Меткая Пуля (№1) - Миссурийские разбойники

— Тем более, что смерть не что иное, как необходимое преобразование, очищение грубой материи, побежденной божественным разумом. Но, — прибавил Оливье, улыбаясь, — мне кажется, друг мой, что мы увлеклись мыслями чересчур серьезными и далеко отошли от предмета нашего разговора; вернемся к нему, пожалуйста, тем более, что время уходит и час нашей разлуки быстро приближается.

На дворе послышался лошадиный топот. Капитан встал и быстро подошел к окну.

— Вот опять ты начинаешь свои таинственные прогулки! — вскричал, смеясь, молодой человек. — Объяснись, пожалуйста, раз и навсегда.

— Ты прав, — ответил капитан, садясь, — преданные друзья могут понять друг друга без лишних слов. Вот вкратце в чем дело…

— Ну и прекрасно!

— Если ты будешь меня перебивать, я ничего не скажу.

— Говори.

— Мне хотелось ссудить тебя деньгами; ты не отказал бы мне, если б деньги были тебе нужны?

— Конечно, нет, друг мой, это значило бы оскорбить тебя.

— Благодарю. Но ты богаче меня; следовательно, я беру назад свое предложение.

— Ты знаешь, что все мое имущество в твоем распоряжении.

— Еще бы! Но и мне также ничего не нужно; но поскольку я знал, что ты не переменишь принятого намерения и, следовательно, наша разлука может быть вечной, я хотел оставить тебе на память подарок, который постоянно напоминал бы тебе о нашей дружбе.

— Какое у тебя славное сердце! — с волнением произнес молодой человек.

— Знаешь ли ты, что я сделал? Я взял на себя твою экипировку.

— Как, мою экипировку?! Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что тебе ничего не нужно покупать для дороги; все куплено, смотри.

Они встали. Капитан тотчас начал раскрывать свертки, принесенные час тому назад молчаливыми людьми, которые так удивили молодого человека.

— Смотри, — продолжал капитан, — вот настоящая кентуккийская винтовка, единственное оружие, употребляемое охотниками; я ее пробовал. Вот мешок с пулями, с литейными формами, чтобы делать другие пули, когда эти кончатся, вот пороховница, она полна; сверх того, ты найдешь два свертка с порохом отдельно. Это дорожный несессер, с ложкой, вилкой, стаканом, ножом; вот это кожаный пояс; вот охотничья сумка, кожаные ботинки, мягкие сапоги, плащ, четыре одеяла.

— Да ты разорился, мой бедный друг!

— Оставь меня в покое, я еще не кончил; если ты хочешь вести жизнь дикарей, то и снарядиться должен как следует, — ответил капитан, смеясь. — Вот еще охотничий нож и топорик с молотком; это затыкается за пояс; я разузнал… Ах! Вот еще пистолеты, вот твоя сабля — я выбрал прямую, это лучше, лезвие превосходное; американская кавалерия приняла этот образец. Еще что? Да! Чемодан средней величины; ты найдешь там рубашки, вообще белье, наконец трубки, табак, огниво с кремнем, дюжину ящичков с консервами — охотник не всегда убивает дичь, в которую стреляет… Кажется, это все… Нет, я забыл, ты найдешь бумагу, перья, чернила и карандаши в чемодане. Теперь главное: вот мои часы, превосходный хронометр; неплохо узнавать время от времени, который час.

— В этом позволь мне тебе отказать, друг мой, эти часы для тебя гораздо полезнее, чем для меня, и…

— Каждый раз, как ты посмотришь на них, вспоминай обо мне; меня уже не будет с тобой, чтобы говорить тебе: надейся!

Оба, рыдая, бросились в объятия друг друга и долго оставались обнявшись. Оливье был побежден.

— Принимаю, — сказал он со слезами в голосе.

— Благодарю, ты мой истинный друг! — радостно вскричал капитан. — Теперь одевайся, пока я все это уберу; мне хотелось бы посмотреть на тебя в дорожном костюме.

— Я очень рад доставить тебе удовольствие, но нам остается сделать еще одну последнюю покупку, прежде чем я займусь своим туалетом.

— Какую же? Я, кажется, ничего не забывал, — сказал капитан с лукавым видом.

— Ты понимаешь, друг мой, что я не стану нести все это на спине, не говоря уже о том, что я буду походить на Робинзона Крузо на острове; как я ни крепок и ни силен, я не вынесу этой тяжести больше двух часов.

— Это правда. Так как же быть?

— Пойдем купим лошадь. Капитан расхохотался и потер руки.

— Подойди-ка сюда, любезный друг, — сказал он.

— Куда?

— Да вот к окну.

— Для чего?

— Смотри.

Молодой человек высунулся из окна; две лошади совершенно оседланные и взнузданные, которых держал под уздцы слуга гостиницы, стояли у дверей.

— Что ты думаешь об этих животных? — спросил капитан.

— Они очень хороши; особенно великолепна вороная, это лошадь луговая, называемая охотниками мустангом.

— Ты, кажется, знаешь в этом толк?

— Я видел таких лошадей достаточно и должен знать, любезный друг. Этот мустанг кажется мне очень ретивым; он, должно быть, еще молод. Счастлив человек, которому он принадлежит. Хотелось бы мне найти такую же!

— Это легко.

— Не так легко, как ты думаешь: эти лошади очень редки на берегу, да и вообще хозяева не любят расставаться с ними.

— Я очень рад, что он тебе нравится. Он принадлежит тебе.

— Как?! Неужели?

— Да, я купил его для тебя; представился случай, и я поспешил воспользоваться им.

— О! Это уж слишком, Пьер, это уж слишком! Ты же разорился.

— Какое безумство говорить таким образом… Да! Предупреждаю тебя, что в седло я велел вделать двойной карман, в котором ты найдешь несколько мелких вещиц.

— Ах! Это ужасно, друг мой, — ты, должно быть, хочешь заставить меня сожалеть.

— Нет, друг, я оставляю тебе вещи на память; таким образом я уверен, что ты не забудешь меня.

— Разве мне нужны подарки, чтобы сохранять, как драгоценность, нашу дружбу в моем сердце?

— Ты знаешь, что дела остаются делами, как говорят здесь; я занимался твоими делами сегодня утром, теперь пора подумать о моих.

— Это ты за один час наделал такие чудеса?

— Я спешил. Ну, одевайся же.

— Я скоро буду готов… Но там стояли две лошади…

— Да, вторая для меня.

— Как для тебя?

— Я хочу проводить тебя. Пусть получатель товара делает сегодня что захочет, я умываю руки.

Молодой человек молча пожал руку своему другу. Крупные слезы потекли из его глаз, радость душила его, он не мог говорить.

С лихорадочным волнением начал он надевать дорожный костюм; друг помогал ему. Через несколько минут он оделся. Эта одежда чрезвычайно к нему шла и совершенно изменила его внешность.

— Ты просто великолепен, — смеясь, сказал капитан, — ты похож на калабрийского разбойника.

Они вышли. Капитан заплатил за завтрак, и оба друга сели на лошадей.

— В какую сторону мы повернем? — спросил капитан.

— Пойдем прямо, — ответил молодой человек, улыбаясь, — всякая дорога ведет к тому месту, куда я еду, потому что я не еду никуда.

— Это правда, — прошептал капитан со вздохом, — это прямо-таки кругосветное путешествие по суше.

Они отпустили поводья и тронулись в путь.

Тихо ехали они рядом, разговаривая между собой откровенно, припоминая прошлую жизнь, но не говоря о настоящем.

Через два часа молодой человек остановился.

— Расстанемся здесь, — сказал он, — если мы должны расстаться, лучше теперь, чем после; притом солнце скоро зайдет.

— Прощай! — сказал капитан, задыхаясь от волнения.

— Прощай! — ответил Оливье. Они обнялись.

Молодой человек пришпорил лошадь, проехал несколько шагов, потом резко остановился и галопом вернулся обратно.

— Обними меня опять, — сказал он своему другу.

— Я ждал этого, — ответил капитан.

После последних объятий Оливье поехал дальше; на томместе, где дорога делает изгиб, он обернулся.

— Прощай! — закричал он, размахивая шляпой.

— Прощай! — ответил капитан. Молодой человек исчез за поворотом дороги.

— Увижу ли я его когда-нибудь? — прошептал Пьер Дюран, отирая слезу.

Задумчиво и шагом вернулся он на дорогу, ведущую к гавани, куда приехал с наступлением ночи.

ГЛАВА III. Сэмюэль Диксон дает прекрасные советы своему брату

тот день, когда «Патриот» бросал якорь в массачусетской бухте, довольно странная сцена происходила в восьмом часу утра в очаровательной деревеньке Нортамитон.

Деревня эта, вероятно сделавшаяся теперь цветущим городом, была выстроена в восхитительной местности на берегу Коннектикута, в тридцати шести милях от Бостона, с которым она имела постоянные торговые сношения.

В тот день, о котором идет речь, какое-то воодушевление, впрочем, весьма мирное, царило в этом предместье, обычно столь спокойном.

Множество мужчин, женщин и детей, число которых увеличивалось, как подступающий прилив, толпились с тревожным любопытством около телег и повозок, запряженных в пять и даже шесть сильных лошадей, остановившихся у дверей кирпичного дома единственной, а следовательно, и главной гостиницы в деревне, и четырех великолепных верховых лошадей, полностью оседланных, которых держал двадцатипятилетний негр, неглупый по наружности, который, прислонившись к стене и забрав все поводья в одну руку, беззаботно курил коротенькую трубку, такую же черную, как и он сам, и с лукавым видом смотрел на окруживших его людей, отвечая на их беспрерывные расспросы пожатием плеч и временами бросая реплики, совершенно непонятные для нескромных допросчиков.

Толпа, однако, все оживлялась, кричала, ругалась, разглагольствовала, размахивала руками с чрезвычайной живостью и никак не могла успокоиться, по той простой причине, что каждый задавал вопросы и никто не думал отвечать на них.

Между тем шум все усиливался, собрание на свежем воздухе принимало громадные размеры и, благодаря постоянно увеличивавшемуся числу пребывающих, угрожало не только загромоздить единственную узкую улицу, но и совершенно перегородить проход.

В эту минуту послышался лошадиный топот; в толпе тотчас произошло движение, и со способностью сжиматься, какой обладают человеческие массы, толпа подалась направо и налево, свободно пропустив всадника, которого приветствовала дружескими восклицаниями.

— Эй! Сэмюэль Диксон! Вот он! Это он, достойный человек. Наконец-то он приехал! — кричали со всех сторон. — К счастью, они еще здесь; вы их увидите! Дай Бог, чтобы вы их уговорили.

Человек, к которому относились эти возгласы, был средних лет, приятной наружности, с тонкими и умными чертами лица, одетый, как одевались в то время богатые фермеры, и казавшийся всем этим добрым людям довольно важным господином.

Он ехал шагом, осторожно, сдерживая лошадь, чтобы никого не раздавить, и по возможности отвечал, кланяясь и улыбаясь, на восклицания толпы; он казался очень смущенным и не понимал причин столь торжественного приема, оказанного ему.

У ворот гостиницы он остановился и сошел с лошади. К нему тотчас подбежал негр.

— О! Это вы, хозяин? — воскликнул он с веселым смехом. Диксон узнал негра и бросил ему поводья своей лошади.

— Ага! Ты здесь, Сэнди, — сказал он. — Стало быть, и другие тут.

— Да, хозяин, они все здесь.

— Хорошо, я увижу их; я нарочно для этого и приехал. Присмотри за моей лошадью, она немного разгорячилась.

Потом, в последний раз поклонившись толпе, Сэмюэль Диксон вошел в гостиницу и запер за собой дверь, оставив любопытных в тревожном ожидании.

В зале, довольно большой и неплохо меблированной, шесть человек — две женщины и четверо мужчин — сидели около стола, на котором был поставлен сытный завтрак, которому собеседники оказывали честь с замечательным аппетитом и увлечением.

На скамьях у стен залы человек двадцать, среди которых находились две мулатки, еще довольно молодые, сидели и ели из деревянных чашек, стоявших у них на коленях.

Шесть человек, сидевших вокруг стола, были члены одной семьи: отец, мать, дочь и три сына.

Люди, смиренно сидевшие на скамьях, были их слуги и работники.

Джонатан Диксон, глава семьи, был человеком лет пятидесяти, по меньшей мере, хотя на вид ему казалось не более сорока; его суровые и энергичные черты дышали чистосердечием и веселостью; шести футов роста, сложенный, как Геркулес, он представлял по своей наружности землекопов, которые разработали девственные леса Нового Света, прогнали индейцев и основали в прериях поселения, впоследствии сделавшиеся центрами американской цивилизации.

Сыновей его звали Гарри, Сэм — уменьшительное от Сэмюэля — и Джек.

Гарри было около тридцати лет, Сэму двадцать восемь, а Джеку двадцать шесть; вследствие странной случайности каждый был двумя годами моложе другого.

Эти три юных Геркулеса, созданные по образцу отца, с прекрасно развитой мускулатурой, с умными чертами лица и с неустрашимостью во взоре, дышали, так сказать, силой, беззаботностью и отвагой.

Это были чистокровные американцы, не заботившиеся о настоящем, не сожалевшие о прошлом и имевшие безусловную веру в будущее.

Сюзанна Диксон, мать этих великолепных гигантов, была женщина лет пятидесяти, маленькая, живая, проворная, хлопотунья, с тонкими кроткими и нежными чертами; она казалась гораздо моложе своих лет из-за удивительной свежести своего лица и необыкновенного блеска глаз. В молодости она, вероятно, обладала редкой красотой.

Диана Диксон, дитя ее старости, как она часто любила называть ее, едва достигла шестнадцати лет и была кумиром своей семьи, ангелом-хранителем домашнего очага. Отец и братья испытывали к ней восторг, доходивший до обожания.

Удивительно было видеть, как эти суровые натуры подчинялись малейшим прихотям слабого ребенка и повиновались, не позволяя себе ни малейшего ропота, самым причудливым ее желаниям.

Диана была очаровательной брюнеткой с голубыми и задумчивыми глазами, стройной и гибкой, как тростинка. Она была бледна; глубокая меланхолия омрачала ее облик и придавала лицу то ангельское выражение, которое присуще мадоннам Тициана.

Эта грусть, которую Диана упорно отказывалась объяснить, овладела ею всего несколько дней назад и сильно тревожила ее родных. На все расспросы, даже матери, которая несколько раз пыталась заставить ее признаться в причине этого внезапного горя, она постоянно отвечала, стараясь улыбаться:

— Это ничего, мне просто немного нездоровится; все пройдет.

При виде этого упорства Диану перестали расспрашивать, хотя каждый втайне обижался на такое недоверие с ее стороны. Но так как Диана была крайне избалованным ребенком, ни у кого не доставало мужества сердиться на нее за упрямство; теперь было уже слишком поздно заставлять ее слушаться. Родные были вынуждены склонить голову и ждать, когда она сама захочет объясниться.

Появление незнакомца в зале, где переселенцы завтракали, как люди, знающие цену времени, возбудило некоторое волнение среди них. Они перестали есть и заговорили шепотом, бросая украдкой взгляды на вошедшего, который, небрежно опираясь на свой кнут, смотрел на них, улыбаясь со слегка насмешливым видом.

— Ей-Богу! Брат Сэмюэль, какой замечательный сюрприз! Признаюсь, я не надеялся видеть тебя. Я полагаю, что ты не завтракал. Не угодно ли тебе последовать нашему примеру? Садись возле миссис Диксон.

— Благодарю, — ответил незнакомец, — я не голоден.

— Как хочешь; но ты позволишь нам продолжать завтрак?

— Сделай одолжение.

Переселенец опять сел на свое место за столом.

— Знаешь ли, брат, — начал Сэмюэль через минуту, — знаешь ли, что для человека твоих лет ты принял очень странное намерение.

— Почему же так, брат? — ответил Джонатан, набив рот. — Я этого не нахожу.

— Может быть, ты и не находишь… А позволь спросить, куда это ты отправляешься?

— На север, к Великим озерам.

— Как! К Великим озерам?! — с удивлением вскричал Сэмюэль.

— Да. Говорят, что там много хороших земель, никому не принадлежащих; мы с детьми станем их разрабатывать.

— Какой черт вбил тебе в голову эту глупую мысль и уговорил отправиться туда?

— Никто. Повторяю тебе, это прекраснейшая страна: леса там великолепны, воды вдоволь, климат немного холодный, это правда, но восхитительный, почва плодородная и, повторю, земли в изобилии.

— А! Ты уже был в этой восхитительной стране?

— Нет, еще не был, но это все равно, повторяю тебе, брат, я это знаю.

— Ты знаешь, Джонатан, но все же я советую тебе остерегаться бухт.

— Опасности нет, — ответил переселенец, слегка пожимая плечами и принимая замечание Сэмюэля буквально.

— Прекрасно! — вскричал, смеясь, Сэмюэль. — Поступай как желаешь, брат, но, пожалуйста, скажи мне, что ты сделал с твоим южным имением. В последний раз, когда я имел от тебя известие, ты еще жил там; это было пять лет тому назад, не так ли?

— Ба-а! Я продал это имение, брат.

— Все?

— Да. Не осталось ничего; я продал своих невольников, оставив у себя в качестве свободных слуг только тех, кто согласился следовать за мной, и взяв с собой всех и все, что может сопровождать меня в путешествии: как ты видишь, жену, сыновей, дочь, мебель, лошадей — словом, мы в полном комплекте.

— Если ты не рассердишься, я попрошу тебя, брат, ответить на один вопрос.

— Як твоим услугам, брат.

— Разве тебе было плохо там, где ты жил?

— Мне было там очень хорошо, брат.

— Или земля была плохая?

— Плохая? Напротив, она была превосходной.

— Стало быть, ты невыгодно продавал твои продукты.

— Ты смеешься, Сэмюэль, я продавал их очень выгодно.

— Чего же тебе недоставало?

— Ничего.

— Но раз так, — вскричал Сэмюэль Диксон с изумлением, — черт побери, брат! Какой злой гений побуждает тебя искать новые страны, где ты можешь встретить только свирепых животных, еще более свирепых диких индейцев и ужасный климат?

Отважный искатель приключений, поставленный в тупик этим сильным доводом, почесывал голову, по-видимому подыскивая сколько-нибудь логичный ответ, до которого никак не мог докопаться в своем мозгу, когда на его счастье жена подоспела к нему на помощь.

— Боже мой, брат! — сказала она тоном полусерьезным, полушутливым. — К чему искать несуществующие причины? Это просто любовь к переменам и больше ничего. Разве вы не знаете этого так же хорошо, как и мы? Мы всю жизнь переходили с одного места на другое и нигде не поселялись окончательно. Стоит нам пристроиться где-нибудь поудобнее, как мы тут же находим, что именно теперь и настала пора убираться.

— Да, да, — ответил Сэмюэль Диксон, — я знаю скитальческий нрав моего брата; но вы, сестра, почему молчите, раз уж им овладевает такая причуда?

— Ах! Брат, — с улыбкой возразила миссис Диксон, — вы не знаете, что значит быть замужем за таким вечным странником, как Джонатан.

— Хорошо, — сказал, смеясь, переселенец, — прекрасный ответ, миссис Сюзанна.

— Но что же вы будете делать, если не найдете у Великих озер очаровательного, по вашим словам, края, который ищете?

— Ба-а! Это меня не тревожит; я поплыву по одной из многочисленных рек той страны.

— Но где вы высадитесь?

— Понятия не имею. Я никогда не был в тех краях, но мне это все равно; я знаю наверняка, что везде сумею устроиться.

Сэмюэль Диксон посмотрел на своего брата с удивлением, переходящим в остолбенение.

— Итак, ты твердо решился?

— Твердо, брат.

— Стало быть, бесполезно тебя отговаривать?

— Кажется.

— Только обещай мне одно.

— Что такое, брат?

— Ты знаешь, что я живу всего в нескольких милях отсюда.

— Знаю, брат.

— Так как, вероятно, мы уже более не увидимся, по крайней мере на этом свете, обещай мне провести у меня дня четыре или пять.

— Это невозможно, брат, несмотря на то, что мне было бы приятно провести некоторое время с тобой; мне пришлось бы вернуться назад, а я не могу этого сделать. Такие изменения в моем маршруте принесли бы не только значительную потерю времени, но и денег.

— Это почему же ?

— Ты сейчас поймешь: я хочу поспеть к посеву.

Сэмюэль Диксон сделал несколько шагов по зале с сердитым видом; иногда он украдкой взглядывал на племянницу, которая не спускала с него глаз со странным выражением.

Фермер бормотал сквозь зубы невнятные слова и при каждом шаге сильно хлопал хлыстом по полу. Молодая девушка сложила руки, глаза ее наполнились слезами. Вдруг Сэмюэль Диксон как бы окончательно решился, вернулся к брату и сильно хлопнул его по плечу.

— Послушай, Джонатан, — сказал он, — для меня очевидно, что вы все помешаны, а я один в семье в здравом уме. Да благословит тебя Господь! Никогда такая нелепая идея не залезала в голову честного человека. Ты не хочешь приехать ко мне — хорошо; теперь я попрошу тебя о другом, но предупреждаю: если ты мне откажешь, то я никогда этого тебе не прощу!

— Говори, брат; ты знаешь, как я тебя люблю.

— По крайней мере, ты так говоришь… Но вернемся к нашему делу; я не хочу, чтобы ты уехал, не повидавшись со мной еще раз.

— Как, брат, не повидавшись с тобой еще раз?

— Меня ждут дела, и теперь я должен возвращаться домой. Отсюда до меня всего шесть или семь миль; верно, я быстро доберусь.

— Но когда ты вернешься?

— Я рассчитываю, что буду здесь завтра или послезавтра, никак не позже.

— Это очень долго, брат.

— Я не спорю, но так как, вероятно, тот край, куда ты едешь, с места не сдвинется, надо полагать, что найдешь ли ты его немного раньше, немного позже — разницы никакой; притом, повторяю, тебе необходимо подождать. Ну что, решено?

— Делать нечего, если ты требуешь, брат, поезжай. Даю тебе слово ждать до семи часов утра послезавтрашнего дня, но никак не позже.

— Большего мне и не нужно, чтобы закончить дела. Итак, до свидания.

Обменявшись улыбками с племянницей, лицо которой внезапно просияло, фермер без церемоний простился и вышел из залы.

Как только он появился на улице, толпа, еще увеличившаяся после его приезда, приветствовала его со всех сторон радостными восклицаниями.

Сэмюэль Диксон с угрюмым видом прокладывал себе путь сквозь толпу, отвечая сердитыми междометиями на вопросы, с которыми к нему приставали. Взяв поводья своей лошади у негра, он сел верхом и ускакал прочь.

— Мы не могли отказать ему, не так ли, миссис Сюзанна? — заметил переселенец своей жене после ухода фермера.

— Это было бы неприлично, — ответила она, — Сэмюэль ведь ваш брат.

— И наш единственный родственник, — прибавила девушка робким голосом.

— Диана права, это наш единственный родственник… Ну, дети, — прибавил переселенец, — распряжем лошадей, уберем повозки. Мы здесь переночуем.

К великому удивлению толпы, остававшейся на улице с упорством, свойственным праздным массам, лошади переселенцев были расседланы, повозки поставлены в сарай, а любопытные, несмотря на свои усилия, никак не могли добиться сведений о причинах, побудивших переселенцев поступить подобным образом.

Через день, незадолго до восхода солнца, Джонатан Диксон, вставший с рассветом, наблюдал в конюшне за тем, как его сыновья и слуги кормили лошадей; внезапно на улице поднялся необычный шум, похожий на стук колес нескольких экипажей, и в ворота той гостиницы, где поселился переселенец, раздались три или четыре громких удара.

Любопытный, как вообще все американцы, Джонатан поспешил из конюшни в большую залу. Каково же было его удивление, когда он вдруг очутился лицом к лицу с Сэмюэ-лем Диксоном, своим братом. Именно честный фермер был причиной такого шума. Хозяин гостиницы, еще сонный, отворил ему ворота.

— Как! Это ты, брат?! — воскликнул Джонатан, увидев его.

— А кто же еще, позволь спросить? — ответил фермер, смеясь. — Или тебе неприятно меня видеть?

— Напротив, но я не ожидал тебя так скоро.

— Полагаю; но я рассчитал, что если не потороплюсь, то, пожалуй, не увижусь с тобой, и предпочел приехать немного пораньше.

— Как вы прекрасно придумали, брат, — сказала миссис Диксон, появившаяся в эту минуту.

— Не правда ли, сестра? Кроме того, я знал, — прибавил Сэмюэль с насмешливой улыбкой, — как мой брат торопится прибыть на знаменитую плантацию, которую он ищет, и не хотел заставлять его ждать.

— Прекрасно рассудил, — сказал Джонатан, — ты умеешь держать слово, брат.

— Это мне всегда говорили, — ответил Сэмюэль.

— Теперь я слушаю тебя. О каком это важном деле ты хотел поговорить со мной?

— Это правда, — сказал Сэмюэль, потащив брата к двери. — Поди-ка сюда.

Джонатан пошел за братом, и скоро они вышли на улицу, заставленную пятью нагруженными повозками, запряженными сильными лошадьми и окруженными двенадцатью слугами.

— Ну что? — спросил Джонатан, повернувшись к брату.

— Смотри; что ты видишь?

— То, что ты видишь сам: повозки, лошадей, работников.

— Прекрасно. Знаешь ли ты, что это значит?

— Я тебя не понимаю.

— Это значит, — бесстрастно продолжал фермер, — что так как мои замечания были бесполезны и ты упорствовал в твоем безумстве, то, как твой старший брат, я счел своим долгом не бросать тебя на том нелепом пути, на который ты вступил. Я продал все и приехал. Я еду с тобой.

— Ты это сделал, брат? — вскричал Джонатан, глаза которого наполнились слезами.

— Ты моя единственная родня; куда ты поедешь, туда поеду и я. Но, повторяю тебе, мы с тобой два безумца, и я, быть может, еще больше тебя! Как всегда, я рассудил верно, а поступил, как ребенок.

Вся семья обожала дядю Сэмюэля; велика была всеобщая радость, когда его намерение стало известно. В особенности радовалась Диана.

— О, добрый дядюшка! — вскричала она в слезах, бросившись к нему на шею. — Вы сделали это для меня?

Фермер поцеловал ее и, наклонившись к ее уху, шепнул:

— Тс-с! Неужели ты думаешь, что я бросил бы тебя, племянница?

Через два часа караван, увеличившийся вдвое, отправился в путь, взяв направление на север.

ГЛАВА IV. О человеке, который макал сухари в воду и припеваючи ел сардинки

Наступили первые дни октября; довольно сильный мороз освободил ту страну, куда мы переносим наше действие, от комаров, которые в жаркое время года кишат бесчисленными мириадами у воды и под густыми ветвями девственных лесов, составляя страшный бич тех краев.

Через несколько минут после восхода солнца путешественник на великолепной вороной лошади, в костюме лесного охотника, что с первого взгляда показывало его белое происхождение, выехал шагом из высокой дубравы к обширному лугу, тогда почти неизвестному самим охотникам, этим смелым исследователям прерий. Луг этот находился недалеко от Скалистых гор, на землях, принадлежащих индейцам, по крайней мере в восьмистах милях от самых близких поселений переселенцев иамериканских плантаторов.

Путешественником этим был Оливье. Как видит читатель, наш герой проехал значительное расстояние с того дня, как прибыл в Америку и высадился в Бостоне.

Только два месяца прошло с тех пор, а он, как и намеревался, все ехал вперед, упорно направляясь к северу, и постепенно проехал все провинции молодой американской республики, останавливаясь только для того, чтобы подкрепить свои силы и силы своей лошади, после чего миновал границу поселений и углубился в прерии.

Он был счастлив, потому что впервые в жизни чувствовал себя свободным и избавленным навсегда — по крайней мере, он так думал — от тяжелых оков, которые цивилизация в своем узком и деспотическом эгоизме налагает на своих детей.

Оливье также начал учиться ремеслу охотника — сложному ремеслу, перед затруднениями которого часто отступают даже самые энергичные натуры. Но Оливье не был человеком обыкновенным. Он был молод, обладал необычайной силой и ловкостью; сверх того, он имел железную волю, которой ничто не может препятствовать и которая совершает великие дела, львиное мужество, не пугающееся никакой опасности, и неукротимую гордость: надменный молодой человек отрезал себе путь к отступлению и скорее умер бы, чем вернулся в общество, не исполнив добросовестно трудной задачи, добровольно возложенной им на себя.

За эти два месяца с ним произошло много приключений; много раз он выдерживал трудную борьбу, преодолел немало опасностей, самая ничтожная из которых заставила бы задрожать от страха даже самого храброго человека, опасностей всякого рода, исходящих от людей, от животных и от самой природы.

Он вышел победителем из всех этих битв, и смелость его только увеличилась, а энергия удвоилась. Его обучение жизни в прерии кончилось, и теперь он с полным на то основанием считал себя настоящим лесным охотником, то есть человеком, которого даже самые необычайные перемены, самые страшные катастрофы не могут удивить, не заставят отступить ни на шаг и которого могут взволновать только величественные картины дикой природы.

Мы сказали, что молодой человек остановился, выехавиз высокой дубравы, чтобы вдоволь налюбоваться великолепным ландшафтом, неожиданно представившимся его глазам.

Перед ним расстилалась обширная долина, пересекаемая двумя реками, довольно широкими, которые, протекая параллельно на протяжении нескольких миль, в конце концов сливались и впадали в Миссури, чья широкая серебристая скатерть составляла белую туманную линию на краю горизонта. На мысе, выдававшемся посреди первой реки, находился чудный боскет из пальм, лавров и магнолий, пирамидальная вершина которых составляла правильный конус и которые блестящей зеленью своих листьев оттеняли ослепительную белизну цветов, их покрывавших, несмотря на время года; эти цветы были так велики, что Оливье, хотя и находился на расстоянии более мили от них, легко их различал.

Эти магнолии безукоризненной формы имели в высоту по большей части около ста футов, а некоторые даже больше.

Направо находился лес тополей, вокруг стволов которых вились дикие виноградные лозы огромной величины; они доходили до вершины, потом спускались вдоль реки, переходя от одного дерева к другому, смешиваясь и переплетаясь с испанской бородкой — родом лиан, свисающих с деревьев, соединяя их гирляндами и составляя восхитительный контраст с листьями виноградной лозы.