ее назвать, но индейцы иначе не называют ее, как Вечерняя Роса. Вот и все. Я такой же охотник, как мой отец и мой дед, ненавижу англичан и северных американцев, которые, по-моему, еще хуже англичан, и обожаю французов, горжусь своим происхождением от них и считаю себя их соотечественником.

— Вы правы, у немногих французов, родившихся в Европе, любовь к отечеству так развита, как у вас.

— Может ли быть иначе? Любовь к отечеству — единственное благо, которое не могли у нас отнять, поэтому мы благоговейно сохраняем его в наших сердцах.

— Теперь скажите мне, кто вы?

— Я?

— Да, я ничего о вас не знаю. Мне даже не известно ваше имя.

— Это правда; как же это не пришло мне в голову! Меня зовут Пьер Бержэ, но индейцы, у которых страсть к прозвищам, назвали меня Меткой Пулей, даже не знаю почему.

— А я знаю! Потому что вы так ловко стреляете.

— Вы думаете? Впрочем, может быть, потому что, без хвастовства сказать, я довольно порядочно управляюсь с ружьем.

— Я имею на это доказательство.

— Я страстный охотник, обожаю прерию, в которой жизнь моя проходит спокойно, без горестей и забот; характер у меня веселый; я считаю себя добрым и слыву храбрым. Я приехал сюда вчера на закате солнца. У меня здесь назначено свидание с одним другом, который должен приехать через час или через два; вот и все, что я могу рассказать вам о себе… Теперь вы меня знаете, как будто мы не расставались никогда.

Теперь вы в свою очередь должны рассказать мне вашу историю, если только у вас нет причин молчать. В таком случае я настаивать не стану; тайны человека принадлежат ему одному, никто не имеет права стараться узнать их против его воли.

— У меня нет тайн, особенно для вас, любезный друг Меткая Пуля; доказательством будет то, что, если вы хотите выслушать меня, я вам скажу, кто я и какие причины привели меня в эту страну.

— Прекрасно! Говорите, дружище, я слушаю вас, — ответил канадец с веселой улыбкой.

С первой минуты Оливье почувствовал к охотнику ту непреодолимую симпатию, которая возникает от тайного влечения сердца и вследствие которой с первой минуты незнакомец, случайно встретившийся нам, тотчас становится другом или врагом. Молодой человек, впечатлительный, как все решительные натуры, предался чувству симпатии к канадцу, и разговор, который у них состоялся, побудил его раскрыть свое сердце и, если возможно, сделаться его другом.

Оливье не скрыл из своей истории ничего, рассказав ее в малейших деталях. Канадец слушал с глубоким и неотрывным вниманием, не прервав рассказчика ни разу, по-видимому искренно интересуясь трогательными подробностями этой жизни, несчастной с первого часа, которую молодой человек рассказал ему откровенно и просто, без горечи, беспристрастно, что лишний раз доказывало величие и благородство его характера.

Когда наконец Оливье кончил рассказ, охотник несколько раз покачал головой с глубоко озабоченным видом.

— Печальна ваша история, — сказал он задумчиво. — Как вы должны были страдать от несправедливой ненависти, невинной жертвой которой вы сделались, мой бедный товарищ! Быть одиноким на свете, не иметь ни одного существа, которое принимало бы в вас участие, быть окруженным неприязненными или равнодушными существами — словом, постоянно встречать, не будучи виновным ни в чем, систематическое и всеобщее отвращение, подчиняться, не имея возможности защитить себя, тайной и неумолимой вражде тех самых людей, от которых имеешь права требовать помощи и покровительства, чувствовать себя твердым, разумным, способным, может быть, к великим делам, и при этом видеть себя гибельно осужденным на бессилие, потому что те, которые произвели вас на свет, не желали этого и не прощают вам своего проступка — о, это ужасно! Как вы достойны сожаления! Простите, что мое жестокое любопытство заставило вас бередить рану, постоянно обливающуюся кровью в вашем сердце.

Он замолчал на минуту, потом порывистым движением протянул руку молодому человеку.

— Хотите быть моим другом? — спросил он с чувством. — Я чувствую, что уже люблю вас и что если бы нам пришлось расстаться, я страдал бы от вашего отсутствия.

— Благодарю! — вскричал Оливье с чувством, энергично отвечая на пожатие руки канадца. — Я тоже вас люблю и с радостью принимаю ваше предложение.

— Итак, решено; с этой минуты мы такие друзья, какие бывают только в прерии. Радость и печаль, богатство и нищета, опасность и удовольствие — все будет общим между нами.

— Это решено — и навсегда, клянусь!

— Теперь нас будет двое, чтобы преодолевать жизненные препятствия, и мы будем сильны, потому что станем помогать друг другу.

— Да будет благословен случай, который свел меня с вами, Меткая Пуля!

— Не случай, а провидение, друг мой; случай существует только для гордецов. Простодушные люди с сердцем усматривают в этом промысел Божий — он виден во всем.

— Это правда, — ответил Оливье, вдруг задумавшись, — ничего не может случиться без всемогущей воли Божьей. Нас свел Господь.

— Для того, чтобы мы не расставались более, Оливье. У вас нет семьи; я доставлю ее вам, брат, и эта семья будет вас любить. Вы увидите, дружище, как хорошо быть любимым простыми и искренними сердцами.

— О! Я в этом не сомневаюсь. Но, Меткая Пуля, разве братья говорят друг другу «вы»?

— Ты прав, друг, они говорят друг другу «ты», потому что обращаются к половине самого себя.

— Вот это прекрасно, Меткая Пуля, — ей-Богу! — вскричал Оливье с радостным убеждением. — Жизнь видится мне теперь совсем в ином свете — сдается мне, что и я также могу иметь свою долю счастья на этой земле.

— Не сомневайся в этом, друг; впрочем, это будет зависеть от тебя одного: забудь о прошлом, которое должно существовать только как мечта, смотри вперед и думай только о будущем.

— Я так и сделаю, — сказал молодой человек с подавленным вздохом.

— Теперь, когда между нами все решено, — продолжал Меткая Пуля, — кажется, нам не худо бы поговорить о наших делах.

— Очень рад.

— Жизнь в прерии трудна, ее надо серьезно изучить, чтобы оценить как следует.

— Я это уже заметил, — сказал Оливье с улыбкой.

— Ты еще ничего не видел; позволь подать тебе несколько советов и посвятить в жизнь, которая кажется тебе знакомой, но в которой ты не понимаешь ровным счетом ничего. А я, так сказать, воспитан в прерии и обладаю той опытностью, которая может быть тебе очень полезной.

— Я слушаю тебя, друг мой.

— Человек в гордости своей вообразил, что, удалившись в прерию, он избавится таким образом от стесняющих законов, которыми общество связывает своих членов. Это ошибка, которую необходимо исправить. Человек не создан жить один; предоставленный самому себе, он становится слаб, неспособен жить и защищаться от врагов. Он родился для того, чтобы жить с себе подобными; только при этом условии жизнь становится для него возможной. Все люди связаны между собой, поскольку по своему эгоизму вынуждены помогать друг другу бороться против бесчисленных врагов, окружающих их со всех сторон. Следовательно, общество — ничего более как наступательный и оборонительный союз, чрезвычайно эгоистичный, повторяю, но без которого люди не могли бы жить, а должны были бы исчезнуть с лица земли.

— Да, все это справедливо, — прошептал Оливье с задумчивым видом.

— Общественные законы существуют и в городах, и в прерии. Правда, здесь они основаны на других принципах, потому что остались такими, каковы были в первобытные времена, то есть крайне грубыми и самоличными; но тем не менее они тверды. В прерии, любезный Оливье, один человек, каковы бы ни были его решимость, ловкость, сила и разум, непременно погибнет.

— Но как же быть? Мне кажется, однако, что все эти смелые охотники и первопроходцы живут одни.

— Ты ошибаешься, друг, они живут одни только с первого взгляда. У всех заключен более или менее крепкий союз или с другими охотниками, или с индейскими племенами, усыновившими их, которые в случае надобности не задумаются прийти им на помощь. Следовательно, им очень легко странствовать по прериям. Они чувствуют внутреннее убеждение, что их поддерживают отсутствующие друзья, а их враги или противники, зная их положение, остерегаются ссориться с ними и решаются на это не иначе, как приняв меры предосторожности, чтобы глубочайшая тайна покрыла измену или преступление, в которых они окажутся виновными. Неизвестный охотник, без друзей, без союзников, будет легко убит тем, кто хочет отнять у него лошадь, капкан, ружье, а часто и того меньшую добычу. Кого это огорчит? Никого. Он для всех чужой и некому за него отомстить. Совсем другое дело, когда человек какими-нибудь узами связан с другими обитателями пустыни; закон прерий, страшный закон Линча гласит: око за око, зуб за зуб. Этот закон становится если не охраной его, то, по крайней мере, местью в случае несчастья; друзья его объединяются, отыскивают убийцу, непременно его находят и, когда захватят в свои руки, становятся безжалостны к нему.

— Признаюсь, любезный друг, — ответил Оливье с печальным видом, — я не только не смотрел на вопрос с этой точки зрения, которая, должен признаться, кажется мне очень справедливой, но даже не имел ни малейшего понятия обо всех этих вещах. Признаюсь тебе, все это погружает меня в чрезвычайное недоумение, и я не знаю, на что мне решиться для того, чтобы выйти из того опасного положения, в котором я нахожусь.

— Ничего не может быть проще, друг, и твое положение не должно, по-моему мнению, возбуждать в тебе ни малейших опасений. Во-первых, позволь мне заметить тебе, что твое положение совершенно переменилось час тому назад: ты теперь уже не один, у тебя есть друг.

— Извини меня, Меткая Пуля, я не так выразился.

— Мне не за что извинять тебя, Оливье, я отлично знаю, что ты не думал оскорблять меня.

— Благодарю, ты справедливо судишь обо мне.

— Продолжу. Как я ни ничтожен, ты скоро заметишь, что я пользуюсь некоторой известностью среди наших товарищей-охотников и среди краснокожих. Немногие на Дальнем Западе вздумали бы на меня напасть. Кроме того, я воспитан среди индейского племени, которое усыновило меня и считает своим воином. Я сказал тебе, что у меня назначено здесь свидание с одним молодым индейцем, моим другом, даже родственником. Индейца этого я жду с минуты на минуту. Я представлю тебя ему и не сомневаюсь, что для меня он согласится сделаться твоим другом. Таким образом у тебя будут два преданных товарища. Жалей же себя после этого, — прибавил Меткая Пуля, смеясь.

— Действительно, — ответил Оливье тем же тоном, — я был безумен, что сомневался в тебе, но будь спокоен, впредь этого не случится со мной.

— Запомни свое обещание. Когда я кончу с краснокожим воином дело, которое привело нас в эти места, — а мимоходом сказать, что ты для этого дела можешь оказаться полезен индейцу, — мы отправимся в селение, и по моей просьбе ты будешь усыновлен племенем.

— Ты так прекрасно все устроил, Меткая Пуля, что я, право, не знаю, что и сказать тебе.

— Не говори ничего, это удобнее. Право, не за что меня благодарить; сегодня я оказываю тебе услугу, завтра, может быть, ты услужишь мне, и мы будем квиты.

— Если так, я настаивать не стану; но скажи мне, о каком деле ты говорил сейчас?

— Признаюсь тебе, мне это дело неизвестно — или, говоря откровенно, я должен делать вид, будто не знаю его, потому что мой друг до сих пор не заблагорассудил сообщить мне о своих планах; он только назначил мне здесь свидание, сказав, что я нужен ему. Этого для меня достаточно, вот и все. Следовательно, я поступлю нескромно, если сообщу тебе то, чего не сообщили мне, тем более, что я могу ошибаться и сказать тебе совсем другое.

— Это правда. Итак, мы будем ждать прибытия твоего друга.

— А пока я приготовлю ужин. Мой друг скоро приедет; ему же надо объясниться.

— Кто он? Это-то ты можешь мне сказать?

— Конечно. Это молодой человек наших лет, внук Куга-гандэ, одного из главных вождей народа, и сам он вождь и первый храбрец племени. Хотя он еще очень молод, однако уже успел совершить необыкновенные подвиги и дал доказательства ума, тонкости и необыкновенного мужества; при этом он скромен, любезен, услужлив и надежен. Его репутация безупречна, его опасаются и враждебные индейцы, и охотники. Он высокого роста, строен, походка его изящна, черты лица красивые, немножко даже женственные, взгляд, обычно чрезвычайно спокойный, принимает в гневе такое страшное выражение, что немногие могут вынести блеск его глаз; сила у него громадная, ловкость и проворство беспримерные. Вот каков общий портрет моего друга. Впрочем, когда ты его увидишь, сам будешь судить и, я уверен, сознаешься, что я ему не польстил и сказал тебе сущую правду. По обычаю западных равнин он имеет два имени. Враги его, которым он внушает большой ужас, дали ему очень выразительное прозвище: Кристикум-Сиксинам, то есть Черный Гром. Когда он вернулся из своей первой кампании против черноногих, кампании, продолжавшейся три месяца, вовремя которой мой друг совершал чудеса храбрости, превосходящей всякое вероятие, главные вожди, собравшиеся на совет, единогласно присудили ему почетное прозвище Нуман-Чараке, что значит Храбрец. Мы все его так называем, и теперь имя, которое он носил прежде, совершенно забыто племенем; я не знаю даже, помнит ли он его сам.

— Знаешь ли, Меткая Пуля, — с улыбкой сказал Оливье, — что портрет, о котором ты так распространялся и который, я не сомневаюсь, похож на оригинал, просто-таки портрет героя?

— Храбрец действительно герой; притом, повторяю тебе, ты сам сможешь судить о нем.