ГЛАВА XVII. Каким образом Том Митчелл стал заступником обиженных

Натянутость в обращении скоро рассеялась благодаря бургундскому, бордоскому и шампанскому; угощение было радушным, беседа веселой и почти дружеской.

Майор Арденуорд, единственный из всех не задавшийся задней мыслью и от природы созданный добрым малым, явно старался развеселить и перезнакомить ближе все общество, составленное, как видно, из разнородных элементов; в этом ему усердно помогал сам капитан, который был одарен качествами истого амфитриона и обращался со своими гостями с такой подкупающей любезностью, которая всех очаровала, как ни велико было всеобщее предубеждение против него.

Разумеется, никто ни словом не намекнул на причины, собравшие это общество, и оживленный разговор постоянно обращался на посторонние предметы. Майор первый встал из-за стола.

— Нет таких милых друзей, с которыми не пришлось бы когда-нибудь расстаться, — сказал он весело. — Мое присутствие необходимо в форте, и потому я прощаюсь с вами, господа.

При самом начале завтрака все следы его кашля исчезли.

— А я думал, что вы здесь будете ожидать этих господ, — заметил капитан.

— О нет! — возразил майор, смеясь. — Не желаю ни быть помехой, ни иметь помехи. Мне лучше вернуться на место, а им лучше приехать ко мне.

— Я сам их доставлю, — сказал капитан решительно.

— Вот видите, все к лучшему… Господа, честь имею откланяться вам. Капитан, вы самый очаровательный хозяин, и — клянусь честью! — у вас отличное бургундское и бордоское.

— Тем лучше. Вы позволите мне удовольствие доставить вам несколько ящиков с этими винами.

— Неужели вы это сделаете? — воскликнул майор, обрадованный. — Впрочем, и сомнения быть не может. Я всегда говорил, что вы самый прямодушный человек.

Он пожал руку капитану, простился с гостями и вышел в сопровождении Камота, который проводил его до конца ущелья, где ждал его конвой. Майор сел на лошадь и уехал.

— Господа, — сказал капитан, — все готово; мы переправимся на остров когда вам будет угодно.

Приезжие вежливо поклонились.

— Пешком, верхом или вплавь? — спросил молодой француз шутливым тоном.

— А вот увидите, — отвечал капитан, незаметно переглянувшись с ним.

Они вышли из шалаша.

Пирога ожидала их; по приглашению капитана все сели.

— Теперь, господа, нам осталось исполнить последнюю формальность, — сказал Том Митчелл с улыбкой. — Никто из посторонних не может попасть на остров, если глаза у него не завязаны.

Приезжие переглянулись в недоумении, почти с ужасом.

— Повторяю, господа, вам нечего бояться, — повторил капитан, — это простая формальность, от которой, однако, вы можете отказаться.

— И что же будет в таком случае? — спросил старый француз.

— Тогда я, к сожалению, должен оставить вас здесь, — ответил капитан холодно.

Гости молчали.

Капитан подал знак, и глаза неизвестных гостей были тотчас завязаны мокрыми платками.

Пирога быстро скользила по реке. Через четверть часа приезжие по скрипу киля почувствовали, что пирога причалила к песчаному берегу.

— Господа, — опять возвысился голос капитана, — не касайтесь ваших платков, пока не получите на то позволения. Вас перенесут на берег.

В тот же миг несколько сильных рук с осторожностью подхватили пассажиров и через несколько минут поставили их на землю; в ту же минуту платки были с них сняты.

Первым, невольным движением они огляделись по сторонам.

Они очутились в обширной гостиной, роскошно и изящно меблированной.

Капитан стоял перед ними и улыбался, позади его толпились несколько человек, вероятно из тех, кто нес их на руках. По знаку своего предводителя они тотчас вышли.

— Добро пожаловать, — произнес капитан вежливо. — Надеюсь, что радушное гостеприимство, которое вы найдете в нашем доме, заставит вас забыть те мелочные предосторожности, которые принимаются мной по крайней необходимости.

Приезжие молча поклонились.

— Не думаю, что надо повторять, что вы у меня дорогие гости и я прошу вас чувствовать себя как дома. Но чтобы не задержать вас и лишней минуты на месте, которое, по всей вероятности, вам желательно как можно скорее оставить, я сию же минуту предлагаю вам свои услуги. Не угодно ли вам начать? — спросил он, обращаясь к молодому французу.

Подняв при этих словах портьеру, он отворил дверь, пропустил своего гостя вперед, и сам последовал за ним. Дверь затворилась, занавесь опустилась.

Двое приезжих, оставшись наедине, угрюмо посмотрели друг на друга; потом француз стал расхаживать взад и вперед по гостиной и погрузился в глубокое раздумье, а американец тяжело опустился на диван и отдувался, тяжело дыша. Оба в нетерпении ожидали, когда настанет их очередь.

Том Митчелл затворил за собой дверь, опустил двойную портьеру, остановился и, смотря прямо в глаза молодому французу, сказал:

— Извините, но прежде всего я прошу вас разрешить мое недоумение, которое мучает меня с первой минуты вашего появления.

— Ну, мне очень приятно видеть, — сказал француз, смеясь, — что у вас действительно хорошая память, как вы уверяли. А между тем мы давненько не виделись с вами.

— Так я не ошибся, это вы!

— Да, мсье Мальяр, это я, капитан Пьер Дюран, тот самый, который…

— Который спас жизнь мне и моему отцу, — перебил атаман разбойников, подавая правую руку, которую капитан дружески пожал. — В то время как все было нам враждебно, вы один, не раздумывая о страшной опасности, грозившей вам, поскольку знали…

— Да, я знал, что ваш отец председательствовал за час перед тем в роковом трибунале, собравшемся в аббатстве; я знал, какая ненависть против вас скрывается во мраке, и когда на вас двоих напали врасплох несколько человек, имевших, может быть, право мстить вам за смерть своих близких, я не задумываясь нырнул в мрачные и зловещие волны Сены, чтобы вынести вас умирающих на берег.

— Вы сделали еще больше: вы укрыли нас, вылечили и окончательно перевезли в Америку.

— Правда, все это было сделано мною, — ответил Пьер Дюран добродушно, — но ваш отец спас моего отца во время революционной бури, а я только уплатил долг.

— С лихвой, как человек с благородным сердцем. Позвольте же мне повторить сегодня то, что я сказал вам в ту минуту, когда мы расставались с вами на нью-йоркской пристани. Тогда я был очень молод — мне только что минуло шестнадцать лет, — но я ничего не забыл; я сказал вам тогда: что бы ни случилось, моя жизнь, состояние и честь принадлежат вам; сказать короче, по одному вашему знаку я с радостью пожертвую всем. Говорите же теперь, мой друг и спаситель, я готов!

— Благодарю и принимаю, — звучно отчеканил капитан Дюран, — я знал, что вы так поступите, и потому прямо явился к вам.

— Говорите, я вас слушаю.

— Прежде всего, где ваш отец?

— Он живет среди индейцев, которые дали ему гражданство в своем племени. Он порвал всякие отношения с цивилизованным миром, до него не доходит никаких слухов.

— Счастлив ли он?

— Кажется; мой отец — человек с убеждениями. Его недостатки или преступления — или как бы ни были названы его действия в эпоху общего хаоса, когда все страсти были в брожении, когда всякая вражда и ненависть были доведены до крайности — не возбуждают в нем ни сожаления, ни раскаяния. Он убежден, что выполнил свой долг без страха и упрека.

— Я не могу да и не желаю быть его судьей; я, как и все люди, также подвержен слабостям и недостаткам. Одному Богу принадлежит суд в назначенный для каждого час. Он воздаст каждому по делам его, и тогда произнесется суд над вашим отцом, как и над другими низвергнутыми титанами той эпохи. Но мне надо видеть его. Как вы думаете, примет ли он меня?

— Вне всякого сомнения… Однако я поспешу предупредить его.

— Большего мне не надо.

— Через час к отцу будет отправлен нарочный, а завтра вечером или послезавтра утром, не позже, мы получим ответ.

— Благодарю. Получали ли вы письма за подписью: Друг несчастных дней!

— Получал; и этот неизвестный друг…

— Я.

— Почему вы в первую же минуту не дали о себе знать?

— Не мог.

— И все это истина, о чем говорилось в письмах?

— К несчастью.

— Недостойное, гнусное дело!

— Увы! Надеюсь на вас и на вашего отца, чтобы правосудие свершилось.

— Положитесь на меня; я видел вашего друга и полюбил его, хотя он, может быть, и не питает ко мне такого чувства, — ответил капитан с натянутой улыбкой.

— Весной замерзает, а на летнем солнышке тает.

— Но что может сделать мой отец в этом деле?

— Все и ничего; это зависит от него.

— В таком случае успокойтесь, все будет сделано.

— Надеюсь.

— Не надо ли вам еще чего передать мне?

— Да. Вы понимаете, любезный друг, что потребовались очень важные причины для того, чтобы я оставил в Нью-Йорке свой корабль на своего помощника, чтобы я, закаленный моряк, ненавидящий прежде всего сушу, совершил такое продолжительное путешествие по дремучим дебрям Америки?

— Понятно. И каковы эти причины?

— Вот они: самый неумолимый и свирепый враг моего друга находится здесь.

— Здесь?

— Да, здесь, на вашем острове, в вашей гостиной, рядом с нами.

— Вы уверены в истинности ваших слов?

— Вот уже пять лет как я преследую его шаг за шагом, наблюдая за всеми его действиями и попытками, хотя он и не подозревает об этом.

— Так он никогда вас не видел?

— Напротив, очень часто, — ответил Дюран, смеясь, — только никогда не видел в настоящем виде.

— Ага! Понимаю.

— Я сам перевез его в Америку; мы с ним лучшие друзья в мире. Он даже пробовал подкупить меня.

— Вот как!

— Клянусь честью! Да, я сдался ему, так что теперь я его преданнейший слуга, и он рассчитывают на мое содействие, чтобы покончить с известным человеком.

— Нечего сказать, он мастер выбирать себе соумышленников.

— Не правда ли? Молодые люди расхохотались.

— Так вы вместе из Нью-Йорка пожаловали ко мне?

— Как можно! Мы встретились с ним в форте два дня назад, а так как я теперь нахожусь в своем настоящем виде, то он и не узнал меня, несмотря на все лукавство — надо отдать ему справедливость, это демон хитрости.

— Какая же тут беда? Дело очень просто: этот человек находится у нас на острове, и не надо, чтобы он уходил отсюда; он улетучится — вот и вся штука.

— Нет! Напротив, мы ни в коем случае не должны браться за эту роль: он как угорь проскользнет между пальцами.

— Ну, я этого не думаю, — возразил атаман со зловещей улыбкой, которую капитан Дюран тотчас понял.

— На это всегда будет время, — сказал он, — сначала надо выведать все его планы, обличить его. Это будет тем удобнее сделать, что все преимущества в этом деле на нашей стороне: мы знаем его, а он нас нет.

— Я-то давненько его знаю и готовлю ему сюрприз; только не мешайте мне.

— Но будьте осторожны, одно слово может погубить нас.

— Вся моя жизнь не есть ли борьба с хитростью, окружающей меня?

— Правда. В таком случае я даю вам все полномочия.

— Кстати, вы должны знать, что в моих владениях вы можете быть свободны, как воздух и самовластный хозяин, — заметил Митчелл с улыбкой, потом взял цветок из вазы и прибавил: — Заткните его в петлицу. Это талисман, который откроет вам все двери… Теперь надо заняться вашими спутниками. Прошу за мной.

Он отворил двери с противоположной стороны и, пройдя через несколько комнат, впустил Дюрана в прекрасную залу, выходившую в обширный сад.

— Вот ваши покои; гуляйте, распоряжайтесь здесь как хотите. В конце сада вы увидите калитку, которая выведет вас в открытое поле. Мы обедаем в шесть часов. Если вы отправитесь погулять, то постарайтесь к этому времени вернуться. Стол будет накрыт в ваших покоях, и я буду ждать вас. До свидания!

С этими словами он еще раз пожал капитану Дюрану руку и ушел, предоставив ему полную свободу пораздумать.

Вернувшись в кабинет, Том Митчелл, или Мальяр, если так приятнее будет называть его читателю, сел за стол, написал несколько строк, торопливо запечатал печатью на большом перстне, который всегда носил на мизинце правой руки, и ударил в гонг4.

В ту же минуту явился Камот. Атаман отдал ему письмо.

— Пошли с нарочным к моему отцу. Да пускай не жалеет лошади; падет — не беда, дело спешное, я срочно жду ответа.

— Через пять минут будет отправлено, — ответил Камот.

— Кстати, мимоходом впусти ко мне толстяка-американца, который ждет в гостиной.

Камот кивнул головой, вышел, и почти в ту же минуту в дверях появился американец, пыхтя и отдуваясь, как кашалот, и красный, как рак; двери за ним тотчас затворились.

Капитан молча указал ему на стул.

Толстяк, садясь, проворчал:

— Странное дело, что такого человека, как я…

— Извините меня, — перебил его капитан холодно, — не я, а вы нуждаетесь в моих услугах; вы желали видеть меня и потому пожаловали с другими товарищами. У каждого из вас были, вероятно, важные причины для совершения такого действия, которое, по правде сказать, совсем не лестно для моей чести. По вашей же просьбе я должен каждого выслушать отдельно; теперь настала ваша очередь. Не угодно ли вам объясниться?

Резко и холодно отчеканенная речь с оттенком насмешки усмирила, как бы по волшебству, лютый гнев толстяка — или, может быть, он сумел ловко притвориться. Несколько секунд он отирал платком капли пота, струившиеся по его лицу, и откашливался, чтобы прочистить горло.

— Виноват, сознаюсь, виноват, — пробормотал он наконец.

— Прошу вас приступить скорее к делу, чтобы не заставить ждать другого господина.

— Вы знаете меня, конечно? — начал американец.

— Давно знаю.

— У меня есть племянник, сын брата моей жены — уж на что, кажется, близкое родство…

— Продолжайте.

— Мой племянник прелестный юноша во всех отношениях, но, к несчастью, сошел с ума, совсем обезумел.

— Я не понимаю, чем я-то могу помочь в его болезни? — заметил капитан с улыбкой.

— Позвольте, я, может быть, преувеличил, назвав племянника сумасшедшим; это не помешательство, а просто какая-то мания. Этот очаровательный, как я имел честь докладывать вам, юноша влюблен…

— Это очень даже прилично в его лета, и я, право, не понимаю, что тут такого…

— Извините, извините, — перебил его толстяк, — он влюблен в молодую девочку, совсем ему не подходящую ни в каких отношениях.

— Это его личное мнение?

— Нет, не его, а мое; мнение человека положительного, принимающего в нем искреннее участие и который по смерти его отца был бы его опекуном, если бы он не достиг уже совершеннолетия. Представьте же себе, что мы с женой устроили для него самую лучшую партию с молодой девушкой… да что уж скрывать! — с моей родной племянницей.

— А он не захотел?

— Нет. Теперь вы меня понимаете?

— Абсолютно. Но одного я в толк не возьму: я-то тут при чем?

— А вот я вам растолкую.

— Поторопитесь сделать мне это одолжение.

— Слушайте же. Отказавшись наотрез от партии, заключавшей в себе все условия счастья — богатство, молодость и общественное положение, — как вы думаете, что закрутил мой негодяй?.. Извините, что я так называю своего любимого племянника… В одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, он бросил все дела на попечение компаньона и отправился по следам этой ничтожной девчонки, у которой ни копейки за душой; ее родители поселились по соседству с индейцами.

— Неужели?! — воскликнул капитан, нахмурив брови с удивленным любопытством.

— Вот именно, — подтвердил толстяк, ничего не замечавший, кроме своей беды. — Из этого выходит, что мой племянник бродяжничает в этих краях, высматривает свою красавицу, а между тем забросил все дела и губит свое будущее ради какой-то глупой девочки, на которой никогда не женится.

— А вы почему так думаете?

— По крайней мере, я со своей стороны ничего не пожалею, чтобы помешать ему. Меня заверили, что только вы можете задержать этого бродягу. У меня есть некоторый должок за его отцом… но не стоит об этом… Задержите этого юношу и доставьте его ко мне в Бостон, и я мигом отсчитаю вам тысячу фунтов — да, капитан, тысячу фунтов!

С этими словами он вынул из кармана огромный бумажник и открыл его.

Капитан остановил его движением руки и сказал:

— Не торопитесь, пожалуйста, вы забыли сказать мне имя вашего обожаемого племянника.

— Джордж Клинтон, совсем юноша и такой красавец!

— Я знаю его, — заметил капитан холодно.

— Так вы уже знаете его, следовательно, вы возвратите его мне?

— Может быть, но надо хорошенько подумать. Это дело совсем не так просто, как вы думаете. Джордж Клинтон не одинок; он приобрел здесь могущественных друзей. Но виноват; я прикажу доставить вас в форт; через два или три дня вы получите мой ответ.

— Но у меня деньги с собой.

— Поберегите их пока у себя, — ответил Том Митчелл и опять ударил в гонг.

Вошел Камот.

— Но… — хотел было возразить американец.

— Ни слова, пока не получите моего ответа. Прощайте; идите за этим человеком.

Толстяк ушел, как и пришел, ворча, пыхтя, отдуваясь и обливаясь потом.

— Теперь очередь за последним, — прошептал капитан, — посмотрим, что ему надо.

Он отворил дверь и с легким поклоном и любезной улыбкой сказал пожилому французу, расхаживавшему по гостиной:

— Господин Эбрар, не угодно ли?

Француз посмотрел на него с удивлением, но по вторичному приглашению хозяина отважно вошел в его кабинет.

ГЛАВА XVIII. Один крайне скучный разговор между заслуженными мошенниками

Наступила долгая минута молчания, пока два человека рассматривали друг друга, как два искусных бойца, готовые вступить в битву. Лица у обоих были точно мрамор.

По безмолвному приглашению разбойника посетитель сел и решился наконец вступить в разговор со странным хозяином.

— Вы назвали меня именем…

— Вашим или которое было вашим, — ответил атаман с холодной любезностью.

— Очень может быть. Путешествуя по чужим краям, часто случается сохранять инкогнито по причинам вполне основательным.

— Но вообще инкогнито обманывает только недальновидных и простодушных. Я помню некоего графа Маса д'Азира, знатного дворянина в Лангедоке, который тоже имел эту невинную страсть.

Посетитель чуть заметно вздрогнул; в глазах его сверкнула молния.

— Но что же из этого вышло? — продолжал Том Митчелл с невозмутимым хладнокровием. — Его аристократические манеры так выдавали его, что, несмотря ни на какие самые простонародные имена, которыми он себя прозывал, не проходило и четверти часа, как необходимость заставляла его отказываться от инкогнито, насквозь фальшивого.

— Не могу понять цели этого намека.

— Я не позволю себе ни малейшего намека, Боже меня сохрани! Да и какое мне дело до того, называетесь ли вы Эбраром, графом Масом д'Азиром, Филиппом де Салиамом или Жаном Феру, или еще другим именем, каким вам угодно назвать себя? В вашей личности я вижу только человека, которого так хорошо рекомендуют, который нуждается во мне, к услугам которого я готов, если только смогу служить ему, — и ничего более. Теперь я попрошу вас объяснить мне, в чем мое содействие может быть вам полезно.

— С удовольствием вижу, что у вас тонкий, развитый и очаровательный ум, — ответил посетитель с улыбкой, — что вы именно такой человек, каким мне вас представляли.

— Тысячу раз благодарю вас, но это совершенно не объясняет мне…

— Что я за человек? — перебил его француз с притворным добродушием. — Но вы сами хорошо это знаете, потому что только сейчас перечислили по порядку все имена, какими я по необходимости называл себя…

— Стало быть, я был прав, когда…

— Абсолютно, — перебил француз поспешно, — и я вполне оправдываю вас; но во всем этом только одно обстоятельство тревожит меня — должен вам сознаться.

— Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить вас, какого рода это обстоятельство?

— Нимало; напротив, мне будет приятно знать, на что я могу рассчитывать.

— Если только это зависит от меня…

— Целиком и полностью от вас. Я считаю, что у меня хорошая память, меня считают за хорошего физиономиста, а между тем я не помню, чтобы где-нибудь встречал вас.

Атаман разбойников расхохотался.

— Это только доказывает, что я лучше вас умею сохранить свое инкогнито, когда обстоятельство принуждает меня к тому.

— Что же это значит?

— А то, что мы не только виделись с вами, но и поддерживали довольно близкие отношения в ту эпоху…

— Давно прошедшую, вероятно?

— Напротив, очень даже современную, хотя наше знакомство очень давнишнее.

— Я совсем теряюсь.

— А ведь все очень просто. Мы поддерживали с вами отношения в разные времена и под разными именами. Я назвал вам ваши имена, а вот мои: помните ли вы Луи Керчара, Франсуа Маньо, Поля Самбрена и Педро Лопеса?

— Очень хорошо помню.

— Все эти личности воплощаются в Томе Митчелле, вашем покорнейшем слуге, хотя, признаюсь, у него есть про запас еще много подобных имен, — сказал атаман с изящной, несколько иронической вежливостью.

— Сказать по чести, вы отлично исполняете вашу роль, и я ужасный дурак, что не узнал вас.

— Как можно…

— Ах, Боже мой! Гораздо лучше называть вещи своими именами. Мне много более непростительно, чем какому-либо новичку в деле, что я так попал впросак. После этого я заслуживаю, чтобы правительство, у которого я служу агентом, выгнало меня со службы за неспособность справляться со своими обязанностями, тогда как оно осыпает меня незаслуженными милостями, как человека, славящегося тонкостью своего ума. Но что делать! Надо сознаться, что я нашел наконец своего учителя. Вот вам моя рука, — продолжал он, подавая капитану руку. — Не будем поминать старое.

— Мне хотелось только доказать вам…

— Что я глупец, и вы имели полный успех, — перебил француз с добродушным смехом. — Впрочем, хоть это и могло бы уколоть мое самолюбие, однако я в восторге, что так вышло. Преграда разбита между нами, и теперь, надеюсь, мы хорошо поймем друг друга, тем более, что дела, приведшие меня к вам, совершенно в том же роде, как и первые, потребовавшие наших тесных отношений.

— В таком случае нам действительно легко будет понять друг друга.

— Не правда ли? Вот вам все дело в двух словах: революция во Франции окончилась под мощной рукой гениального человека, который силой своих способностей и патриотизма возвысился до вершин власти. Правительство опять входит в силу. Общество вздохнуло свободно, и французская нация снова заняла почетное место среди других народов, ниже которых она стоять не должна никогда. Кроме того, она имеет полное доверие к гению, который каждый свой шаг знаменует победой; она добровольно отдалась ему.

— Вероятно, вы изволите говорить о генерале Бонапарте.

— Конечно, о нем. Этот великий человек своей мощной рукой заставил якобинцев и монтаньяров скрыться во мраке и навеки сковал гидру революции… Так и до диких прерий донеслась слава нашего героя, и вы тоже слышали о нем?

— Разумеется.

— И прекрасно. Этот великий человек, такой же глубокий политик, как и искусный полководец, последовал, только с легким изменением, предначертаниям национального гнусной памяти конвента по отношению к испанским колониям.

— Вы очень жестоки к побежденному неприятелю, который, однако, как вы сами должны согласиться, если и делал ошибки и даже преступления, однако совершал и великие дела, а главное, подал сигнал к великому общественному возрождению.

— Я не стану спорить с вами на эту тему, мое убеждение непоколебимо.

— Очень хорошо; вернемся к генералу Бонапарту. Соблаговолите же объяснить мне его новые планы относительно испанских владений в Америке.

— Эти планы не новость, но несколько изменены.

— А в чем состоят эти изменения?

— Они относятся к двум главным пунктам: во-первых, к сердечному союзу с президентом Соединенных Штатов, который искренно разделяет мысли французского правительства, понимая все значение их в близком будущем, и во-вторых, относительно широкой власти, даваемой в руки надежных и многочисленных агентов, уполномоченных правительством, но пока не явных, по причине франко-испанского союза; наконец, значительные фонды, предлагаемые в распоряжение этих агентов, для того, чтобы они сами могли опрокинуть Китайскую стену, которой испанское правительство обнесло границы своих владений, так что никто не может переступить через них, не лишившись при этом жизни.