ГЛАВА I. Читатель знакомится с героем этой истории

Пятнадцатого термидора X года, или 4 августа 1801года, угодно ли читателю будет принять республиканский календарь, введенный в то время во Франции, или григорианский, которого не переставали держаться другие цивилизованные народы на земном шаре, вскоре после восьми часов вечера, в ту минуту, когда последние лучи заходящего солнца исчезали за крутыми горами Дорчестера, золотя мимолетным блеском зеленеющие вершины островов, причудливо разбросанных при входе в Бостонскую бухту, праздношатавшиеся мужчины и женщины, собравшись на конической вершине Маяковой горы, у самого подножия маяка, зажженного несколько минут назад, увидели на море большое судно, паруса которого надувал сильный ветер.

Судно это после нескольких маневров, которые зрители на Маяковой горе с трудом могли различить, вдруг решительно вошло в бухту, не замедляя хода, несмотря на возрастающую темноту, при которой труднее было идти и опаснее приставать. Но либо капитана этого корабля побуждали какие-то причины скорее бросить якорь, либо, что вероятнее, у него был опытный лоцман, прекрасно знавший берег, корабль скоро дошел до скалистого входа в гавань, подобрал нижние паруса и брамсели, оставив только стеньгу, кливер и контр-бизань, и при последних усилиях затихающего ветерка осторожно встал возле судов, находившихся в гавани.

Через несколько минут паруса были подобраны и на палубе виднелся только матрос, закутанный в толстую шинель, который ходил взад и вперед по баку, с беспечностью, свойственной морякам, когда они войдут в гавань.

Оставим праздношатающихся, собравшихся на Маяковой горе, медленно спускаться оттуда и продолжать свои ошибочные толки о неожиданном прибытии этого таинственного судна и, попросив читателя следовать за нами, поведем его на корабль, возбудивший любопытство добрых жителей Бостона и Салема, его брата-близнеца, от которого он отделен только четырнадцатью милями, не более.

Трехмачтовым судном, в такое позднее время искавшим убежища в Бостонской гавани, флаг которого в темноте любопытные различить не могли, был французский корабль «Патриот» из Бреста, откуда он вышел шестьдесят три дня тому назад с грузом пороха, военного снаряжения — то есть ружей, сабель, пистолетов — и тех мелких вещиц, которые известны в торговле под названием парижских изделий.

Мы прибавим, что «Патриот», несмотря на свою мирную наружность, вовсе не желал попасться в руки англичан, с которыми Франция вела тогда войну, и кроме груза имел шестнадцать двадцатичетырехфунтовых карронад, двадцатифунтовую пушку на носу и сто десять человек команды, все бретонцев и нормандцев, превосходных матросов, людей решительных и искренно ненавидевших англичан.

Следовательно, «Патриот» имел возможность в случае надобности храбро защищаться против неприятельских крейсеров, которым вздумалось бы на него напасть. Впрочем, он доказал при отъезде из Бреста, что способен сделать.

Гавань эта была тогда плотно блокирована громадной английской эскадрой, бриги и фрегаты которой, взяв лоцманами бретонских рыбаков, изменявших своему отечеству, отваживались лавировать даже в Ируазе и герметически замыкали вход в канал.

В одну темную ночь, во время страшной грозы, когда сверкала молния и гремел гром, «Патриот» снялся с якоря, распустил паруса и, рискуя раз двадцать пойти ко дну, решительно вошел в канал и отважно миновал всю английскую эскадру, испуганную этой безумной смелостью до такой степени, что ни одно судно не решилось погнаться за ним.

За четыре или пять миль в море погода сделалась сноснее, волнение почти утихло; капитан Пьер Дюран, командир «Патриота», велел поставить фонарь и, рискуя возбудить тревогу в неприятельских крейсерах, приказал выстрелить из пушки.

Сигнал этот, вероятно ожидаемый с нетерпением, тотчас приметила рыбачья лодка с тремя гребцами, вышла из прибрежных скал, и через час, совершая чудеса храбрости, лодка эта подъехала к кораблю; с легкостью и искусством опытного моряка один человек перескочил из лодки на корабль, и пока лодка наскоро убиралась к берегу, «Патриот» распустил паруса и отправился в дорогу с пассажиром, которого, по морскому выражению, он принял к себе через борт.

Вот каким образом корабль, который вошел в Бостон, оставил берега Франции.

В ту минуту, когда мы входим в кают-компанию «Патриота», два человека, сидя друг против друга с каждой стороны стола, на котором находились стаканы, бутылки, табак, разговаривали, куря превосходные сигары, синеватый дым которых составлял туманный ореол над их головами.

Два человека эти были капитан Пьер Дюран, двадцативосьмилетний мужчина, правильные, может быть, даже несколько женственные черты которого имели выражение чистосердечия, и которым яркий блеск черных глаз, широкий матовый лоб и шелковистые локоны длинных темных волос, обрамлявших его лицо, придавали отпечаток энергии. Он был высокого роста, строен, изящен, и хотя обращение его было довольно резким, оно все-таки показывало человека, хорошо воспитанного, что было в то время редкостью среди моряков.

Собеседником капитана был красивый и гордый молодой человек лет двадцати двух; он был, по крайней мере, пяти футов и шести дюймов росту; плечи его были широкие, руки и ноги с крепкими мускулами показывали необыкновенную силу; чувствовалось, что под его чрезвычайно тонкой оболочкой скрывались железные нервы.

Цвет лица его был бледен, волосы черные, длинные и кудрявые; большие, широко открытые глаза выражали непримиримую волю; никогда его твердый взгляд не терялся в неопределенном пространстве, а когда он размышлял и сосредоточивался в самом себе, взгляд его принимал выражение более мрачное и глубокое; нос, слегка загнутый вниз, переходил в лоб почти по прямой линии, вдруг прерванной морщиной, неизгладимым знаком, проведенным мыслью или, может быть, несмотря на его молодость, горем; рот его был несколько велик, зубы великолепные, губы презрительные, с прекрасными темно-каштановыми усами.

Странная смесь пренебрежения, гордости, чистосердечия, решимости и кротости придавала физиономии этого молодого человека какое-то неопределенное, но поразительное выражение.

Уже несколько минут разговор, сначала живой, вдруг был прерван немного резким выражением капитана; оба собеседника молча курили, каждую секунду взглядывая друг на друга украдкой, хотя, по-видимому, были совершенно поглощены занятием, которому предавались с каким-то бешенством, судя, по крайней мере, по громадному количеству дыма, который они выпускали не только ртом, но и ноздрями.

Вдруг капитан встал, с волнением прошелся два-три раза по каюте, потом, остановившись перед собеседником и протянув ему руку через стол, сказал с чувством:

— Я виноват, не сердись на меня, Оливье.

— Я на тебя не сержусь, — напротив, мой добрый Пьер, — ответил молодой человек, взяв его за руку, которую пожал несколько раз.

— Если так, зачем же ты на меня дуешься?

— Я на тебя дуюсь? Право, ты сошел с ума! Нет, не думай этого, нет! Я печален, вот и все. Ты невольно разбередил рану, вечно кровоточащую в моем сердце.

— Если так, я не желаю совершать других подобных промахов, что очень может случиться, если мы будем продолжать этот проклятый разговор. Поэтому мне кажется, что мы хорошо сделаем, если раз и навсегда бросим это и станем говорить о другом. В предметах к разговору недостатка нет, черт побери!

— Как ты хочешь, — ответил Оливье, улыбаясь. Капитан, облегченный от тяжести, камнем давившей на его грудь, сел, схватил бутылку и наполнил стакан своего друга.

— Выпей-ка глоток этого старого рома, — сказал он, — это принесет тебе пользу; ром отлично прогоняет мрачные мысли. Твое здоровье!

— Твое здоровье!

Стаканы чокнулись, друзья выпили.

— Теперь, любезный Оливье, — продолжал капитан, ставя стакан на стол, — вот мы и в Бостоне. Завтра, после обычных формальностей, мы отправимся на берег. Что намерен ты делать?

— Ты знаешь мои намерения так же хорошо, как и я, мой друг, если не забыл нашего разговора в гостинице накануне твоего отъезда.

— Полно, ты шутишь; то, что ты говорил мне тогда, не может быть серьезно! Я помню, что мы оба пообедали очень хорошо, и, натурально, на нашем разговоре должна была отразиться наша попойка, чересчур уж обильная.

— Нет, друг мой, напротив, ты знаешь, что мы пили очень мало, следовательно, сохранили все наше хладнокровие, так что даже ты подсмеивался надо мной, с жалобным видом указывая мне на две бутылки, из которых одна была пуста, а другая едва почата; больше этих двух бутылок мы не требовали. Впрочем, вот буквально мои слова: «Любезный Пьер, — сказал я тебе, — по причинам очень важным, которые я не имею права сообщить тебе, вернувшись во Францию только три месяца тому назад, после отсутствия, продолжавшегося более десяти лет — я не называю приездом короткие стоянки в гаванях, где я никогда не сходил на берег, — я вынужден уехать как можно скорее; сверх того, отъезд мой не должен быть известен никому. Мне надо исчезнуть, не оставив за собой ни малейшего следа. Могу ли я рассчитывать на твою дружбу так же, как и ты в подобных обстоятельствах мог бы рассчитывать на мою?»

— Я на это ответил: «Любезный Оливье, завтра во что бы то ни стало я прорвусь сквозь блокаду; если погода сделается так дурна, как обещает, я в полночь пущусь в канал на всех парусах. Держись в море. Если мне удастся, я возьму тебя через борт. Твои дела меня не касаются, ты мой друг, я никогда не стану расспрашивать тебя об этом»… Сдержал ли я свое обещание?

— Честно, я должен в этом признаться, и искренно благодарю тебя. Кроме того, я прибавил, что намерен поселиться в Америке.

— Да, это-то и огорчает меня.

— Почему же? Разве не всякая страна хороша для человека с мужественным сердцем?

— Но почему бы тебе не продолжать плавать по морям? Ты будешь моим помощником, мы будем плавать вместе. Ты такой же хороший моряк, как и я; дела как будто принимают во Франции новый оборот. Кто знает? У тебя есть сердце, дарование, может быть в будущем…

— Нет, — перебил Оливье с печальной улыбкой, — не говори об этом больше, друг мой. В будущем меня ожидают только неудачи и новые горести в этой Франции, где случай заставил меня родиться, а я даже не смею назваться одним из ее сынов.

— О! Друг мой, как ты должен страдать, чтобы говорить подобные вещи!

— Да, я страшно страдаю, друг мой. Поскольку завтра мы должны расстаться, и, быть может, навсегда, а ты единственный человек, называющий меня другом, я не хочу оставить тебя, не сообщив тебе из моей жизни всего, что мне позволено открыть.

— Оливье, прошу тебя…

— Выслушай меня; притом я не стану долго испытывать твоего терпения: если моя история печальна, по крайней мере, она имеет ту выгоду, что очень коротка, — прибавил Оливье с мрачной ироничной улыбкой.

Он налил себе стакан рома, залпом опорожнил его, закурил сигару и, облокотившись о стол, наклонился вперед и продолжал:

— Что такое отечество? Как сказал один философ, это та страна, где нам хорошо. А для меня это значит такая страна, где для человека сосредоточиваются семейные узы, выгоды, дружбы, любовь, честолюбие — словом, все, что составляет счастье, и все, что свет называет счастьем. С этой точки зрения у меня отечества нет — или, лучше сказать, мое отечество повсюду… О! Не бойся, я не собираюсь теоретизировать; ты знаешь, что я не льщу себя пустыми надеждами. Теперь выслушай меня. Я родился в Париже.

— Стало быть, ты француз?

— О! Я представлю тебе доказательство, что могу быть англичанином и немцем, и даже русским. Я родился в Париже, в доме доктора, жившего в предместье Сент-Оноре. Перед родами мою мать перенесли к этому доктору. Как только я родился, меня отдали в воспитательный дом. Это было большим счастьем для меня, безродного сироты; почтенный доктор мог бросить меня у какой-нибудь тумбы, и все было бы кончено. Кто имел право упрекнуть его в этом? Он не имел относительно меня никаких обязательств… Четыре года я оставался в воспитательном доме. Потом молодые супруги, обожавшие друг друга и потерявшие обожаемого сына, взяли меня к себе. Это было странное супружество. В первое время я был очень счастлив; каким-то чудом казалась мне жизнь в этой семье, занимавшей пятый этаж старого и грязного дома на улице Плюмэ и питавшейся чаще черствым хлебом, чем цыплятами с трюфелями. Вдруг все изменилось. Богатство явилось неизвестно откуда. Мне было тогда восемь лет; жизнь, которую мне приходилось вести, сделала меня довольно болезненным; я был хил и бледен, перенес все детские болезни, чахнул — словом, был чуть жив. Между тем муж моей приемной матери получил место в министерстве иностранных дел с хорошим жалованьем. Жена его была одной из первых парижских красавиц и «случайно» встретила армейского интенданта, бывшего друга ее семейства. Этот «великодушный» человек принял участие в бедных супругах и сделался их покровителем. Квартира на улице Плюмэ сменилась великолепным особняком в предместье Рюэй, роскошно меблированным за счет интенданта, который сам жил в нескольких шагах от особняка и проводил там все вечера, без сомнения для того, чтобы свободнее наслаждаться счастьем своих любимцев. По странной случайности каждый вечер, за несколько минут до прихода интенданта, муж покидал дом и возвращался в полночь, через четверть часа после его ухода, так что достойный интендант в отсутствие мужа вынужден был беседовать лишь с очаровательной Ариадной, которая, впрочем, довольно терпеливо переносила скуку.

— Да, — сказал капитан, смеясь, — покровитель утешал ее.

— Вероятно, — продолжал Оливье с иронией. — Тем временем я рос, становился любопытен, шаловлив, болтлив, задавал много вопросов, входил туда, куда меня не звали — словом, стал мешать. Долго так продолжаться не могло, и этому решили положить конец. Решили единогласно, что я неисправимый негодяй и что от меня следует избавиться. Мне только что исполнилось девять лет. Моя приемная мать, уроженка Дюнкерка, имела в родне моряков; меня решили определить в юнги, что и было сделано немедленно. Тогда же я узнал, что этот мужчина и эта женщина, которых я считал отцом и матерью, вовсе не были мне родней. Хозяйка обняла меня, смеясь, как делала это каждый день, советовала мне вести себя благоразумно и подарила десять су; муж, всегда выказывавший ко мне некоторое участие, сам довел меня до ветхого дилижанса, который в то время возил пассажиров из Парижа в Кале. Прежде чем поручить меня кондуктору, он счел своим долгом дать мне последний совет. «Малыш, — сказал он мне, — теперь ты остаешься так же одинок, как и в день твоего рождения. Помни, что общество ничего для тебя не сделает; никогда не делай ничего для него. Жизнь — это беспрерывная борьба, в которой маленькие всегда будут поедаемы большими. Успех оправдывает все. Две единственные добродетели, которые помогут тебе добиться успеха, — это эгоизм и неблагодарность; не забывай этого… А теперь прощай, больше мы не увидимся». Он в последний раз кивнул мне головой, повернулся и ушел. Вот какова была моя первая горесть; она была ужасна и разбила мое сердце безвозвратно.

— Мой бедный друг, — сказал капитан, дружески пожимая руку Оливье, — я понимаю тебя и сожалею о тебе, потому что твоя история похожа на мою.

— Достойные супруги, — продолжал Оливье, — зная о моем слабом здоровье, надеялись, как я узнал впоследствии, что я не перенесу тяжелых трудов грубого ремесла, на которое они осудили меня, и что скоро я изнемогу. Но они обманулись в своем ожидании, как ты видишь, — с гордостью прибавил Оливье.

— Действительно, — заметил капитан.

— Я поступил юнгой к ловцу сельдей. До тех пор я привык к вниманию и вежливости людей, окружавших меня, но отныне меня каждую минуту преследовали грубости и дурное обращение пьяницы, имевшего надо мной неограниченную власть и говорившего со мной с ругательствами на губах и с линьком в руках; ты это знаешь, мы долго плавали вместе. Время моего учения было ужасно. Служа то на китоловном судне, то у ловца трески, то у торговца неграми, я раз шесть ходил вокруг света, был брошен на американском берегу, попал в руки к дикарям и несколько лет оставался у них в плену. Потом, во время кораблекрушения, меня выбросило на пустой остров Тихого океана… Не знаю, каким образом я не умер раз двадцать от голода и отчаяния… Ну, друг мой, все это еще ничего не значит; во всех странах, куда приводил меня случай, я встречал иногда людей сострадательных; даже дикари имели ко мне сострадание, они полюбили меня — меня, которого не любил никто. Во Франции, в моем отечестве, как ты называешь страну, где я родился, — продолжал Оливье с невыразимой горечью, — в том отечестве, из которого меня гнусно прогнали девяти лет отроду, я нашел двух неумолимых врагов, которые постоянно стоят на часах возле меня — клевету и ненависть. К несчастью, меня не могли отдать на руки постороннему человеку, не сказав несколько неосторожных слов; я сам, во время своего детства, слышал много разговоров, отрывочных, однако довольно ясных, чтобы навести меня на след истины. Мне удалось открыть тайну моего рождения, узнать даже, кто мои родители, их имена, положение в свете. Однажды, в минуту гнева — ты знаешь мой запальчивый характер — я сделал ошибку и дал понять, что мне известно все. С этого дня моя погибель была предрешена; клевета стала ожесточенно преследовать меня, самые ужасные оскорбления были втайне распространяемы врагами. Наконец… говорить ли тебе? Несколько раз я попадал в ловушку и был оставлен лежать на месте замертво; даже убийство не останавливало моих врагов. Это ужасно — не правда ли? Тогда пошли еще дальше: подкупили капитана корабля, на котором я плыл, чтобы он бросил меня на берегу Новой Мексики, среди индейских племен, самых свирепых во всей Америке.

— И капитан согласился на это гнусное дело?

— Еще бы! — с горечью сказал Оливье. — Ему предложили огромную сумму; это был отец семейства, он хотел обеспечить будущее своих детей. Я был выброшен на берег, усыпанный обломками скал. Когда я проснулся, корабль виднелся в море, как крыло чайки. Следовательно, мне предстояло одно из двух: быть убитым индейцами или умереть с голоду. Ни то ни другое не случилось. Каким образом? Может быть, это выяснится когда-нибудь… Вот моя история друг мой. Понимаешь ли ты теперь, почему я осуждаю себя на изгнание в Америку, между тем как мои гонители живут богато, счастливо и почетно во Франции?

— Ты поселишься в Бостоне?

— Нет, мне наскучила цивилизованная жизнь; я хочу испробовать жизнь варварскую. Может быть, она окажется не так сурова для меня. Я намерен уйти далеко, все прямо — До тех пор, пока не наткнусь на какое-нибудь индейское племя. Я попрошу у него гостеприимства и останусь там жить… Моя прошлая жизнь познакомила меня с нравами американских туземцев, я не совсем новичок в этом отношении и уверен, что мне удастся заслужить расположение людей, которых так презрительно называют дикарями.

— Хорошо, с этим я, пожалуй, согласен. Ты здоров, молод, храбр, ловок и умен; этого даже слишком достаточно для успеха твоего безумного предприятия. Ты проживешь с индейцами лет пять, а может быть, и десять, но тебе наконец надоест такая жизнь. Что же ты будешь делать тогда?

— Что я буду делать? Почем я знаю? Опыт даст созреть моему рассудку, время убьет мое горе, погасит ненависть в моем сердце, и тогда, без сомнения, я прощу тех, кто заставил меня так страдать. Разве это мщение хуже всякого другого?

— Да, Оливье, но это мщение не удовлетворит тебя никогда; ты не обманешь меня.

Молодой человек отвернулся, ничего не ответив, встал и вышел на палубу, оставив капитана одного в каюте.

ГЛАВА II. Как капитан Пьер Дюран расстался со своим другом

На другой день, как только все формальности для получения разрешения сойти на берег были выполнены, капитан приказал спустить шлюпку, в которую сел со своим другом, и оба отправились в город.

Переезд был безмолвен — или потому, что оба друга не хотели разговаривать о своих делах при матросах, или потому, что предпочли предаваться своим мыслям.

Скоро они вышли на набережную, заваленную товарами всякого сорта. Бостон еще не достиг того великолепия, которого он должен был достигнуть впоследствии, но уже в то время торговля была там достаточно хорошо развита и можно было найти некоторые удобства для жизни, которых напрасно стали бы искать в любой французской гавани.

Американцы с характерным для них энтузиазмом поспешили изгладить следы, оставленные войной за независимость; город, так сказать, помолодев, совершенно изменил свою наружность и принял веселый и счастливый облик, который придает такое замечательное очарование большим торговым центрам, где каждый легко зарабатывает себе пропитание трудом и, следовательно, доволен своей участью. Высадившись на берег, капитан отвел своего друга в сторону.

— Одно слово, — сказал он ему.

— Говори.

— Когда ты намерен оставить город?

— Сегодня вечером, за два часа до заката солнца.

— Так скоро!

— Да, я спешу подышать чистым воздухом обширных равнин и сбросить с себя цепи цивилизации.

— Обещай мне одно.

— Все, что хочешь.

— Я вынужден оставить тебя; мне надо отправиться к получателю товаров. Я пробуду там не более часа. Жди меня к завтраку.

— Я сам хотел тебе это предложить.

— Прекрасно; кроме того, обещай мне не заниматься приготовлениями к твоему отъезду, пока не увидишься со мной.

— Это еще зачем? За один час можно сделать многое; я повторяю тебе, что не хочу здесь ночевать.

— Будь спокоен; я помогу тебе наверстать потерянное время.

— Пожалуй, если хочешь.

— Ты сделаешь мне удовольствие.

— Коли так, я согласен.

— Благодарю. Итак, это решено?

— Еще бы!

— А где же мы будем завтракать?

— Здесь, если тебя все равно, — ответил Оливье, указывая на гостиницу, находившуюся у самой гавани.

— Прекрасно; за завтраком у нас будет замечательный вид на море… Я побежал. До скорого свидания!

— До скорого свидания! Они расстались.

— За коим чертом Пьер хочет, чтобы я ничем не занимался, пока я не увижусь с ним? Или он думает, что сегодня ему посчастливится больше, чем вчера, и удастся переменить мое намерение, — бормотал Оливье, смотря, как его друг Удалялся большими шагами. — Но он должен знать, что я никогда не переменю раз принятого намерения… Ну, посмотрим! Бедный друг! — прибавил он с подавленным вздохом. — Это единственный человек, искренне любящий меня, и о нем одном сожалею я, расставаясь со светом.

Разговаривая таким образом сам с собой, Оливье, связанный своим обещанием, добросовестно употребил час, которого потребовал у него друг, на прогулку по городу. Он осматривал магазины и примечал те, в которых обещал себе побывать, когда настанет время сделать покупки, необходимые для замышляемого им продолжительного путешествия.

Ровно через час оба друга встретились у дверей гостиницы; трудно было выказать большую аккуратность. Они вошли, заказали завтрак и велели подать его в отдельную комнату.

Кушанья были вкусны, они очень проголодались и весело позавтракали.

— Теперь поговорим, — сказал капитан, опуская в кофе ложку сахара.

— Поговорим, — ответил с улыбкой Оливье. — По-моему, ничего не может быть лучше, как после хорошего завтрака разговаривать с истинным другом, — добавил он, облокотившись о стол с сигарой в зубах.

— Это правда, однако через несколько часов ты по своей собственной воле лишишь себя, быть может навсегда, этого высокого наслаждения.

— Что же делать? Человек ненасытен; неизвестность невольно влечет его, и он бросает все, чтобы гнаться за тенью. Басня Лафонтена вечно будет справедлива… Но поговорим о другом; по-моему, ничего не может быть глупее, чем философствовать после вина.

— Ты прав. Твое здоровье!

— Твое здоровье. Этот ром превосходен, он лучше водки с кофе; а ты как находишь?

— Я люблю и то и другое. Знаешь, что я делал с тех пор, как расстался с тобой?

— Нет. Откуда мне это знать?

— Подожди, я тебе скажу.

Капитан встал, наклонился к окну, посмотрел направо и налево, сделал знак, после чего опять спокойно уселся на свое прежнее место напротив друга.

Оливье, хотя и не понял этих странных проделок и хотя любопытство его было сильно возбуждено, не сделал ни малейшего замечания и продолжал спокойно прихлебывать свой кофе, как будто ничего не заметил.

Пять минут спустя вошли несколько человек; они молча поклонились, положили на стол несколько свертков и ушли, заперев за собой дверь.

— Это что такое? — спросил Оливье, смотря на своего друга с комическим беспокойством.

— Ха-ха-ха! Любопытный! — вскричал капитан. — Поймал же я тебя! Стало быть, некоторые вещи имеют способность волновать тебя?

— Ты ошибаешься, это просто из участия…

— Хорошо, хорошо, мы вернемся к этому; еще пора не настала. Скажи мне, ты ведь едешь сегодня вечером?

— Непременно и даже, — прибавил Оливье, приподнимаясь с места, — я попрошу у тебя позволения…

— Успеем, — перебил капитан, положив руку на плечо друга, — черт побери, точно будто отсрочка будет для тебя гибельна!

— Нет, но…

— Подожди минуту.

— Хорошо.

— Будем говорить откровенно; хочешь?

— Я ничего лучшего не желаю.

— Мы старые друзья. Между нами щепетильность неуместна.

— Конечно, но куда ты клонишь?

— А вот куда; есть у тебя деньги?

— Уж не хочешь ли ты дать мне взаймы?

— Может быть; отвечай мне напрямик, как я спрашиваю тебя.

— Деньги у меня есть.

— Но под словом «деньги» я подразумеваю кругленькую сумму.

— Суди сам, у меня сто тридцать испанских унций1, зашитых в поясе. Кроме того, в сумочке из кожи мускусной крысы, висящей на моей шее, лежит двенадцать бриллиантов, стоящих по меньшей мере сто двадцать тысяч франков. Ты успокоился?

— Почти, однако я недоверчив, как тебе известно.

— Ты хочешь видеть? Смотри.

Оливье достал сумочку, раскрыл ее и выкатил на стол двенадцать прекрасных бриллиантов.

— Как ты их находишь? — поинтересовался он.

— Великолепными, и если унции…

— О! Это уж чересчур. Какой же ты упрямец! Вот мой пояс; помимо того у меня в жилете зашито золотом почти две тысячи франков. Довольно этого — или, быть может, надо быть миллионером, чтобы путешествовать в стране, где богатство бесполезно.

Говоря таким образом, Оливье бросил на стол возле бриллиантов золото и пояс.

— Объявляю, что я остался доволен. Спрячь всю эту мелочь, — сказал капитан со смехом, — теперь моя очередь.

— Кажется, дело еще не кончено, — весело сказал Оливье, припрятывая свое богатство.

— Как ты нетерпелив! Я еще не успел и начать. Очень скоро я тебя заинтересую.

— Я жду, — ответил Оливье тоном человека, решившегося рискнуть.

— Теперь будем говорить серьезно.

— Да, это будет недурно.

— Ты все шутишь?

— Нет, напротив, я буду серьезен, как факир.

— Предупреждаю тебя, что ты не заставишь меня сбиться с мысли.

— Еще бы! Я знаю это, потому и покоряюсь. Продолжай; я буду нем, как рыба.

— Я прошу у тебя только пять минут; экий ты сумасброд!

— Я великодушен и даю тебе десять.

— Больше мне не нужно.

— Хвала Всевышнему! Ты болтливее адвоката. Продолжай.

— Полно, Оливье. Я напрасно стараюсь притворяться веселым; у меня слезы навертываются на глаза при мысли о нашей разлуке, у меня сердце обливается кровью. Когда я подумаю, что, может, никогда уж не стану пожимать ту дружескую руку, которую жму в эту минуту…

— Прогони эти мысли, друг мой! Кто знает, может быть мы встретимся раньше, чем думаем.

— Дай Бог, чтобы ты оказался пророком. Но я трепещу при мысли, что ты отправишься один в неизвестные области, будешь жить среди народа, даже язык которого тебе неизвестен.

— В этом ты ошибаешься, друг мой; я говорю почти так же хорошо, как и на родном языке, по-английски, по-испански, по-голландски, не считая четырех или пяти индейских наречий, которым я научился за свою жизнь.

— Меня в высшей степени удивляет, как ты мог научиться такому множеству предметов среди такой трудной жизни, какую вел с детства.

— Но это очень просто! Когда я поступил на корабль, я умел немного читать и писать; я прилежен по природе и стал учиться, а так как я до страсти люблю чтение, то и читал много.

— Это правда. Я помню, что постоянно встречал тебя во всех закоулках корабля с книгой в руке, как только у тебя находилась свободная минута. Но теперь как же ты будешь читать?

— А какую чудную книгу написал сам Господь на равнинах, на горах, даже на малейшей травинке! — вскричал Оливье с энтузиазмом. — Поверь мне, друг, никто не утомится перелистывать интересные страницы священной книги природы, потому что он всегда найдет там утешение, надежду или одобрение… Но успокойся, — продолжал он более спокойным тоном, — я взял с собой две книги, в которых, по моему мнению, сосредоточиваются все великие человеческие мысли; книги эти делают человека добрее и возвращают ему мужество, когда он ослабевает под тяжестью несчастий. Эти книги я знаю наизусть, а все-таки постоянно перечитываю их. — Он вынул из кармана два тома в черном шагреневом переплете и положил их на стол. Капитан с любопытством схватил их и раскрыл.

— Как! — вскричал он, взглянув на своего друга с невыразимым удивлением. — «Подражание Иисусу Христу» и Монтень!

— Да, «Подражание Иисусу Христу» и Монтень, то есть самое искреннее выражение сомнения и верования; отречение и подтверждение, не есть ли это история всей человеческой философии, с тех пор как Господь создал мир Своей могучей рукой? С этими двумя книгами и имея перед глазами великолепное зрелище природы, разве у меня не будет самой роскошной библиотеки?

— Не знаю, что тебе и ответить, друг мой. Я порабощен и увлечен против воли, не смею согласиться с тобой и не чувствую в себе мужество сказать тебе, что ты не прав. Я нахожу, что ты вырос на сто локтей, когда говоришь таким образом. Ступай, ищи неизвестное, оно одно может тебя понять. Иди своим путем. Ты один из тех борцов, душу которых очищает несчастье и которые становятся великими от страдания. Ты, без сомнения, часто будешь терять силы в гигантской борьбе, которую собираешься вести, но ты никогда не падешь, даже смерть тебя не победит, когда настанет твой последний час.

— Тем более, что смерть не что иное, как необходимое преобразование, очищение грубой материи, побежденной божественным разумом. Но, — прибавил Оливье, улыбаясь, — мне кажется, друг мой, что мы увлеклись мыслями чересчур серьезными и далеко отошли от предмета нашего разговора; вернемся к нему, пожалуйста, тем более, что время уходит и час нашей разлуки быстро приближается.

На дворе послышался лошадиный топот. Капитан встал и быстро подошел к окну.

— Вот опять ты начинаешь свои таинственные прогулки! — вскричал, смеясь, молодой человек. — Объяснись, пожалуйста, раз и навсегда.

— Ты прав, — ответил капитан, садясь, — преданные друзья могут понять друг друга без лишних слов. Вот вкратце в чем дело…

— Ну и прекрасно!

— Если ты будешь меня перебивать, я ничего не скажу.

— Говори.

— Мне хотелось ссудить тебя деньгами; ты не отказал бы мне, если б деньги были тебе нужны?

— Конечно, нет, друг мой, это значило бы оскорбить тебя.

— Благодарю. Но ты богаче меня; следовательно, я беру назад свое предложение.

— Ты знаешь, что все мое имущество в твоем распоряжении.

— Еще бы! Но и мне также ничего не нужно; но поскольку я знал, что ты не переменишь принятого намерения и, следовательно, наша разлука может быть вечной, я хотел оставить тебе на память подарок, который постоянно напоминал бы тебе о нашей дружбе.

— Какое у тебя славное сердце! — с волнением произнес молодой человек.

— Знаешь ли ты, что я сделал? Я взял на себя твою экипировку.

— Как, мою экипировку?! Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что тебе ничего не нужно покупать для дороги; все куплено, смотри.

Они встали. Капитан тотчас начал раскрывать свертки, принесенные час тому назад молчаливыми людьми, которые так удивили молодого человека.

— Смотри, — продолжал капитан, — вот настоящая кентуккийская винтовка, единственное оружие, употребляемое охотниками; я ее пробовал. Вот мешок с пулями, с литейными формами, чтобы делать другие пули, когда эти кончатся, вот пороховница, она полна; сверх того, ты найдешь два свертка с порохом отдельно. Это дорожный несессер, с ложкой, вилкой, стаканом, ножом; вот это кожаный пояс; вот охотничья сумка, кожаные ботинки, мягкие сапоги, плащ, четыре одеяла.

— Да ты разорился, мой бедный друг!

— Оставь меня в покое, я еще не кончил; если ты хочешь вести жизнь дикарей, то и снарядиться должен как следует, — ответил капитан, смеясь. — Вот еще охотничий нож и топорик с молотком; это затыкается за пояс; я разузнал… Ах! Вот еще пистолеты, вот твоя сабля — я выбрал прямую, это лучше, лезвие превосходное; американская кавалерия приняла этот образец. Еще что? Да! Чемодан средней величины; ты найдешь там рубашки, вообще белье, наконец трубки, табак, огниво с кремнем, дюжину ящичков с консервами — охотник не всегда убивает дичь, в которую стреляет… Кажется, это все… Нет, я забыл, ты найдешь бумагу, перья, чернила и карандаши в чемодане. Теперь главное: вот мои часы, превосходный хронометр; неплохо узнавать время от времени, который час.

— В этом позволь мне тебе отказать, друг мой, эти часы для тебя гораздо полезнее, чем для меня, и…

— Каждый раз, как ты посмотришь на них, вспоминай обо мне; меня уже не будет с тобой, чтобы говорить тебе: надейся!

Оба, рыдая, бросились в объятия друг друга и долго оставались обнявшись. Оливье был побежден.

— Принимаю, — сказал он со слезами в голосе.

— Благодарю, ты мой истинный друг! — радостно вскричал капитан. — Теперь одевайся, пока я все это уберу; мне хотелось бы посмотреть на тебя в дорожном костюме.

— Я очень рад доставить тебе удовольствие, но нам остается сделать еще одну последнюю покупку, прежде чем я займусь своим туалетом.

— Какую же? Я, кажется, ничего не забывал, — сказал капитан с лукавым видом.

— Ты понимаешь, друг мой, что я не стану нести все это на спине, не говоря уже о том, что я буду походить на Робинзона Крузо на острове; как я ни крепок и ни силен, я не вынесу этой тяжести больше двух часов.

— Это правда. Так как же быть?

— Пойдем купим лошадь. Капитан расхохотался и потер руки.

— Подойди-ка сюда, любезный друг, — сказал он.

— Куда?

— Да вот к окну.

— Для чего?

— Смотри.

Молодой человек высунулся из окна; две лошади совершенно оседланные и взнузданные, которых держал под уздцы слуга гостиницы, стояли у дверей.

— Что ты думаешь об этих животных? — спросил капитан.

— Они очень хороши; особенно великолепна вороная, это лошадь луговая, называемая охотниками мустангом.

— Ты, кажется, знаешь в этом толк?

— Я видел таких лошадей достаточно и должен знать, любезный друг. Этот мустанг кажется мне очень ретивым; он, должно быть, еще молод. Счастлив человек, которому он принадлежит. Хотелось бы мне найти такую же!

— Это легко.

— Не так легко, как ты думаешь: эти лошади очень редки на берегу, да и вообще хозяева не любят расставаться с ними.

— Я очень рад, что он тебе нравится. Он принадлежит тебе.

— Как?! Неужели?

— Да, я купил его для тебя; представился случай, и я поспешил воспользоваться им.

— О! Это уж слишком, Пьер, это уж слишком! Ты же разорился.

— Какое безумство говорить таким образом… Да! Предупреждаю тебя, что в седло я велел вделать двойной карман, в котором ты найдешь несколько мелких вещиц.

— Ах! Это ужасно, друг мой, — ты, должно быть, хочешь заставить меня сожалеть.

— Нет, друг, я оставляю тебе вещи на память; таким образом я уверен, что ты не забудешь меня.

— Разве мне нужны подарки, чтобы сохранять, как драгоценность, нашу дружбу в моем сердце?

— Ты знаешь, что дела остаются делами, как говорят здесь; я занимался твоими делами сегодня утром, теперь пора подумать о моих.

— Это ты за один час наделал такие чудеса?

— Я спешил. Ну, одевайся же.

— Я скоро буду готов… Но там стояли две лошади…

— Да, вторая для меня.

— Как для тебя?

— Я хочу проводить тебя. Пусть получатель товара делает сегодня что захочет, я умываю руки.

Молодой человек молча пожал руку своему другу. Крупные слезы потекли из его глаз, радость душила его, он не мог говорить.

С лихорадочным волнением начал он надевать дорожный костюм; друг помогал ему. Через несколько минут он оделся. Эта одежда чрезвычайно к нему шла и совершенно изменила его внешность.

— Ты просто великолепен, — смеясь, сказал капитан, — ты похож на калабрийского разбойника.

Они вышли. Капитан заплатил за завтрак, и оба друга сели на лошадей.

— В какую сторону мы повернем? — спросил капитан.

— Пойдем прямо, — ответил молодой человек, улыбаясь, — всякая дорога ведет к тому месту, куда я еду, потому что я не еду никуда.

— Это правда, — прошептал капитан со вздохом, — это прямо-таки кругосветное путешествие по суше.

Они отпустили поводья и тронулись в путь.

Тихо ехали они рядом, разговаривая между собой откровенно, припоминая прошлую жизнь, но не говоря о настоящем.

Через два часа молодой человек остановился.

— Расстанемся здесь, — сказал он, — если мы должны расстаться, лучше теперь, чем после; притом солнце скоро зайдет.

— Прощай! — сказал капитан, задыхаясь от волнения.

— Прощай! — ответил Оливье. Они обнялись.

Молодой человек пришпорил лошадь, проехал несколько шагов, потом резко остановился и галопом вернулся обратно.

— Обними меня опять, — сказал он своему другу.

— Я ждал этого, — ответил капитан.

После последних объятий Оливье поехал дальше; на томместе, где дорога делает изгиб, он обернулся.

— Прощай! — закричал он, размахивая шляпой.

— Прощай! — ответил капитан. Молодой человек исчез за поворотом дороги.

— Увижу ли я его когда-нибудь? — прошептал Пьер Дюран, отирая слезу.

Задумчиво и шагом вернулся он на дорогу, ведущую к гавани, куда приехал с наступлением ночи.

ГЛАВА III. Сэмюэль Диксон дает прекрасные советы своему брату

тот день, когда «Патриот» бросал якорь в массачусетской бухте, довольно странная сцена происходила в восьмом часу утра в очаровательной деревеньке Нортамитон.

Деревня эта, вероятно сделавшаяся теперь цветущим городом, была выстроена в восхитительной местности на берегу Коннектикута, в тридцати шести милях от Бостона, с которым она имела постоянные торговые сношения.

В тот день, о котором идет речь, какое-то воодушевление, впрочем, весьма мирное, царило в этом предместье, обычно столь спокойном.

Множество мужчин, женщин и детей, число которых увеличивалось, как подступающий прилив, толпились с тревожным любопытством около телег и повозок, запряженных в пять и даже шесть сильных лошадей, остановившихся у дверей кирпичного дома единственной, а следовательно, и главной гостиницы в деревне, и четырех великолепных верховых лошадей, полностью оседланных, которых держал двадцатипятилетний негр, неглупый по наружности, который, прислонившись к стене и забрав все поводья в одну руку, беззаботно курил коротенькую трубку, такую же черную, как и он сам, и с лукавым видом смотрел на окруживших его людей, отвечая на их беспрерывные расспросы пожатием плеч и временами бросая реплики, совершенно непонятные для нескромных допросчиков.

Толпа, однако, все оживлялась, кричала, ругалась, разглагольствовала, размахивала руками с чрезвычайной живостью и никак не могла успокоиться, по той простой причине, что каждый задавал вопросы и никто не думал отвечать на них.

Между тем шум все усиливался, собрание на свежем воздухе принимало громадные размеры и, благодаря постоянно увеличивавшемуся числу пребывающих, угрожало не только загромоздить единственную узкую улицу, но и совершенно перегородить проход.

В эту минуту послышался лошадиный топот; в толпе тотчас произошло движение, и со способностью сжиматься, какой обладают человеческие массы, толпа подалась направо и налево, свободно пропустив всадника, которого приветствовала дружескими восклицаниями.

— Эй! Сэмюэль Диксон! Вот он! Это он, достойный человек. Наконец-то он приехал! — кричали со всех сторон. — К счастью, они еще здесь; вы их увидите! Дай Бог, чтобы вы их уговорили.

Человек, к которому относились эти возгласы, был средних лет, приятной наружности, с тонкими и умными чертами лица, одетый, как одевались в то время богатые фермеры, и казавшийся всем этим добрым людям довольно важным господином.

Он ехал шагом, осторожно, сдерживая лошадь, чтобы никого не раздавить, и по возможности отвечал, кланяясь и улыбаясь, на восклицания толпы; он казался очень смущенным и не понимал причин столь торжественного приема, оказанного ему.

У ворот гостиницы он остановился и сошел с лошади. К нему тотчас подбежал негр.

— О! Это вы, хозяин? — воскликнул он с веселым смехом. Диксон узнал негра и бросил ему поводья своей лошади.

— Ага! Ты здесь, Сэнди, — сказал он. — Стало быть, и другие тут.

— Да, хозяин, они все здесь.

— Хорошо, я увижу их; я нарочно для этого и приехал. Присмотри за моей лошадью, она немного разгорячилась.

Потом, в последний раз поклонившись толпе, Сэмюэль Диксон вошел в гостиницу и запер за собой дверь, оставив любопытных в тревожном ожидании.

В зале, довольно большой и неплохо меблированной, шесть человек — две женщины и четверо мужчин — сидели около стола, на котором был поставлен сытный завтрак, которому собеседники оказывали честь с замечательным аппетитом и увлечением.

На скамьях у стен залы человек двадцать, среди которых находились две мулатки, еще довольно молодые, сидели и ели из деревянных чашек, стоявших у них на коленях.

Шесть человек, сидевших вокруг стола, были члены одной семьи: отец, мать, дочь и три сына.

Люди, смиренно сидевшие на скамьях, были их слуги и работники.

Джонатан Диксон, глава семьи, был человеком лет пятидесяти, по меньшей мере, хотя на вид ему казалось не более сорока; его суровые и энергичные черты дышали чистосердечием и веселостью; шести футов роста, сложенный, как Геркулес, он представлял по своей наружности землекопов, которые разработали девственные леса Нового Света, прогнали индейцев и основали в прериях поселения, впоследствии сделавшиеся центрами американской цивилизации.

Сыновей его звали Гарри, Сэм — уменьшительное от Сэмюэля — и Джек.

Гарри было около тридцати лет, Сэму двадцать восемь, а Джеку двадцать шесть; вследствие странной случайности каждый был двумя годами моложе другого.

Эти три юных Геркулеса, созданные по образцу отца, с прекрасно развитой мускулатурой, с умными чертами лица и с неустрашимостью во взоре, дышали, так сказать, силой, беззаботностью и отвагой.

Это были чистокровные американцы, не заботившиеся о настоящем, не сожалевшие о прошлом и имевшие безусловную веру в будущее.

Сюзанна Диксон, мать этих великолепных гигантов, была женщина лет пятидесяти, маленькая, живая, проворная, хлопотунья, с тонкими кроткими и нежными чертами; она казалась гораздо моложе своих лет из-за удивительной свежести своего лица и необыкновенного блеска глаз. В молодости она, вероятно, обладала редкой красотой.

Диана Диксон, дитя ее старости, как она часто любила называть ее, едва достигла шестнадцати лет и была кумиром своей семьи, ангелом-хранителем домашнего очага. Отец и братья испытывали к ней восторг, доходивший до обожания.

Удивительно было видеть, как эти суровые натуры подчинялись малейшим прихотям слабого ребенка и повиновались, не позволяя себе ни малейшего ропота, самым причудливым ее желаниям.

Диана была очаровательной брюнеткой с голубыми и задумчивыми глазами, стройной и гибкой, как тростинка. Она была бледна; глубокая меланхолия омрачала ее облик и придавала лицу то ангельское выражение, которое присуще мадоннам Тициана.

Эта грусть, которую Диана упорно отказывалась объяснить, овладела ею всего несколько дней назад и сильно тревожила ее родных. На все расспросы, даже матери, которая несколько раз пыталась заставить ее признаться в причине этого внезапного горя, она постоянно отвечала, стараясь улыбаться:

— Это ничего, мне просто немного нездоровится; все пройдет.

При виде этого упорства Диану перестали расспрашивать, хотя каждый втайне обижался на такое недоверие с ее стороны. Но так как Диана была крайне избалованным ребенком, ни у кого не доставало мужества сердиться на нее за упрямство; теперь было уже слишком поздно заставлять ее слушаться. Родные были вынуждены склонить голову и ждать, когда она сама захочет объясниться.

Появление незнакомца в зале, где переселенцы завтракали, как люди, знающие цену времени, возбудило некоторое волнение среди них. Они перестали есть и заговорили шепотом, бросая украдкой взгляды на вошедшего, который, небрежно опираясь на свой кнут, смотрел на них, улыбаясь со слегка насмешливым видом.

— Ей-Богу! Брат Сэмюэль, какой замечательный сюрприз! Признаюсь, я не надеялся видеть тебя. Я полагаю, что ты не завтракал. Не угодно ли тебе последовать нашему примеру? Садись возле миссис Диксон.

— Благодарю, — ответил незнакомец, — я не голоден.

— Как хочешь; но ты позволишь нам продолжать завтрак?

— Сделай одолжение.

Переселенец опять сел на свое место за столом.

— Знаешь ли, брат, — начал Сэмюэль через минуту, — знаешь ли, что для человека твоих лет ты принял очень странное намерение.

— Почему же так, брат? — ответил Джонатан, набив рот. — Я этого не нахожу.

— Может быть, ты и не находишь… А позволь спросить, куда это ты отправляешься?

— На север, к Великим озерам.

— Как! К Великим озерам?! — с удивлением вскричал Сэмюэль.

— Да. Говорят, что там много хороших земель, никому не принадлежащих; мы с детьми станем их разрабатывать.

— Какой черт вбил тебе в голову эту глупую мысль и уговорил отправиться туда?

— Никто. Повторяю тебе, это прекраснейшая страна: леса там великолепны, воды вдоволь, климат немного холодный, это правда, но восхитительный, почва плодородная и, повторю, земли в изобилии.

— А! Ты уже был в этой восхитительной стране?

— Нет, еще не был, но это все равно, повторяю тебе, брат, я это знаю.

— Ты знаешь, Джонатан, но все же я советую тебе остерегаться бухт.

— Опасности нет, — ответил переселенец, слегка пожимая плечами и принимая замечание Сэмюэля буквально.

— Прекрасно! — вскричал, смеясь, Сэмюэль. — Поступай как желаешь, брат, но, пожалуйста, скажи мне, что ты сделал с твоим южным имением. В последний раз, когда я имел от тебя известие, ты еще жил там; это было пять лет тому назад, не так ли?

— Ба-а! Я продал это имение, брат.

— Все?

— Да. Не осталось ничего; я продал своих невольников, оставив у себя в качестве свободных слуг только тех, кто согласился следовать за мной, и взяв с собой всех и все, что может сопровождать меня в путешествии: как ты видишь, жену, сыновей, дочь, мебель, лошадей — словом, мы в полном комплекте.

— Если ты не рассердишься, я попрошу тебя, брат, ответить на один вопрос.

— Як твоим услугам, брат.

— Разве тебе было плохо там, где ты жил?

— Мне было там очень хорошо, брат.

— Или земля была плохая?

— Плохая? Напротив, она была превосходной.

— Стало быть, ты невыгодно продавал твои продукты.

— Ты смеешься, Сэмюэль, я продавал их очень выгодно.

— Чего же тебе недоставало?

— Ничего.

— Но раз так, — вскричал Сэмюэль Диксон с изумлением, — черт побери, брат! Какой злой гений побуждает тебя искать новые страны, где ты можешь встретить только свирепых животных, еще более свирепых диких индейцев и ужасный климат?

Отважный искатель приключений, поставленный в тупик этим сильным доводом, почесывал голову, по-видимому подыскивая сколько-нибудь логичный ответ, до которого никак не мог докопаться в своем мозгу, когда на его счастье жена подоспела к нему на помощь.

— Боже мой, брат! — сказала она тоном полусерьезным, полушутливым. — К чему искать несуществующие причины? Это просто любовь к переменам и больше ничего. Разве вы не знаете этого так же хорошо, как и мы? Мы всю жизнь переходили с одного места на другое и нигде не поселялись окончательно. Стоит нам пристроиться где-нибудь поудобнее, как мы тут же находим, что именно теперь и настала пора убираться.

— Да, да, — ответил Сэмюэль Диксон, — я знаю скитальческий нрав моего брата; но вы, сестра, почему молчите, раз уж им овладевает такая причуда?

— Ах! Брат, — с улыбкой возразила миссис Диксон, — вы не знаете, что значит быть замужем за таким вечным странником, как Джонатан.

— Хорошо, — сказал, смеясь, переселенец, — прекрасный ответ, миссис Сюзанна.

— Но что же вы будете делать, если не найдете у Великих озер очаровательного, по вашим словам, края, который ищете?

— Ба-а! Это меня не тревожит; я поплыву по одной из многочисленных рек той страны.

— Но где вы высадитесь?

— Понятия не имею. Я никогда не был в тех краях, но мне это все равно; я знаю наверняка, что везде сумею устроиться.

Сэмюэль Диксон посмотрел на своего брата с удивлением, переходящим в остолбенение.

— Итак, ты твердо решился?

— Твердо, брат.

— Стало быть, бесполезно тебя отговаривать?

— Кажется.

— Только обещай мне одно.

— Что такое, брат?

— Ты знаешь, что я живу всего в нескольких милях отсюда.

— Знаю, брат.

— Так как, вероятно, мы уже более не увидимся, по крайней мере на этом свете, обещай мне провести у меня дня четыре или пять.

— Это невозможно, брат, несмотря на то, что мне было бы приятно провести некоторое время с тобой; мне пришлось бы вернуться назад, а я не могу этого сделать. Такие изменения в моем маршруте принесли бы не только значительную потерю времени, но и денег.

— Это почему же ?

— Ты сейчас поймешь: я хочу поспеть к посеву.

Сэмюэль Диксон сделал несколько шагов по зале с сердитым видом; иногда он украдкой взглядывал на племянницу, которая не спускала с него глаз со странным выражением.

Фермер бормотал сквозь зубы невнятные слова и при каждом шаге сильно хлопал хлыстом по полу. Молодая девушка сложила руки, глаза ее наполнились слезами. Вдруг Сэмюэль Диксон как бы окончательно решился, вернулся к брату и сильно хлопнул его по плечу.

— Послушай, Джонатан, — сказал он, — для меня очевидно, что вы все помешаны, а я один в семье в здравом уме. Да благословит тебя Господь! Никогда такая нелепая идея не залезала в голову честного человека. Ты не хочешь приехать ко мне — хорошо; теперь я попрошу тебя о другом, но предупреждаю: если ты мне откажешь, то я никогда этого тебе не прощу!

— Говори, брат; ты знаешь, как я тебя люблю.

— По крайней мере, ты так говоришь… Но вернемся к нашему делу; я не хочу, чтобы ты уехал, не повидавшись со мной еще раз.

— Как, брат, не повидавшись с тобой еще раз?

— Меня ждут дела, и теперь я должен возвращаться домой. Отсюда до меня всего шесть или семь миль; верно, я быстро доберусь.

— Но когда ты вернешься?

— Я рассчитываю, что буду здесь завтра или послезавтра, никак не позже.

— Это очень долго, брат.

— Я не спорю, но так как, вероятно, тот край, куда ты едешь, с места не сдвинется, надо полагать, что найдешь ли ты его немного раньше, немного позже — разницы никакой; притом, повторяю, тебе необходимо подождать. Ну что, решено?

— Делать нечего, если ты требуешь, брат, поезжай. Даю тебе слово ждать до семи часов утра послезавтрашнего дня, но никак не позже.

— Большего мне и не нужно, чтобы закончить дела. Итак, до свидания.

Обменявшись улыбками с племянницей, лицо которой внезапно просияло, фермер без церемоний простился и вышел из залы.

Как только он появился на улице, толпа, еще увеличившаяся после его приезда, приветствовала его со всех сторон радостными восклицаниями.

Сэмюэль Диксон с угрюмым видом прокладывал себе путь сквозь толпу, отвечая сердитыми междометиями на вопросы, с которыми к нему приставали. Взяв поводья своей лошади у негра, он сел верхом и ускакал прочь.

— Мы не могли отказать ему, не так ли, миссис Сюзанна? — заметил переселенец своей жене после ухода фермера.

— Это было бы неприлично, — ответила она, — Сэмюэль ведь ваш брат.

— И наш единственный родственник, — прибавила девушка робким голосом.

— Диана права, это наш единственный родственник… Ну, дети, — прибавил переселенец, — распряжем лошадей, уберем повозки. Мы здесь переночуем.

К великому удивлению толпы, остававшейся на улице с упорством, свойственным праздным массам, лошади переселенцев были расседланы, повозки поставлены в сарай, а любопытные, несмотря на свои усилия, никак не могли добиться сведений о причинах, побудивших переселенцев поступить подобным образом.

Через день, незадолго до восхода солнца, Джонатан Диксон, вставший с рассветом, наблюдал в конюшне за тем, как его сыновья и слуги кормили лошадей; внезапно на улице поднялся необычный шум, похожий на стук колес нескольких экипажей, и в ворота той гостиницы, где поселился переселенец, раздались три или четыре громких удара.

Любопытный, как вообще все американцы, Джонатан поспешил из конюшни в большую залу. Каково же было его удивление, когда он вдруг очутился лицом к лицу с Сэмюэ-лем Диксоном, своим братом. Именно честный фермер был причиной такого шума. Хозяин гостиницы, еще сонный, отворил ему ворота.

— Как! Это ты, брат?! — воскликнул Джонатан, увидев его.

— А кто же еще, позволь спросить? — ответил фермер, смеясь. — Или тебе неприятно меня видеть?

— Напротив, но я не ожидал тебя так скоро.

— Полагаю; но я рассчитал, что если не потороплюсь, то, пожалуй, не увижусь с тобой, и предпочел приехать немного пораньше.

— Как вы прекрасно придумали, брат, — сказала миссис Диксон, появившаяся в эту минуту.

— Не правда ли, сестра? Кроме того, я знал, — прибавил Сэмюэль с насмешливой улыбкой, — как мой брат торопится прибыть на знаменитую плантацию, которую он ищет, и не хотел заставлять его ждать.

— Прекрасно рассудил, — сказал Джонатан, — ты умеешь держать слово, брат.

— Это мне всегда говорили, — ответил Сэмюэль.

— Теперь я слушаю тебя. О каком это важном деле ты хотел поговорить со мной?

— Это правда, — сказал Сэмюэль, потащив брата к двери. — Поди-ка сюда.

Джонатан пошел за братом, и скоро они вышли на улицу, заставленную пятью нагруженными повозками, запряженными сильными лошадьми и окруженными двенадцатью слугами.

— Ну что? — спросил Джонатан, повернувшись к брату.

— Смотри; что ты видишь?

— То, что ты видишь сам: повозки, лошадей, работников.

— Прекрасно. Знаешь ли ты, что это значит?

— Я тебя не понимаю.

— Это значит, — бесстрастно продолжал фермер, — что так как мои замечания были бесполезны и ты упорствовал в твоем безумстве, то, как твой старший брат, я счел своим долгом не бросать тебя на том нелепом пути, на который ты вступил. Я продал все и приехал. Я еду с тобой.

— Ты это сделал, брат? — вскричал Джонатан, глаза которого наполнились слезами.

— Ты моя единственная родня; куда ты поедешь, туда поеду и я. Но, повторяю тебе, мы с тобой два безумца, и я, быть может, еще больше тебя! Как всегда, я рассудил верно, а поступил, как ребенок.

Вся семья обожала дядю Сэмюэля; велика была всеобщая радость, когда его намерение стало известно. В особенности радовалась Диана.

— О, добрый дядюшка! — вскричала она в слезах, бросившись к нему на шею. — Вы сделали это для меня?

Фермер поцеловал ее и, наклонившись к ее уху, шепнул:

— Тс-с! Неужели ты думаешь, что я бросил бы тебя, племянница?

Через два часа караван, увеличившийся вдвое, отправился в путь, взяв направление на север.

ГЛАВА IV. О человеке, который макал сухари в воду и припеваючи ел сардинки

Наступили первые дни октября; довольно сильный мороз освободил ту страну, куда мы переносим наше действие, от комаров, которые в жаркое время года кишат бесчисленными мириадами у воды и под густыми ветвями девственных лесов, составляя страшный бич тех краев.

Через несколько минут после восхода солнца путешественник на великолепной вороной лошади, в костюме лесного охотника, что с первого взгляда показывало его белое происхождение, выехал шагом из высокой дубравы к обширному лугу, тогда почти неизвестному самим охотникам, этим смелым исследователям прерий. Луг этот находился недалеко от Скалистых гор, на землях, принадлежащих индейцам, по крайней мере в восьмистах милях от самых близких поселений переселенцев иамериканских плантаторов.

Путешественником этим был Оливье. Как видит читатель, наш герой проехал значительное расстояние с того дня, как прибыл в Америку и высадился в Бостоне.

Только два месяца прошло с тех пор, а он, как и намеревался, все ехал вперед, упорно направляясь к северу, и постепенно проехал все провинции молодой американской республики, останавливаясь только для того, чтобы подкрепить свои силы и силы своей лошади, после чего миновал границу поселений и углубился в прерии.

Он был счастлив, потому что впервые в жизни чувствовал себя свободным и избавленным навсегда — по крайней мере, он так думал — от тяжелых оков, которые цивилизация в своем узком и деспотическом эгоизме налагает на своих детей.

Оливье также начал учиться ремеслу охотника — сложному ремеслу, перед затруднениями которого часто отступают даже самые энергичные натуры. Но Оливье не был человеком обыкновенным. Он был молод, обладал необычайной силой и ловкостью; сверх того, он имел железную волю, которой ничто не может препятствовать и которая совершает великие дела, львиное мужество, не пугающееся никакой опасности, и неукротимую гордость: надменный молодой человек отрезал себе путь к отступлению и скорее умер бы, чем вернулся в общество, не исполнив добросовестно трудной задачи, добровольно возложенной им на себя.

За эти два месяца с ним произошло много приключений; много раз он выдерживал трудную борьбу, преодолел немало опасностей, самая ничтожная из которых заставила бы задрожать от страха даже самого храброго человека, опасностей всякого рода, исходящих от людей, от животных и от самой природы.

Он вышел победителем из всех этих битв, и смелость его только увеличилась, а энергия удвоилась. Его обучение жизни в прерии кончилось, и теперь он с полным на то основанием считал себя настоящим лесным охотником, то есть человеком, которого даже самые необычайные перемены, самые страшные катастрофы не могут удивить, не заставят отступить ни на шаг и которого могут взволновать только величественные картины дикой природы.

Мы сказали, что молодой человек остановился, выехавиз высокой дубравы, чтобы вдоволь налюбоваться великолепным ландшафтом, неожиданно представившимся его глазам.

Перед ним расстилалась обширная долина, пересекаемая двумя реками, довольно широкими, которые, протекая параллельно на протяжении нескольких миль, в конце концов сливались и впадали в Миссури, чья широкая серебристая скатерть составляла белую туманную линию на краю горизонта. На мысе, выдававшемся посреди первой реки, находился чудный боскет из пальм, лавров и магнолий, пирамидальная вершина которых составляла правильный конус и которые блестящей зеленью своих листьев оттеняли ослепительную белизну цветов, их покрывавших, несмотря на время года; эти цветы были так велики, что Оливье, хотя и находился на расстоянии более мили от них, легко их различал.

Эти магнолии безукоризненной формы имели в высоту по большей части около ста футов, а некоторые даже больше.

Направо находился лес тополей, вокруг стволов которых вились дикие виноградные лозы огромной величины; они доходили до вершины, потом спускались вдоль реки, переходя от одного дерева к другому, смешиваясь и переплетаясь с испанской бородкой — родом лиан, свисающих с деревьев, соединяя их гирляндами и составляя восхитительный контраст с листьями виноградной лозы.

Молодой человек не мог налюбоваться этим очаровательным зрелищем, к которому он далеко еще не привык, как вдруг заметил легкий столб почти неприметного дыма, который из боскета магнолий спиралями поднимался к небу.

«Что значит этот дым?» — вот какой вопрос предложил он себе прежде всего.

Вид огня всегда выдает присутствие человеческих существ. А девять из десяти встреч такого рода сулят встречу с врагом.

Стыдно сказать (а между тем это совершенно справедливо), но самый жестокий враг человека в прерии, самый страшный его противник — это подобный ему человек. По какой причине? Это трудно объяснить. Мы только приводим факт и не стараемся исследовать его.

Вид дыма не вызвал ни малейшего волнения в душе нашего искателя приключений; он только удостоверился из предосторожности, что его оружие в порядке, после чего въехал в долину и направился прямо к боскету. Впрочем, прямо туда вела узкая тропинка, проложенная в высокой траве. Оливье стоило только держаться ее, что он и сделал с полной беззаботностью.

Он был не прочь увидеть людей, друзей или врагов; уже больше недели он не встречал никого — ни белых, ни метисов, ни индейцев, — и невольно полное одиночество, в котором он находился, начало тяготить его, хоть он и не желал в этом сознаваться.

Он проехал почти две трети расстояния, отделявшего его от боскета, который находился от него не далее пистолетного выстрела, как вдруг остановился со странным волнением.

Сильный и мелодичный голос раздавался среди деревьев, распевая песню на французском языке с безукоризненным произношением. Скоро слова этой песни внятно достигли ушей Оливье. Удивление молодого человека перешло в оцепенение; прекрасная песня, распеваемая в прерии невидимым существом, приобретала, по контрасту с грандиозной природой .среди которой она исполнялась, эффект сверхъестественного торжества и, многократно повторяемая отголосками прерии, составляла концерт поразительно гармонический.

Невольно глаза Оливье наполнились слезами; он приложил руку к груди, чтобы сдержать быстрое биение сердца. В одну секунду ему вспомнилась вся его прошлая жизнь; он вернулся во Францию, которую, быть может, оставил навсегда, и понял, как сильна, даже в его сердце скептика, любовь к отчизне.

Увлекаемый волнением, которого он не старался преодолеть — столько прелести и очарования находил он в этом, — Оливье продолжал тихо продвигаться вперед и наконец достиг боскета в ту самую минуту, когда певец начинал новый куплет.

Он раздвинул ветви, преграждавшие ему путь, и очутился лицом к лицу с молодым человеком, который, сидя на берегу реки возле довольно большого костра, с философским видом макал в воду сухарь одной рукой, а другой, держа нож, вынимал сардинки из жестяного ящика, стоявшего перед ним.

Заметив охотника, незнакомец перестал петь и, приветствуя его дружеским поклоном, произнес по-французски с веселой улыбкой:

— Добро пожаловать к моему очагу, приятель! Если вы голодны — ешьте, если озябли — согрейтесь.

— С радостью принимаю ваше гостеприимное предложение, — веселым тоном ответил Оливье, слезая с лошади.

Он разнуздал ее, спутал ей ноги и пустил пастись возле лошади незнакомца. Потом он сел возле огня и, раскрыв свои альфорхасы2, по-братски разделил провизию со своим новым знакомым, который чистосердечно, не заставляя себя просить, принял это прибавление к своей скромной трапезе.

Незнакомец был высоким мужчиной шести футов роста, статным и прекрасно сложенным человеком; несколько смуглый цвет его кожи выдавал в нем метиса.

Черты лица этого молодого человека — он был почти одних лет с нашим героем, и даже, может быть, несколько моложе его — были умны и симпатичны: очень живые серые глаза юноши выражали полное чистосердечие; открытый лоб, осененный густыми светло-каштановыми волосами, немного толстый нос, большой рот с красивыми тонкими губами, светло-русая борода составляли физиономию, не имевшую ничего пошлого.

На нем был костюм лесного охотника: замшевые панталоны, такой же жилет, блуза из синего полотна с белыми и красными аграмантами, бобровая шапка, индейские мокасины, шнуровка которых доходила ему почти до колен; за пояс из шкуры гремучей змеи были заткнуты длинный нож, называемый бычьим языком, топор, пороховница из рога бизона, мешочек с пулями и глиняная трубка с чубуком из вишневого дерева — таков был костюм странного человека, с которым при таких неожиданных обстоятельствах встретился Оливье. Под рукой молодого человека на траве лежали кентуккийская винтовка и сумка из пергамента, предназначенная, вероятно, для хранения провизии.

— Благословляю случай, который свел меня с вами так неожиданно, дружище, — сказал искатель приключений, немного утолив свой аппетит.

— И я также благословляю от всего сердца; такие случаи редко выпадают в прерии.

— Да, к несчастью.

— Позволите вы мне задать вам один вопрос?

— Еще бы! Хоть сто вопросов, если вам угодно, с условием отплатить тем же.

— Буду очень рад.

— Ну, спрашивайте.

— Каким образом, увидев меня, вы тотчас заговорили со мной по-французски?

— Это вас удивляет?

— Да, признаюсь.

— Но это очень просто: во-первых, все лесные охотники, странствующие по прериям, французы — или, по крайней мере, их девяносто пять из ста.

— Стало быть, вы француз?

— Да еще нормандец — мой дед уроженец Домфронта. Вы знаете поговорку: Домфронт город бедовый; приедешь в полдень, повесят в час, — сказал незнакомец, смеясь.

— Я также француз.

— Да, вы француз европейский.

— Я вас не понимаю.

— Я вам сказал, что дед мой был нормандец.

— Да, из Домфронта.

— Так. Мой отец и я родились в Канаде; следовательно, я француз американский — вот единственная разница. Но это все равно; мы и за морем любим нашу отчизну. Все являющееся оттуда принимается с распростертыми объятиями нами, бедными изгнанниками. И в Канаде живут люди с сердцем. Если бы старая Франция знала нас, она не пренебрегала бы так нами; мы не сделали ничего такого, за что нас можно было бы бросить столь неблагодарно.

— Это правда, — сказал Оливье, задумавшись. — Франция очень виновата перед вами: вы честно проливали за нее кровь.

— Ба-а! — смеясь, ответил канадец. — Не говоря о том, что мы готовы опять приняться за это, если она захочет, — разве Франция теперь наша? А дети никогда не бывают злопамятны по отношению к матери. Англичане крепко попались, когда им отдали страну: три четверти населения дало тягу и оставило их с носом; те же, которые были вынуждены остаться в городах, упорно говорят только по-французски, заставляя своих гонителей кривить себе рот, чтобы выучиться их языку. Они всегда управлялись старинными французскими законами, и англичане волей-неволей с бешенством принуждены были согласиться на это. Ведь это значит честно жертвовать своими интересами, не так ли? Это ведь, приятель, месть побежденных победителям; они называются нашими повелителями, но в действительности мы свободны и остались французами, несмотря ни на что.

— Браво! С удовольствием слышу эти слова, дружище; великой может назваться та нация, которая оставляет такие глубокие воспоминания в сердце своих детей, которых она забыла и которых бросила.

— Прибавьте, что канадский народ храбр, и вы скажете все.

— Скажу от всего сердца, потому что действительно это думаю, любезный соотечественник.

— Благодарю, — ответил канадец, горячо пожимая руку охотнику, — вы несказанно радуете меня, говоря таким образом.

— Теперь, когда мы узнали, что являемся соотечественниками, почему бы нам не познакомиться поближе?

— Очень очень рад. Если вы хотите, я расскажу вам свою историю; она коротка.

— После хорошего обеда ничего не может быть лучше трубки и интересного рассказа.

— Тогда слушайте, я начинаю.

— Слушаю со вниманием.

— Мой отец, Франсуа Бержэ, был еще ребенком в то время, когда французы окончательно отдали Канаду в 1758 году; разумеется, при этом не спрашивали согласия населения Новой Франции, а то, я смело могу сказать, оно не согласилось бы ни за что на свете. Мой отец не мог знать, что тогда происходило, но его отец так часто рассказывал ему об этом с величайшими подробностями, что он мог передать их мне, не упуская ничего; но так как вам, вероятно, известно все это дело, и, может быть, даже лучше чем мне, я расскажу вам только то, что относится к моему семейству.

— Да, так будет лучше, тем более, что я недолюбливаю политику; а вы?

— Я? Терпеть не могу. Итак, однажды мой дед Бержэ, находившийся в отсутствии с неделю, вернулся домой — он жил в Квебеке в Нижнем городе. Он вернулся домой с индейцем надменной наружности и в военном наряде. Когда мой дед отворил дверь, первое, что бросилось ему в глаза, была моя бабушка, стоявшая перед колыбелью своего страшно кричавшего ребенка, подняв руки над головой и угрожая английскому солдату тяжелым железным таганом; моя бабушка была храброй и мужественной женщиной, запугать ее было нелегко. Красивая, привлекательная, добрая, она была обожаема мужем и уважаема всеми знакомыми как праведница; должно быть, этот англичанин, проходя мимо приотворенной двери, увидел мою бабушку, кормившую грудью своего ребенка. Англичане считали себя нашими победителями; этому англичанину пришло в голову войти в дом и полюбезничать с хорошенькой женщиной, которую он заметил случайно. Дорого поплатился он за эту мимолетную прихоть, как вы увидите; мой дед был старый солдат, служивший под начальством Дюкена, Контрекера, Жумонвиля и Вилье. Он был нетерпеливого и вспыльчивого характера. Не спрашивая объяснений, он схватил англичанина на руки, приподнял и, раскачав над головой, выбросил его в окно, так удачно — или неудачно, это уж как вы хотите, — что бедняга более не встал; он разбился насмерть. После этой быстрой казни мой дед обнял жену и спросил о ее здоровье, как будто ничего особенного не случилось.

— Черт побери! Знаете ли, что ваш дед был просто молодец!

— Да еще самый благонадежный, и неудивительно: в его жилах текла индейская кровь.

— Индейская? А вы мне сказали, что он уроженец Домфронта.

— Дело в том, что его отец приехал в Америку с родственником Кулона де Вилье, у которого он был арендатором. Женившись в Канаде, мой прадед, после смерти или исчезновения, не знаю, право, хорошенько, своего хозяина, вернулся в Нормандию с женой, которая там умерла, бедняжка; она не могла привыкнуть к жизни европейских городов. Я прекрасно ее понимаю, а вы?..

— Еще бы! И я также.

— Перед смертью она взяла обещание с мужа послать сына в Канаду, как только он вырастет. Вот каким образом у нас в жилах течет индейская кровь… С тех пор ее стало еще больше.

— Хорошо. Теперь посмотрим продолжение вашей истории.

— Она вас интересует?

— Да! Так приятно говорить откровенно на родном языке с соотечественником в прерии за три тысячи миль от своей родины.

— Вы правы. Ну, слушайте.

— О! Не торопитесь, у нас есть время.

— Мне почти нечего больше рассказывать.

— Тем хуже, дружище.

— Вы очень учтивы, благодарю… Поцеловав жену и попросив индейца садиться, мой дед закурил трубку. «Послушай, — сказал он моей бабушке, — все, что происходит здесь, мне не по нутру; после смерти великого маркиза (так он называл Монкальма) мне тяжело жить в Квебеке. Хотя король Людовик XV и отдал Канаду англичанам, он не может запретить нам оставаться французами; это название стоило нам так дорого, что мы не можем допустить отнять его у нас одним росчерком пера. Я не хочу оставаться здесь более ни одного часа. Вот Куга-гандэ, брат моей матери; он верховный вождь своего народа. Я просил у него приюта для нас. Он сам приехал со своими воинами проводить нас к своему племени и помочь нам перенести наше небольшое имущество. Хочешь оставаться француженкой и следовать за мною, жена, или предпочитаешь остаться здесь и сделаться англичанкой?» — «Охота говорить тебе такие неприличные речи, муженек, — ответила моя бабушка. — Я твоя жена и люблю тебя. Не беспокойся, куда бы ты ни пошел, я сумею последовать за тобой с нашим мальчуганом». — «Моя сестра будет любима и уважаема в моем племени, как она этого заслуживает», — сказал тогда индеец, который до сих пор оставался неподвижен и безмолвен и курил с задумчивым видом. — «Знаю, дядя, и благодарю вас», — ответила бабушка, протягивая ему руку.

Другого разговора не было и все было решено в двух словах. Бабушка принялась тогда с лихорадочной деятельностью укладывать свои вещи. Два часа спустя дом был пуст. Дед мой и бабушка оставили его, не потрудившись даже запереть дверь. Незадолго до заката солнца они плыли в пирогах Куга-гандэ по реке Св. Лаврентия к прериям. По реке двигалось в том же направлении еще много лодок, и все дороги были наполнены путешественниками, увозившими на телегах свою жалкую поклажу. Переселение было всеобщим; среднее и бедное сословия переселялись массами. Англичане бесились, но что они могли поделать? По условиям передаточного акта французы, не желавшие подчиниться английскому владычеству, имели право покинуть страну. Корабли были наполнены пассажирами, возвращавшимися во Францию; это были богачи, счастливцы. Менее чем в два дня в Квебеке осталось только несколько французских семейств, не более трехсот человек. После четырехдневного переезда, во время которого не произошло ничего примечательного, мой дед приехал в поселение гуронов племени Бизонов, где верховным вождем был наш родственник Куга-гандэ. Несколько канадцев уже приютились у этих добрых индейцев, которые радушно приняли их… Я не стану рассказывать вам о том, какой прием был оказан моему деду; достаточно вам будет знать, что с тех пор мои родители там живут.

— А ваш дед?

— Он еще жив, слава Богу! Жив и мой отец. Я имел несчастье лишиться два года назад моей бабушки и матери почти в одно время. У меня есть сестра гораздо моложе меня; она остается в деревне ухаживать за моим дедом, а отец мой теперь охотится у Гудзонова залива. Мы остались французами, — вот почему я пел французскую арию. Один охотник, наш приятель, слышал ее в Квебеке и привез к нам.

Вдруг неподалеку в кустах послышался легкий шум.

— Позвольте, — прошептал канадец на ухо искателю приключений и, прежде чем тот успел вскрикнуть, схватил ружье и исчез в высокой траве.

Почти тотчас раздался выстрел.

ГЛАВА V. Как канадец и Оливье, рассказав друг другу историю своей жизни, заключили наступательный и оборонительный союз против всех

При звуке выстрела Оливье поспешил вскочить и уже хотел бежать на помощь канадцу, предполагая, что на него напал какой-то враг, когда в нескольких шагах от него раздался веселый голос канадца.

— Не беспокойтесь, приятель! — вскричал он. — Я только выстрелил в наш обед!

Он показался почти в ту же минуту, неся на плечах лань, которую тотчас повесил на ветви магнолии и начал свежевать.

— Славный зверь! — сказал он весело. — Вероятно, он нас подслушивал. Что ж, любопытство стоило ему дорого, мы им поужинаем; это будет получше сардинок.

— Действительно, красивый зверь и так ловко убитый, — ответил Оливье, помогая охотнику сдирать шкуру с животного.

— Я старался не испортить шкуру; она довольно дорогая.

— Вы кажетесь мне ловким стрелком.

— Действительно, я неплохо стреляю. Но надо бы вам видеть, как стреляет мой отец. Он может всадить пулю в глаз тигра.

— Черт побери! Но это просто невероятно!

— Я это видел по крайней мере раз двадцать; он делает вещи еще гораздо более трудные. Впрочем, во всем этом нет ничего необыкновенного: канадцы славятся умением управляться с ружьем.

— Но это такая ловкость…

— Она естественна, потому что этим они живут… Вот и кончено. Готов поспорить с кем угодно, что никто не сумеет лучше снять шкуру с лани.

— Действительно, — ответил Оливье, садясь на свое место у огня, — но ведь вы не закончили вашей истории, а должен вам признаться, что мне было бы любопытно узнать конец.

— За мной дело не станет, конец не долго рассказать. Я вам говорил, что отец мой был еще ребенком во время нашего переселения в Квебек, то есть ему было лет пять — немного больше или меньше. Теперь он во всей своей силе, ему не более сорока восьми лет. Дед мой натурально сделал его охотником и, чтобы удержать его в племени индейцев, женил в молодом возрасте на прелестной индианке, родственнице Куга-гандэ. Кажется, я вам уже говорил, что нас у моего отца двое: я, его двадцатилетний сын, и моя сестра, пятнадцатилетняя дочь, хорошенькая, как дева первой любви. Зовут ее Анжела. Мой отец непременно так захотел ее назвать, но индейцы иначе не называют ее, как Вечерняя Роса. Вот и все. Я такой же охотник, как мой отец и мой дед, ненавижу англичан и северных американцев, которые, по-моему, еще хуже англичан, и обожаю французов, горжусь своим происхождением от них и считаю себя их соотечественником.

— Вы правы, у немногих французов, родившихся в Европе, любовь к отечеству так развита, как у вас.

— Может ли быть иначе? Любовь к отечеству — единственное благо, которое не могли у нас отнять, поэтому мы благоговейно сохраняем его в наших сердцах.

— Теперь скажите мне, кто вы?

— Я?

— Да, я ничего о вас не знаю. Мне даже не известно ваше имя.

— Это правда; как же это не пришло мне в голову! Меня зовут Пьер Бержэ, но индейцы, у которых страсть к прозвищам, назвали меня Меткой Пулей, даже не знаю почему.

— А я знаю! Потому что вы так ловко стреляете.

— Вы думаете? Впрочем, может быть, потому что, без хвастовства сказать, я довольно порядочно управляюсь с ружьем.

— Я имею на это доказательство.

— Я страстный охотник, обожаю прерию, в которой жизнь моя проходит спокойно, без горестей и забот; характер у меня веселый; я считаю себя добрым и слыву храбрым. Я приехал сюда вчера на закате солнца. У меня здесь назначено свидание с одним другом, который должен приехать через час или через два; вот и все, что я могу рассказать вам о себе… Теперь вы меня знаете, как будто мы не расставались никогда.

Теперь вы в свою очередь должны рассказать мне вашу историю, если только у вас нет причин молчать. В таком случае я настаивать не стану; тайны человека принадлежат ему одному, никто не имеет права стараться узнать их против его воли.

— У меня нет тайн, особенно для вас, любезный друг Меткая Пуля; доказательством будет то, что, если вы хотите выслушать меня, я вам скажу, кто я и какие причины привели меня в эту страну.

— Прекрасно! Говорите, дружище, я слушаю вас, — ответил канадец с веселой улыбкой.

С первой минуты Оливье почувствовал к охотнику ту непреодолимую симпатию, которая возникает от тайного влечения сердца и вследствие которой с первой минуты незнакомец, случайно встретившийся нам, тотчас становится другом или врагом. Молодой человек, впечатлительный, как все решительные натуры, предался чувству симпатии к канадцу, и разговор, который у них состоялся, побудил его раскрыть свое сердце и, если возможно, сделаться его другом.

Оливье не скрыл из своей истории ничего, рассказав ее в малейших деталях. Канадец слушал с глубоким и неотрывным вниманием, не прервав рассказчика ни разу, по-видимому искренно интересуясь трогательными подробностями этой жизни, несчастной с первого часа, которую молодой человек рассказал ему откровенно и просто, без горечи, беспристрастно, что лишний раз доказывало величие и благородство его характера.

Когда наконец Оливье кончил рассказ, охотник несколько раз покачал головой с глубоко озабоченным видом.

— Печальна ваша история, — сказал он задумчиво. — Как вы должны были страдать от несправедливой ненависти, невинной жертвой которой вы сделались, мой бедный товарищ! Быть одиноким на свете, не иметь ни одного существа, которое принимало бы в вас участие, быть окруженным неприязненными или равнодушными существами — словом, постоянно встречать, не будучи виновным ни в чем, систематическое и всеобщее отвращение, подчиняться, не имея возможности защитить себя, тайной и неумолимой вражде тех самых людей, от которых имеешь права требовать помощи и покровительства, чувствовать себя твердым, разумным, способным, может быть, к великим делам, и при этом видеть себя гибельно осужденным на бессилие, потому что те, которые произвели вас на свет, не желали этого и не прощают вам своего проступка — о, это ужасно! Как вы достойны сожаления! Простите, что мое жестокое любопытство заставило вас бередить рану, постоянно обливающуюся кровью в вашем сердце.

Он замолчал на минуту, потом порывистым движением протянул руку молодому человеку.

— Хотите быть моим другом? — спросил он с чувством. — Я чувствую, что уже люблю вас и что если бы нам пришлось расстаться, я страдал бы от вашего отсутствия.

— Благодарю! — вскричал Оливье с чувством, энергично отвечая на пожатие руки канадца. — Я тоже вас люблю и с радостью принимаю ваше предложение.

— Итак, решено; с этой минуты мы такие друзья, какие бывают только в прерии. Радость и печаль, богатство и нищета, опасность и удовольствие — все будет общим между нами.

— Это решено — и навсегда, клянусь!

— Теперь нас будет двое, чтобы преодолевать жизненные препятствия, и мы будем сильны, потому что станем помогать друг другу.

— Да будет благословен случай, который свел меня с вами, Меткая Пуля!

— Не случай, а провидение, друг мой; случай существует только для гордецов. Простодушные люди с сердцем усматривают в этом промысел Божий — он виден во всем.

— Это правда, — ответил Оливье, вдруг задумавшись, — ничего не может случиться без всемогущей воли Божьей. Нас свел Господь.

— Для того, чтобы мы не расставались более, Оливье. У вас нет семьи; я доставлю ее вам, брат, и эта семья будет вас любить. Вы увидите, дружище, как хорошо быть любимым простыми и искренними сердцами.

— О! Я в этом не сомневаюсь. Но, Меткая Пуля, разве братья говорят друг другу «вы»?

— Ты прав, друг, они говорят друг другу «ты», потому что обращаются к половине самого себя.

— Вот это прекрасно, Меткая Пуля, — ей-Богу! — вскричал Оливье с радостным убеждением. — Жизнь видится мне теперь совсем в ином свете — сдается мне, что и я также могу иметь свою долю счастья на этой земле.

— Не сомневайся в этом, друг; впрочем, это будет зависеть от тебя одного: забудь о прошлом, которое должно существовать только как мечта, смотри вперед и думай только о будущем.

— Я так и сделаю, — сказал молодой человек с подавленным вздохом.

— Теперь, когда между нами все решено, — продолжал Меткая Пуля, — кажется, нам не худо бы поговорить о наших делах.

— Очень рад.

— Жизнь в прерии трудна, ее надо серьезно изучить, чтобы оценить как следует.

— Я это уже заметил, — сказал Оливье с улыбкой.

— Ты еще ничего не видел; позволь подать тебе несколько советов и посвятить в жизнь, которая кажется тебе знакомой, но в которой ты не понимаешь ровным счетом ничего. А я, так сказать, воспитан в прерии и обладаю той опытностью, которая может быть тебе очень полезной.

— Я слушаю тебя, друг мой.

— Человек в гордости своей вообразил, что, удалившись в прерию, он избавится таким образом от стесняющих законов, которыми общество связывает своих членов. Это ошибка, которую необходимо исправить. Человек не создан жить один; предоставленный самому себе, он становится слаб, неспособен жить и защищаться от врагов. Он родился для того, чтобы жить с себе подобными; только при этом условии жизнь становится для него возможной. Все люди связаны между собой, поскольку по своему эгоизму вынуждены помогать друг другу бороться против бесчисленных врагов, окружающих их со всех сторон. Следовательно, общество — ничего более как наступательный и оборонительный союз, чрезвычайно эгоистичный, повторяю, но без которого люди не могли бы жить, а должны были бы исчезнуть с лица земли.

— Да, все это справедливо, — прошептал Оливье с задумчивым видом.

— Общественные законы существуют и в городах, и в прерии. Правда, здесь они основаны на других принципах, потому что остались такими, каковы были в первобытные времена, то есть крайне грубыми и самоличными; но тем не менее они тверды. В прерии, любезный Оливье, один человек, каковы бы ни были его решимость, ловкость, сила и разум, непременно погибнет.

— Но как же быть? Мне кажется, однако, что все эти смелые охотники и первопроходцы живут одни.

— Ты ошибаешься, друг, они живут одни только с первого взгляда. У всех заключен более или менее крепкий союз или с другими охотниками, или с индейскими племенами, усыновившими их, которые в случае надобности не задумаются прийти им на помощь. Следовательно, им очень легко странствовать по прериям. Они чувствуют внутреннее убеждение, что их поддерживают отсутствующие друзья, а их враги или противники, зная их положение, остерегаются ссориться с ними и решаются на это не иначе, как приняв меры предосторожности, чтобы глубочайшая тайна покрыла измену или преступление, в которых они окажутся виновными. Неизвестный охотник, без друзей, без союзников, будет легко убит тем, кто хочет отнять у него лошадь, капкан, ружье, а часто и того меньшую добычу. Кого это огорчит? Никого. Он для всех чужой и некому за него отомстить. Совсем другое дело, когда человек какими-нибудь узами связан с другими обитателями пустыни; закон прерий, страшный закон Линча гласит: око за око, зуб за зуб. Этот закон становится если не охраной его, то, по крайней мере, местью в случае несчастья; друзья его объединяются, отыскивают убийцу, непременно его находят и, когда захватят в свои руки, становятся безжалостны к нему.

— Признаюсь, любезный друг, — ответил Оливье с печальным видом, — я не только не смотрел на вопрос с этой точки зрения, которая, должен признаться, кажется мне очень справедливой, но даже не имел ни малейшего понятия обо всех этих вещах. Признаюсь тебе, все это погружает меня в чрезвычайное недоумение, и я не знаю, на что мне решиться для того, чтобы выйти из того опасного положения, в котором я нахожусь.

— Ничего не может быть проще, друг, и твое положение не должно, по-моему мнению, возбуждать в тебе ни малейших опасений. Во-первых, позволь мне заметить тебе, что твое положение совершенно переменилось час тому назад: ты теперь уже не один, у тебя есть друг.

— Извини меня, Меткая Пуля, я не так выразился.

— Мне не за что извинять тебя, Оливье, я отлично знаю, что ты не думал оскорблять меня.

— Благодарю, ты справедливо судишь обо мне.

— Продолжу. Как я ни ничтожен, ты скоро заметишь, что я пользуюсь некоторой известностью среди наших товарищей-охотников и среди краснокожих. Немногие на Дальнем Западе вздумали бы на меня напасть. Кроме того, я воспитан среди индейского племени, которое усыновило меня и считает своим воином. Я сказал тебе, что у меня назначено здесь свидание с одним молодым индейцем, моим другом, даже родственником. Индейца этого я жду с минуты на минуту. Я представлю тебя ему и не сомневаюсь, что для меня он согласится сделаться твоим другом. Таким образом у тебя будут два преданных товарища. Жалей же себя после этого, — прибавил Меткая Пуля, смеясь.

— Действительно, — ответил Оливье тем же тоном, — я был безумен, что сомневался в тебе, но будь спокоен, впредь этого не случится со мной.

— Запомни свое обещание. Когда я кончу с краснокожим воином дело, которое привело нас в эти места, — а мимоходом сказать, что ты для этого дела можешь оказаться полезен индейцу, — мы отправимся в селение, и по моей просьбе ты будешь усыновлен племенем.

— Ты так прекрасно все устроил, Меткая Пуля, что я, право, не знаю, что и сказать тебе.

— Не говори ничего, это удобнее. Право, не за что меня благодарить; сегодня я оказываю тебе услугу, завтра, может быть, ты услужишь мне, и мы будем квиты.

— Если так, я настаивать не стану; но скажи мне, о каком деле ты говорил сейчас?

— Признаюсь тебе, мне это дело неизвестно — или, говоря откровенно, я должен делать вид, будто не знаю его, потому что мой друг до сих пор не заблагорассудил сообщить мне о своих планах; он только назначил мне здесь свидание, сказав, что я нужен ему. Этого для меня достаточно, вот и все. Следовательно, я поступлю нескромно, если сообщу тебе то, чего не сообщили мне, тем более, что я могу ошибаться и сказать тебе совсем другое.

— Это правда. Итак, мы будем ждать прибытия твоего друга.

— А пока я приготовлю ужин. Мой друг скоро приедет; ему же надо объясниться.

— Кто он? Это-то ты можешь мне сказать?

— Конечно. Это молодой человек наших лет, внук Куга-гандэ, одного из главных вождей народа, и сам он вождь и первый храбрец племени. Хотя он еще очень молод, однако уже успел совершить необыкновенные подвиги и дал доказательства ума, тонкости и необыкновенного мужества; при этом он скромен, любезен, услужлив и надежен. Его репутация безупречна, его опасаются и враждебные индейцы, и охотники. Он высокого роста, строен, походка его изящна, черты лица красивые, немножко даже женственные, взгляд, обычно чрезвычайно спокойный, принимает в гневе такое страшное выражение, что немногие могут вынести блеск его глаз; сила у него громадная, ловкость и проворство беспримерные. Вот каков общий портрет моего друга. Впрочем, когда ты его увидишь, сам будешь судить и, я уверен, сознаешься, что я ему не польстил и сказал тебе сущую правду. По обычаю западных равнин он имеет два имени. Враги его, которым он внушает большой ужас, дали ему очень выразительное прозвище: Кристикум-Сиксинам, то есть Черный Гром. Когда он вернулся из своей первой кампании против черноногих, кампании, продолжавшейся три месяца, вовремя которой мой друг совершал чудеса храбрости, превосходящей всякое вероятие, главные вожди, собравшиеся на совет, единогласно присудили ему почетное прозвище Нуман-Чараке, что значит Храбрец. Мы все его так называем, и теперь имя, которое он носил прежде, совершенно забыто племенем; я не знаю даже, помнит ли он его сам.

— Знаешь ли, Меткая Пуля, — с улыбкой сказал Оливье, — что портрет, о котором ты так распространялся и который, я не сомневаюсь, похож на оригинал, просто-таки портрет героя?

— Храбрец действительно герой; притом, повторяю тебе, ты сам сможешь судить о нем.

— Право, ты внушил мне горячее желание познакомиться с ним.

— Это скоро произойдет, — ответил, улыбаясь, Меткая Пуля.

Он поднял глаза к небу, несколько минут смотрел на заходящее солнце, потом прибавил:

— Теперь пять часов вечера, а наше свидание назначено именно на пять часов. Через несколько минутой будет здесь.

— Как! Через несколько минут свидание, назначенное так давно? Такая точность была бы чудом! Вероятно, после вашего уговора произошло много событий?

— Это ничего не значит, друг мой; только одна причина может заставить вождя изменить данному слову.

— Какая причина?

— Смерть.

— Черт побери! Причина жестокая, но непреодолимая.

— Слушай, — внезапно произнес Меткая Пуля. Оливье прислушался. Послышался шум, похожий на раскаты отдаленного грома; он быстро приближался.

— Это что еще такое? — спросил молодой человек.

— Галоп лошади вождя.

Вдруг шум прекратился. В тишине послышался крик ястреба.

Меткая Пуля тотчас испустил такой же крик с таким совершенством, что француз не понял и машинально поднял глаза, отыскивая птицу в воздухе.

Почти тотчас опять послышался стук копыт лошади. Вдруг кусты быстро раздвинулись, и всадник влетел на прогалину, посреди которой внезапно остановился и остался неподвижен, точно ноги его лошади приросли к земле.

Всадник этот был точно таков, каким его описывал Меткая Пуля. Кроме того, во всей его наружности было какое-то величие, внушавшее уважение, не отталкивая, однако, сочувствия; видя его, чувствовалось, что находишься в присутствии неординарной и яркой натуры.

После своего прибытия в прерию француз первый раз видел индейца так близко и при таких благоприятных обстоятельствах, поэтому он искренно любовался им и с первой минуты почувствовал к нему большое расположение и, следовательно, желание видеть его своим другом.

Тем временем молодой вождь, бросив взгляд по сторонам, любезно поклонился обоим охотникам, после чего протянул руку к солнцу, уже почти касавшемуся вершин деревьев.

— Пять часов, — сказал он звучным и чрезвычайно мелодичным голосом, — Храбрец здесь. Что скажет мой брат, бледнолицый охотник?

— Я скажу: добро пожаловать, вождь! Я вас ждал; ваша точность давно мне известна. Ужин готов, сходите с лошади.

— Хорошо, — ответил вождь.

Одним прыжком он соскочил на землю. Его лошадь сама присоединилась к двум другим лошадям.

Меткая Пуля подошел к вождю и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Пусть брат мой слушает. Индеец, улыбаясь, опустил голову.

— Этот охотник мой друг.

— Храбрец угадал это по глазам Меткой Пули. Вот моя рука вместе с моим сердцем, — прибавил он, обращаясь к Оливье. — Что даст мне взамен мой брат?

— Мою руку и мое сердце, брат! — ответил молодой человек с чувством. — Кроме той половины, которая уже принадлежит Меткой Пуле.

— И хорошая половина. Я принимаю это условие. Теперь нас трое в одном и один в троих… Храбрец назывался прежде

Прыгающей Пантерой, теперь это имя должно принадлежать моему брату.

Молодые люди крепко обнялись, поцеловали друг друга в глаза, по индейскому обычаю, и все было кончено: они сделались братьями. Впредь все должно было сделаться у них общим.

При первом вступлении в пустыню Оливье необыкновенно посчастливилось. Он вдруг сделался другом двух человек, которые весьма основательно слыли самыми честными и самыми храбрыми бойцами в прерии.

ГЛАВА VI. Каким образом Храбрец и его друг держали большой совет и что из этого вышло

Эти три человека, столь различного происхождения и столь различных нравов — один из них даже не знал о существовании другого, — очутились связаны узами, которых не могла разорвать даже смерть, и это случилось скорее по внезапному порыву сердца, чем по клятве, так торжественно ими произнесенной.

Как случай бывает иногда странен, или, справедливее будет сказать, как таинственны и невероятны пути Провидения! Как громадна и непонятна сила, чье око, постоянно открытое, наблюдает равно с нежностью и с неутомимой бдительностью и над большими, и над малыми существами и, где бы они ни были, беспрерывно следит за ними своим благосклонным взглядом, чтобы поощрить их, помочь им и вести шаг за шагом по суровым стезям жизни!

Таковы были мысли, роившиеся в голове молодого француза в то время, как, подпирая рукой подбородок и опираясь локтем о колено, он рассеянно следил за Меткой Пулей, готовящим ужин, и за индейским вождем, задававшим корм лошадям.

В эту минуту канадец прервал его размышления.

— Стол накрыт, — сказал он, смеясь и указывая пальцем на большие листья, заменявшие тарелки, — сядем за стол.

Молодые люди сели на траве около великолепного куска лани, зажаренного по-буканьерски.

Прежде чем пойдем дальше, мы заметим читателю, чтобы предупредить упреки, которые он, быть может, будет считать себя вправе сделать нам, что почти все индейские племена в Канаде понимают и говорят по-французски. Может быть, это изменилось впоследствии, но в то время, когда происходит наша история, Канада была только что оставлена французами, и много католических миссионеров проповедовало Евангелие индейским племенам. Храбрец, один из главных вождей своего народа, очень бегло говорил на французском языке, который сделался для него легок по милости постоянных общений с канадцами, жившими в его селении. Впрочем, краснокожие имеют удивительную способность к иностранным языкам, и если почти всегда они выражаются на родном наречии, то просто из презрения к тем, с кем они имеют дело. Разговор троих приятелей, следовательно, происходил по-французски, тем более что Оливье, находившийся в Америке только два месяца, не понимал ни слова по-индейски.

Три собеседника ели с волчьим аппетитом лесных охотников — кусок лани был уничтожен до костей.

Ужин, приправленный несколькими глотками старой французской водки, был пересыпан остротами и шуточками, которые несколько раз заставляли молодых людей громко хохотать.

Краснокожие вообще прекрасные собеседники и даже весельчаки; они прекрасно понимают шутки и не хуже умеют смеяться, петь и рассказывать забавные анекдоты. Но при этом они должны чувствовать абсолютное доверие к собеседнику; с посторонними, особенное белыми, которых индейцы ненавидят, они серьезны, важны, даже угрюмы и, несмотря на все усилия развеселить их, никогда не улыбнутся, если не пьяны — но тогда эта веселость притворная, служащая маской белой горячке и помешательству.

Водка — это яд, употребляемый северными американцами для уничтожения краснокожих на своей земле. Не пройдет и столетия, как это им удастся.

По окончании ужина молодые люди стали курить и говорить о посторонних предметах. Ни Меткая Пуля, ни Оливье не позволили бы себе расспрашивать вождя, прежде чем тот сам не изъявит желание объясниться. Индейский этикет чрезвычайно строг в этом отношении; позволить себе задать вопрос вождю и даже простому воину, когда тот, по-видимому, решился молчать, значит серьезно нарушить закон племени.

Тем временем солнце уже давно исчезло с горизонта; ночь спустилась в прерии, совершенно покрыв своей черной пеленой окружающий пейзаж. Темно-синее небо было покрыто бесчисленным множеством звезд; луна показалась над деревьями, плавая в эфире и обильно проливая серебристые лучи, освещавшие равнину своим фантастическим светом; ночной ветерок таинственно дрожал в ветвях. Мрачные обитатели прерии, проснувшись на закате солнца, настороженно расхаживали в темноте, нарушая по временам тишину своим хриплым, отрывистым и глубоким ревом. Под каждой травинкой бесчисленный мир крошечных существ продолжал свое беспрерывное дело с тем таинственным шепотом, который не умолкает никогда.

Пустыня в этот час ночи являлась во всем своем диком и грандиозном величии.

Погода была холодная; наступило время больших осенних охот. Земля уже остыла от утренних морозов. Через несколько дней, может быть, температура упадет ниже нуля, реки замерзнут и снег своим белым покровом устелет поверхность прерии.

Охотники, подкинув в огонь несколько охапок хвороста, тщательно закутались в одеяла и устроились, как могли, под окружавшими их деревьями, продолжая молча курить, греясь и прислушиваясь к неясным звукам прерии.

— Настал час второго бдения, — сказал наконец Храбрец, вынимая из-за пояса трубку, которую индейские вожди курят во время совета. — Пилюк пропел два раза. Всюду вокруг тишина и покой. Хотят ли мои бледнолицые братья предаться сну или предпочитают услышать слова индейского вождя и друга?

— Сон хорош для женщин и для детей, — ответил Меткая Пуля, — мужчины не ложатся спать, когда друг желает говорить о вещах серьезных. Говорите, вождь, наши уши открыты.

— Мы слушаем, — прибавил Оливье, поклонившись.

— Я буду говорить, если мои братья согласны; но так как слова, которые я произнесу, очень серьезны и я жду совета от своих братьев, то это будет не простой разговор охотников, а большое совещание.

— Пусть будет так, — ответил Меткая Пуля. Храбрец встал, потом, произнеся несколько слов шепотом, поклонился на все четыре стороны. Исполнив эту формальность, вождь сел на корточки, набил свою трубку священным табаком, употребляемым только в больших церемониях, и бросил в огонь несколько щепоток табаку. Взяв тогда священную палочку, чтобы огонь не коснулся его руки, он положил ею горячий уголь в трубку.

Потом индейский вождь два или три раза затянулся дымом и, оставив в левой руке трубку, правой подал чубук Меткой Пуле. Охотник затянулся дымом в свою очередь, и трубка перешла к Оливье, после чего вернулась к вождю. Это продолжалось до тех пор, пока не сгорел весь табак, и за это время три друга не обменялись ни одним словом.

Когда в трубке остался один только пепел, Храбрец встал, снова поклонился на все четыре стороны, после чего вытряс пепел в огонь, бормоча:

— Ваконда! Повелитель Жизни! Ты видишь и знаешь все. Сними кожу с наших сердец и сделай так, чтобы слова, которые выйдут из моей груди, были внушены тобой.

По окончании последней формальности вождь заткнул трубку за пояс и сел перед огнем. Прошло еще несколько минут, во время которых он, по-видимому, собирался с мыслями; наконец он приподнял голову, которая до сих пор была опущена на грудь, и, любезно поклонившись своим слушателям, заговорил тихим и спокойным голосом.

— Восемь лун тому назад, — сказал он, — я вернулся из большой экспедиции против пиеганов. Представив совету вождей моего народа скальпы, снятые мною и моими молодыми воинами с черноногих, и получив поздравления вождей, я направился в свою хижину поклониться своему отцу, который остался дома, страдая от старых ран, когда, проходя по площади, увидел при последних лучах заходящего солнца молодую девушку, прислонившуюся к ковчегу первого человека. Этой девушке, имя которой я знаю, было четырнадцать лет; она была высока, стройна и прекрасна, как дева первой любви. Эту молодую девушку я любил уже давно, но уста мои никогда не открывали ей тайны, заключавшейся в моем сердце. Она, по-видимому, ждала меня и смотрела с грустным видом, как я подходил. Когда я поравнялся с ней, девушка протянула руку и сделала шаг ко мне. Я остановился и, поклонившись ей, ждал.

«Храбрец великий воин, — сказала она, робко потупив глаза, — скальпы, снятые им с врагов, покрывают стены его хижины. Он имеет очень много звериных шкур. Пуля его ружья никогда не уклонится от цели, которой он хочет достигнуть. Счастлива женщина, которая будет любима им».

Эти слова взволновали меня и, схватив руку, которую девушка позволила мне взять без сопротивления, я сказал, наклонившись к ее уху:

«Онура, прелестное дитя, у меня в сердце маленькая пташка поет и беспрерывно повторяет мне твое имя! Неужели эта очаровательная пташка поет также и в твоем сердце?»

Она улыбнулась и, бросив на меня долгий взгляд из-под своих полузакрытых век, прошептала:

«День и ночь она щебечет мне на ухо нежные слова и повторяет имя воина, любящего меня. Разве Храбрец не находит свою хижину пустой во время длинных зимних ночей, когда ветер глухо шумит сквозь деревья леса, а землю покрывает ослепительный свет?»

«Сердце мое порхнуло к тебе, Онура, — продолжал я с жаром. — С того самого дня, как я в первый раз увидел тебя среди твоих подруг. Ты любишь меня?»

«Буду любить вечно», — ответила она, краснея и потупив глаза.

«Хорошо, — сказал я ей, — я предприму новую экспедицию, чтобы достать свадебные подарки, потом сделаю предложение твоему отцу. Ты будешь ждать меня, Онура?»

«Я буду ждать тебя, Храбрец, я твоя раба на всю жизнь!»

Рука ее нежно пожала мою руку. Сняв вампум со своей шеи, я надел его на ее шею. Она поцеловала его с глазами, полными слез, и, сняв с большого пальца левой руки золотое кольцо, надела его мне на палец; улыбаясь я позволил ей сделать это.

«Ты меня любишь, — сказала она, — ничто не может нас разлучить».

Прежде чем я успел удержать ее, она прыгнула и убежала с быстротой антилопы, преследуемой охотниками. Я следил за ней глазами, пока мог; потом, когда она наконец исчезла, я задумчиво продолжил путь к хижине своего отца.

Индейский вождь остановился. Через минуту канадец, видя, что он не продолжает, слегка дотронулся до его руки. Молодой человек вздрогнул.

— Почему Храбрец не оказал доверия своему брату? — сказал тогда охотник с легким упреком.

— Что хочет сказать Меткая Пуля? — спросил вождь с замешательством, которое, несмотря на всю его власть над собой, он не успел полностью скрыть.

— Мой брат очень хорошо понимает то, что я хочу сказать, — с воодушевлением продолжал канадец. — Родившись почти в один день, мы были вместе воспитаны, вместе предпринимали первые экспедиции против сиу и пиеганов. Наши сердца давно слились в одно; никто из нас не может иметь тайн от другого. Я знаю, какую женщину любит мой брат. Зачем же, вместо того чтобы заставлять меня угадывать, он не сказал мне этого? Разве я потерял его уважение, разве я уже не друг ему?

— О, Меткая Пуля, не думай этого! — вскричал молодой человек с порывом и крепко пожал ему руку. — Ведь любовь любит тайну.

— Но она также любит поверять свои радости и горести сердцу друга. Вечером того самого дня, когда она имела свидание с вождем, Вечерняя Роса, вернувшись в свою хижину, во всем призналась брату. Сердце ее переполнилось радостью, она чувствовала потребность выговориться. Кто лучше меня мог ее понять?

— Итак, Вечерняя Роса призналась в своей любви Меткой Пуле?

— Разве я не брат ее и не лучший друг ваш, вождь?

— Это правда. Пусть мой брат простит меня. Я был неправ в том, что не оказал ему доверия. Не знаю почему, но я боялся, что он не одобрит этой любви.

— Я? Напротив, эта любовь удовлетворяет все мои желания, связывая нас еще теснее.

— Мой брат лучше меня. Его сердце великодушно, и он забудет слабость, в которой его друг оказался виновен.

— Да, — с улыбкой ответил охотник, — но с условием, что Храбрец не будет больше иметь тайн от своего друга.

— Клянусь!

— Хорошо. Теперь пусть мой брат продолжит свой рассказ.

Индейский вождь покачал головой.

— То, что мне остается рассказать, очень печально, но Друзья Храбреца должны знать все. Я продолжаю. Две луны прошло с тех пор, как мы с Вечерней Росой признались друг Другу в любви. До сих пор у меня не было возможности выполнить свои намерения. Однажды я снова встретился с Вечерней Росой у ковчега первого человека.

«Вождь забыл о своем обещании», — сказала она мне.

«Нет, — ответил я, — завтра, никак не позже, я это намерение исполню».

Обменявшись этими словами, мы расстались. На другой день я действительно принял меры к тому, чтобы сдержать слово, данное той, которую люблю. Я велел приготовить все, то есть расчистить место, где должны были совершиться гадательные обряды, при помощи которых можно было узнать позицию врага, с которым я хочу сразиться, — вы знаете эти обряды.

— Извините, вождь, — перебил Оливье. — Меткая Пуля, воспитанный среди вашего народа, без сомнения, знает их, но относительно себя я должен признаться вам, что не имею ни малейшего понятия об этих обрядах, и так как я намерен жить с вами, то для меня важно познакомиться и с вашими обрядами. Вы чрезвычайно меня обяжете — если только это не обеспокоит вас, — рассказав подробно, каким образом вы готовитесь к войне.

— Брат мой прав, — ответил вождь, кивнув головой, — я расскажу вам во всех подробностях все, что касается наших войн. Для того чтобы приготовить место, снимают траву на значительном пространстве в виде удлиненного четырехугольника, а затем растирают землю руками, для того чтобы сделать ее мягкой и рыхлой. Эта местность обносится изгородью из прутьев и ветвей, чтобы никто не мог войти туда. Когда меня известили, что все готово, я пришел и сел на краю, противоположном неприятельской земле. Когда мы пропели и помолились, я положил перед собой два небольших круглых камня. После этого я стал молиться и в продолжение получаса умолял Ваконду указал мне путь, по которому следует вести молодых воинов, а в это время из селения вышел глашатай и приблизился ко мне. Я отдал ему приказания и он, вернувшись на полдороги назад, стал вызывать по именам старших воинов и сказал им: «Идите курить!» — после чего те принялись внимательно рассматривать результаты расчистки; осмотр производился с помощью огня, потому что эти обряды совершаются по ночам. Камни, брошенные мною на вершину бугорка, покатились вниз, и по следам, обозначенным ими, надо было решать направление, по которому следовало двигаться нашему войску.

— И каково было следствие этого опыта? — спросил Меткая Пуля с любопытством.

— На этот раз Ваконда был милостив к своим возлюбленным детям. Нам была указана дорога к земле наших смертельных врагов — племени сиу на западе.

— Хорошо, — сказал охотник, потирая руки от удовольствия.

— Наш военный отряд состоял из ста пятидесяти воинов, выбранных из знаменитейших народных храбрецов, вооруженных ружьями. Каждый из нас запасся дарами для того, чтобы разбрасывать их по полю битвы или, при возможном случае, чтобы скрывать их в растерзанные внутренности врагов, павших в битве, благодаря чему можно заручиться победой.

— Это религиозный обычай, — заметил Меткая Пуля. Оливье взглянул на канадца, желая убедиться, говорил ли он в шутку или серьезно; но охотник произнес эти слова с таким убеждением, что сомневаться не приходилось: он вполне верил тому, что говорил.

— Через двое суток после этого наш отряд выступил в поход. Вскоре к нам присоединилось подкрепление под командой Занозы. Брат мой знаком с этим вождем — это натура беспокойная и честолюбивая; ему нестерпима была мысль, что не он, а другой командует отрядом в войне против сиу. Зная это, я хотел передать ему командование, но мои воины не согласились на такой шаг. Разлад не замедлил поселиться среди нас. Уже несколько дней шли мы по необъятной равнине; воды нигде не было; мы страдали от жестокой жажды, и Заноза, несмотря на мои возражения против дурного примера, первым нарушил военный закон. Я знал эти края и был убежден, что вода находится в нескольких милях от нас. Но большая часть старых воинов совершенно изнурились от жары и томительного перехода пешком. Заноза отправил своих всадников отыскивать воду. Были назначены призывные сигналы для сбора в случае открытия воды. Поиски продолжались несколько часов, пока не была найдена речка. Первые воины, достигшие речки, сделали несколько ружейных выстрелов; но прежде чем отряд и отставшие успели дойти до реки, страдания большинства воинов достигли крайней степени. У некоторых началась рвота кровью, другие впали в сильнейший бред. Поход потерпел неудачу. Да и что прикажете делать с воинами, потерявшими бодрость духа, изнуренными от страданий, лишений, способными испытывать только одно желание — как бы поскорее вернуться домой?! На другой же день начались побеги из отряда Занозы, да и он сам в числе первых обратился в бегство. Скоро около меня осталось не более двадцати пяти воинов. Они клялись, что всюду последуют за мной. Но что я мог сделать с такой горсткой людей? С отчаянием в душе я повернул в обратный путь к нашему селению. На полдороги наши разведчики дали нам знать о присутствии поблизости сильного неприятельского отряда. Отступление было отрезано; надо было идти вперед во что бы то ни стало. Я держал совет со своими воинами. Все мы сошлись в одном мнении. Не более чем через час времени у нас произошла схватка с воинами сиу. Их отряд, в шесть раз сильнее нашего, состоял — отчасти и к нашему счастью — из молодых воинов, в первый раз выступивших на поле битвы. У нас были приняты все меры, предписываемые благоразумием и мужеством. Мы дрались так упорно, что у неприятеля отпала охота нападать на нас. Лишившись надежды победить нас, он отказался от бесполезной и невыгодной для него борьбы с людьми, предпочитавшими смерть на поле битвы постыдному плену. Он повернул назад и вскоре скрылся за холмами. Мы вышли победителями, но из двадцати пяти воинов в живых остались только десять, да и те большей частью покрытые ранами. Мы продолжали путь. Наши страдания во время этого перехода были ужасны. Я и сам не мог бы объяснить, каким образом мы смогли достигнуть нашего селения. Там уже было известно все, что произошло в этом походе. Не упреками встретили меня — напротив, старейшины, после общих совещаний, воздали должную справедливость нашему мужеству и настойчивости и утешали меня, насколько это было возможно. Они говорили, что причина неудачи никак не должна пасть на меня, тем более, что я доставил им восемнадцать скальпов, снятых с черепов воинов сиу, убитых в бою, трупы которых при спешном отступлении мои воины не успели захватить с собой. Но если моя честь как вождя и воина была спасена, то счастье моей жизни было потеряно: Вечерней Росы уже не было в деревне.

— Что это значит? — воскликнул канадец. — Кто похитил мою сестру?!

— Никто, — ответил вождь печально, — моему брату ничего не известно об этом приключении, потому что он давно покинул свое племя. Вечерняя Роса не похищена; она добровольно оставила родной дом.

— Добровольно? — повторил канадец, ошеломленный.

— Во время отсутствия Меткой Пули и нашего похода в деревню прибыл бледнолицый. Я узнал, что он приходится родственником моему брату, но узнал от посторонних, потому что твой отец и дед отказались дать мне какое-либо объяснение по этому поводу, и с той поры хранят враждебное молчание, причину которого я не могу понять. Две недели бледнолицый провел в селении и однажды утром уехал. Отец моего брата провожал его; Вечерняя Роса была с ними. Покидая наше племя, она плакала, но не обнаружила ни малейшего сопротивления и добровольно — как казалось, по крайней мере, — повиновалась приказаниям отца. Три дня спустя вернулся отец, но он был один. Куда девалась Вечерняя Роса? Никто не мог или не хотел объяснить мне этого. Самые тщательные поиски, предпринятые мною, остались безуспешны. Только тогда, почти вне себя от отчаяния, не зная, на что решиться, я задумал отправить воина к моему брату с приглашением явиться на свидание… Я все сказал. Теперь прошу моего брата высказать свое мнение. Что я должен предпринять? Каков бы ни был твой совет, я последую ему.

— Вождь, необыкновенное известие, которое ты мне передал, ошеломило меня, и я должен признаться, что ничего не понимаю в этом деле и поистине не придумаю, что тут можно сделать.

— Не позволите ли вы мне высказать свое мнение по этому поводу? — вмешался тут Оливье. — В этом деле я не участник и потому могу хладнокровно обсудить его, чего никто из вас в вашем положении сделать не может.

— Пожалуйста, говорите! — воскликнули в один голос молодые охотники.

— По-моему, необходимо вернуться в селение, и как можно скорее, вот хотя бы завтра с восходом солнца. Мне до некоторой степени понятно, почему отец Меткой Пули отказал вождю в желаемом объяснении: в семейные дела, касающиеся лично членов семейства, никто не вправе вмешиваться; но эта причина, основательная в отношении вождя, теряет всякое значение в отношении Меткой Пули. Как родной брат он имеет полное право спросить, куда девалась его сестра и почему ее судьбой распорядились, не сказав ему ни слова. Я убежден, что Меткой Пуле не будет отказа, если он потребует этих объяснений с должной почтительностью, потому что отец не имеет причин скрывать от сына семейные дела. Итак, прежде всего нам надо вернуться в селение; получим ли мы это объяснение или услышим отказ, все равно, тогда мы уже увидим, на что нам следует решаться. Во всяком случае, прошу вас, любезные друзья мои, рассчитывать на мое содействие, чтобы вы ни предприняли.

— Что скажет на это вождь? — спросил Меткая Пуля.

— Храбрец благодарит Прыгающую Пантеру, — ответил молодой вождь с чувством,—сердце у него благородное и душа великая. Его совет мудр, и вождь думает, что ему надо последовать. С такими друзьями, как Меткая Пуля и Прыгающая Пантера, краснокожий воин не боится неудачи. С восходом солнца мы пустимся втроем в путь к Большим озерам…

Долго еще продолжался разговор об этом предмете неистощимого интереса для брата и жениха, когда они беседуют о дорогой для обоих женщине. Потом они подбросили несколько охапок хвороста в костер, и все трое, завернувшись в одеяла, растянулись на земле около огня.

Индейские охотники легли лицом к своей родной земле, следуя старому индейскому обычаю, предписывающему своим воинам непременно ложиться и всегда спать лицом к родной стране, хотя бы это положение было очень неудобно и каким бы сильным ни было их утомление.

Оливье же лег по-своему, ногами к огню.

При первом крике филина, прежде всех птиц возвещающего восход солнца, вождь разбудил товарищей, и через десять минут все они покинули свой ночлег.

ГЛАВА VII. Каким образом Сэмюэль Диксон застрелил оленя и что из этого вышло

Оставим на некоторое время трех охотников и перенесемся на расстояние в сто миль к Скалистым горам, где должны произойти важные события. Путешественник, в первый раз очутившийся неподалеку от Скалистых гор, не может без удивления и восторга смотреть на горную гряду, получившую от первых исследователей многозначительное название Горы Ветряной реки. Это необъятное водохранилище, содержащее воду из источников, озер и растаявших снегов, из которого берут начало несколько могучих рек, протекающих на протяжении сотен миль по живописным и холмистым местностям, чтобы принести свою дань в Атлантический и Тихий океан.

Из всей цепи Скалистых гор, конечно, самые замечательные — горы Ветряной реки; они образуют, так сказать, гряду гор около восьмидесяти миль длины, двадцати или тридцати миль средней ширины, с высокими вершинами, покрытыми вечными снегами, и тесными долинами, изобилующими ручьями, водными потоками, озерами и окаймленными высокими скалами.

Из этого громадного водохранилища вытекают прозрачные реки, которые беспрерывно увеличиваются благодаря присоединению к ним источников при их извилистом течении, становятся главными притоками Миссури с одной стороны и Колумбии с другой; от них же происходит Зеленая река, низвергающая свои воды в Калифорнийский залив.

Мы остановимся на крутом мысе, образуемом довольно широкой рекой, которая низвергается с Ветряных гор в том месте, где она впадает в Миссури; мы остановимся в самом центре восхитительной долины протяженностью в двадцать миль. Она разделяется почти на две равные половины рекой Миссури и ее притоком и со всех сторон обрамлена зелеными вершинами гор, покрытых лесом на две трети и скрывающих свои снежные вершины в облаках.

Это поистине очаровательная долина с самым живописным ландшафтом покрыта вековыми лесами, молодыми рощами и роскошными пастбищами, которые орошаются бесчисленными ручьями, быстринами, водопадами, стремящимися массой вод с одной скалы на другую и после бесчисленных фантастических извилин исчезающими в Миссури.

Этот неведомый Эдем, зарытый в самом сердце Скалистых гор, недавно был открыт отважным исследователем. Человеческая рука уже наложила видимый след на первобытную картину и лишила ее дикого величия, приспособив к своим нуждам и потребностям; словом сказать, здесь полным ходом шла расчистка лесов руками новых переселенцев.

Прежде всего необходимо объяснить, кто такие эти переселенцы, эти люди особого сорта, со столь любопытными нравами, странными обычаями и таким необыкновенным духом, что воистину подобных им не сыщешь во всем мире; такие люди рождаются только в Северной Америке.

Переселенцы — это люди беспокойные, жаждущие движения в любом смысле этого слова, неподатливые, не выносящие никакого ига и, следовательно, заклятые враги сидячей мирной жизни и благоустроенного порядка, какими славятся великие центры народонаселения. Одаренные львиным мужеством, силой воли или, скорее, неукротимым упорством, люди с неистощимой энергией, в груди которых вечно клокочут самые бурные страсти — вот настоящие пионеры прерий, истые передовые цивилизации в Новом Свете. Конечно, они вполне заслуживают названия просветителей и искателей новых путей, потому что никогда не стоят на одном месте и с каждым шагом вперед увлекают по своим следам земледельцев, людей более мирных и цивилизованных нравов. Несмотря ни на голод, ни на холод, ни на опасности, неустрашимые охотники проникают в густые девственные леса, живут с краснокожими и таким образом расчищают дорогу тем, кто имеет потребность за ними следовать.

Имея привычку ставить свою волю превыше людского закона, они без сожаления покидают дома, земли и все свое имущество, лишь только, с приливом населения, их настигают общественные порядки. Захватив с собой топор да ружье, они беззаботно углубляются в прерии, а когда случается, что местность пришлась им по вкусу, они по праву первого овладевают ею, не спрашивая ни у кого позволения, не требуя ни у кого документов. Тут нет никого, кто мог бы оспаривать их права или уличать в захвате собственности, а если бы кто и нашелся, так, во всяком случае, не совсем осторожно было бы с его стороны схватываться с отчаянным смельчаком: без лишних сомнений он схватит ружье, выстрелит и положит конец всем прениям.

Вот каковы американские переселенцы, или искатели следов, охотники протаптывать тропинки в диких дубравах — эта смесь хороших и дурных инстинктов, добродетелей и пороков. В сущности, не дикари, но и не образованные люди, они как бы стоят у крайней черты, разделяющей тех и других, применяя законы к своим потребностям и произвольно устанавливая и снова уничтожая свои правила, и в конце концов выходит, что они повинуются только тому, что им выгодно.

Но как бы там ни было, а эти люди приносят много пользы той местности, где они поселяются; поэтому правительство не беспокоит, а, скорее, поощряет их, за исключением тех случаев, когда они позволяют себе неудоботерпимые выходки, что нередко с ними бывает: например, встретят ружейными выстрелами прежнего владельца местности, разорвут у него под носом все его документы и отпустят полумертвым от страха искать защиты у закона. Да и хорошо еще, если отпустят, а бывает и так, что сами учинят расправу, вздернув несчастного на дереве, чтобы тот послужил пищей для хищных птиц.

Со временем большая часть этих переселенцев становится полезными членами сплотившегося вокруг них общества; остальные же, неисправимые охотники диких прерий, продолжают свой путь дальше и движение их окончательно прекращается только тогда, когда смерть врасплох застигнет их и уложит часто в кровавую могилу.

Джонатан Диксон был переселенец чистой породы; вся его жизнь была не что иное, как долгое странствование по всем пространствам Соединенных Штатов. Наконец ему надоело странствовать по цивилизованным странам — и неловки, и неудобны казались все эти общественные порядки его врожденной непоседливости. И вот в один прекрасный день, как уже известно, он принял отчаянное решение и, без всякого сожаления покинув свои владения, смело пустился в путь с женой, детьми и прислугой, чтобы отыскать клочок земли, на который еще не ступала нога человека.

Именно он и открыл долину, описанную в начале этой главы.

Мы не станем передавать все подробности его путешествия по невозделанным странам, без путеводителя и без всякого знания местности, — подобные описания только займут время; сказать короче, Диксоны перенесли множество приключений, не раз подвергались страшным опасностям, терпели лишения и страдания, которые превосходят всякое вероятие, но все это не останавливало их на пути, и, не унывая, они шли все вперед и вперед, хладнокровно преодолевая любые преграды.

Как-то раз вечером они расположились на ночлег неподалеку от довольно узкого ущелья, до такой степени покрытого лесом, что переселенцы не решились вечером переходить его, а так как никто их не торопил и определенной цели у них не было, то они и расположились преспокойно на берегу небольшого ручья на зеленом лугу, представлявшем отличное пастбище для их лошадей и волов.

На другой день, когда солнышко еще не взошло и все спутники спали крепким сном, Сэмюэль Диксон встал, взял свою винтовку и направился к ущелью с двоякой целью: осмотреть его и подстрелить, если подвернется удобный случай, пару-тройку птиц на завтрак, потому что за последнее время запас продовольствия оскудел, и накануне вечером наши путешественники легли спать почти без ужина.

Гарри Диксон, стоящий в карауле по очереди с другими переселенцами для охранения всеобщей безопасности, один видел, как дядя уходил в лес, но так как дядя не счел нужным заговорить с ним, то и племянник не отважился расспрашивать его.

Сэмюэль Диксон с ружьем на плече и руками в карманах, насвистывая американскую песенку «Янки дудл», вскоре скрылся в волнах высокой травы, так что племянник не смог бы в точности определить, куда дядя направил свои шаги.

При солнечном свете ущелье было совсем не так загромождено деревьями и кустарниками, как это казалось при вечерних сумерках; только самый вход в ущелье скрывался за молодыми деревцами, которые помощью топора не трудно было и расчистить.

Американец продвигался вперед, прокладывая себе дорогу с ножом в руках, решившись во чтобы то ни стало добраться до конца ущелья и исследовать настоящее положение дел, чтобы доставить точные сведения своему брату.

Вдруг в кустарнике раздался сильный шум, вслед за тем оттуда выскочил олень и стрелой помчался вдаль.

— Можно побожиться, что этот чертенок не страдает ревматизмом! Вот улепетывает! Только уж я непременно догоню его, провалиться мне сквозь землю! Я не позволю, чтобы завтрак проскользнул мимо моего носа.

Произнося про себя эти слова, Сэмюэль Диксон пустился вслед за оленем, которого хоть и видел мелькающим между кустами и деревьями, но все же на таком далеком расстоянии, что не мог надеяться попасть в него наверняка.

Минут двадцать он продолжал свое быстрое преследование, держа ружье наготове, не оглядываясь ни направо, ни налево, как вдруг увидел, что олень остановился, запыхавшись и дрожа, выказывая сильную тревогу, как будто открыл нового врага на том пути, где искал спасения.

Упрямому американцу не хотелось уступать другому желанную добычу; он проворно прицелился и выстрелил.

Олень подскочил, взревел и бросился вперед, будто ошалевший.

Сэмюэль Диксон не давал ему спуска, а олень, не унимаясь, бежал вперед. Теперь охотник заботился лишь о том, как бы не упустить его из вида.

К несчастью, ему было не до того, чтобы смотреть себе под ноги; он не спускал глаз с оленя, удиравшего во все лопатки. Увлекшись охотничьим пылом, Сэмюэль забыл обо всем на свете и только видел, что олень начинает ослабевать. Тогда он удвоил свою прыть, но в ту самую минуту нога его подвернулась, он перекувыркнулся и полетел вниз головой с двадцатифутовой высоты на твердые камни.

Падение было настолько жестоким, что американец, оглушенный, разбитый, с помятыми боками, лишился чувств.

Очнуться его заставило сильное ощущение прохлады.

Он с испугом огляделся вокруг.

Молодой человек лет двадцати восьми в простом костюме лесного охотника, склонив над ним свое прекрасное, мужественное лицо с выражением сердечного участия, смачивал его виски и грудь холодной водой.

— Лучше ли вам, мистер Сэмюэль? — осведомился он тихим приветливым голосом, как только тот открыл глаза.

— Это еще что такое? — воскликнул американец, совершенно ошеломленный, не веря своим глазам. — Что это значит? Не с ума ли я сошел?

— Нимало. Вы, мистер Сэмюэль, в здравом рассудке, так, по крайней мере, мне кажется со всей очевидностью.

— Да что же такое со мной случилось? — спросил Сэмюэль, стараясь приподняться, скорчив при этом от боли страшную гримасу.

— Все очень просто, — ответил молодой человек, улыбаясь. — Вы подстрелили оленя и, спеша догнать его, не обратили внимания на то, что находитесь на вершине холма; поэтому, поскользнувшись, вы полетели вниз — и ничего более.

— Ничего более! — проворчал Сэмюэль. — Хорошо вам так говорить. Ничего более! Сразу видно, что не вы поплатились своими боками в этом проклятом полете… Не сломал ли я себе чего?

— Нет, слава Богу, ничего! Пока вы лежали без чувств, я внимательно вас осмотрел. Все обстоит благополучно, вы отделались только ушибами и помятыми боками.

— Гм] Проклятый олень! Если бы он, по крайней мере, не ускользнул из моих рук, все было бы легче, но беда в том, что ему удалось-таки убежать.

— Ничуть не бывало, мистер Сэмюэль! Такой искусный стрелок, как вы, не может дать промаха. Бедный олень испустил дух. Смотрите сами, вот он лежит справа от вас.

— А ведь и правда! Ну, тем лучше!.. Однако это не помогает, и я чувствую такую боль во всем теле, как будто меня отколотили во всю мочь. А что, Джордж, не поможете ли вы мне подняться?

— Лучшего не желаю, но, мне кажется, было бы лучше вам еще полежать, пока не соберетесь с силами.

— Провались я сквозь землю, если хоть одну лишнюю минуту проваляюсь здесь! Ведь я не какая-нибудь неженка-девочка, например, как моя племянница… А кстати, любезный приятель, расскажите-ка мне, в чем дело? — спросил он, внезапно меняя тон и подозрительно взглянув на молодого человека.

— Что прикажете рассказывать, мистер Сэмюэль?.. Обопритесь-ка на мою руку и попробуйте подняться. Опирайтесь покрепче и не беспокойтесь: в силах у меня недостатка нет. Ну еще… Вот так! Теперь вы на ногах. Вот ваша винтовка; она послужит вам вместо палки.

С помощью молодого человека американец встал на ноги, хотя порядком охал, стонал и корчил гримасы.

— Лучше бы провалился сквозь землю мой родимый братец, помешавшийся на вечном бродяжничестве, — ворчал он, становясь на ноги. — Впрочем, дело не в том… Не угодно ли будет вам ответить на мой вопрос?

— Ничего лучшего я и не желаю, мистер Сэмюэль; вы только спрашивайте… Что вы думаете делать с оленем? Вы не в состоянии тащить его с собой, так не прикажете ли повесить его на дерево, пока за ним не придут?

— О Господи! В последний раз я повторяю свое требование, Джордж, — отвечайте же на мой вопрос! — закричал Сэмюэль, раздраженно топнув ногой.

— На какой прикажете отвечать? Вы ни одного вопроса мне не задали, мистер Сэмюэль, — возразил молодой человек кротко.

Американец с минуту смотрел на него; на лице его появилась лукавая улыбка, потом он добродушно расхохотался и подал ему руку.

— Простите меня, Джордж, простите старого дурака, который ищет причины поссориться с вами, тогда как следовало бы благодарить вас за оказанную услугу; ведь вы спасли мне жизнь!

— О! Мистер Сэмюэль, вы преувеличиваете.

— Это вы так думаете, любезный друг, а я уверен совсем в противном. Что со мной могло бы случиться, когда я лишился чувств в этой пустынной местности, если бы вы так вовремя не подоспели мне на помощь?

— Всему причиной случай.

— Случай, так случай; если вы так этого хотите, то я, пожалуй, буду с тем согласен. В самом деле, у случая здоровые плечи, отчего же не сваливать на него все беды? Ничего — вынесет.

Молодой человек покраснел и опустил глаза.

— Довольно, Джордж, я не стану больше дразнить вас, — сказал американец, — у вас золотое сердце, да и мужества вам не занимать. Мы с вашим отцом старые друзья, и вас я искренно люблю.

— И я сердечно благодарен вам, мистер Сэмюэль, за доброе участие ко мне.

— Разумеется. Ну, теперь, когда мы объяснились, потолкуем же откровенно. Согласны?

— Ничего лучшего не желаю.

— Что это у вас ныне все один припев: «Ничего лучшего не желаю», да и все тут? Да я-то желаю другого… Конечно, я не имею никакого права разузнавать ваши тайны; однако, надеюсь, не нарушу правила приличий, если задам вам один вопрос.

— Спрашивайте, мистер Сэмюэль, и будьте уверены, что при малейшей возможности я отвечу вам с полной откровенностью.

— Гм! Вот уже и условие к отступлению… Но я не смею настаивать… Однако лучше сядем. Я действительно чувствую себя немного разбитым.

Молодой человек поспешил исполнить его желание, помог ему сесть на бугорок, покрытой зеленой травой, и сам сел рядом.

— Ну, так-то будет поудобнее! Час времени у меня свободный, потолкуем.

— И прекрасно, натолкуемся вдоволь, мой старый друг.

— Как же это случилось, мистер Джордж Клинтон, — сказал он, лукаво подмигнув ему, — что три месяца назад я оставил вас в Бостоне, во главе значительного торгового дома, которого вы были полновластным хозяином как законный наследник вашего отца, и вдруг такая неожиданность — вы очутились в охотничьем костюме за сто миль от ближайшего населенного пункта и как раз в ту самую минуту, чтобы спасти мне жизнь, за что, конечно, я вам искренно благодарен.

— Если бы мое путешествие имело только одну цель, то и за это я был бы вполне признателен судьбе, — ответил Клинтон с улыбкой, — но так как я не мог предвидеть будущего, то и должен откровенно признаться вам, что меня увлекла другая причина.

— Без труда верю вам, мой милый, и вот именно эту-то причину я и желаю знать, если, конечно, вы не находите для себя неудобным объяснить ее мне.

— Я-то? Нимало, мистер Сэмюэль. Видите ли, я молод, здоров, сил у меня немало, да и ловкости достаточно; я набил себе руку в стрельбе; природа одарила меня предприимчивым характером. Много раз в жизни случай сводил меня с людьми, совершившими трудные и великие подвиги по исследованию внутренних земель материка, так мало известных. От них я наслышался о грозных, чудесных приключениях, которые они испытали во время своих странствий. Мое любопытство разгорелось, и я, в свою очередь, почувствовал страстное желание попытать счастья и протоптать свою тропинку в стране чудес в поисках неведомого…

— Или идеала? — прервал американец лукаво.

— Или идеала, пускай и так. При жизни отца я тщательно скрывал от него свои бродяжнические мечты, зная, что это наверняка ему не понравится. Но теперь, когда я совершенно свободен, мои желания пробудились с еще большей пылкостью. Охота пуще неволи — у меня не хватило сил противиться страстному влечению; представился удобный случай, и я поспешил ухватиться за него. Устроив свои дела, поручив управление торговым домом своему компаньону, честность и способности которого мне давно известны, я увидел, что ничто не препятствует осуществлению моих планов, и пустился в путь.

— Но у вас, конечно, была определенная цель?

— Нет, я иду вперед, куда глаза глядят, как положит случай, и руководствуюсь только…

— Все тем же идеалом, — прервал его американец со смехом. — Однако, любезный друг, в нашем деле случай играет важную роль. Извините, если я выскажу откровенно свое мнение: ваша история — просто восторг! Она так замечательно изложена, что делает честь вашему воображению. Но провались я сквозь землю, если верю хоть единому слову из вашего рассказа!

— Ах, мистер Сэмюэль! В вас нет великодушия.

— При чем тут мое великодушие?

— Очень просто; вы не желаете верить, что молодой человек поддался внутреннему голосу, зову отваги и предприимчивости, тогда как вы сами — уж на что человек степенный, рассудительный, гораздо старше меня, занимающий значительное положение в обществе, и вдруг я встречаю вас точно в таком же положении! И, кроме того, в оправдание своей несколько легкомысленной предприимчивости вы не можете даже придумать сколь-нибудь достойной причины в свою пользу.

— Меткое возражение, Джордж; не ожидал я этого. Клянусь честью, приятель, вы с первого удара опрокинули меня… Но я, ведь вам это известно, я — старый дурак!

— Как же можно так говорить?!

— А для чего бы я стал это скрывать? Вы абсолютно правы, мой юный друг, надо быть безумцем, чтобы предпринимать такие глупости. Короче говоря, ясно как божий день, что вы не хотите открыть мне настоящей причины вашего путешествия.

— Уверяю вас…

— Что вы хотите скрыть ее от меня? — прервал Сэмюэль Диксон с живостью. — Понимаю, понимаю, Джордж. Но как бы вы ни старались, а рано или поздно дело кончится тем, что вы меня же первого изберете своим поверенным. А пока что я подожду и тогда — будьте уверены, таинственный Удалец, я постараюсь отплатить вам той же монетой.

— Мистер Сэмюэль, вы сердитесь на меня за умолчание…

— Вот уж нисколько, мой милый, — ответил Диксон, крепко пожимая руку молодому человеку. — Помните же, Джордж, что я ваш верный друг. Храните до поры до времени ваши секреты, пока они принадлежат вам лично. Но когда придет время и вам понадобится друг, не сомневайтесь во мне; вы всегда найдете друга, готового служить вам.

— Не знаю, какими словами выразить вам свою благодарность.

— Ну-ну! Все это пустые слова. Вы ничем мне не обязаны; напротив, я ваш должник и не забуду этого… Но время уходит, и мне пора возвращаться в лагерь. Мое отсутствие может встревожить брата. Теперь я порядком отдохнул и настолько собрался с силами, что могу не только сам добраться до места, но и дотащить этого окаянного оленя.

— Напрасно, вы можете навредить своему здоровью.

— Полноте, я совсем не так слаб, как вы воображаете. Вот посмотрите.

— Подождите еще несколько минут.

— А что вы хотите делать?

— Содрать с оленя шкуру и выпотрошить его; шкуру я повешу на это дерево, и вы захватите ее в следующий раз.

— Ей-Богу, отличная мысль! Ну хорошо, потрудитесь, тем более, что мы испытываем недостаток в съестных припасах.

— Эта местность богата дичью, и посмотрите, какой великолепный ландшафт!

— А ведь и вправду! Я и не заметил этого.

Молодой человек принялся за дело; в несколько минут шкура с оленя была снята, а мясо разрезано на части и переброшено через плечо Сэмюэля, уверявшего, что вполне надеется на свои силы и доберется до лагеря, не останавливаясь.

— Позвольте мне, по крайней мере, довести вас до ущелья, а вы обопритесь на мою руку, — сказал Джордж Клинтон.

— Согласен, но каким образом вы узнали, что мне надо проходить через ущелье?

— Да ведь это единственная дорога для выхода из долины, а не то надо делать большой обход.

— Хорошо, у нас уже решено, что я ничего не знаю, — сказал американец со смехом. — Итак, в путь!

Они пошли.

И в самом деле, от того ли, что он собрался с силами, или, что еще вероятнее, сила воли помогала ему сопротивляться боли, только Сэмюэль выступал довольно бодро.

— Смею ли вас просить об оказании мне одной милости? — внезапно сказал Джордж, останавливаясь при выходе из ущелья.

— Какой милости, друг мой?

— Никому не говорите о нашей встрече. Я не желаю, чтобы мое присутствие здесь было кому-нибудь известно.

— Вы серьезно этого хотите?

— Совершенно серьезно.

— В таком случае будьте спокойны. Никто ни слова не услышит о нашей встрече. Никто не узнает о том, что произошло. Э-э! Да чего лучше, я придумаю хорошенькую историю, как это удается некоторым скрытным людям, да обморочу всех. Ведь это, должно быть, не сложная штука, как вы думаете, Джордж?

— Благодарствуйте и прощайте, старый друг! — сказал молодой человек, несколько смущенный.

— Не прощайте, а до свидания! — возразил американец, дружески протягивая ему руку.

Крепко пожав друг другу руки, они расстались. Сэмюэль Диксон углубился вглубь ущелья, а Джордж Клинтон медленно повернул в долину.

ГЛАВА VIII. Каким образом Джордж Диксон стал неожиданным хозяином Оленьей долины

Сэмюэль Диксон продолжал свой путь довольно бодрой поступью, опираясь на ружье, но вскоре ему пришлось убедиться, что он чересчур понадеялся на свои силы; он был вынужден сознаться самому себе, что если мужество и энергия в некоторых случаях всемогущие помощники, то бывают и такие обстоятельства, когда и этого недостаточно, когда эти качества не столько полезны, сколько вредны. В сущности, опыт доказал ему, что эта задача весьма трудна: на протяжении двух миль тащиться с ношей в восемьдесят фунтов по непроходимым дорогам человеку с помятыми в буквальном смысле слова костями после жестокого падения с двенадцатифутовой высоты.

Но как же ему не хотелось бросать свою ношу, которая далась ему такой дорогой ценой, тем более, что его спутники испытывают острый недостаток в провизии и теперь ждут с нетерпением его возвращения, предугадывая, вероятно, что он отправился поохотиться.

Честный американец отер лоб, с которого струились ручьи пота, несколько минут постоял на месте, чтобы отдохнуть, и опять отважно пустился в путь.

Невозможно и рассказать, сколько усилий и страданий стоило ему пробраться по ущелью; последнюю четверть дороги он протащился почти ползком, останавливаясь на каждом шагу, при этом ощущая себя так, будто вся кровь бросилась ему в голову; из глаз его сыпались искры, голова кружилась, горло пересохло, дыхание замирало в груди, виски словно хотели лопнуть, а в ушах стоял зловещий звон. Он шатался как пьяный, страшился лишиться чувств, сознавая, что если придется упасть, то вновь ему уже не встать.

Так бился он больше часа в безумной борьбе силы воли с сопротивлявшимся телом, пока наконец не оказался у выхода из ущелья.

Оставалось пройти еще несколько шагов, и он будет со своими; две-три сотни ярдов отделяли его от лагеря, но сил не хватило, энергия, поддерживавшая его, истощилась, ноги под ним подкосились, и он упал на траву. Минут пятнадцать лежал он неподвижно, без чувства и мысли. На его счастье едва заметный ручеек протекал почти у самых его ног с тихим журчанием. Ползком добрался он до ручья и несколько раз погрузил лицо и руки в холодную воду. Мысли его освежились, лихорадочный жар унялся; теперь он мог обдумать свое положение.

Новая попытка пробраться дальше была бы довершением безумия, да и просто невозможна при таком упадке сил. Он и не думал об этом, но рассчитывал, что его могут услышать, а услышав, тотчас поспешат на помощь. По всей вероятности, вся семья уже встревожилась, и все ищут его.

Оставалось решить, каким образом может быть подан сигнал. Кричать — бесполезно: у него не хватит голоса и на десять шагов. Он мог надеяться только на свое ружье. С большим трудом он зарядил его и, приставив к земле, выстрелил. Так он заряжал и стрелял несколько раз, но на свой призыв не получал никакого ответа.

Он уже начал приходить в недоумение, что могло бы значить это упорное молчание, которого никак не мог себе объяснить, как вдруг со всех сторон вокруг него раздались крики и вслед за тем к нему подбежали брат и племянники с несомненными знаками сильной тревоги.

Помощь подоспела как раз вовремя: истощенный последними усилиями, Сэмюэль Диксон совершенно лишился чувств и словно мертвый лежал на траве, вытянувшись во весь рост. Первой заботой родных было освободить его от оленины, после чего племянники взвалили его на свои дюжие плечи и поспешили к своему стану, где миссис Диксон и мисс Диана с нетерпением и сильной тревогой ожидали результатов охоты.

При виде печального возвращения охотника мать и дочь вообразили, что он убит, и разразились страшными воплями.

Много трудов стоило Джонатану Диксону успокоить их, уверяя, что с братом случился всего лишь обморок и что по милости Божией жизнь его в данный момент не подвергается смертельной опасности.

Благодаря страннической жизни американцы — а в особенности переселенцы и лесные охотники — имеют довольно основательные познания в медицине и хорошо знакомы с искусством врачевания.

Джонатан Диксон, изъездив вдоль и поперек всю Америку, приобрел некоторый опыт, который заменял ему науку и давал возможность обходиться без докторов и в случае надобности самому себе помогать.

Больного положили в крытую повозку на тюфяке, подушках и сняли с него лишнюю одежду.

Увидев большие синяки, испещрявшие его тело, Джонатан не замедлил понять причину недомогания брата.

— Ей-Богу! — сказал он своему старшему сыну, помогавшему ему ухаживать за братом. — Как видно, наш бедный Сэмюэль жестоко ушибся, полетев с высоты вниз головой. Просто чудо, что он не расшибся до смерти.

— Да и то чудо, что он отделался только ушибами и не переломал себе костей, — ответил молодой человек.

— И то правда, Гарри; Бог, видимо, хранил его. Правда, ушибы очень сильные, но мы этому скоро поможем, пока твоя мать приготовит на завтрак оленью ногу. Бедный Сэмюэль! Ведь это он ради нас подвергал опасности свою жизнь. Поди-ка, Гарри, принеси камфарного спирта и попроси у матери кусок сукна, да мимоходом убеди ее приглядеть получше за жареньем оленьей ноги, а то у нее есть несчастная привычка вечно пережаривать дичь, что придает ей отвратительный вкус. Захвати еще бутылку рома. Надо пропустить несколько капель в горло бедному Сэму, это будет ему полезно. Иди же, да поторопись вернуться!

Проводив сына с этими многочисленными поручениями, Джонатан Диксон деятельно занялся смачиванием висков своего брата холодной водой и поднесением к его носу жженых перьев. Но эти столь целительные средства в разных обстоятельствах жизни в данном случае не имели ни малейшего успеха; больной лежал неподвижный и бездыханный, не подавая ни малейших признаков жизни.

Но вот вернулся Гарри с камфарным спиртом, кусками сукна и бутылкой рома.

— Прежде всего нальем ему в горло глоточек рома, — сказал Джонатан.

С этими словами он ножом разжал больному зубы и влил в рот несколько капель рома.

Вдруг Сэмюэль Диксон пошевелился и судорожно заморгал глазами.

— Прекрасно! Одно лекарство действует, — сказал обрадованный переселенец. — Теперь, Гарри, примемся задело!

Вооружившись сукном, смоченным в камфарном спирте, мужчины начали что было силы растирать тело и руки больного.

Результат применения такого сильного лекарства, да еще при таких ожесточенных условиях, сказался почти мгновенно.

Больной извивался на своем ложе так, что его «палачи» с трудом могли его удержать; в этой борьбе несчастный Сэм испускал страшные вопли.

Но он имел дело с людьми, убежденными в превосходстве употребляемого ими средства, и волей-неволей их жертва, видя бесполезность своих молений, воплей и проклятий, Должна была покориться этой операции, продолжавшейся около получаса без перерыва.

— Вот и кончено дело! — сказал наконец Джонатан, весело потирая руки. — Теперь постарайся заснуть.

— Провалитесь вы сквозь землю, окаянные! Палачи! Вы с меня живьем содрали шкуру! — закричал Сэмюэль в сердцах.

— Ух! Какой ты неженка, словно старая баба! Мы едва до тебя дотрагивались, так нежно растирали. А на ночь мы тебя еще разок потрем, и тогда, поверь, все как рукой снимет и завтра ты будешь бодр и свеж, словно ничего и не приключилось.

Сэмюэль вздрогнул всем телом, услышав обещание брата, но ничего не ответил и даже закрыл глаза, чтобы прекратить всякие разговоры, а через пять минут он спал богатырским сном.

Вечером, следуя своему обещанию, Джонатан Диксон пришел опять и с помощью старшего сына, несмотря на просьбы и отчаянное сопротивление брата, опять растер его, только на этот раз операция производилась еще сильнее и продолжительнее.

Ни нежные мольбы, ни грозные проклятия, ничто не тронуло их; они продолжали натирать его с безмятежным спокойствием людей, убежденных в исполнении своего долга.

По окончании этих мучений Джонатан опять посоветовал брату заснуть, заверяя его, что с утра он будет совсем здоров и что, во всяком случае, он может быть спокоен: если и завтра он почувствует боль от ушибов, то в натираниях недостатка не будет.

Такое неприятное обещание произвело целебное действие и окончательно вылечило больного.

На другой день Сэмюэль встал с восходом солнца и давно уже гулял по стану, насвистывая «Янки дудл», когда наконец проснулся его брат.

Уж как же обрадовался Джонатан, видя брата здоровым и невредимым! Он поздравил его с выздоровлением и не замедлил восхвалять до небес целебное средство, с помощью которого они излечили его болезнь.

При одном воспоминании об этом Сэмюэль вздрогнул, удивляясь про себя, как это он смог два раза вынести такую пытку.

Как только родные удостоверились, что Сэмюэль совершенно выздоровел, все подступили к нему с расспросами относительно его исследований, интересуясь также, что явилось причиной его падения.

Переселенец не заставил себя долго просить и рассказал все подробности случившегося с ним, но, конечно, умолчал о своей встрече с Джорджем Клинтоном.

Рассказ его происходил за завтраком; все присутствующие слушали его с жадным любопытством. Мать и дочь с особенным участием внимали описанию живописной долины, куда Сэмюэль попал так внезапно и стремительно — и не мудрено, обе бедняжки страшно утомились от безостановочных переездов с места на место.

— Я уверен, — сказал Сэмюэль, окончив свой рассказ, — что трудно было бы выбрать лучшее место для поселения.

— Это еще надо посмотреть, — ответил Джонатан. Сэмюэль хорошо знал своего брата и понимал, как надо браться за дело, чтобы заставить его делать то, чего другие не могли от него добиться.

— Что касается меня лично, — продолжал Сэмюэль равнодушно, — то меня ничто не привязывает ни здесь, ни там. Мы протащились по этим прериям столько сотен миль, что, право, на мой взгляд лишние пятьдесят миль ничего не значат. Мы можем пойти дальше, — надо же оставлять хорошие места и другим переселенцам, нашим последователям, которые потянутся по нашим следам. А уж земли и воды найдется вдоволь, хотя бы и у Гудзонова залива.

— Вот тебе и раз! — закричал Джонатан запальчиво. — Я вовсе не желаю забираться туда! А вот посмотрим: коли эта долина так хороша, как ты рассказываешь, так мы и тут можем поселиться.

— Ну, не думаю, брат, чтобы тебе понравилась эта местность.

— Это почему? Прошу мне ответить!

— Да как знать? Бывает так, что одному нравится, а другому не нравится. Да я и сам, как подумаю хорошенько, право, ничего особенно хорошего в этой местности не вижу.

— Гм! Надо посмотреть, — процедил Джонатан сквозь зубы.

Сэмюэль не стал настаивать, видя, что попал в цель, и сменил тему разговора.

— Если мы здесь проведем еще день, — сказал он, — то мы с Гарри пойдем в ущелье за оленьей шкурой, которую я повесил на дерево.

— Отчего же не со мной, прошу ответить? — спросил Джонатан угрюмо.

— И с тобой, брат, если тебе это приятно. Я очень рад с тобой пройтись.

— В таком случае, — вскричал Джонатан, — лучше всего отправимся туда все вместе! Вот будет приятная прогулка! Гарри, Сэм, Джек, прикажите Сэнди собрать прислугу. Сейчас же снимемся с лагеря и отправимся на ночлег в ту долину. Тогда мы вдоволь успеем наглядеться и исследовать ее.

— Но как же это, друг мой? — спросила миссис Диксон. — Неужели надо сниматься с лагеря ради такого короткого перехода?

— А чем же вам этот план не нравится? — спросил ее муж сухо.

— Не то чтобы план мне не нравился, но, на мой взгляд, какой смысл утомлять понапрасну людей и лошадей.

— Полагаю, любезный друг, что я гораздо лучше понимаю, что для нас лучше, — ответил глава семейства со значением в голосе и, встав с места, пошел лично отдать распоряжения, чтобы поторопить людей.

Дамы и Сэмюэль Диксон обменялись взглядами и улыбнулись; они понимали друг друга и теперь были уверены, что странствование кончилось и они навсегда поселятся в этой долине.

Не прошло и часа после этого, как все было убрано и длинный караван потянулся по направлению к ущелью. Впереди шли слуги с топорами, чтобы рубить лес и пролагать дорогу.

Сэмюэль Диксон, несмотря на свои уверения, что здоровье его поправилось, тем не менее не поехал верхом на лошади, а сел с невесткой и племянницей в просторную повозку и в веселых разговорах коротал время и скуку продолжительного путешествия.

Иногда дядя поглядывал на бледное лицо племянницы и с лукавой усмешкой потирал руки, продолжительно и звучно испуская свои обычные восклицания: «Гм! Гм!»

Ни мать, ни дочь ничего не могли понять в его многозначительных пантомимах, но напрасно они приставали к нему с расспросами; он ограничивался тем, что таинственно кивал головой и ловко обращал разговор на другие предметы.

Мимоходом сказать, рассказы Сэмюэля произвели глубокое впечатление на его брата Джонатана, и потому он ехал не рядом с повозками, как обычно это делал, заставляя свою лошадь соразмерять свой ход с шагом вьючных животных, но на этот раз скакал впереди повозки.

Вскоре и этого было мало; увлекаемый пылким любопытством, он махнул своим сыновьям, и когда те подъехали к нему, они вчетвером пустили своих лошадей вскачь и скоро скрылись в чаще кустарника.

— Вот и попались рыбки на удочку, — сказал Сэмюэль Диксон шутливо, указывая своей невестке на подвиги ее мужа.

— Но точно ли эта долина так прекрасна, как вы говорите? — спросила она с участием.

— И даже гораздо лучше. Это настоящий земной рай. Скоро сами увидите. Я думаю, на сто миль в округе не найти места более приятного и удобного. И всех благ земных тут в изобилии: леса, воды, пастбища, дичи, и не знаю чего еще тут нет.

— Только бы мистер Джонатан согласился поселиться здесь.

— Ну, милая сестрица, это зависит немножко и от вас.

— Увы! Вы, верно, полагаете, что я имею какое-то влияние на мужа? Нет, вы сильно ошибаетесь. Вы знаете, что им овладел дух непоседливости; он никогда не бывает счастлив, сидя на одном месте, и нигде ничем не удовлетворяется.

— Ну, здесь-то он вполне будет доволен, ручаюсь вам за это — конечно, в том случае, если вы сами этого хотите.

— Дай-то Бог! — ответила она, вздохнув про себя.

— Тише! Вот и он сам. Внимание! Настала решительная минута.

И действительно, Джонатан летел с быстротой стрелы и остановился точно у повозки.

— Слушайте! — закричал Джонатан, запыхавшись. — Я прямо из долины.

— Вот как! — отвечал Сэмюэль равнодушно. — А нашли ли вы оленью шкуру, которую я там повесил?

— До шкуры ли тут! — закричал Джонатан с досадой. — Дело совсем в другом.

— А в чем же дело? — спросил Сэмюэль.

— Будто ты не понимаешь меня, брат! Разумеется, речь идет об этой волшебной долине! Клянусь честью, за всю свою жизнь я нигде не встречал ничего подобного. Какая величественная и живописная природа!

— Ну вот, теперь ты преувеличиваешь, Джонатан. Правда, местность не дурна, но далеко не заслуживает тех восторженных похвал, которыми ты удостаиваешь ее.

— Какой ты странный человек! — возразил Джонатан с досадой. — Достаточно, чтобы какая-нибудь вещь мне нравилась, так ты сейчас же принимаешь противоположное мнение. Раз мне нравится — значит, тебе непременно не нравится!

— Как же быть?.. Ну что же, Джонатан, ты прикажешь расчистить удобное место в долине?

— Расчистить! Что вы там толкуете, ничего не понимая! — крикнул Джонатан резко. — Я намерен не расчистку делать, а завладеть всей долиной. Она никому еще не принадлежит, следовательно, будет наша; мы разделим ее с братом поровну.

— О! — заметил Сэмюэль. — Мне надо так мало земли!

— У вас будет столько земли, сколько вам принадлежит по праву — вот как, любезный брат! Неужели вы думаете, что я захочу воспользоваться вашими интересами?

— Избави меня Бог от таких мыслей!

— Милый Джонатан, надо все получше обсудить, прежде чем принять такое важное решение, — заметила жена.

— Я уже все обсудил и рассудил, и решение принято мною раз и навсегда. Повторяю вам, в этой самой долине мы остановимся и расположимся на житье, и это так же верно, как и то, что я уже оставил там сыновей с приказанием приниматься за дело.

— За дело?

— Да, брат, они уже занялись рубкой леса и расчисткой местности. Дела нельзя откладывать; пора уже поздняя. Нельзя терять ни минуты, если мы хотим покончить с нашими приготовлениями к зиме.

Разговор продолжался в том же духе, а повозки все тянулись вперед, так что к этому времени прошли уже половину ущелья.

— Посмотрите-ка! — воскликнул Джонатан. — Нет ничего легче, как укрепиться в этом ущелье в случае надобности.

— Правда; должно быть, в этих местах много краснокожих.

— Какая же тут беда? У нас немало вооруженных людей.

— И это правда, но в случае нападения с их стороны мы не можем рассчитывать на постороннюю помощь и должны ограничиваться собственными силами.

— Позвольте вас уверить, что и этого вполне достаточно.

— Надеюсь, но боюсь, что индейцы не дадут нам спокойно завладеть этой местностью, особенно если она так богата дичью, как это тебе показалось.

— Ба-а! Стоит ли об этом задумываться? Пускай индейцы пожалуют — не беда! Мы устроим им такую встречу, что они потеряют всякую охоту ссориться с нами.

— Что тут спорить! Поживем — увидим.

— Послушай, брат, ты просто нестерпим со своими грозными предсказаниями.

— О! Нет, Джонатан, это не так, я только осторожен, вот и все.

Переселенец обиделся, что его брат постоянно возражает ему, и, внезапно прекратив с ним разговор, пришпорил лошадь и ускакал вперед.

Сэмюэль весело смотрел ему вслед.

— Теперь вы можете быть спокойны, — со смехом обратился он к своей невестке. — Джонатан убедился, что мне досадно его твердое намерение поселиться здесь, и теперь уж ни за что на свете не откажется от своего намерения, хоть бы для того только, чтобы досадить мне.

— Боюсь, не слишком ли далеко вы зашли в споре с ним?

— Ничуть, напротив, я только подстегнул его решимость.

— Признаюсь вам, меня сильно встревожили ваши слова об индейцах; вы серьезно думаете, что их тут много?

— Полагаю, что мы попали в их владения, но не думаю, чтобы они напали на нас, если мы сами не подадим к тому повода.

— А если эта долина и в самом деле принадлежит им?

— Ну так что же? Мы заключим соглашение с племенем, которому она принадлежит, и купим ее у краснокожих, как это теперь часто делается.

— Но ведь вы знаете нашего Джонатана — он ни за что не согласится вести переговоры с кем бы то ни было. Разве вы забыли его правило: земля принадлежит тому, кто первый ее занял?

— И то правда. Ну и что? В случае надобности мы постараемся заставить его изменить мнение, и я надеюсь на успех… Но смотрите: мы въезжаем в эдем, который отныне будет нам принадлежать.

— Ах, какая великолепная местность! — воскликнула миссис Диксон, всплеснув руками с выражением восторга.

Мисс Диана, несмотря на свою обычную печаль и молчаливость, тоже не могла скрыть своего восхищения при виде величественной природы, внезапно открывшейся перед ее глазами.

— Будьте осторожнее, умерьте свои восторги, — внезапно сказал Сэмюэль. — Приближается мой брат, и если он услышит вас, то пиши все пропало!

Шагах в ста от них стоял Джонатан Диксон, а позади него три сына на лошадях и с ружьями в руках.

В правой руке переселенец держал американский флаг. Когда все повозки въехали в долину, Джонатан махнул рукой, и караван остановился.

Вся прислуга и работники выстроились в двадцати шагах от своего командира. Сэмюэль Диксон с невесткой и племянницей оставались в повозке.

Переселенец размахивал флагом над своей головой, а в это время лошадь под ним выделывала разные штуки и не стояла на месте. Помахав флагом еще некоторое время, он воткнул древко в высокую кучу земли и произнес твердым и громким голосом:

— По праву первого поселенца я принимаю во владение эту неизвестную землю, объявляя себя единственным хозяином и властелином этой долины, и если белому или краснокожему вздумается отнять у меня мою собственность, то я сумею ее защитить. Да здравствует Америка!

— Ура! Да здравствует Америка! — провозгласили присутствующие восторженно.

— Друзья мои, теперь мы находимся на нашей собственной земле. Мы расчистим эту долину, которая со временем будет преуспевать в благосостоянии и просвещении, и отныне мы назовем ее Оленьей долиной.

— Ура! Да здравствует Оленья долина! Да здравствует Джонатан Диксон! — кричали присутствующие.

Переселенец с тремя сыновьями выехал вперед каравана и провел его к месту, где следовало основать главное жилище нового поселения.

Был полдень, когда Джонатан Диксон заявил о своих правах на владение этой местностью, а уже в два часа после обеда вековые деревья потрясались и падали под неумолимыми топорами переселенцев.

ГЛАВА IX. Здесь Диана терпит нападение врага, с которым, несмотря на его свирепость, ладит ее собака Дардар

Деятельность северных американцев непостижима; среди многочисленных талантов они обладают действительно замечательной способностью действовать топором. Их способ производить рубку и расчистку имеет нечто необъяснимое, превышающее все, что может придумать воображение.

Пятидесяти американских дровосеков достаточно, чтобы за какой-нибудь месяц сложить на землю всех великанов могучего леса.

Способ их действия действительно замечателен по своей оригинальности. Они всегда действуют, исходя из логичной, хотя и несколько горделивой мысли, что со временем из их маленького поселения выйдет важный город, и потому они принимают серьезные меры предосторожности.

Расчищаемую местность они прежде всего разделяют на участки; наскоро прорубленные тропинки называются у них улицами; большие пространства составляют площади; столбы, расставленные на определенном расстоянии один от другого, или деревья, нарочно для этого оставленные, указывают направление поперечных улиц и положение будущих домов, магазинов, мастерских, конюшен.

Покончив с первой обязанностью, американцы принимаются за дело с лихорадочною страстностью, и вековые деревья гигантских размеров и толщины летят с невообразимой быстротой.

Прежде всего устраивают конюшни, хлева, потом мастерские, кузницы, речные мельницы, и мастера, не теряя времени, принимаются за дело. После первой расчистки пни не выкапывают, поскольку это потребовало бы много времени и хлопот, но начинают пахать и сеять, так что плуг обходит пни. Без удобрения почва дает здесь чрезвычайно обильные жатвы. За все дела принимаются разом, и все идет в удивительном порядке; общее усердие и трудолюбие не знает ни устали, ни перерыва.

За короткое время общий вид картины совершенно меняется. Там, где царствовал девственный лес со своими таинственными и непроходимыми чащами, вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, возникает зародыш города, который лет за десять быстро разрастается и становится богатым, обширным и цветущим городом с народонаселением в пятьдесят или шестьдесят тысяч человек, сошедшихся с разных краев мира.

Но переселенец, первый основатель нового округа, исчезает, не оставляя после себя и следа; никто его не знает, даже имя его неизвестно. Кончив дело, он печально смотрит на его быстрое развитие и, сам пугаясь бурного разрастания цивилизации, от которой он в свое время бежал и которая ныне неотступно следует по его пятам, он снова бежит и углубляется в чащу лесов, отыскивая девственную землю, которую он опять обогатит за счет своего труда и опять не в свою пользу, а уйдет он навстречу смерти и умрет в неизвестности в какой-нибудь засаде краснокожих или в схватке с белым медведем, или от голода и лишений в какой-нибудь глуши, невидимой миру.

Но его странствование по земле не прошло бесследно и принесло свою пользу человечеству; он совершил великое дело, которым воспользуются тысячи тысяч людей. Благодаря его энергичным усилиям прогресс шел вслед за ним, цивилизация заступила место варварства, и, сам того не сознавая, даже не думая об этом, он становится одним из тех неизвестных благодетелей человечества, славное жизнеописание которых невозможно ввиду огромного числа великодушных и смиренных жертв.

Джонатан Диксон приступил к делу, не отступая от традиций своих предшественников-переселенцев. Он начал с того, что разделил долину на две равные половины: одну для брата, другую для себя. Свою резиденцию он основал на самом мысу, образовавшемся при слиянии двух рек. Сэмюэль Диксон водворился на противоположном краю долины, на берегу реки, которой дали название Оленьей реки — в память первой охоты храброго Сэма.

Потом все принялись за работу и трудились каждый для себя. Работы производились с такой быстротой, что не прошло и трех недель, а уже главные постройки были окончены.

Дома из цельных деревьев — только кора с них снималась — скреплялись железными скобами и доставляли видимые удобства для жизни: в них имелись окна со стеклами и крепкими ставнями и высокие трубы, из которых уже вырывались клубы голубоватого дыма.

Работники и всякого рода ремесленники и прислуга тоже строили себе дома, только попроще, и даже простые хижины, которые со временем исчезнут и сменятся более надежными постройками.

Средства к защите, столь необходимые в местах близкого поселения индейцев, также были предусмотрены надлежащим образом: все поселение, окруженное двумя рядами валов, обносилось крепкими палисадами; между валами тянулся большой ров в десять метров шириной и пятнадцать глубиной.

Подъемные мосты, возведенные на определенных расстояниях друг от друга и поднимающиеся на ночь, — вот один из способов вступить внутрь поселения. У каждого моста устроены земляные редуты с кольями наверху для защиты прохода в случае нападения. Даже дома сделаны с зубцами и бойницами.

Для большей безопасности переселенцы привели с собой свору собак, числом до двадцати, свирепой породы, завезенной испанцами в Америку, с которыми они охотились на индейцев. Эти собаки спускались во внутренних дворах и около хлевов и конюшен.

Сверх того, на главных зданиях — домах Сэмюэля и Джонатана — были подняты огромные фляги с американскими цветами; их широкие складки развевались ветром и красноречиво говорили каждому проходящему о смелом вступлении отважных переселенцев во владение долиной.

Однажды утром, едва взошло солнышко, мисс Диана в сопровождении громадной собаки, ее любимца Дардара, вышла из поселения Мыс, как называли дом ее отца, и направилась прямо к дому дяди Сэмюэля.

Оба брата, занятые каждый своим делом, не виделись иногда по два, а то и по три дня, тем более что расстояние между их поселениями было мили в полторы.

Джонатан Диксон, пожираемый вечной страстью к деятельности, изумлялся картине великолепной реки, на берегу которой построил свой дом, не зная, что это и есть могучий Миссури; с изумлением задавался он вопросами, в какие страны несет свою дань эта величественная река и не проходит ли она в своем прихотливом течении какие-нибудь области американской республики, прежде чем исчезнет в море. Джонатан не сомневался, что такая могучая река непременно должна быть данницей моря.

Придя к такому заключению, он понял, сколько выгоды сулит ему сбыт продукции и хлебных растений и подвоз припасов посредством водного сообщения. Известно, что всем северным американцам присущ дух коммерческих оборотов, который и заставляет их совершать великие подвиги предприимчивости.

Итак, Джонатан решился провести исследования этой реки, намереваясь спуститься до первого поселения, которое встретится ему по дороге, и свое намерение он хотел привести в действие, как только окончатся работы первостепенной важности.

Но известно, что стоит только плану зародиться в голове переселенца, как он тотчас же приводится в исполнение; в то же время, как закончились работы, необходимые для защиты поселения, хозяин уже устраивал легкую пирогу, вполне просторную для четырех человек, с достаточным количеством съестных и других припасов на борту для продолжительного путешествия и такую надежную, на которой можно бы проплыть не одну сотню миль, не подвергаясь большим опасностям от повреждений.

Вечером накануне этого дня пирога была окончена, и Джонатан Диксон, торопясь начать свое плавание, послал дочь за братом Сэмюэлем с просьбой поскорее прийти для переговоров об окончательных мерах, необходимых для этого случая. Мимоходом сказать, Сэмюэль Диксон находился в полном неведении на счет новых планов своего брата, да и родная дочь знала не более того.

Джонатан Диксон отнюдь не был скрытного характера, просто он не имел привычки сообщать о своих намерениях кому бы то ни было раньше времени.

Мисс Диана, как настоящая героиня романа, проходила легкой поступью едва заметные тропинки; за поясом у нее был охотничий нож, в руках короткое ружье. Кроме того, в избытке осторожности миссис Диксон потребовала, чтобы ее непременно сопровождал Дардар — великолепный пес, черный с белым, помесь волка и ньюфаундлендской собаки, необычайной силы, беспримерной свирепости, ростом с осла, не знавший страха, не побоявшийся сразиться один на один даже с медведем и вместе с тем безгранично преданный своей молодой хозяйке, которой повиновался беспрекословно, как покорное дитя.

С таким телохранителем мисс Диана ничего и никого не боялась — ни людей, ни зверей. Местность же эта была еще так мало изучена, что переселенцы не считали благоразумным позволять молодой девушке гулять одной без сопровождения защитника.

В тот день, сама не зная причины, девушка была против своего обыкновения очень весела. Относительная свобода, которой она могла пользоваться в прерии, давала ей возможность предаваться своим мыслям; быть может, именно это и явилось причиной, заставившей исчезнуть облако грусти, обычно омрачавшее ее прекрасное лицо.

Беспечно задумавшись, она шла по тропинкам, лаская иногда Дардара, который, как бы гордясь драгоценным залогом, вверенным его верности, только и делал, что вертелся около своей хозяйки, заглядывая во все кустарники и чащобы и посматривая на нее своими умными блестящими глазами почти с человеческим выражением.

Вскоре мисс Диана дошла до Оленьей реки.

Как раз против дома дяди Сэмюэля стоял паром для удобнейшего сообщения; впрочем, река в этом месте была узка и, главное, не глубока.

Мисс Диана прыгнула на паром и скоро перенеслась на другую сторону; оставалось еще пройти шагов пятьдесят до дома, очень хорошо устроенного по тому же образцу, что и дом Джонатана.

В то время как Диана Диксон направлялась к дяде, в гостиной этого дома заседали два человека. Они весело беседовали, время от времени прикладываясь к стаканам, наполненным отличным вином. Это были Сэмюэль Диксон и Джордж Клинтон.

Пара оседланных лошадей стояла на дворе; от лошадей столбом валил пар, из чего можно было заключить, что поездка была нешуточная.

— Провалитесь вы сквозь землю, милый Джордж! — воскликнул Сэмюэль с дружеской ворчливостью. — И как вам не стыдно заставлять меня, старика, скакать целую милю по ужасным дорогам за тем, чтобы догнать вас. Клянусь честью, правда, я не красавец, однако и не такое уж пугало, чтобы пугать добрых людей и обращать их в бегство.

— Как это можно, мистер Сэмюэль? Я не бежал, но не видел вас, — отвечал Джордж, улыбаясь.

— Довольно, Джордж, перестаньте вилять! Неужели вы думаете, что я не понимаю причины, потянувшей вас в эту глушь?

Молодой человек покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, поднес стакан с вином ко рту.

— Знаете ли вы моего брата? — продолжал Сэмюэль.

— Я?

— Да кто же еще? Ведь нас только двое в гостиной.

— Я видел его в Бостоне, но, как мне кажется, он меня не заметил, — ответил Джордж с видимым замешательством.

— Хотите ли вы, чтобы я представил вас ему? Это скоро можно будет сделать. Джонатан, несмотря на свои недостатки, превосходный человек, и я уверен, что он примет вас радушно.

— Благодарю вас, но я нахожу, что время еще не пришло.

— Но я убежден, что вы не имели ни в ком нужды, чтобы представиться моей племяннице, — заметил Сэмюэль насмешливо.

— О! — воскликнул молодой человек, до того испуганный неожиданным выпадом, что выронил из рук стакан, который, упав на пол, разбился вдребезги.

Переселенец расхохотался.

— Ну вот, теперь принялся колотить мою посуду! Да провалятся сквозь землю все влюбленные! Как ни хлопочи, а угодить им не надейся… Ну-ну! Успокойтесь, — продолжал он, сжалившись над видимым замешательством молодого человека, — такого старого людоеда, как я, трудно провести, да и тайны от меня не скроешь. Вы любите мою племянницу — что же тут мудреного? Эта девочка такая хорошенькая, что ваша страсть к ней вполне понятна. Вы же, Джордж, славный человек, и я наверняка знаю, что из вас двоих выйдет отличная парочка.

— К несчастью, этой мечте не суждено сбыться, — сказал молодой человек, печально опустив голову.

— Что такое? Почему вы так говорите?

— Боже мой! Вы открываете тайны моего сердца и вместе с тем так любезны ко мне, что у меня нет сил скрывать от вас чего бы то ни было.

— Так исповедуйтесь же мне и будьте спокойны; я люблю вас и хочу видеть вас счастливым.

— Вы внушаете мне мужество, и потому я вам все открою… Рассказ мой будет короток. Я встретил мисс Диану в Бостоне у миссис Маршалл, вашей родственницы. В прошлом году ваша племянница гостила у нее несколько месяцев, а я был принят в ее доме, как родной.

— Да, я помню, что племянница гостила у миссис Маршалл, которая приходится нам дальней родственницей. Продолжайте.

— Что же я вам должен сказать? С первого раза, как я увидел мисс Диану, я полюбил ее. С тех пор я стал так часто посещать миссис Маршалл, что она не могла не заметить моей страсти к ее племяннице. Как-то раз она отвела меня в сторону и с искренним участием ко мне, отдавая полную справедливость честности моих намерений, стала убеждать меня не настаивать и отказаться от счастья видеть мисс Диану, потому что ее отец никогда не согласится иметь меня зятем. Я умолял ее объясниться и открыть причину отказа, но она уклонялась от прямого ответа. Наконец, тронутая моим отчаянием, она в двух словах рассказала мне, что мой отец с отцом мисс Дианы имели некоторые неприятные столкновения, что это было очень давно, но тем не менее всякая связь между этими двумя семействами невозможна.

Во время этого рассказа веселое лицо Сэмюэля мало-помалу омрачилось, лоб нахмурился и печаль отразилась на его лице.

— Вот видите, — заметил Джордж, — вы сами разделяете это мнение.

— Не совсем, мой молодой друг, — возразил Сэмюэль, крепко пожимая ему руку, — дело не шуточное, но оно было так давно, что я совсем и забыл о нем. Не спрашивайте меня; я не могу вам отвечать. Но не теряйте мужества, обстоятельства могут перемениться, положение улучшится, а я стану вам помогать, насколько хватит сил. Только не надо отчаиваться.

— Но это не так! Я прекрасно понимаю, что для меня нет надежды.

— Вы с ума сошли! Говорят вам, будьте спокойны; со временем я надеюсь на успех.

— О, если бы я мог иметь эту уверенность!

— Если уж я даю вам слово, значит, это не так уж мудрено… Ну, провались сквозь землю всякая печаль, и давайте позавтракаем вместе — это дело решенное… Кстати, каким образом вы узнали, что мой брат отправляется на запад?

— Сама мисс Диана известила меня об этом.

— После этого я не удивляюсь, что вижу вас здесь; ваше присутствие совсем извинительно. Идемте же завтракать.

— Извините, мистер Сэмюэль, — сказал Джордж и, взяв шляпу, хотел было удалиться.

— К черту эти церемонии! — закричал Сэмюэль весело. — Говорят вам, вы будете завтракать вместе со мной. Небось, была бы здесь моя племянница, вы бы не стали так церемониться; напротив, и меня не спросили бы, чтобы остаться.

В эту минуту дверь приоткрылась, и нежный голос, от которого храбрый охотник вздрогнул, произнес:

— Можно мне войти, милый дядя?

При таком неожиданном стечении обстоятельств Сэмюэль Диксон упал на стул и покатился со смеху. Диана оставалась в недоумении у дверей, а Джордж Клинтон точно остолбенел, стоя посреди комнаты; он вертел шляпу в руках, бросал полоумные взгляды и, не помня себя, не мог сообразить, что ему делать и что говорить, так он был ошеломлен.

Храбрый Дардар положил конец всеобщему смятению, невыносимому для всех.

Умный пес немного поотстал, чтобы поздороваться со знакомыми, и, когда увидел открытые двери, смело бросился в комнату, даже не залаяв. При виде Джорджа Клинтона он кинулся прямо к нему, радостно виляя хвостом, и, став на задние лапы, положил передние на его плечи и с радостным лаем принялся лизать его лицо.

— Ей-Богу! — воскликнул Сэмюэль вне себя от удивления. — Этот молодец прямо-таки родился в рубашке: все его любят, и даже лютый зверь Дардар радостно приветствует его, — а он еще смеет отчаиваться!

Потом, обратившись к племяннице, все еще неподвижно стоявшей у двери, он сказал с веселым смехом:

— Да иди же сюда, маленькая плутовка, поцелуй меня. Молодая девушка не заставила повторить приглашения дважды и мигом повисла на шее дяди.

— Милости просим, — продолжал дядя шутливо, — вы тоже будете завтракать с нами. Полагаю, что мне не надо представлять вам этого молодца, которого ваш вид обратил, кажется, в каменную статую.

— Нет, милый дядя, я давно уже имею честь знать этого господина, — сказала девушка с очаровательной улыбкой, и с этими словами она протянула Джорджу руку, на которой он запечатлел почтительный поцелуй.

— В добрый час! — воскликнул Сэмюэль Диксон, весело потирая руки. — Дело идет на лад; скорее сядем за стол, а не то я умру с голоду. За завтраком мы потолкуем, и племянница расскажет, чему я обязан столь ранним посещением, потому что я никак не могу полагать, чтобы она так рано прошла полторы мили и замочила свои хорошенькие ножки утренней росой нарочно затем, чтобы обнять старого ворчуна-дядю.

— А почему же бы и нет? — возразила она с плутовской улыбкой.

— Пожалуй, что и так, — заметил дядя, — во всяком случае, ты никак не могла знать, какой сюрприз ожидает тебя здесь, не так ли?

Она улыбнулась, покраснела и опустила глаза.

Сэмюэль Диксон, не желая увеличивать смущение молодых людей, повел их в столовую и усадил за стол.

Понятно, что Джордж и не думал уходить, но напротив, с очевидным удовольствием занял место за столом.

В начале завтрака все были несколько стеснены неожиданностью, но мало-помалу замешательство проходило; хозяин обнаружил столько тонкого такта и добродушия и с такой ловкостью избегал всего, что могло возбудить смущение молодых людей, что неловкость вскоре была преодолена и за завтраком воцарилась самая непринужденная веселость, позволявшая общему разговору принять искренний и откровенный характер.

Сэмюэль Диксон, узнав от Дианы причины ее посещения и уверив ее, что вечером по окончании работ непременно придет к брату, обратился к Джорджу Клинтону с просьбой рассказать о своих приключениях по дороге в прерии.

Молодой человек, полностью оправившись от своего замешательства, с удовольствием принял его приглашение и выполнил свою задачу так умно и непринужденно, что мисс Диана и дядя Сэмюэль заслушались его.

— Теперь слушайте меня, милые дети, — сказал дядя по окончании завтрака, — слушайте внимательно. Оба вы прелесть какие дети, и я люблю вас от всего сердца и искренне желаю вам счастья. Предоставьте мне ваше дело; никто лучше меня не может знать моего брата и не сумеет добиться от него чего бы то ни было. Положитесь же на меня, как на верного союзника. Но смотрите, будьте осторожны. Малейшее недоразумение испортит все дело… Вот вы, мистер

Джордж, должны остаться со мной, несмотря на ваше крайнее желание проводить мою племянницу до половины дороги. Она и одна найдет дорогу к отцу; так будет гораздо лучше, потому что чужие глаза могут увидеть вас вместе, а это даст повод к предположениям и подозрениям, которых очень важно избежать. Не правда ли, дети мои, мне не надо говорить вам, что мой дом открыт для вас, и чем чаще вы будете заходить ко мне, тем мне будет приятнее. Мужество и благоразумие — вот мой вам совет. Теперь, мисс Диана, поцелуйте меня скорее, наскоро проститесь с вашим женихом — отныне вы должны считать его своим женихом — да и марш в дорогу!

— О! Дядюшка, как вы добры! — воскликнула девушка, бросаясь к нему и нежно прижимаясь к его груди.

— Я добр, потому что делаю то, чего ты желаешь, — не так ли, моя маленькая мисс?

Молодая девушка радостно улыбнулась и подала руку Джорджу.

— До свидания, Джордж, — сказала она.

— До свидания, Диана, — отвечал он, сильно взволнованный. — Когда же я опять увижу вас? Чем скорее, тем лучше, не правда ли? Вдали от вас время тянется так долго.

— Неблагодарный! Неблагодарный! — сказал Сэмюэль Диксон. — И он еще смеет жаловаться в то время, как все ему улыбается!

— Совершенно верно, виноват! Но если бы вы знали, как я люблю ее!

— А я-то разве не люблю вас? — отвечала она с укоризною. — Неужели вы думаете, что я мало страдаю в разлуке с вами?

— Я совсем обезумел, Диана; вы сами это видите. Я должен благодарить Бога, соединившего нас, а смею еще роптать!

Джордж еще раз поцеловал ее руку, и она ушла в сопровождении верного Дардара, ни на минуту не покидавшего ее.

— Теперь, — сказал Сэмюэль Диксон, оставшись наедине с молодым человеком, — теперь вы должны докончить ваш рассказ, объяснив мне, где вы разбили свою палатку и какого рода жизнь ведете. Вы должны понимать, что я не желал бы видеть вас подвергающимся опасностям.

— Успокойтесь, старый друг, в трех или четырех милях от вас у меня есть хижина, расположенная в самом очаровательном месте, которую я сам обустроил и снабдил всевозможными удобствами. Милости прошу посетить меня, когда вам будет угодно.

— Ничего лучшего я не желаю и загляну к вам сегодня же, если можно.

— Буду очень рад. Впрочем, я живу не один, со мной еще двое преданных слуг и канадский охотник, помощью которого я заручился в Бостоне. Кроме того, книг, оружия, собак, лошадей у меня не только довольно, но и много лишнего. Как видите, с точки зрения материальной меня нечего жалеть.

— Вот и прекрасно, теперь я совсем спокоен на ваш счет и очень рад, что недостатков вы не терпите. Итак, поедем.

— Когда угодно.

— На коней!

Минут через пять два всадника галопом неслись по лесу.

ГЛАВА Х. Какая неожиданная встреча состоялась у Сэмюэля Диксона и Джорджа Клинтона и что из этого вышло

Та часть долины, к которой направлялись всадники, не претерпела пока что никаких изменений: переселенцы не успели произвести тут своих разрушительных действий, и потому картина природы все еще сохраняла свою дикую красоту и первобытное величие.

По-видимому, Джордж Клинтон был хорошо знаком с этим краем и без малейшего сомнения, не задерживая лошадь, пускался по незаметным тропинкам в самой дикой чаще. По его пятам следовал Сэмюэль Диксон. Развеселившись от утренних приключений, он находился в самом лучшем расположении духа и находил величайшее удовольствие в исследовании своих владений, потому что вся эта часть долины была великодушно предоставлена ему братом Джонатаном, как он шутя объявил своему собеседнику.

— Вы скачете по этой местности, как будто лет десять прожили здесь, — заметил он Джорджу.

— А между тем я только месяцем раньше вас поселился здесь, отвечал он, смеясь, — но за это время я изъездил ее вдоль и поперек с Шарбоно, так что у нее нет уже тайн от меня.

— А кто этот Шарбоно?

— Это мой охотник; канадец, славный малый, длинный, как придорожный столб, худой, как гвоздь, и преданный, как ньюфаундлендская собака. Я имел случай оказать ему большую услугу в Бостоне, где он попался было шайке мошенников, вот он и привязался ко мне.

— Вот как! Да это для вас просто находка.

— Даже больше, чем вы предполагаете, старый друг. Представьте себе, что этот молодец почти вырос в одном племени индейцев; вся его жизнь прошла в прериях; нет тропинки, которая не была бы ему знакома. Среди лесных охотников и краснокожих у него много друзей. Он говорит на различных языках и самых трудных наречиях краснокожих дикарей. Несмотря на его крайнюю молодость — не думаю, чтобы ему было более двадцати двух лет от роду, судя по его внешности — он пользуется хорошей славой в прерии; приятели прозвали его Верной Опорой за действительно изумительную ловкость и верность его действий.

— Прозвище предвещает много хорошего. Шарбоно, видно, молодец.

— Да, и славный товарищ: всегда весел и доволен, и какой бы ни вышел случай, хороший или дурной, он всегда сумеет найти добрую сторону обстоятельства, следуя такой философии, которой я невольно восхищаюсь. Да, могу вас заверить, что это прелюбопытный тип для исследования. А чтобы дать вам понятие о нем, надо сказать, что ведь это он убедил меня поселиться здесь, уверяя, что истинный переселенец не может проехать мимо этой долины и не пожелать поселиться в ней. Как видите, он не ошибся.

— Да, и это доказывает, что ваш охотник имеет глубокие познания человеческого сердца.

— И тонкую наблюдательность; впрочем, вы скоро сами увидите его.

— Чего лучше! Ведь это предрагоценное знакомство. Вероятно, он ознакомил вас со всеми случайностями этого края.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну то, что, вероятно, он сообщил вам положение этой долины и ее расстояние от ближайших поселений.

— Разумеется. Разве вы сами этого не знаете?

— Сказать по правде, ничего не знаю; все время я пробирался вперед, как слепец. Если вы сообщите мне некоторые сведения, то многим меня обяжете.

— Очень рад, тем более, что мне это очень легко.

— Так начинайте, я вас слушаю.

— Через долину проходят две реки; река, на берегу которой вы поселились, спускается с Ветряных гор, которые составляют часть Скалистых гор; другая река, в которую впадает первая, ни более, ни менее как Миссури.

— Миссури! — воскликнул переселенец в изумлении. — Не ошибаетесь ли вы?

— Нимало. Напротив, я очень хорошо знаю, что говорю.

— Ей-Богу! Да ведь Миссури протекает по Соединенным Штатам, и, стало быть, мы у себя дома!

— Почти — и даже ближе, чем вы предполагаете, хотя мы теперь находимся во владениях краснокожих.

— Вот как! А какие же племена являются нашими ближайшими соседями?

— Племена самые воинственные.

— Вот беда!

— Но вообще-то они довольно дружелюбны к белым.

— Это несколько приятнее слышать.

— Впрочем, вы знакомы с краснокожими: слишком доверять их дружелюбию не следует.

— К несчастью, это сущая истина. А как называются эти племена?

— Сиу или дакота, пиеганы, вороны, гуроны Великих Озер, вот это главные, а также ассинибойны и мандан. Остальных нечего бояться.

— Гм! Сдается мне, что и этого довольно в таком уединении, вдали от всякой помощи, как мы живем. Поддержки ожидать неоткуда.

— В случае надобности в помощи недостатка не будет. В пятидесяти милях от верховья Миссури находится торговая контора на самом берегу реки; эта контора, нечто вроде форта, принадлежит компании, занимающейся торговлей мехами, и там проживают до шестидесяти белых американцев и канадцев, солдат и охотников.

— Очень приятно слышать! Пятьдесят миль — не Бог знает какое расстояние.

— Да, в цивилизованном краю, но в прерии, при полном отсутствии дорог, это дело совсем другого рода и расстояния чуть не удваиваются.

— Верно, об этом я не подумал, — сказал Сэмюэль, и его веселое лицо несколько омрачилось. — Ну, а вниз по реке какие у нас ближайшие соседи?

— Такие же переселенцы, как и вы, вот уже два года как поселившиеся на Миссури. Вы находитесь на полдороги между фортом и поселением.

— Это довольно странно; а поселение велико?

— Да; вот уже несколько месяцев, как оно так сильно увеличилось, что теперь уже образовалась целая деревня, и если так будет продолжаться, то года через два из него выйдет город. Только от поселения, как и от форта, вас отделяют различные племена краснокожих. Предупреждаю вас, что очень опасно проходить через их земли, если вы не будете в значительном числе. Так что, в сущности говоря, вы совершенно уединены от людей вашего племени, и вам остается один свободный путь — это Миссури.

— Совершенно согласен с вами, это имеет некоторое значение, однако не особо важное, поскольку, надо полагать, спускаться вниз по реке очень легко, но подниматься вверх крайне трудно.

— Не говоря уже о том, что все берега усеяны индейскими поселениями.

— Ну, милый Джордж, это портит все дело. Провались сквозь землю проклятая мысль, засевшая в голове моего родного брата, по милости которого мы очутились здесь. Ей-Богу, он совсем помешался, а я и того пуще; и зачем я, старый дурак, полез вслед за ним!

Эти слова были сказаны с выражением такого забавного отчаяния, что Джордж не мог удержаться от смеха.

— И вы еще можете смеяться, злодей, когда всем нам предстоит такая печальная будущность сложить свои кости в этой проклятой долине!

— О! Надеюсь, что до этого дело не дойдет.

— И я тоже, ей-Богу! Но все равно, хотя ваши сведения не утешительны, тем не менее я от души благодарен вам. Всегда приятнее выйти из неизвестности и знать, по крайней мере, чего ожидать и за что приняться, чтобы не попасть впросак.

Продолжая путь с максимально возможной скоростью по нехоженым тропинкам, они ни на минуту не прекращали разговора.

Наконец лес кончился, и они уже хотели выехать на зеленый луг, как вдруг раздался ружейный выстрел.

— Это еще что такое? — спросил Сэмюэль.

— Шарбоно выстрелил, — был ответ, — я узнаю звуки его винтовки. Вероятно, он ищет меня. Погодите.

Не ожидая ответа Сэмюэля, молодой человек зарядил винтовку и выстрелил в воздух.

В ту же минуту заколыхались густые ветви кустарника, и оттуда вынырнули две великолепные собаки той же породы, что и Дардар, и бросились с обеих сторон на молодого хозяина, как бы вымаливая его ласку, и в то же время, не совсем дружелюбно поглядывая на Сэмюэля Диксона, сердито зарычали.

— Молчать, собаки! — закричал Джордж, одновременно лаская своих свирепых красавцев. — Полно, не ворчи, Надежа! Замолчи, Драк! Не злитесь, звери! Этот господин мой друг. Ступайте же и поздоровайтесь с ним, покажите ему, какие вы замечательные и честные псы.

Умные звери, точно понимая слова своего хозяина, тотчас же обратились к Сэмюэлю Диксону с ласковым ворчанием. Сэмюэль, страстный любитель собак, видя их необычайную красоту, стал гладить их с ласковыми словами, что явно обрадовало их, особенно Надежу, великолепную, почти всю белую с редкими черными пятнами; казалось, она в особенности полюбила дядю Сэмюэля и не уставала ластиться к нему.

Вслед за собаками появился человек в костюме охотника, с угловатыми, но тонкими, умными и открытыми чертами лица; в его руках была винтовка, из которой тянулись еще струйки дыма. Он поклонился всадникам и отозвал собак, которые в ту же минуту стали позади него.

— Как раз вовремя! — произнес он весело. — Очень рад, что встретил вас, мистер Джордж. Я послал вам выстрел наугад, и мне сопутствовала удача.

— Разве вы были на охоте, Верная Опора? — спросил молодой человек, дружески пожимая охотнику руку.

— Надо быть безумцем, чтобы охотиться в такую пору, а я еще пока что с ума не сходил. Нет, охота хороша утром или вечером, — не так ли, мистер? — обратился он к Сэмюэлю.

— По-моему, так.

— Мистер Сэмюэль Диксон, мой лучший друг; надеюсь, будет и вашим, — сказал Джордж.

— И я также, — сказал Шарбоно весело, — у него такая честная наружность.

— Благодарю, — сказал переселенец, добродушно рассмеявшись.

— Не за что; впрочем, я так говорю вовсе не о всех, и вы, может быть, имеете причину благодарить меня. Но я вас знаю и видел вас и всех остальных, прибывших с вами в долину месяц тому назад.

— Но если вы не ходили на охоту, Верная Опора, так как же вы сюда попали?

— Причина тому — новости в нашем вигваме.

— Какие новости?

— Да трое путников — два белых охотника и один индейский вождь — прибыли в ваше отсутствие и просили гостеприимства.

— Надеюсь, вы поступили как должно.

— Еще бы! Это право, в котором я не мог им отказать, тем более, что из трех путешественников двое — мои друзья, да и третий не замедлит им быть.

— И прекрасно сделали! Впрочем, вы знаете, что в мое отсутствие вы у меня хозяин. Так вот почему вы искали меня!

— Не совсем так; я направлялся прямо к вам, чтобы предупредить вас. Зачем мне вас искать, когда я знал, где вы находитесь?

Молодой человек покраснел при этом ясном намеке на его любовь, а дядя Сэмюэль посмотрел на него, посмеиваясь про себя.

— Ну вот, мы и пришли, пойдемте же в нашу хижину.

— Погодите, это еще не все.

— Что же еще такое?

— В пятидесяти шагах отсюда наши собаки кое-что разнюхали. Я пошел по следам и — как вы думаете, что же я открыл? Нет, никогда вам не угадать.

— Что же такое… — медведя? — спросил Сэмюэль Диксон.

— Я предпочел бы медведя, клянусь честью охотника, но это был не медведь. Я нашел человека, и белого; он лежал на земле без чувств со страшно пробитым черепом — эту рану он, как видно, получил при падении; на его левой руке была царапина от пули. Его лошадь спокойно щипала траву близ него. Вероятно, на этого путешественника напал исподтишка индейский разбойник. Мне даже показалось, что я слышал выстрел; близость собак заставила мошенника бежать, потому что по беспорядку в одежде путешественника можно предположить, что его хотели ограбить, но не успели.

— Вы оказали ему помощь?

— Надо было, не мог же я оставить его умирать над рвом, как лютого зверя, хотя, может быть, это и лучше было бы сделать, — докончил он, покачав головой.

— И это вы, Шарбоно, так говорите? — воскликнул Клинтон с упреком.

— Но мне кажется, что вы хорошо меня знаете, мистер Джордж. Ну так слушайте же: лицо этого человека мне не нравится; хоть оно и очень красиво, но от его выражения я невольно вздрогнул, а уж вам-то известно, что меня не легко выбить из колеи. Невольно я чувствую неодолимое отвращение к человеку, которого никогда прежде не видел. Ну вот, и эти собаки — ведь, кажется, немудреный зверь, а и они тоже, как и я. Мне стоило большого труда, чтобы они не растерзали его. А уж Надежа из себя выходила, точно бешеная, так и бросалась загрызть его. Ну, а у собак верный нюх, он никогда не обманывает их, это Бог наградил их инстинктом, чтобы они умели отличать добро от зла.

— Все это очень хорошо, Шарбоно, но этот несчастный с мучительной раной близок к смерти, это наш ближний, которому мы должны оказать искреннее милосердие. Закон человеколюбия повелевает помочь страждущему.

— Я это знаю и потому обмыл его раны, сделал перевязку и заботился о нем, как о самом себе или о своих собаках. Но это все равно, помяните мое слово, мистер Джордж, мы укрыли у себя будущего врага.

— Господь милостив! А когда бы и так, Шарбоно, мы все равно обязаны исполнить свой долг.

— Воля ваша, мистер Джордж, но я все равно не буду спускать с него глаз.

— А где лежит этот несчастный?

— Вон там, в зарослях дуба. Перевязав его раны, я выстрелил наудачу, в надежде, что вы меня услышите.

— Он ничего вам не говорил?

— Как можно! Он и в чувство еще не приходил. Ведь он потерял много крови из двух ран.

— Так поспешим к нему, и если собаки настолько враждебно к нему относятся, так прошу подержать их, чтобы они не натворили бед.

— Будьте спокойны, мистер Джордж, я отвечаю за их благоразумие. Ну, пойдем, красотка моя, да полно ворчать, а не то и мы рассердимся.

Охотник отправился в путь, сопровождаемый с обеих сторон огромными собаками; всадники следовали за ним.

Через несколько минут они достигли дубовой рощи. Раненый лежал без движения; собаки зарычали, увидев его, но по знаку Верной Опоры они замолчали и улеглись в стороне.

Джордж Клинтон и Сэмюэль Диксон сошли с лошадей и приблизились к раненому незнакомцу.

Это был человек лет тридцати пяти, высокого роста, стройный и изящный; лицо его покрывала смертельная бледность, его тонкие и правильные черты были редкой красоты, как заметил охотник; черные, как смоль, волосы, длинные и волнистые, обрамляли лицо и в беспорядке ниспадали на плечи, густая черная борода скрывала нижнюю часть его лица, крупный чуть приоткрытый рот с тонкими губами выказывал великолепные ослепительной белизны зубы, большой с горбинкой нос придавал его физиономии выражение жестокости, его глубоко посаженные глаза были сомкнуты длинными ресницами, а над глазами выделялись густые черные брови, сросшиеся на переносице.

Наружность этого человека внушала невольное отвращение, чувство, похожее на холод, страх и омерзение при виде ядовитого гада, а между тем этот человек был и красив и изящен; покрой его платья был безукоризнен, его оружие крайне дорогой цены, конь породист — словом, все в нем обличало человека высшего общества, и — странная вещь — все эти подробности усиливали отвращение к нему. Невольно возникал вопрос: зачем этот человек появился в диком краю? Какая могущественная причина могла увлечь его в такую глушь, далеко от образованного и изящного мира, в котором ему, по богатству и по положению, предназначено было играть значительную роль.

Все эти размышления разом промелькнули в голове американцев, стоявших над ним.

— Гм! — проворчал Сэмюэль сквозь зубы. — Не знаю почему, но лицо этого человека мне не по вкусу.

— Да и мне не больше того, — также проворчал Джордж, — но разве это причина оставить его без помощи умирать?

— Разумеется, нет, — возразил Сэмюэль с живостью, — и если Бог бросил его на нашей дороге, следовательно, Его воля, чтобы мы ему помогли.

— И я так думаю. Итак, примемся за дело, и будет на все воля Божия!

— А далеко ли мы находимся от вашего жилища?

— Да еще с милю будет. Не так ли, Шарбоно?

— Да, около того.

— Как же нам его перенести? Ведь это довольно трудно, если нет носилок.

— Изготовление носилок займет много времени, — отвечал охотник, — а вы предоставьте эту заботу мне.

— Очень рад, но хотелось бы наперед знать, какие меры вы собираетесь принять.

— А вот увидите, мистер Джордж: я сяду на лошадь этого незнакомца, а вы поднимите его и положите передо мной; я стану поддерживать его и потихоньку доберусь с ним до вигвама. Что вы на это скажете?

— Отлично.

— Ну, так поднимите же его.

Шарбоно вскочил на лошадь, которую привязал к дереву, чтобы она не ушла, потом взял повод в руку и принялся ждать.

Джордж с Сэмюэлем Диксоном осторожно подняли раненого, все еще не приходившего в сознание, и тихо положили его на шею лошади.

Шарбоно положил его голову себе на грудь и тихим шагом направился к хижине.

Более часа потребовалось для такого переезда.

Хижина, или вигвам, как называл ее канадец, была очаровательным домом на вершине холма, у подножия которого протекал быстрый ручей, окружавший его как бы серебряной лентой. Вокруг дома возвышался высокий частокол.

— Но ваша хижина просто очарование! — воскликнул Сэмюэль Диксон, едва заметив хорошенький домик, выглядывавший из-за группы деревьев. — Вам тут, должно быть, очень удобно.

— Да ведь я уже говорил вам, старый друг, что у меня все есть — недостает только счастья.

— Ну, потерпите немножко, мы пополним и этот недостаток.

— Да услышит вас Господь!

— Неужто вы и теперь станете хныкать и унывать?

— Но я не смею надеяться.

— Напрасно. Кто богат, молод и любим, тому только и надо надеяться.

— Какая жестокость с вашей стороны шутить над моей печалью!

— Я не шучу, а стараюсь внушить вам мужество. Но посмотрите, гости идут к вам навстречу, а ваши слуги, словно испуганные, стоят у дверей; кажется, эти бедняги не возьмут в толк, что тут происходит.

— Вероятно. Сознайтесь, они имеют право переполошиться. Со времени нашего переселения они не видели здесь ни единой живой души.

— Ну, так сегодня им нельзя пожаловаться, — сказал Сэмюэль со смехом. — Сегодня у вас прямо-таки большой съезд.

В это время три человека подходили к ним навстречу.

Читатель уже знаком с ними: это Меткая Пуля, Храбрец и Оливье.

Они почтительно поклонились Джорджу Клинтону, который отвечал им тем же, возобновляя радушное приглашение, сделанное Шарбоно. Потом он слез с лошади, а раненый был осторожно снят Меткой Пулей и Оливье, перенесен в спальню молодого хозяина и предоставлен на попечение слуг, имевших медицинские познания.

— Что за лицо! Точно у висельника! — проворчал Оливье, выходя из спальни.

— У него не очень нежный вид, — согласился Меткая Пуля, — а что скажет вождь?

— Этот бледнолицый — злодей, — произнес приговор индеец, — его следовало бы оставить в прерии умирать.

— Ну вот! — сказал Верная Опора весело, ставя чемодан путешественника в угол. — Стало быть, не я один придерживаюсь такого мнения. Очень этому рад.

— Брат мой не должен дремать, — продолжал Храбрец, указывая на раненого.

— Глаз не спущу, уж будьте уверены.

— Если не ошибаюсь, — заметил Меткая Пуля, — так этот человек, должно быть, лесной разбойник — что-то его лицо мне знакомо. Надо только припомнить, где я его видел. Необходимо предупредить хозяина.

Разговаривая таким образом, молодые люди перешли из спальни в столовую, где Джордж Клинтон уже приказал приготовить угощение и ожидал их вместе с Сэмюэлем Диксоном.

Через несколько минут пришел слуга и доложил, что раненый открыл глаза, но от слабости говорить не может; кроме того, у него началась горячка.

ГЛАВА XI. Что за человек тот раненый, которому Джордж Клинтон предложил убежище

Сэмюэль Диксон был очень доволен всем, что увидел в хижине Джорджа Клинтона, к которому чувствовал искреннюю привязанность. Убедившись в удобствах его положения, он скоро простился с молодым хозяином. Время летело быстро, а ему не хотелось заставлять брата ждать себя, хорошо зная, что брат за пустяками не прислал бы за ним, а, верно, есть какие-нибудь важные новости.

Прощаясь с Джорджем, он наклонился к нему и сказал вполголоса:

— Берегитесь, любезный друг, раненый путешественник, которого вы подобрали на дороге, чтобы так радушно укрыть его в своем доме, кажется мне негодяем последней руки. Если хотите последовать моему совету, постарайтесь как можно скорее отделаться от него.

— Я последую вашему совету, — отвечал Джордж. — Этот человек и мне также не внушает ни малейшего доверия. Даю вам слово, как только он оправится настолько, чтобы пуститься в путь, я не стану его задерживать.

— И будете совершенно правы. Итак, до свидания!

— И до скорого, надеюсь.

— Разумеется. Надеюсь, по крайней мере, что теперь вы не станете отказываться посещать меня.

— Простите мне эту робость — впрочем, очень извинительную в моем положении.

— Довольно об этом; знайте только, что теперь я то и дело буду ждать вас.

— Дело решенное.

— Ловлю вас на слове. До свидания!

В последний раз пожав друг другу руки, они простились. Сэмюэль Диксон сел на лошадь и уехал.

Джордж следил за ним глазами, пока всадник не скрылся за группой деревьев.

Молодой человек вздохнул; отъезд Сэмюэля Диксона разорвал последнюю нить утренних приключений, полных очарования для влюбленного со времени появления Дианы и отрадной беседы за завтраком. Увы! Минуты счастья так кратки и так быстро уходят, и кто знает, когда-то удастся ему повторить то, что давало радость!

Печально возвращался он в свой дом, но едва успел сделать несколько шагов, как увидел своих гостей, в сопровождении Верной Опоры выходивших к нему навстречу и с живостью разговаривавших между собой.

— Надеюсь, однако, что вы не покидаете нас так скоро, — сказал он вежливо.

— Нет, у нас нет такого намерения, — отвечал Меткая Пуля. — Напротив, мы рассчитываем воспользоваться на несколько дней вашим гостеприимством, если только это вас не обеспокоит.

— Наоборот, это доставит мне большое удовольствие. Мой дом и все, что в нем есть, готово к вашим услугам. Распоряжайтесь тут как вам будет удобно.

С вежливым поклоном охотники поблагодарили молодого хозяина.

— Мы вышли к вам навстречу, — сказал Оливье, — поскольку желаем поговорить с вами и думаем, что на открытом воздухе это будет безопаснее, чем в доме.

— Действительно, это так, — подхватил Меткая Пуля. — Раненый, которому вы оказываете такое великодушное гостеприимство, лежит, по-видимому, без сознания, однако мы считаем, что будет еще безопаснее, если наши слова будут произнесены подальше от его ушей. Что же касается ваших слуг…

— Эти люди вполне достойны доверия, скромные и преданные, — с живостью прервал его Джордж.

— Мы знаем это, и потому, повторяю вам, не в отношении ваших слуг мы принимаем меры предосторожности.

— И это очень благоразумно, я вполне согласен с вами… Но Морис и Стефен видели мое появление на свет и любят меня, как своего сына. У меня нет тайн от них. Теперь вы понимаете, как мне неприятно делать вид, будто я что-то скрываю. Как ни важны дела, но прятаться от них я не могу…

— Я предвидел это возражение, — заметил Верная Опора, — и потому предупредил их. Они вполне согласны с общим мнением.

— Вы хорошо сделали, Шарбоно, что предупредили этих честных людей, которым я никак не желал бы давать повод к огорчению… Попрошу вас, господа, последовать за мной; я поведу вас в такое место, где никто нас не услышит, если можно предполагать, что и здесь какой-нибудь неведомый шпион вздумает подслушивать нас.

Джордж повернул в сторону от дома и в сопровождении охотников направился к небольшой открытой возвышенности над рекой, откуда открывался отличный вид во все стороны.

— Вот моя обсерватория, — сказал он, улыбаясь.

— Отличный выбор местности.

— Теперь не угодно ли расположиться на траве; я к вашим услугам.

По приглашению Джорджа Клинтона все расположились на траве, как кому было удобнее; а когда трубки были набиты, Меткая Пуля, по желанию своих друзей, приступил к разговору.

— От Верной Опоры мы узнали, что вы не так давно покинули Соединенные Штаты, чтобы на время переселиться в прерии Дальнего Запада.

— Это совершенная истина, которую я не имею причины скрывать.

— Каждый человек волен распоряжаться своими действиями и имеет полное право жить, как ему угодно — до тех пор, пока его действия не причиняют вреда ближнему. Мы ни в коем случае не позволили бы себе вмешиваться в ваши личные дела. Если я заговорил об этом, так только для того, чтобы объяснить и указать вам, что, будучи чужеземцем в прерии, вы не можете знать принятых здесь правил и обычаев.

— Признаюсь, что в этом предмете я совершеннейший невежда; вот почему я вполне доверяю моему другу Верной Опоре, который, будучи старым лесным охотником — старым, несмотря на свою молодость, — изучил до основания все правила и обычаи, о которых вы упоминаете. Но чтобы не терять времени напрасно, позвольте мне прямо сказать вам, что я не понимаю цели всех этих предисловий и буду искренне благодарен, если вы приступите прямо к делу.

— Позвольте один вопрос.

— Сделайте одолжение.

— Временно поселившись в прериях, намерены ли вы покориться ее законам и обычаям?

— Конечно, каковы бы они ни были, я покорюсь им, если только эти требования будут сообразны со справедливостью.

— Поклянитесь.

— Даю вам честное слово.

— Мы вполне полагаемся на вашу честь. Мне приятно убедиться, что Верная Опора не обманул нас, говоря о вас с похвалой.

— Благодарю моего друга и теперь жду ваших разъяснений.

— Двух слов достаточно; по поручению моих друзей я прошу вас выдать в наши руки раненого, лежащего под вашим кровом.

— Выдать его в ваши руки? — воскликнул Джордж с удивлением. — А что вы намерены с ним делать?

— Применить к нему закон Линча, — отвечал охотник хладнокровно.

Молодой человек вздрогнул, лицо его покрылось смертельной бледностью; с ужасом посмотрел он на охотников, которые молча кивнули головой в знак подтверждения слов Меткой Пули.

— Что это значит? — вдруг воскликнул Джордж с запальчивостью. — Неужели вы хотите применить бесполезную казнь к несчастному, жизнь которого и без того висит на волоске?

— Это наше право и наш долг — то есть не в том, чтобы, как вы говорите, применить к нему бесполезную казнь, но чтобы судить его и вынести над ним приговор, который должно выполнить на месте, какого бы рода этот приговор ни был.

— Но это ужасно! — воскликнул Джордж, в отчаянии закрыв лицо руками.

— Вы не знаете этого человека. Если в первую минуту, по причинам, касающимся лично нас, мы притворились, что не знаем его, то теперь, по удалении вашего гостя, мы должны открыть вам, какого рода этот злодей.

— А какое мне дело до этого? — возразил Джордж с живостью. — Я вижу в нем только несчастного, израненного, умирающего и сознаю свою обязанность помочь ему, не требуя отчета в его поступках.

— Такие гуманные чувства приносят честь вашему человеколюбию, — отвечал Меткая Пуля с насмешливой улыбкой. — Подобные чувства очень похвальны в цивилизованном обществе, где законы ограждают и защищают людей, так что сами люди не имеют нужды вмешиваться в дела и защищать свою личность, в прериях же такие чувства никуда не годятся; тут каждому приходится защищать самого себя и заботиться о своей безопасности, если нет охоты умирать под ударами врагов, беспрерывно злоумышляющих против его жизни.

— Лучше быть жертвой, чем палачом!

— Ваша воля так думать и добровольно подставлять свое горло под ножи убийц; но вы позволите нам не разделять вашего мнения и придерживаться своего, совершенно противоположного.

— Однако, бывают условия…

— Оставим лучше этот разговор. Вы дали нам честное слово; угодно вам сдержать его или уклониться?

— Так вот как вы признаете права гостеприимства! — сказал хозяин с укором.

— Вы несправедливы и не хотите понять, что в эту минуту мы есть просто орудие общественного правосудия и исполняем тяжелую обязанность.

— Кто принуждает вас браться за эту обязанность?

— Наша совесть и забота о нашей безопасности. Выдаете ли вы нам этого человека? Да или нет?

— Берите, раз вы этого требуете, — ответил Клинтон с горечью, — но если вы по собственному произволу делаете себя судьями этого несчастного, то я хочу быть его защитником.

— Очень хорошо. Ваше желание радует нас. Прежде всего мы желаем справедливости.

— Когда же вы расположены производить суд над умирающим?

— Приступим сию же минуту, — ответил Меткая Пуля холодно и тотчас встал; его примеру последовали остальные охотники.

— Но это невозможно! Этот человек даже не в состоянии отвечать вам.

— Он совсем не так болен, как вы воображаете. Впрочем, если вам будет угодно провести нас к нему, то вы сами убедитесь в этом, — сказал канадец с насмешкой.

— Так пойдемте! — воскликнул Джордж со сдержанным раздражением. — В любом случае лучше как-нибудь покончить с этим делом.

— Именно этого мы и желаем. Все пятеро пошли к хижине.

Оливье и Храбрец молча и бесстрастно присутствовали при разговоре охотника с Джорджем Клинтоном; по их суровому виду и грозным взглядам было очевидно, что они разделяют мнение Меткой Пули и готовы ему помогать насколько хватит сил в исполнении его предприятия.

Когда лесные охотники вошли в комнату, где лежал раненый, то они увидели, что сознание вполне к нему возвратилось; на его лице, покрытом мертвенной бледностью, горели лихорадочные пятна, пот выступил на лбу, глаза его были закрыты, но он не спал и внимательно вглядывался сквозь полузакрытые ресницы — словом, он походил на настороженного тигра, предчувствующего близкую опасность, ноне знающего, с какой стороны она грозит.

Меткая Пуля смотрел на лежащего с такой настойчивостью, что тот, почувствовав проницательный взгляд, тяготивший его, невольно открыл глаза и тотчас же опять закрыл их; дрожь пробежала по его телу.

Канадец улыбнулся и, наклонившись к Верной Опоре, прошептал ему на ухо несколько слов. Тот утвердительно кивнул головой и вышел.

— Господа, — сказал Меткая Пуля громко. — Согласно принятому обычаю мы приступим к выбору судьи по закону Линча. Кого вы избираете председателем?

— Вас, — ответили индеец и француз в один голос.

— Согласен. Вы будете моими помощниками. Заседание открывается немедленно… Вам известно, что мы собрались здесь, чтобы судить этого человека.

— Вы забываете, — прервал его Джордж Клинтон, — я вызвался быть защитником этого несчастного.

— Справедливо, — тут же согласился Меткая Пуля. — Прошу вас внимательно выслушать обвинение, которое я должен произнести для того, чтобы потом вы могли производить защиту в его пользу, если только вы найдете это возможным.

Раненый лежал неподвижно и, по-видимому, не понимал происходившего вокруг него; но при великодушном предложении молодого человека он вздрогнул; невольно глаза его открылись и со странным выражением устремились на Джорджа.

В продолжение нескольких минут Меткая Пуля собирался с мыслями, потом скрестил руки на груди, выпрямился и медленным, но отчетливым голосом произнес:

— Обвиняемый, вы стоите перед лицом грозного суда. Судья по закону Линча обязан приговорить вас к казни, если вы виновны, и оправдать вас, если невиновность ваша будет доказана. Соберитесь с мыслями, просите Бога даровать вам силы ответить на обвинение, которое будет выдвинуто против вас.

— Я не признаю суда по закону Линча, — ответил обвиняемый слабым, но ясным голосом, — вы не судьи, а разбойники. Я не стану отвечать вам.

— Как вам будет угодно, — возразил канадец хладнокровно, — но предупреждаю вас, что ваше молчание будет приниматься за знак согласия и что приговор будет вынесен на основании этого условия.

Раненый содрогнулся.

— Почему вы не дали мне умереть в лесу? Зачем перенесли меня в это убежище? — спросил он с укором. — Разве гостеприимство в прериях скрывает разбой и засаду?

— Он говорит справедливо! — воскликнул Джордж пылко. — Я не потерплю, чтобы под моим кровом происходили подобные несправедливости. Я протестую во имя человеколюбия против подобных поступков, которые, происходя в моем присутствии, налагают на меня пятно вечного позора.

— Правосудие по закону Линча пользуется всемогущей властью в прериях, — возразил канадец спокойно, — никто не имеет права восставать против него. Этот человек — разбойник, чья совесть запятнана кровью и преступлениями. Луи Керчар, Поль Самбрен, Том Митчелл — на какое из этих имен угодно вам отвечать? Как видите, вас хорошо знают, и сознайтесь, что нам все прекрасно известно. Одиннадцать дней прошло с тех пор, как вы заманили в засаду старика, сопровождавшего молодую девушку; старика вы злодейски застрелили, подкравшись сзади. Что вы сделали с девушкой?

— Клевета! — воскликнул раненый, приподнявшись с постели с такой живостью, какой нельзя было ожидать при его слабости. — Клевета! Я не убивал старика! Не знаю, о чем вы говорите.

— Повторяю, вы убили старика и похитили девушку. Доказательства в моих руках.

Раненый опустил голову в замешательстве и до крови закусил губы.

Меткая Пуля продолжал:

— Сегодня утром вы поссорились с товарищем при проезде через эту долину и, в свою очередь, пали жертвой вероломства; этот товарищ пустил в вас пулю сзади, когда вы этого не ожидали.

— Ложь! — проворчал раненый сквозь зубы.

— Вы уверяете, что это ложь, но сейчас мы увидим. Канадец приложил руку к губам и издал пронзительный свист.

Почти в ту же минуту послышались шаги, дверь отворилась, и несколько человек вошли в комнату.

То были Верная Опора и двое слуг Клинтона; они привели с собой крепко связанного человека невзрачного вида.

— Вот ваш злоумышленник, — сказал Меткая Пуля.

— Я не знаю этого человека, — ответил раненый хриплым голосом.

— Как! Вы не признаете меня, благородный господин? — произнес пленник с насмешливой кротостью. — Неужели за столь короткое время вы позабыли бедного Камота?

— Так вы упорно подтверждаете свои слова, будто не знаете этого человека?

— Подтверждаю, — ответил тот с усилием.

— Очень хорошо, — и обратившись к связанному разбойнику, Меткая Пуля спросил его: — Хочешь ли ты быть освобожден или повешен? Исходя из этого, подумай хорошенько, намерен ли ты говорить правду или не желаешь сознаваться.

— Еще бы! — воскликнул пленник, мексиканский бродяга. — Я готов сознаться во всем, как вы прикажете.

— Говори же!

— Злодей! Неужели ты намерен изменить мне? — воскликнул раненый с усилием.

— Но послушайте, — ответил его соумышленник тем же приторным тоном, — у меня вовсе нет охоты болтаться на виселице, а судьи Линча не любят шутить.

Раненый бросил на него презрительный взгляд и обратился к Меткой Пуле:

— Нет надобности расспрашивать этого бездельника, я расскажу вам все, что вы желаете знать.

— Хорошо. Говорите, мы слушаем.

— Я буду говорить, но с одним, условием.

— Условий не принимаем.

— Берегитесь; я один знаю, где находится девушка, которую вы ищете. Если вы откажетесь от моих условий, тогда и я буду молчать. Вы можете меня убить, но я унесу тайну в могилу, и вы никогда не увидите этой девушки.

Меткая Пуля вопросительно посмотрел на мексиканца.

— Это правда, — нехотя подтвердил бродяга, пожимая плечами.

Храбрец, Оливье и Верная Опора сделали знак судье.

— Чего же вы желаете? — спросил тот пленника.

— Жизни, свободы и трех часов времени, необходимых для безопасности.

— И больше ничего? — спросил Меткая Пуля.

— Нет, еще я желаю, чтобы мой друг Камот был отпущен со мной.

— Да я-то этого не желаю! — закричал разбойник.

— Я требую этого, и еще, разумеется, мне надо возвратить мою лошадь, оружие и чемодан.

— Что еще?

— Больше ничего.

— Где же молодая девушка?

— Принимаете ли вы мои условия?

— Принимаем.

— Поклянитесь.

— Клянусь.

— Еще минуту, — вмешался Джордж Клинтон.

— Что там еще? — осведомился Меткая Пуля с досадой.

— Я настаиваю, чтобы этому человеку была дана неделя Для выздоровления — или, по крайней мере, пока он не соберется с силами. Эту неделю он проведет под моим и вашим присмотром.

— Согласен… Где же девушка?

— Она заключена в шести милях отсюда в пещере Элка. Я ехал туда, когда этот бездельник уложил меня выстрелом. Поспешите, а не то она умрет с голоду.

Едва эти слова были произнесены, как индейский вождь и Оливье уже бросились вон из дома.

— Берегитесь, — с угрозой произнес Меткая Пуля, — если вы сказали неправду, ничто уже не спасет вас от моего мщения.

— Клянусь Богом, я сказал истину! — прошептал раненый и снова лишился чувств.

Камот по приказанию Меткой Пули, несмотря на бурные возражения, был оставлен в крепком заключении.

ГЛАВА XII. Каким образом Оливье прибыл в селение гуронов племени Бизонов и какой прием встретил его в доме отца и деда его друга Меткой Пули

Надо сделать маленькое отступление, чтобы объяснить читателю, вследствие каких обстоятельств наши охотники явились к Джорджу Клинтону с просьбой о гостеприимстве, каковы были настоящие причины их ненависти к раненому, которого подобрал в пустыне Верная Опора, и почему они так настойчиво требовали применения закона Линча к несчастному раненому, хотя ему, по-видимому, оставалось жить всего несколько минут.

В описываемую эпоху почти вся необъятная американская область была в руках испанского правительства, которое держало под железным гнетом свои обширные колонии и с неумолимой ревностью препятствовало международной торговле; испанские колонии, подобно Китаю, оставались неведомой страной для остального мира.

Только тринадцать североамериканских колоний провозгласили свою независимость в 1776 году и после отчаянной борьбы завоевали себе свободу и вынудили Англию подписать в Версале договор 3 сентября 1783 года, по которому она отказалась от всех прав над своими прежними колониями и признала наконец их независимость.

Покончив войну и навсегда изгнав англичан из пределов новой республики, победители ни на минуту не ослеплялись своим успехом, понимая со свойственной им отличительной чертой американского характера, что, пока остальная часть Америки находится в рабстве, общей свободе постоянно будет угрожать чужое властолюбие и что их внутренний разлад неизбежно приведет к гибели.

Кроме того, граждане, мужественно сражавшиеся во время продолжительной войны за независимость, лишившись всего — имущество их было разграблено или уничтожено, семья перебита или рассеяна, — поневоле сплотились вокруг своего геройского знамени и не знали другой семьи, кроме армии, не имели другого очага, кроме бивака. С прекращением неприятельских нападений их генералы, офицеры и солдаты поневоле были доведены до праздности и сделались грозой для внутреннего спокойствия страны. Необходимость заставила изыскивать быстрое и целительное средство, чтобы прекратить общественное зло. Правительство не теряя времени принялось за дело.

Область новой республики была необъятного пространства, но население немноголюдно, земля не исследована и почти нигде не возделана и не расчищена; кроме того, повсюду были рассеяны индейские, большей частью независимые, враждебные белым племена, промышляющие грабежом. Тогда были образованы военные отряды, чтобы отбросить дикарей в обширные прерии Дальнего Запада, установить сообщение между большими центрами народонаселения и правильно обозначить границы.

Кому не известна кипучая деятельность и смелая предприимчивость, свойственные американцам? Все устраивалось с непостижимой быстротой; всюду были построены форты, чтобы сдерживать краснокожих в границах их владений. Отважные пионеры прокладывали дороги сквозь девственные леса и распространяли цивилизацию до крайних пределов своих владений, где они закладывали свои колонии, которые быстро превращались в цветущие и богатые города.

Американские порты были открыты для всех народов; со всех сторон сюда стекались переселенцы, находя благосклонный прием в Соединенных Штатах. Флоты новой республики рассекали волны океанов и всюду налаживали торговые связи, которые за короткое время увеличились до гигантских размеров.

Прошло едва десять лет после заключения Версальского договора, как уже изгладились все следы грозных войн за независимость.

Правду сказать, правительству Соединенных Штатов чрезвычайно помогали обстоятельства: могучий дух свободы волновался в груди его народов; старый мир, подрытый в своем основании, с грохотом рушился под ногами юной республики; Франция призывала все народы к независимости; Испания замирала, бессильная защитить даже себя; она уже не заботилась о своих колониях и только о том и думала, как бы вырвать из них последние сокровища.

Соединенные Штаты искали точку опоры и справедливо решили, что она найдена ими: с одной стороны они вступили с Францией в переговоры о покупке Луизианы, обладание которой доставляло им господство в Мексиканском заливе; с другой же стороны они образовали роты волонтеров с целью опустошать границы испанских колоний и распространять революционный дух в этих странах, так давно страдавших под гнетом рабства и всеми силами жаждавших освобождения от испанского ига. Таинственные агенты проскальзывали во все испанские владения и сеяли смуту среди людей, в чем им сильно помогала Франция; она тоже высылала своих агентов на все берега Атлантического и Тихого океанов, и ее новые миссионеры всюду проповедовали свободу и независимость всем народам Нового Света.

Но известно, когда правительство, с какой бы то ни было почтенной целью, увлекается по пути не совсем честному, то в конце концов получаются печальные последствия. Соединенные Штаты на себе испытали справедливость этой теории.

Роты волонтеров, уединенные, предоставленные самим себе, не имея над собой контроля, вскоре стали пополняться разбойниками и мошенниками всякого рода, которые занялись грабежом пограничных владений и развязали войну для собственной выгоды, собирая дань с друзей и недругов; они разоряли колонии, сжигали форты, грабили путешественников, взяли себе в помощники краснокожих дикарей и часто переодевались в их платье, чтобы ввести в заблуждение тех, кого они грабили. Словом, они совершали всевозможные преступления и так ловко, что ни американское, ни испанское правительства не могли успешно действовать против них. Они стали грозой этих бесплодных пустынь, где находили убежище, как в неприступных крепостях.

Среди этих разбойничьих шаек, обесславленных прозвищем «разбойники прерий», одна шайка в особенности приобрела жалкую и чудовищную известность. Она состояла из двухсот человек, преступных, отчаявшихся членов просвещенных государств, невольных изгнанников из родной земли, искавших убежища и безнаказанности на необъятных просторах Америки.

Эти люди сами называли себя шайкой разбойников; никто не знал точно, где они основали главное место своего вертепа, но поговаривали, что для этого они избрали остров в верховьях Миссури и оттуда распространяли ужасы своих похождений более чем на сто миль в окружности.

Хорошо организованная и подчиненная строгой дисциплине шайка имела во всех городах и поселениях своих шпионов, которые доставляли верные сведения не только о числе и значительности отправляемых караванов через пустыню, но и об экспедициях, направляемых самим правительством против их шайки; вот почему разбойников нельзя было застигнуть врасплох и вот почему они невредимо отклоняли попытки уничтожить их.

Предводитель этих страшных разбойников, нечто вроде неуловимого Протея, изменявший с непостижимой ловкостью свои имя, внешность и национальность, пробыл, как говорили, не более пяти или шести лет в Америке, а между тем для него не было тайн в прериях. Ловкостью и хитростью он превосходил всех самых искусных лесных охотников и самых опытных краснокожих. Никто не знал, сколько ему могло быть лет, с таким совершенством он умел принимать всевозможные возрасты и виды; его считали французом, хотя он говорил с одинаковым совершенством как по-французски, так и по-английски, по-испански и даже на многих индейских наречиях. Его называли Луи Керчар, Поль Сам-брен, Франсуа Маньо, Том Митчелл, Педро Лопес, и еще у него было до пятидесяти имен.

А может быть, из всех этих имен он не назывался только настоящим.

Рассказывали, только втихомолку, что этот человек был в тесных сношениях с головорезом Журданом Фурье и другими подобными злодеями, и что во времена террора он играл в Париже грозную и кровавую роль, но вследствие какого-то таинственного приключения он исчез, и несколько лет о нем не было слухов; даже прошла молва, что он умер, как вдруг он снова появился в верховьях Миссури, во главе шайки разбойников, ознаменовавших свое присутствие зверскими и кровожадными делами.

Но были и такие люди, которые втихомолку заявляли, что этот человек гораздо лучше своей репутации, что он далеко не поощряет своих разбойников в их зверских делах; напротив, он удерживает их по возможности от жестокого обращения с несчастными, попавшимися им в руки; что в особенности он был жалостлив к детям и женщинам; рассказывали о некоторых его благодеяниях и даже геройских подвигах — словом, у этого атамана разбойников было столько же друзей, сколько и врагов.

Вследствие всех этих противоположных рассказов Том Митчелл, как называло его большинство, был окружен фантастической аурой и, несмотря на все попытки испанского и американского правительств, даже оценивших его голову, никто не выдавал его, никто не увлекался желанием получить дорогую награду за его голову — оттого ли, что чересчур боялись его, или по другой какой причине, но только он продолжал спокойно совершать свои нападения на караваны, грабить путешественников, разрушать форты, жечь колонии.

После давно уже описанного семейного совета Храбрец и его белые друзья с восходом солнца отправились в селение гуронов племени Бизонов; дорога была не близкая, тропинки, едва проложенные дикими зверями, расходились по всем направлениям, но охотники имели надежных коней, и двое из них знали прерии в совершенстве; следовательно, заблудиться было нельзя. На седьмой день путешествия, еще до солнечного заката, они увидели деревню, расположенную в месте слияния двух значительных рек. Деревня была обнесена высоким палисадом, укрепленным надежными железными полосами; внизу проходил глубокий ров, наполненный водой, проведенной из больших рек. Миновать ров при входе в селение можно было при помощи подъемных мостов, убиравшихся на ночь. С трех сторон в палисаде имелись ворота.

Утомленные продолжительной дорогой, лошади подъехали ко рву при закате солнца, когда мосты уже поднимались. Известие об их приезде быстро распространилось, и вскоре толпа жителей окружила вновь прибывших с радостными и шумными приветствиями.

Оливье в первый раз со времени своего прибытия в Америку попал в селение краснокожих и потому, несмотря на все беспристрастие, предписываемое индейским этикетом, не мог воздержаться, чтобы не посматривать во все стороны с большим любопытством.

И действительно, необыкновенный вид деревни возбуждал невольное любопытство посторонних.

Вместо кучки первобытных шалашей из древесных ветвей, покрытых шкурами бизонов, все селение было застроено красивыми и удобными хижинами, поразительно напоминавшими жилища крестьян в Нижней Нормандии.

Хижины тянулись правильными рядами; каждая имела сад и была обнесена забором. Правда, кое-где торчали индейские вигвамы, но только в стороне, не обезображивая прямых улиц, ведущих на главную площадь, в центре которой стоял ковчег первого человека, а в стороне — большой двор, где обычно собирались члены главного народного совета.

Канадцы после уступки Канады англичанам удалились со своими семействами и поселились у гуронов племени Бизонов. С течением времени они породнились с индейцами и перенесли к ним европейскую промышленность, продолжая следовать обычаям своих предков.

По этой причине внешний вид селения принял странные и необычные формы, где на каждом шагу сочетались цивилизация и варварство, поскольку краснокожие, выказывая полное уважение к нравам и преданиям своих гостей, продолжали упорно держаться своих обычаев.

Подъехав к площади, Храбрец расстался с друзьями.

Меткая Пуля, положив руку на плечо Оливье и указывая на красивую хижину, стоявшую напротив них, сказал:

— Вот мое жилище.

Оливье посмотрел. У дверей хижины неподвижно стояли два человека, опираясь на винтовку.

Один из них был почти столетний старик, но бодрый и здоровенного роста, с длинной белой бородой; его живые глаза, казалось, метали молнии; лицо его сильно обветрилось и было красноватого цвета; на коже, матовой, словно пергамент, резко выделялись мускулы, обличавшие необычайную силу для старика его лет. Его лицо выражало добродушие, ум и мужество. Одет он был в костюм охотника.

Это был дед Меткой Пули, суровый воин времен последних войн Франции с Англией, сподвижник Монкальма.

Другой же был его сыном и отцом Меткой Пули, немного пониже ростом столетнего богатыря. Подобно своему отцу, он был худощав, строен и крепко сложен; ему было за шестьдесят лет, но в его длинной светло-русой бороде не было ни одного седого волоса. Его энергичное лицо, голубые, полные огня глаза придавали ему выражение силы и воли, которое в данную минуту смягчалось удивительно светлой улыбкой.

— Клянусь честью! — невольно воскликнул Оливье. — Тебя можно поздравить, любезный друг, с такими чудесными родственниками. Что за мощная порода! Такие люди созданы прямо-таки из гранита.

— Да, — тихо ответил охотник. — Это славные люди, а сердце у них просто золотое.

— Не сомневаюсь и желаю поскорее познакомиться с ними.

— Поедем, — промолвил Меткая Пуля коротко. Они переехали через площадь.

За несколько шагов до хижины Меткая Пуля и его товарищ остановились и спустились с лошадей.

Потом Меткая Пуля передал поводья своей лошади Оливье и неторопливо подошел к двум старикам, все еще неподвижно стоявшим у дверей; тут он снял свою меховую шапку и, став на одно колено перед стариками, склонил голову со словами:

— Вот я и вернулся. Во время отсутствия я всегда поступал согласно вашим наставлениям. Благословите же вашего сына, прежде чем он переступит порог вашего дома.

— Бог да благословит тебя! — был ответ обоих стариков, разом протянувших руки над головой молодого человека.

— Встань, Пьер, — сказал отец, — я доволен тобой. Охотник повиновался и тотчас был заключен в объятия деда и отца.

Сцена первобытной простоты, но сколько величия в этой простоте! Оливье был глубоко тронут и, заглушая вздох, прошептал:

— Кто не позавидовал бы его счастью иметь таких родителей!

А он, покинутый сын, от которого все отреклись!

В эту минуту к нему приблизился Меткая Пуля.

— Следуй за мной, — сказал он.

Бледный и печальный, Оливье подошел к хижине.

— Дедушка, вот Оливье; отец, это мой друг Оливье, которого я встретил в прерии восемь дней назад; с тех пор мы не расставались. Он полюбил меня, а я полюбил его. Он славный охотник и честный человек. Наши друзья краснокожие дали ему прозвище Прыгающая Пантера.

— Милости просим, — ответил дед. — Французы — наши братья. Пока у нас есть кров и кусок дичи — французы наши дорогие гости.

— Справедливо сказано! — воскликнул Франсуа Бержэ, крепко пожимая руку молодому гостю. — Разве мы сами не французы? Мой сын любит вас; значит, вы и нам родной.

— Господа, — промолвил Оливье с радостной улыбкой на лице, почтительно раскланиваясь, — нельзя выразить словами мою благодарность за такой радушный прием, но когда окажется удобный случай, я докажу беспредельную преданность к вам.

— Браво! Вместо одного, у нас теперь два сына! — воскликнул старый охотник. — Войдите под наш кров и будьте как дома.

Они вошли в хижину, и дверь за ними затворилась.

По знаку Меткой Пули молодой индеец увел их лошадей.

Хижина, выстроенная из цельных стволов деревьев, была отштукатурена внутри и снаружи и имела четыре окна спереди и по два по бокам.

Оливье сперва был проведен в большую залу в два окна, с деревянным полом; большой камин в глубине, стол, несколько скамеек и стульев, две полки, нагруженные глиняной посудой, и огромные часы с кукушкой в деревянном футляре составляли мебель парадной залы.

С каждой стороны от камина были двери; одна вела в кухню, другая в спальню, отведенную для гостей, где теперь должен был поселиться Оливье.

По правую и по левую стороны от большой залы находилось по две комнаты: направо спальни деда и отца, налево комнаты брата и сестры, которая в данный момент отсутствовала.

Все комнаты были одинаково меблированы: большая кровать с зеленой занавесью, над кроватью маленькое распятие, сундуки с медными гвоздями для хранения одежды, столик, два-три стула, зеркало и несколько уродливых картин, привезенных из Эниналя, множество разнообразных трубок, французское старинное ружье, теперь замененное американской винтовкой, пороховница, мешок с пулями, охотничья сумка, нож, топор, пояс из оленьей кожи — вот и все нехитрое убранство.

Кто хоть раз видел внутреннее убранство хижины канадца, тот может смело утверждать, что знает, как обустроены и другие хижины, потому что все они похожи одна на другую.

Хижина была одноэтажная, а наверху располагался большой чердак.

На заднем дворе находились конюшня на шесть лошадей, птичий двор с курами и довольно большой сад, огороженный и содержащийся в большом порядке, снабжавший хозяйство огородной зеленью. О саде заботился дедушка и, несмотря на свои преклонные годы, выполнял довольно тяжелые работы по садоводству как бы припеваючи, с трубкой в зубах.

Устроившись и переодевшись, Оливье вышел в залу и увидел, что стол уже накрыт и хозяева ждут только его, чтобы сесть обедать.

Каждый занял свое место, дедушка прочел молитву, которой все внимали с благоговением, и обед начался.

— Хорошо ли вы поохотились, отец? — спросил Меткая Пуля, утолив первый аппетит.

— Так себе, не очень; дичь уменьшается, однако за последние две недели я заработал триста семьдесят долларов.

— Гм! Не дурно. На кого вы охотились?

— На голубую лисицу восточнее Гудзонова залива.

— А давно вы вернулись?

— Три недели назад… А что ты не спросишь меня о сестре?

— Могу ли я задавать вам вопросы, отец?

— Он прав, — вмешался дед, — ведь ты сам должен рассказать о нашей девочке.

— Ну что же, песня не долга, — сказал молодой охотник, засмеявшись. — Анжела, вероятно, пошла в гости к какой-нибудь подруге.

— Ошибаешься! Ее нет в деревне; она уехала.

— Уехала! — воскликнул Меткая Пуля с притворным удивлением.

— Да, — ответил дед добродушно, — и меня это очень огорчает; девушка была радостью и весельем всего нашего дома.

— И куда же она отправилась?

— Недалеко, к дяде Лагренэ, дней на пять пути, не больше.

— К переселенцу у Ветряной реки?

— Да. Жена у него заболела; он совсем один, вот он и приехал ко мне и стал просить к себе Анжелу погостить на несколько дней да походить за его женой. Ну, как-то совестно было отказать. Разве плохо я поступил?

— Отец, — ответил охотник почтительно, — не мне следует делать вам замечания.

— И все же говори прямо; я даю тебе на то позволение.

— Кажется, лучше было бы отказать; поселение дяди Лагренэ так уединенно, да и расположено оно на индейской земле.

— Да, да, ты прав, я поступил необдуманно. И сам не знаю, почему меня это тревожит. Завтра же я отправлюсь туда.

— Возьмите и меня с собой, отец.

— Нет. Зачем? Довольно и меня одного… Ваше здоровье, дорогой гость. Давно ли вы из Франции?

— Пью за ваше! — отвечал Оливье, чокаясь с ним стаканом. — Только два месяца здесь.

— О! Так недавно? Тогда расскажите же нам новости о нашей родине.

— С величайшим удовольствием.

— Вот видите ли, — заметил дед, — хоть правительство и продало нас англичанам, однако мы остались французами. Говорите же, мы слушаем. Что поделывает наш король?

— Во Франции нет больше короля.

— Возможно ли?! Нет короля! — воскликнули канадцы, ошеломленные. — Кто же управляет Францией?

— Республика.

— Республика! — повторили охотники, покачав головой. Все замолчали.

В эту минуту кто-то постучал в дверь. Меткая Пуля встал и отворил дверь. Вошел Храбрец.

— Милости просим, вождь, садитесь с нами за стол, — пригласил его дед.

Индеец отрицательно покачал головой.

— Я пришел к вам не затем, чтобы пить и есть, — сказал он печально.

— Тогда зачем же вы пришли? — спросил старик, нахмурившись.

— Затем, чтобы сообщить вам, что ваша дочь Вечерняя Роса похищена Томом Митчеллом, разбойником, и что надо ее спасти, если она еще жива, или отомстить за нее, если она убита!

ГЛАВА XIII. Здесь объясняется причина присутствия трех охотников в хижине Джорджа Клинтона

Страшное известие как громом поразило всех присутствующих.

Молчание продолжалось несколько минут. Наконец дед прервал его.

— Вождь, вы печальный вестник, — сказал онс горечью. — И кто вам сообщил такую ужасную весть?

— Может быть, вас обманули, — заметил отец.

— Дай Бог, чтобы это был обман! — прошептал Оливье. Вождь печально покачал головой и начал было:

— Вот как было дело… Но дед прервал его слова.

— Не стану слушать, пока вы не займете место у нашего очага и не отведаете нашего хлеба-соли. Мы друзья и родственники; это ужасное несчастье трогает всех нас.

— Это правда, — сказал индеец тихо.

С почтительным поклоном он сел между Оливье и Меткой Пулей.

— Ешьте и пейте, а после обеда мы будем держать общий совет.

Оливье с любопытством наблюдал за необыкновенными нравами; не понимал он хладнокровия и спокойствия этих людей, узнавших об ужасном несчастье, разразившемся над ними, и в глубине души обвинял их в черствости сердца.

Он не знал еще, что строгий индейский этикет предписывает в любой ситуации непременно сохранять внешнее спокойствие и выдержку. Только впоследствии он смог убедиться, что эти благородные сердца были жестоко уязвлены печалью.

Обед проходил в печальном молчании; собеседники не обменялись ни единым словом; они ели, как бы исполняя необходимую обязанность, от которой не могли и не хотели уклониться.

Недолго продолжался их обед, всего несколько минут. Вставая из-за стола, дедушка наклонился к Оливье и сказал с грустной улыбкой:

— Вы не в добрый час переступили порог нашего дома. Простите, если наше гостеприимство не кажется вам вполне радушным: неожиданное несчастье поразило нас.

— Вы удостоили меня чести, сказав, что принимаете меня за члена вашей семьи, — отвечал молодой человек поспешно, — позвольте же мне принять участие в вашем горе, которое гораздо ближе моему сердцу, чем вы думаете. Прошу вас, смотрите на меня как на брата Меткой Пули, моего искреннего друга.

— Благодарю, — отвечал старик, — я был неправ, обращаясь с вами, как с посторонним, тогда как вы действительно член нашей семьи.

— Вы мой второй сын, — подхватил отец Меткой Пули, — от вас у нас нет тайн.

— Теперь моя очередь благодарить вас, — ответил Оливье, чрезвычайно тронутый, — надеюсь доказать вам, что я достоин чести, которую вы мне оказываете.

Молчание длилось несколько минут, пока каждый не набил свою трубку и не раскурил ее; тогда по знаку деда все уселись вокруг стола перед камином, который теперь ярко горел.

— Вождь, — произнес дед, — настала минута объяснения. Наши уши открыты; с сердечным вниманием мы слушаем вас. Начинайте.

Вождь встал и с почтительным поклоном обвел глазами всех присутствующих. Лицо его было печально, но он собрался с духом, поднял голову и заговорил.

Но, несмотря на усилия казаться спокойным и говорить отчетливо, молодой индеец явно выказывал внутреннее волнение и говорил приглушенным и дрожащим голосом.

— Ваша родственница Лагренэ никогда не была опасно больна; ваша дочь Вечерняя Роса силой похищена разбойником Томом Митчеллом с фермы старика Лагренэ.

— Верны ли эти сведения? — спросил дед, сильно взволнованный.

— И сомнения никакого быть не может, поскольку это известие мне сообщил лесной охотник, на мнение которого я вполне могу положиться. Не прошло и часа, как он вернулся сюда.

— Он сам видел, как это происходило?

— Да, он видел, но другие его не видели. Воцарилось печальное молчание.

Никто из присутствующих не смел вмешиваться в разговор из чувства уважения к старику.

Несколько раз покачав головой, дед опять заговорил:

— Простите, если буду говорить с вами откровенно; вы нам родня, я видел, как вы родились на свет и всегда любил вас как друга.

— Отец мой очень милостив и знает мою преданность к нему, — ответил вождь почтительно.

— А между тем, повторяю, простите мне, что я прямо выскажу чувство, которое вы заставляете меня испытывать в эту минуту: в ваших словах слышится какая-то скрытность, что еще более тревожит меня, чем даже сама печальная весть, которую вы мне сообщили. Словом, я убежден, что вы не договариваете всего, что у вас на душе.

Вождь молча опустил голову.

— Вот видите ли, я попал прямо в цель: вы явно знаете больше, нежели говорите.

— Сердце мое открыто перед вами, красная и чистая кровь течет в моих жилах, Ваконда видит и слышит меня. Отец мой должен прямо объясниться, я же могу говорить только после него. Отец мой стар, и волосы его убелены снегом многих зим. Мудрость руководит им.

— Вот это очень хорошо, Храбрец; несмотря на вашу молодость, вы отличный человек и скоро будете знаменитым вождем у огня совета. Я уважаю причины, замыкающие ваши уста; вы любите мою внучку Вечернюю Росу.

На лице молодого человека отразилось крайнее волнение.

— Не оправдывайтесь, — продолжал старик с живостью. — Я это знаю, и мы с сыном с радостью замечали вашу любовь, потому что девочка будет счастлива с человеком прямодушным и мужественным. Будучи поставлены в такое положение, не зная наших намерений или толкуя их в неблагоприятную для себя сторону, вы полагаете, что вам не следует обвинять наших родственников и что, может быть, мы не поверим этому обвинению; как честный человек, вы сдерживаете себя. Повторяю вам — это благородно; но опасность велика и не допускает промедления. Нашего родственника Лагренэ мы знаем хорошо и даже, может быть, лучше, чем вас. Мы знаем, что ложь никогда не оскверняла вашего языка. Но теперь скрывать что-нибудь было бы преступлением; вы сделаетесь как бы соумышленником злодеев. Говорите же прямо, вождь, мои дети просят вас об этом вместе со мной.

— Повинуюсь, — ответил вождь почтительно.

— И главное, не скрывайте ничего, — сказал Франсуа Бержэ, дружески пожимая ему руку, причем Меткая Пуля улыбкой, а Оливье взглядом как бы приглашали его не медлить.

— Расскажу вам все по порядку, — начал индеец после короткого молчания. — Вы верно угадали — мое сердце летело к Вечерней Росе. Я люблю ее, ее любовь — мое счастье, ее голос — моя радость.

Старики обменялись радостной улыбкой.

— По возвращении в селение после неудачного похода я узнал, что Вечерней Росы нет в доме ее отца. Я осведомлялся у всех и даже осмелился у вас спросить, где она. Ваш ответ преисполнил меня печали и безнадежности. С разбитым сердцем удалился я в свою хижину. Отец моего отца сжалился надо мной. Куга-гандэ любит меня, он утешал и увещевал меня, как мудрец: «Поезжай, — говорил он, — отыщи Меткую Пулю, ожидающего тебя в назначенном тобой месте. Расскажи ему о случившемся. Он брат Вечерней Росы и будет плакать вместе с тобой или даст тебе добрый совет. В твое отсутствие я не стану дремать и, если понадобится, сам отправлюсь в поселение белого человека на Ветряной реке. Ступай, сын мой, и да благословит тебя Ваконда!» Я повиновался отцу моего отца, надел дорожное платье, взял оружие, провизию и уехал. Печалью была преисполнена моя душа, мрачное предчувствие о возможности ужасного несчастья грызло мою душу. Сам Ваконда послал мне это предчувствие, потому что оно не обмануло меня…

— Мужайтесь, дитя мое, — сказал старик ласково. — Ваконда милостив и всемогущ, он посылает испытания своим избранникам.

— Два часа тому назад я возвратился в наше селение, тревожный и печальный. Даже забыв проститься с друзьями, я поспешил в свою хижину. Отец моего отца ожидал меня. Мрачный и печальный сидел он на пороге нашей хижины и встал, увидев меня. По грустному взгляду, который он устремил на меня, я понял, что у него печальные вести. Куга-гандэ старейшина, в его словах нельзя сомневаться. Вот что я узнал от него. Два дня, скрываясь в чаще кустарников, он не спускал глаз с хижины поселенца на Ветряной реке. Вечером другого дня, когда еще луна не взошла, послышался тихий свист неподалеку от его дома и показался бледнолицый в одежде лесного охотника с винтовкой в руках. За дальностью расстояния различить черты его лица было невозможно. Почти в ту же минуту отворилась дверь хижины и оттуда выскользнул человек. Это был сам Лагренэ.

— Уверены ли вы в том, что говорите? — спросил дед с живостью.

— Куга-гандэ узнал его, — ответил вождь просто.

— Продолжайте.

— Он подошел к неизвестному человеку, и долго они о чем-то шептались, потом они расстались, обменявшись словами, которые были произнесены так громко, что старейшина Куга-гандэ ясно их расслышал. Эти слова, заключавшие, вероятно, суть их переговоров, заключались в следующем: «Так вы даете мне честное слово, что она будет в целости и невредимости?» — «Клянусь, что она будет пользоваться у меня полным уважением, как будто моя сестра или дочь», — ответил охотник.

Поселенец одобрительно кивнул головой и, возвратясь в хижину, запер за собой дверь. Охотник скрылся в лесу.

Прошло два часа. Почти в ту самую минуту, когда раздался первый крик филина, старейшина, неподвижно остававшийся в чаще, навострив уши и глаза, вдруг услышал далекий шум, который быстро приближался, потому что люди, не боясь нападения, не принимали никаких мер предосторожности. Вскоре они появились. Их было по крайней мере тридцать человек, и все бледнолицые, вооруженные винтовками. Молча окружили они хижину и, по данному одним из них сигналу, бросились на штурм с обеих сторон.

Лагренэ со своими работниками защищались, как люди, захваченные врасплох во время сна, то есть плохо, без всякого порядка и единодушия.

Нападающие вскоре вошли в хижину; отец моего отца ясно слышал возню и суматоху, но не счел благоразумным покидать свое убежище. Он был один и не мог оказать никакой действенной помощи, да и, помимо всего прочего, это дело его не касалось, поскольку происходило между бледнолицыми, и вмешательство индейца было бы всеми принято с недоброжелательством. Менее чем через час охотники вышли из хижины, унося с собой женщину, лишившуюся чувств и закутанную в одеяло. Вполне довольные успехом своего предприятия, они удалились, даже не заперев за собой двери. Куга-гандэ оставался неподвижным в своем убежище еще около двух часов. Убедившись за это время, что похитители, кто бы они ни были, совсем ушли и больше не возвратятся, он решился войти в хижину.

Внутри царил страшный беспорядок: повсюду валялись разбитая посуда, сломанная мебель; хозяин, его жена и прислуга были крепко связаны и с заткнутыми ртами лежали на полу. Старейшина поспешил развести огонь, чтобы действовать при его свете, потом освободил жителей хижины; все они были так крепко связаны веревками из лиан, что прошло более двадцати минут, прежде чем они смогли пошевелиться.

Жена поселенца плакала и ломала себе руки, осыпая упреками своего мужа, вероломство которого было причиной погибели его племянницы. Не могу повторить ее слов, но, вероятно, вы и сами догадываетесь.

— Что же отвечал на это ее муж? — спросил Франсуа Бержэ.

— Ничего; он был ошеломлен и оставался неподвижен, как громом пораженный. Наконец он, по-видимому, собрался с силами. Куга-гандэ предложил преследовать похитителей, но поселенец отказался под тем предлогом, что, вероятно, они так хитро скрыли свои следы, что все труды пропадут понапрасну, и уверял, что Бог поможет и никакое преступление не останется безнаказанным. Куга-гандэ понял, что его присутствие неприятно и, холодно простившись с хозяином, ушел. Но все же он хотел узнать последнее слово этого темного дела. Он не вернулся домой, а смело отправился по следам разбойников. Не опасаясь погони, они оставляли за собой широкие следы; пренебрегая всякими мерами предосторожности, они шли прямой дорогой и вышли из леса прямо к берегу Миссури. Для старейшины это служило ясным доказательством того, что похитителями были те самые страшные разбойники во главе со своим неуловимым вожаком, перед которым дрожат все воины, бледнолицые или краснокожие, живущие в прериях.

— Том Митчелл? — прошептал дед.

— Он самый. Старейшина продолжал свои исследования по обеим сторонам реки на протяжении многих миль, но безуспешно, и потому он вернулся назад в свое селение в ожидании моего приезда. Вот и все. Так ли я говорил, товарищи и братья?

Наступило молчание. Вдруг Бержэ Франсуа воскликнул:

— Надо положить этому конец! Я первый и единственный виновник этого несчастья. Ни под каким предлогом мне не следовало расставаться с дочерью. Моя обязанность отыскать ее. Клянусь, я найду ее — или погибну! Не теряя ни минуты я отправлюсь в путь. Благодарю, вождь, за точные сведения, я воспользуюсь ими.

Он было двинулся с места, но Оливье тихо удержал его и сказал:

— Простите, что я осмеливаюсь вмешаться в такое важное семейное дело, касающееся вас лично. Дружба, соединяющая меня с вашим сыном, ваш родственный прием дают мне право считать себя как бы членом вашего семейного совета и, если вам угодно выслушать меня, подать вам добрый совет.

— Говорите, — ответил старый охотник. — Ваш совет будет принят в соображение моим отцом и мной.

С почтительным поклоном молодой человек сказал:

— С величайшим вниманием я выслушал факты, сообщенные вождем, и со своей стороны совершенно уверен в их достоверности. Но из всего услышанного я вывел заключение, что нападение разбойников, задуманное ими с участием переселенца, его нежелание или, скорее, положительный отказ преследовать их скрывают не только измену, но и какую-то тайну, которую прежде всего следует разъяснить.

— К сожалению, мы разделяем ваше мнение, — сказал дед с горестью, — измена до такой степени поразительна, что и сомневаться нельзя.

— Так и вы признаете здесь измену?

— Недостойную, подлую измену! — воскликнул Франсуа, ударив кулаком по столу.

— Вы позволите мне продолжать?

— Пожалуйста!

— В таком случае вы лучше всякого другого можете понять справедливость моего мнения, что кто бы ни были ваши враги, но их шпионы окружают вас, следят за вашими действиями и немедленно дают о том отчет. И десяти минут не пройдет после того, как вы пуститесь в погоню за хищником, а его шпионы или товарищи будут преследовать вас.

— Это правда, — прошептал дед.

— Но что же нам делать?! — воскликнул Франсуа с отчаянием.

— Дело очень просто — так просто, что я даже удивляюсь, почему никому из вас не пришла в голову эта мысль. Не прошло и двух часов, как мы вернулись в деревню; меня, чужеземца в вашем краю, никто не знает, мои действия никого не могут заинтересовать. Если вы согласны, то нынешней же ночью мы отправимся на поиски вместе с вождем и Меткой Пулей. Если наш скорый отъезд и заметят, то вам будет не трудно придумать какой-либо вероятный предлог. Шпионы следят за вами, а не за другими. Никак нельзя допустить предположения, чтобы кто-нибудь подумал, что вы предоставляете другим разыскивать вашу дочь, тогда как всем известна непреклонная энергия вашего характера. Нас будет трое смелых охотников, двое из которых основательно изучили эти места. По следам одного не мудрено гоняться, но следы трех опытных и осторожных охотников не так-то легко открыть, поскольку они легко обнаруживают шпионов и тут же на месте их убивают. Вот каково мое мнение, и на мой взгляд оно верно. Кроме того, вы не можете поручить это важное дело людям более преданным вам. Подумайте и объявите ваше окончательное решение.

— Справедливо сказано и хорошо обдумано, — ответил старик. — Мы счастливы, что нашли такого друга, и мы благодарим вас. Не требуется долгих размышлений для того, чтобы признать абсолютную справедливость ваших слов. Мы с сыном с радостью поручаем вам отыскать нашу бедную девочку. Вы отправитесь, как сами говорите, сегодня же вечером, когда луна скроется. Вождь и мой внук поедут с вами.

— И вы будете вознаграждены успехом! — добавил Франсуа, крепко пожимая Оливье руку.

— Надеюсь, и я буду прилагать все старания, зависящие от меня, потому что ваша дочь, хоть я никогда ее и не видел, теперь мне будто сестра.

— Клянусь честью, судьба благоприятствовала моему сыну, устроив встречу с вами. Счастливого успеха, дети мои! Бог не оставит вас.

Молодые люди поблагодарили Оливье таким выразительным взглядом, в значении которого сомневаться не приходилось.

В двенадцатом часу ночи трое молодых друзей покинули селение, да так тихо, что никто этого не заметил, и тотчас пустились в погоню за разбойниками, похитившими девушку.

Читатель уже знает, каким образом и при каких обстоятельствах случай свел их с вожаком разбойников.

ГЛАВА XIV. Капитан Том Митчелл высказывается

Давно уже зашло солнце; стояла туманная и темная ночь; на небе не было ни одной звездочки. Джордж Клинтон сидел на своей обсервационной возвышенности напротив хижины, где он жил, и поджидал возвращения Верной Опоры, который в сопровождении громадных собак, Надежи и Драка, пошел проводить трех охотников по довольно опасной дороге, где немудрено было заблудиться в такую темную ночь. Слуги уже спали.

Джордж Клинтон за полчаса перед тем удостоверился, что человек, которого он так горячо защищал, укрыв его в своем убежище, тоже спал спокойным и крепким сном.

Глаза Клинтона бесцельно устремились в пространство; вечерние сумерки сгущались, а мечты юности текли тихим и грустным потоком; его душа далеко унеслась на крыльях фантазии и блуждала по следам любимой особы, для которой он все бросил, всем пожертвовал и едва осмеливался произнести ее имя, полное волшебного для него очарования.

Подстегиваемый прихотливым воображением, он пролетал пространства, погружаясь в восторженное состояние, которое нельзя назвать ни бдением, ни сном, когда душа, сбросив земные узы, возносится в родную ей область эфира… как вдруг пронзительный, почти нечеловеческий вопль заставил его содрогнуться и, резко бросив с неба на землю, внезапно напомнил ему о действительности.

Молодой человек вскочил, словно от электрического удара. Он побледнел, судорожно схватил винтовку, наклонился вперед и принялся внимательно прислушиваться, напрасно пытаясь острым взором пронизать ночную тьму, окружавшую его могильным саваном.

Прошло несколько минут; повсюду царила тишина, ни малейший шорох не нарушал глубокого безмолвия прерии.

Джордж Клинтон вздохнул с облегчением, отер пот, выступивший холодными каплями на его лбу, и еще раз окинул взором местность.

— Слава Богу! Я ошибся, — прошептал он.

Не успел он произнести этих слов, которым и сам едва ли верил, как другой вопль, еще пронзительнее, еще отчаяннее, пронизал пространство и замер в угрюмых отголосках дали.

— Помоги Господи! — воскликнул отважный юноша. — Это предвестник Неба, возвещающий страшное преступление, готовое свершиться. Выбора нет, я должен спешить на помощь взывающему ко мне брату.

Не раздумывая ни секунды, великодушный юноша бросился в том направлении, откуда раздался вопль отчаяния.

Едва Джордж Клинтон скрылся во мраке, как дважды раздался тихий свист, и вслед за тем появилась черная тень, ползком крадущаяся к хижине, изредка приостанавливаясь и потом снова продолжая свой путь; за этой необъяснимой тенью следовала другая, за ней третья, и так далее до десяти.

Через несколько минут все тени залегли у входа в хижину.

Опять раздался свист, вероятно служивший сигналом, потому что все тени разом поднялись, и, несмотря на темноту ночи, можно было разглядеть, что все десятеро хорошо вооружены, в костюмах лесных охотников, с грозным видом и свирепыми лицами.

— Теперь мы здесь хозяева, — сказал один из них — видимо, их предводитель. — Слуги спят, хозяин далеко — надо торопиться.

— Ты знаешь, куда его запрятали? — спросил другой.

— Без сомнения. Случай мне благоприятствовал, я уже заглядывал в эту хижину и знаю все ее углы и закоулки.

— Так войдем туда.

— Погодите минуту. Расставлены ли часовые? У меня нет охоты быть захваченным врасплох в этой лачуге.

— Не беспокойся, Версанкор, поверь, что Птичья Голова и Джонатан не покинули своего поста, да и Подди не прозевает и малейшего шороха. Нечего бояться, старик, часовые надежны.

— Я уже доказал, кажется, что не ведаю страха не хуже тебя, Лентяй, но я люблю, чтобы все дела были в порядке.

— Хорошо, хорошо, приятель, но мне кажется, что на болтовню потрачено слишком много времени, лучше бы дело делать.

— На этот раз ты прав, Лентяй… но мне удивительно, что капитан, вероятно, слышал наш сигнал, а между тем не подает и признака жизни. Это меня беспокоит.

— Уж не ранен ли он? Как ты думаешь?

— Ранен-то он ранен, это я знаю, но мне также хорошо известно, что наш капитан не баба и что самая большая рана не свалит его с ног… Но делать нечего, пойдем сами на его розыски.

— Напрасно, вот я и сам, — ответил суровый голос. В дверях обрисовалась мужская фигура.

Этот человек подвигался с большим трудом, опираясь на винтовку; лицо его было покрыто смертельной бледностью.

— Атаман! — радостно воскликнули неизвестные люди, столпившиеся вокруг него.

— Тише, ребята, тише! — остановил он их, повелительно махнув рукой. — Я рад видеть, что вы не покинули меня.

— Чтобы мы вас покинули! — воскликнул Версанкор с угрюмым удивлением. — Вот странная мысль! Разве мы давали когда-нибудь повод так думать? Но вы, верно, шутите, атаман, кому же известно, как не вам, что мы душой и телом преданы вашей особе. Да и куда же мы денемся и что сделается с нами без вас?

— Правда, — угрюмо процедил атаман сквозь зубы. — Довольно об этом. Вот я и опять с вами, и теперь все пойдет как по маслу.

— Мы ждем ваших приказаний. За чем дело стало?

— Какое дело?

— Какое вашей милости угодно. Все зависит от вас.

— Правда, я и забыл… Сколько вас тут?

— Здесь десять человек, готовых на все, чтобы защищать вас, и еще трое оставлены на часах.

— А есть ли у вас лошади?

— Пятнадцать, и все самые отборные, стоят справа в кустах.

— И прекрасно! Слушайте, ребята, здесь нам делать нечего, поехали отсюда.

— Как это «поехали»? — заворчал Лентяй. — И с пустыми-то карманами? Это что за новости?

— А что же ты намерен делать, Лентяй? — спросил атаман, улыбаясь.

— Что делать? Кажется, не мудрено угадать, — ответил разбойник, пожимая плечами. — В хижине добра немало, хозяин-то богат…

— Ну, а потом что? — спросил Том Митчелл, видя, что он запнулся.

— Как, что потом? Дело понятное.

— Ну, а я тебе скажу, что ты ошибаешься, приятель, — ответил атаман резко, — дело совсем не понятное для тебя.

— Вот оно что! — проворчал разбойник и, тотчас оправившись, продолжал почтительно: — Впрочем, атаман, ваша воля прежде всего. Приказывайте.

— Да, тут моя воля, приятель, — заметил Том Митчелл сурово, — хозяин этого дома поднял меня, лежавшего без чувств в прерии, перенес под свой кров и оказал великодушное гостеприимство.

— Ну, мы знали это и прежде, но что же из этого? — прервал его Лентяй.

— А то, что Джордж Клинтон не только приютил меня под своим кровом, но и защищал меня против людей, которые два часа тому назад хотели во что бы то ни стало повесить меня по закону Линча. Короче говоря, он спас мне жизнь. Ясно вам это? Довольно ли этого для вас?

— Совершенно ясно, — ответил Версанкор, — теперь, когда вы объяснились, я не жалею, что хитростью отозвал его подальше от дома.

— Надеюсь, без насилия? — воскликнул атаман.

— Без малейшего. Он бросился по ложному следу, ничего более.

— Ну что же, друзья, согласны ли вы с моим мнением или не намерены уходить отсюда с пустыми карманами, как сказал Лентяй?

— Только не я, не я! — в один голос воскликнули разбойники.

— Спасибо, ребята! Теперь скорее на коней — ив путь-дорогу!

Разбойники, не переступив порога дома, повернули с намерением удалиться, покорно повинуясь приказанию своего атамана. Но в эту минуту появился Джордж Клинтон.

Он едва переводил дыхание, но, отважно встав поперек дороги, сказал:

— Позвольте, господа, прежде, чем удалиться, не угодно ли вам ответить м ie, зачем вы пожаловали сюда во время моего отсутствия.

— Вот принесла его нелегкая! — закричал Версанкор. — А эти дуралеи даже сигнала не подали!

— Вы не так далеко заманили меня, как воображаете, — возразил Джордж насмешливо, — я слышал почти все, о чем вы тут беседовали.

— Да послужит это вам на пользу! — воскликнул Версанкор. — А так как вы уже знаете, в чем дело, то не мешайте нам идти своей дорогой.

— Вот уж этому не бывать! Напротив, я помешаю вам, насколько это зависит от меня.

— Ну и прекрасно, — вмешался Лентяй, — и выйдет у нас ломка костей. Я так и думал, что дело кончится именно этим.

— Может быть, — ответил Джордж, прицеливаясь из ружья.

— Оно и лучше, смеха будет больше, — подхватил разбойник.

— Молчать! — крикнул атаман грозно. — Молчать и отступить! Все разом!

Разбойники смутились и отступили. Атаман медленно подошел к Джорджу Клинтону и, кланяясь ему с изящной вежливостью, сказал:

— Если вы слышали наш разговор, то позвольте спросить, по какой же причине вы сопротивляетесь нашему отъезду? Прошу вас объясниться.

— Причина очень простая, — ответил молодой человек тоже вежливо.

— А не позволите ли узнать?

— Извольте; я ручался своей головой за вашу голову, я дал честное слово, что вы не оставите моего дома, пока вполне не оправитесь от ран.

— Такая забота о моем здоровье очень трогает меня, — произнес атаман с насмешкой, — даже не знаю, как и благодарить вас за такое живое участие к незнакомому человеку.

— Не смейтесь, а поймите, что мое участие к вам очень посредственно, но за вас порукой моя честь, и потому во что бы то ни стало честь моя останется незапятнанной.

— Ваши слова жестоки, тогда как мои вежливы. Но я не желаю спорить с вами относительно этого вопроса и только ограничусь замечанием, что сила на моей стороне, по крайней мере, в настоящую минуту.

— Может быть, зато на моей стороне право.

— Я буду в отчаянии, если вы вынудите меня прибегнуть к крайним мерам.

— Пожалуйста, без угроз! Угодно вам возвратиться в мой дом или нет?

— Однако, это требование довольно странно.

— Почему же? — воскликнул насмешливый голос из ближайшей чащи.

В ту же минуту из кустов выскочили две громадные собаки и с глухим рычанием встали по обеим сторонам от Клинтона, показывая страшные ряды зубов разбойникам.

Последовало минутное молчание; неожиданная помощь, подоспевшая к отважному юноше, ошеломила разбойников.

Дело принимало иной оборот, силы сторон уравнивались.

Том Митчелл наклонился к Лентяю и что-то прошептал ему на ухо.

Разбойник кивнул головой и отполз в сторону, никем не замеченный.

Атаман, уверенный в хорошем исполнении своих приказаний, выпрямился и, обратившись к невидимому неприятелю, сказал:

— Поостерегитесь, я не хотел нападать на одного человека, но ваше присутствие дает мне право считать это законным случаем самосохранения и действовать сообразно с этим, возлагая на вас ответственность за пролитую кровь.

— Ваша воля, капитан Том Митчелл, — отвечал Верная Опора тем же насмешливым тоном, — вас десятеро против нас пятерых, не считая еще двух славных собак, которые неплохо будут помогать нам. Итак, если дело дойдет до рукопашной, то борьба будет равная; что вы об этом думаете?

— Ничего, — возразил атаман со зловещей улыбкой, — только, как мне кажется, вы забыли одно обстоятельство, которое, однако, довольно важно в настоящем случае.

— И какое же это обстоятельство, позвольте вас спросить?

— А такое, господин Верная Опора — или не знаю, как там вас звать, — что за нами благоприятная позиция, мы можем запереться в этом доме, и тогда нас трудно будет выжить вон.

— Не считая еще того, что хозяин дома в наших руках и мы выдадим его не иначе, как под верный залог! — вдруг крикнул Версанкор.

И действительно, разбойник с помощью трех часовых, приведенных им по приказанию атамана, неожиданно бросился на Джорджа Клинтона, и, прежде, чем тот успел опомниться, они сбили его с ног, обезоружили и захватили в свои руки.

Вслед за тем его перенесли в дом, где слуги уже проснулись от громкого шума, но находились под строгим присмотром двух разбойников, не позволявших им присоединиться к их господину.

Дерзкое насилие, совершенное над молодым хозяином, не прошло, однако, безнаказанно: благородные животные, охранявшие его, бросились на разбойников, схватили двоих за горло, повалили их и непременно бы задушили, но, повинуясь свисту Верной Опоры, бросили их и тотчас скрылись в чаще кустарников, откуда раздались меткие выстрелы охотников, ранившие нескольких разбойников.

Началась битва, исхода которой никто не мог предугадать. Разбойники поспешно отступили в хижину, решившись на отчаянный бой.

— Остановитесь! — закричал Оливье пронзительным голосом. — Остановитесь! Во имя человеколюбия прошу вас!

Произошло минутное колебание.

Оливье воспользовался этой минутой, чтобы броситься между неприятелями, и, приставив винтовку прикладом к земле, сказал:

— Капитан Том Митчелл, я требую от вас слова, ручающегося за безопасность жизни моих товарищей, и ручаюсь вам таким же словом за безопасность вашу и ваших друзей до тех пор, пока мы сообща не уладим этот вопрос миролюбиво. Согласны ли вы?

— Тем более согласен, что ответственность за все, что бы ни случилось, никак не падает на меня. Отступите и опустите ружья, — закричал он разбойникам, — и ни с места до моего приказания!

Разбойники отступили и опустили ружья.

— Пусть все останутся на своих местах, — продолжал Том Митчелл, — а вас попрошу ко мне подойти. Не опасайтесь ничего, за вас порукой моя честь.

— Славная порука, нечего сказать! — проворчал Верная Опора.

— Молчите, Верная Опора, время ли на такие слова?

— Пускай себе говорит, — засмеялся Том Митчелл, — он лучше всех других знает, что я никогда не изменял своему слову. Не медлите же, ступайте за мной.

— Я здесь, — ответил молодой француз, подходя к нему. Оба вошли в хижину; огонь запылал в камине, и со двора

можно было видеть, как они сидели друг против друга за столом у окна, нарочно ими открытого.

— Я готов выслушать вас, — начал атаман, — вероятно, вы намерены упрекать меня, что я обманул вас и что молодая девушка не найдена там, куда я вас направил?

— Это правда.

— Но пускай это не тревожит вас, — продолжал атаман с улыбкой, — молодая девушка находится в безопасности и скоро будет освобождена и возвращена своим родителям; подтверждаю вам прежде данное слово. Я похитил ее только ради того, чтобы иметь верный залог.

— Залог? — с удивлением переспросил Оливье.

— Да, залог для успешного окончания важного дела, о котором я долго вел переговоры с племенем, которому она принадлежит. Но оставим пока этот вопрос в стороне и займемся другим, лично касающимся вас и меня.

— Я не понимаю вас, какая между нами может быть связь?

— Сейчас объясню, не люблю действовать загадками; все, что произошло здесь сегодня, произошло из-за вас одного.

— Из-за меня? — воскликнул Оливье, ошеломленный. — Но теперь я еще меньше понимаю вас.

— Понятно, что это должно вас удивить. Вот вам объяснение в двух словах; вы такой умный человек, что с вами не надо терять времени на околичности, господин Оливье.

— Вам известно мое имя?

— И еще многое другое, как вы скоро сами увидите, — продолжал капитан холодно. — Но скорее к делу. По некоторым причинам, известным мне одному, мне было крайне необходимо узнать как можно лучше двух господ, недавно прибывших в эти края: вас и Джорджа Клинтона. Для этого я прибегнул к средству немного рискованному, но довольно удачному; сам того не подозревая, я разом убил двух зайцев; рана, которую я сам себе нанес, обманула всех вас, хотя, в сущности, на эту рану я смотрю, как на царапину. Теперь я разом узнал вас обоих и очень рад этому. Больше мне нечего желать. Но нелепая случайность чуть было не сгубила меня, но теперь бесполезно об этом толковать. К чему нам драться? Никому пользы не принесет, если мы перережем друг другу горло. Я вовсе этого не желаю. Мне предстоят важнейшие дела, и я непременно должен покончить со всем прежде, чем дам отчет в своих действиях тому, по чьей милости я очутился здесь. Мне крайне нужно выйти отсюда с товарищами в полной безопасности, и в этом случае я полагаюсь на вас.

— На меня? А на каком же основании?

— На каком хотите, мне все равно. Я обещал возвратить Вечернюю Росу и возвращу ее непременно, в настоящее время она содержится у меня, как драгоценный залог, в абсолютной целости и сохранности. Придумайте какой хотите предлог, только отпустите нас поскорее.

— Но как же я могу… — нерешительно начал Оливье.

— Спасти преступника, разбойника, злодея, голова которого оценена правительством? — прервал его Том Митчелл с горечью. — Но как знать? Быть может, со временем вы убедитесь, что этот поступок принесет вам пользу. Послушайте, господин Оливье, в сущности, мы оба с вами не то, чем кажемся. Когда-нибудь наступит время… — Внезапно он переменил свой тон и спросил отрывисто: — Итак, вы исполните то, о чем я вас прошу?

Молодой француз устремил на капитана долгий и выразительный взгляд, который тот вынес с бесстрастным спокойствием.

— Да будет по-вашему!

— Ступайте же. Благодарю, мы еще увидимся. Уведите с собой Джорджа Клинтона, он поможет вам убедить ваших друзей.

Оливье молча вышел, за ним последовал Клинтон. Их отсутствие продолжалось несколько минут.

Наконец они вернулись.

— Вам предоставлена свобода удалиться, — сказал Оливье у дверей капитану, нетерпеливо расхаживавшему по комнате. — Никто вас не побеспокоит. Я поручился за вас своим честным словом.

— Благодарю и до свидания, господин Оливье, — ответил Митчелл с ударением, потом, повернувшись к Джорджу Клинтону, неподвижно стоявшему у дверей, добавил: — Надеюсь, мы расстаемся с вами друзьями.

— По крайней мере, я не испытываю к вам ненависти, — ответил Клинтон сухо, — я только не желал бы встретиться с вами в другой раз.

— Уж это как Богу будет угодно, — произнес капитан, нахмурились.

Он раскланялся с молодыми людьми. По его приказанию подвели лошадей, и через пять минут разбойники скрылись в темноте.

— Что это за человек? — прошептал Оливье, которым внезапно овладела невыразимая тоска. — Неужели и тут меня преследуют неизвестные враги?

Но радостное появление охотников и их любопытные расспросы придали другой оборот его мыслям. Если он и не забыл странного разговора с загадочной личностью, так хорошо его знавшей, то все-таки первое беспокойство рассеялось, и он в душе упрекал себя, что поддался обаянию атамана разбойников.

ГЛАВА XV. О чем шла речь у переселенца с братом и что из этого вышло

Простившись с Джорджем Клинтоном, Сэмюэль Диксон, не заезжая домой, повернул прямо к брату, сильно любопытствуя узнать, что за экстренные причины потребовали его немедленного присутствия в колонии. Солнце стояло высоко, когда Сэмюэль подъехал к его дому, и первый, кого он встретил, был его брат, который ехал ему навстречу на своем любимом коне и с винтовкой в руках.

— Поторопись же, любезный брат, — сказал Джонатан в веселом расположении духа, крепко пожимая ему руку, — мне так хотелось тебя видеть, что у меня не хватило терпения, и если бы я не встретил тебя по дороге, то проехался бы к тебе домой.

— Надеюсь, что у тебя нет никаких неприятностей? — спросил Сэмюэль.

— Совершенно никаких, Сэм; климат здесь такой чудесный, что, как ты сам видишь, и люди, и скот наслаждаются цветущим здоровьем.

— Тем лучше, а то твое неожиданное приглашение порядком меня напугало. Теперь же я совсем успокоился.

— И прекрасно. Неужели же ты не на шутку встревожился? Видно, шалунья Диана что-нибудь наговорила тебе? Но отчего ты так запоздал?

— Оттого, что надо было кончить одно довольно серьезное дело, и, кроме того, я никак не думал, что мое присутствие будет столь желательно.

— А вот ты и ошибся. Но, словом, ты здесь, и все хорошо, хотя, признаюсь, мне было бы приятно увидеться с тобой пораньше; тогда мы оба не потеряли бы понапрасну времени, а, как тебе известно, время — деньги.

— Ты совершенно прав, Джонатан. Ну вот, наконец я здесь и слушаю тебя. В чем дело?

— Дело важное, и мне хотелось бы знать о нем твое мнение. Ведь ты мудрец в нашем семействе.

— Нечего сказать, славный мудрец, который кончает всегда тем, что тащится по следам глупостей, которые взбредут в голову старшего брата, — возразил Сэмюэль, смеясь.

— В твоих словах есть доля правды, но, несмотря на это, из десяти раз по крайней мере девять ты бываешь прав.

— Вот как! Ты сам сознаешься в этом, значит, все идет хорошо.

— А отчего бы и не сознаться, если это справедливо? Разве я не сознаю, что рассуждаешь ты, как мудрец, а если действуешь часто, как глупец, то это происходит только от твоей глубокой привязанности ко мне. Поздно, брат, неблагодарным я никогда не был, а люблю тебя искренно и сильно, в чем ты сомневаться не можешь.

— Я никогда и не сомневался в твоей любви, Джонатан, только теперь, признаюсь, ты навел на меня неописуемый страх.

— Это отчего, Сэм? — спросил Джонатан, покатившись со смеху.

— А оттого, что каждый раз, как ты заговариваешь таким языком, как теперь, это служит мне предвестником чего-то неладного; уж, наверно, какая-нибудь ахинея или дьявольское наваждение взбрели тебе на ум.

— Ну, Сэм, тебя трудно провести; признаюсь, ты мастер пронюхать дело.

— А что, брат, видно, я метко попал в цель?

— Не отрицаю, однако тут много можно было бы сказать и за и против.

— В таком случае не скрывайся и высказывай скорее новую дурь, которая залезла тебе в голову; скорее облегчи душу.

— Только не сейчас. Вот мы и дома. Теперь настала пора обедать, а как отобедаем, тогда и потолкуем.

— Наедине, с глазу на глаз?

— Нет, брат, в этом деле общий интерес; мы потолкуем за бутылкой вина по окончании обеда.

— Воля твоя, только опять не скрою, что ты наводишь на меня ужасный страх.

— Какой же ты трус, Сэм! Я и не знал этого греха за тобой.

— Трус или мудрец, на каком же прозвище ты остановишься, Джонатан? — возразил Сэмюэль, покачивая головой с озабоченным видом.

— Да ведь это все равно, — ответил старший брат со смехом.

Подъехав к дому, оба брата сошли с лошадей и, передав их на попечение слуг, вошли в приемную в сопровождении Дардара, встретившего их с радостным лаем.

Миссис Диксон с дочерью сидели у камина, но, увидев братьев, подошли к ним с дружескими приветствиями.

— Вот я и притащил его наконец! — воскликнул Джонатан, кладя на решетку камина то одну, то другую ногу. — А каких трудов мне это стоило! Побрани-ка его, Сюзанна.

— Что же вы так замешкались, братец? Мой муж ждал вас с таким нетерпением.

— Гм! Видно, у него в голове опять забурлило, так ему хочется поскорее через меня дать законную силу новой чепухе.

— Ну, с чего вы это вздумали, Сэмюэль?

— Да сами увидите… Здравствуй, милая крошка, — продолжал он, целуя свою племянницу, нежно ластившуюся к нему. — Ну, вот я и с вами!

— Так сядем же за стол! — воскликнул Джонатан. — Впрочем, готов ли обед?

— Давно; только вас и ждем. Мы будем обедать, когда ты прикажешь.

Все перешли в столовую; тут стоял огромнейший стол, вокруг которого расположились хозяева и слуги, всего около тридцати человек, мужчин, женщин и детей, собиравшихся каждый день в эту пору за общий стол.

Джонатан Диксон, занимая первое место между братом и страшим сыном, хозяйничал. Около них сидела миссис Диксон с дочерью и другими сыновьями. Затем следовали слуги, рассевшись по старшинству своих обязанностей и длительности пребывания на службе у переселенца.

Джонатан пил и ел в колоссальных размерах, как человек сильно проголодавшийся после усиленной работы. Огромные груды мяса и овощей, которые он накладывал в свою тарелку, поглощались им с неимоверной быстротой.

Предаваясь жевательной, весьма важной для него деятельности, он ни на минуту не выпускал нити разговора, плотно ел, славно пил, без умолку болтал и хохотал так весело, что брат Сэмюэль, слишком хорошо знакомый со всеми его повадками, невольно думал про себя, что такая веселость ненатуральна и скрывает что-то неладное.

Нехорошо стало у него на душе; притворная веселость брата всегда предвещала нешуточное дело, и потому ему не елось и не пилось. На все вопросы брата он давал односложные ответы.

Обед прошел без особенных приключений. В известную пору слуги встали из-за стола и разошлись; в столовой осталась только семья Диксонов.

Мать с дочерью также хотели уйти, но хозяин жестом удержал их на месте и, подавая бутылку брату, сказал:

— Нам надо потолковать о деле, и потому прошу всех остаться; ваше присутствие, мои дорогие женщины, тоже необходимо.

Слова эти были произнесены таким резким тоном, совершенно противоположным тому шутливому, какой он употреблял за обедом, что мать и дочь обменялись испуганными взглядами и молча сели.

— Ну, начинается, — проворчал Сэмюэль Диксон. — Чувствую, нам готовится какой-то сюрприз.

Старший брат недолго держал его в неизвестности. Одним залпом выпив стакан вина и вытерев рукой рот, он произнес свое обычное «гм!» — звучное и выразительное восклицание, как бы для того, чтобы прочистить горло, и, откинувшись на спинку стула, окинул всех самодовольным взглядом.

— Благодарение Богу! — воскликнул он громогласно. — Вот мы и крепко обосновались на новом месте. Мы смело встретим зимнюю стужу, ничего не боясь, потому что в нашем новом хозяйстве все в полном порядке. Наши слуги свыклись со своими новыми обязанностями; мое присутствие уже не является крайней необходимостью для надзора за работами; следовательно, наступило время серьезно потолковать о наших делах.

— Очень хорошо, но мы еще успеем натолковаться, — прервал его Сэмюэль резко, — а теперь поздно, мне пора возвращаться домой. Позвольте пожелать вам спокойной ночи. Если твои дела, как ты говоришь, такие важные, то мы и завтра успеем наговориться.

С этими словами он хотел было встать.

— Как, Сэмюэль, неужели ты хочешь расстроить приятную компанию?

— Извини меня, брат, — ответил Сэмюэль с новой попыткой уйти, — извини, но сегодня я страшно устал и хочу пораньше лечь спать.

— Прошу прощения, но я вынужден задержать тебя еще немного; ты, видно, забыл, что я нарочно просил тебя пожаловать сегодня вечером, имея крайнюю необходимость поговорить с тобой.

— Правда, я совсем и забыл об этом, — сказал Сэмюэль, опускаясь на стул с видом человека, невольно покоряющегося неизбежной судьбе.

— Гарри, — обратился хозяин к старшему сыну, — исполнено ли мое приказание?

— Исполнено, — ответил сын.

— Хорошо, — произнес Джонатан и, снова наполняя свой стакан, продолжал: — Короче говоря, чтобы не мучить долее вашего любопытства, через час времени, то есть когда появится луна, я от вас уеду.

— Уедешь! — воскликнули мать и дочь с испугом.

— Что такое? — сказал Сэмюэль. — Что значит эта новая прихоть? Неужели мы опять начнем странствование по прериям? Так знай же заранее: с меня довольно таскаться! Мне и здесь хорошо. Говорю тебе, я с места не сдвинусь.

— Вольному воля, брат, я и не зову тебя с собой. Впрочем, вероятнее всего, мое отсутствие будет весьма непродолжительным. Я хочу предпринять маленькое путешествие из любопытства — и ничего более.

— Опять путешествие! — воскликнули обе женщины, в отчаянии всплеснув руками.

— Пожалуй, маленькую поездку для исследования, если вам это больше нравится.

— Уверяю вас, что он совсем обезумел, не хуже зайца в марте! — закричал Сэмюэль в сердцах. — Извини, пожалуйста, любезный брат, но скажи мне, кто тебя гонит вон из дома, от родной семьи, чтобы гоняться за опасностями, сам не зная, куда и зачем?

— У меня есть причина, которую ты сам одобришь, я в этом уверен, — ответил хозяин, опорожняя еще один стакан.

— Сомневаюсь, — промолвил Сэмюэль, покачав головой.

— Видите ли, я желаю ознакомиться с окрестностями, для того чтобы узнать, куда мы попали, что за люди наши соседи и, наконец, нет ли возможности войти с ними в сношения или, лучше сказать, завязать с ними торговые дела. Кажется, во всем этом нет ничего безумного.

— Напротив, много разумного. Так у тебя нет других оснований для предпринимаемого исследования?

— Мне кажется, что довольно и этих причин.

— Вот и прекрасно, — прервал его Сэмюэль, вздохнув свободнее. — Итак, если других причин у тебя нет, то ты сделаешь хорошо, если будешь спокойно сидеть дома.

— Это почему же, прошу ответить?

— Да потому, что это путешествие бесполезно: все сведения, за которыми ты намерен отправиться в такую даль, я могу тебе сообщить без всякого труда, не делая ни шага с места и не вставая со стула.

— Как! — воскликнул переселенец, ошеломленный этой неожиданностью. — Может ли это быть?

— Абсолютно точно, да еще сведения-то самые верные и положительные, уж за это я тебе ручаюсь.

Все головы обратились к Сэмюэлю с выражением крайнего любопытства.

— Ага! Вы никак не ожидали этого? Так слушайте же! — произнес он громко, наслаждаясь своим торжеством.

— Ничего лучшего не желаю, хотя в толк не возьму, как ты мог…

— Нечего и понимать, однако не трудно догадаться, что все эти сведения я собрал от охотников и краснокожих.

— Охотники! Краснокожие!

— Да разве вы не знаете, что они кишмя кишат в окрестностях? Я не могу и шагу ступить из дому, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из них, что, мимоходом сказать, представляет еще одну важную причину для того, чтобы ты, брат, оставался дома да заботился о безопасности своего семейства и собственности.

— А вот посмотрим, что у тебя за сведения, — сказал Джонатан, явно раздосадованный.

— Слушайте. Вы воображаете, что уединились очень далеко от своих земляков — не правда ли? А на деле выходит совсем иначе. Знайте же, что хоть мы и находимся на земле индейцев и окружены самыми воинственными племенами, однако у нас есть близкие соседи справа и слева, такие же землепашцы, как и мы с вами, не говоря уже о форте, который существует поблизости уже около двух лет для охраны главного склада всей меховой торговли с краснокожими.

— Возможно ли? — воскликнул Джонатан, как громом пораженный.

— Тем возможнее, что это сущая истина и действительность, — ответил Сэмюэль шутливо. — А знаете ли вы, как называется величественная река, на берегу которой вы основали свои дома? Это ни больше ни меньше, как наша старинная приятельница, короче говоря, не что иное, как Миссури.

— Миссури!

— Точно так. Как тебе это нравится, любезный брат? Джонатан молча понурил голову.

Наступило короткое молчание.

Сэмюэль, потирая руки, лукаво посматривал на брата, погруженного в раздумье, и вдруг ему захотелось окончательно восторжествовать свою победу.

— Что же ты скажешь, Джонатан, относительно этих сведений?

Переселенец выпрямился и сказал:

— Ты удостоверился в их точности?

— Совершенно.

— В таком случае я нахожу их превосходными.

— В добрый час! — воскликнул Сэмюэль весело. — По крайней мере, ты искренно сознаешься в этом.

— Разве было время, когда у меня не хватало искренности?

— Никогда! Следовательно, теперь ты признаешь бесполезность путешествия?

— Я? Ничуть не бывало; напротив.

— Как напротив? — воскликнул Сэмюэль, подпрыгнув от удивления.

— Разумеется. А вот потолкуем, и ты сам увидишь, — возразил хозяин невозмутимо. — Допустим, что все твои сведения верны — хотя со своей стороны признаюсь, я крепко сомневаюсь в том, — в таком случае я должен немедленно отправиться в форт и посетить всех соседей вверх и вниз по течению реки. Необходимо установить с ними сношения — и чем скорее, тем лучше во избежание конкуренции.

— Какой там еще конкуренции! — воскликнул Сэмюэль, ошеломленный.

— А той, которой они вздумали мне мешать. Неужели же ты воображаешь, что эти соседи, о которых ты говоришь, не знают о нашем новом поселении? Неужели ты предполагаешь, что они будут так глупы, что не станут мне мешать в коммерческих делах, которые явно должны столкнуться с их выгодами и, следовательно, причинить им ущерб?

— Раз уж что задумано сумасшедшим, так пиши пропало, его ничем не переубедишь, — проворчал Сэмюэль, бросая отчаянный взгляд на невестку и племянницу, которые сидели как воду опущенные, не смея рта раскрыть.

— Ха-ха-ха! — разразился переселенец веселым хохотом. — Ты не отвечаешь мне, значит, убежден в моей правоте.

— Убежден? Конечно: убежден, что ты с ума сошел, так что тебя следует связать по рукам и ногам.

— Вот что, брат, всякий разумный человек понимает, что оскорблять — не значит отвечать.

— Правда; виноват! Так ты не хочешь отказаться от своего предприятия?

— Менее чем когда-нибудь.

— И когда отправляешься?

— В назначенный час.

— В таком случае одна надежда на милосердие Бога. Кажется, в поврежденную голову никогда еще не залезало более вздорной мысли.

— Послушай, милый Джонатан, — сказала Сюзанна дрожащим голосом, — не поразмыслишь ли ты еще немного, прежде чем приведешь свой план в исполнение?

— Миссис Диксон, я довольно уже размышлял, — ответил хозяин сухо, — мною принято твердое намерение, а вам всем хорошо известно, что раз я что задумал, то уж от этого не отступлюсь.

— К несчастью! — прошептала миссис Диксон, с глазами, полными слез, но не смея возражать.

Однако Диана не так легко сдавалась.

— Позвольте вас спросить, мистер Диксон, — сказала она с горячностью, — а нас-то вы на кого покидаете? Кому вы поручаете защищать нас в случае нападения этих свирепых дикарей, которыми кишат прерии? Отец, неужели вы решитесь покинуть нас без всякой защиты в прерии, так далеко от любой помощи?

— Та-та-та! Любезная дочка, — возразил отец со смехом, — пожалуйста, не делай из всего трагедию. Мое отсутствие будет непродолжительным, кроме того, я не покидаю вас без всякой защиты, как ты вздумала уверять.

— Но сами посудите, отец…

— Послушайте, мисс Диана, в своем деле, кажется, я один судья… Дядя Сэмюэль останется вашим защитником.

— Волей-неволей, — проворчал Сэмюэль. Джонатан улыбнулся и крепко пожал брату руку.

— В мое отсутствие Гарри будет управлять хозяйством; наш дом — что твоя крепость, слуг много, все хорошо вооружены и искренно нам преданы. Какая же опасность может грозить тут? Да и повторяю, что я скоро вернусь.

— Но каким же образом вы думаете путешествовать? — спросила Сюзанна робко.

— Самым удобным и наименее утомительным: в большой пироге, которая уже сегодня была спущена на воду. Со мной поедут младшие сыновья Сэм и Джек, да еще один слуга — Сэнди. Из этого вы можете видеть, что в защитниках у вас недостатка не будет.

— Но, друг мой, тебя-то не будет с нами, не будет хозяина, чтобы руководить ими и поддерживать их.

— Довольно толковать! — прервал Джонатан резко. — Кажется, вас не должна бы удивлять эта поездка. Неужто вы и в самом деле воображали, что я буду торчать на одном месте и даже не попытаюсь осмотреть окрестности своих владений?

Упорный и деспотичный характер Джонатана Диксона не допускал споров; его семейство давно изведало всю невозможность переубедить его. Мать и дочь замолчали.

Хозяин отправился на берег; за ним толпой вышли все переселенцы, провожая его.

Он простился с семьей и слугами, нежно обнял жену и дочь, пожал руку брату и отдал последние приказания старшему сыну, затем спустился в свою пирогу, насвистывая «Янки дудл» — кажется, больше для того, чтобы скрыть свое волнение от внезапной разлуки. По его приказанию Джек отчалил от берега, течение подхватило пирогу, и вскоре отважные путешественники скрылись из вида за поворотом реки.

Печально возвратились домой мать и дочь в сопровождении Сэмюэля, видимо, сильно расстроенного неожиданным отъездом брата.

ГЛАВА XVI. Неожиданное появление новых личностей

Перенесемся теперь в широкие степи, покрытые мелким и желтым, как золото, песком, расстилающимся на необъятное пространство на правом берегу Миссури, на сто миль ниже нового поселения, основанного за несколько недель перед тем в Оленьей долине, и почти на таком же расстоянии от форта, возвышающегося на противоположном берегу, основанного обществом меховых торговцев для безопасности своей меновой торговли мехами с краснокожими.

На тот берег можно было попасть только через узкое ущелье между двумя остроконечными утесами, грозно возвышающимися как раз напротив острова, величину которого трудно было определить ночью, хотя в темноте размеры его казались значительными.

Сквозь туман, как звезды, сверкали многочисленные огни. Остров, покрытый сплошным лесом, имел одно сообщение с берегом — посредством узкого, но опасного брода, исполненного водоворотами и безднами, так что человеку мало знакомому с этой местностью безумно было бы пускаться на видимую опасность, тем более, что два высоких мыса, недоступных со стороны берега, вполне защищали вход, и в случае нападения какого бы то ни было неприятеля жители острова немедленно могли занять эти грозные вооруженные высоты; с другой же стороны реки остров был недоступен.

Впрочем, его жители не скупились на средства к обороне, так что остров совершенно господствовал в этом месте над рекой, и без дозволения его жителей никто не мог совершать плавание по реке в этих местах.

Остров этот — надежная крепость, убежище страшных разбойников, которые в ту эпоху опустошали пустыни Дальнего Запада под предводительством ужасного атамана, самовластного управителя острова.

В первое время формирования рот волонтеров американское правительство признало эту позицию за благоприятный стратегический пункт, и по приказанию начальства были возведены надежные укрепления, которые были заняты сильным отрядом.

К несчастью, волонтеры, сделавшие своей целью грабеж и разбой, мало заботившиеся о политических вопросах, тоже поняли, что местность эта превосходна, и так крепко утвердились на недоступных высотах, что все усилия правительства выжить их оттуда оказались безуспешными.

Но так как эти разбойники сохраняли некоторое приличие в своих грабежах и очень редко нападали на американских подданных, большей частью малоимущих, то и правительство, сознавая свое бессилие овладеть неприступной твердыней этих бесстрашных пиратов, смотрела сквозь пальцы на все их проделки и поддерживало с ними дружелюбные отношения, разумеется, до первой возможности осудить их на примерную казнь.

Разбойников нельзя было провести этим ложным миролюбием, вызванным крайней неизбежностью; они очень хорошо понимали, на чем основаны действительные намерения правительства по отношению к их шайке, и потому не зевали, а всегда были настороже.

Но в ту эпоху Северная Америка была очень малолюдна: только берега Атлантического океана были заселены настоящим образом; даже американцы, за исключением некоторых отважных охотников до приключений, совсем не знали размеров своего необъятного отечества и потому не решались пускаться в путешествие по непроходимым дремучим дубравам, покрывавшим большую часть страны.

Вот почему разбойники хотя и принимали меры предосторожности, однако имели довольно основательную причину полагаться на безнаказанность своих действий, по крайней мере, говоря о настоящей минуте; что же касается будущего, так они, по правде сказать, и не заботились о том: что значит будущее для подобных людей?

Сотни всадников расположились в степи, которая была описана нами в начале этой главы. Лошади, привязанные к деревьям, ели свой корм; вокруг ярко пылавших костров группировались кучки людей: кто спал, кто разговаривал. Бдительные часовые бодрствовали, наблюдая за общей безопасностью.

В шалаше, устроенном из древесных ветвей, сидел человек на черепе бизона и внимательно просматривал какие-то бумаги при свете горевшей ветви окоты3, воткнутой в песок; через некоторое время он тщательно спрятал бумаги в портфель и запер его на замок.

Другой человек стоял в почтительном ожидании его приказаний.

Читавший был Том Митчелл, ожидавший — Камот.

Часовой у шалаша охранял вход, прикрытый вместо двери одеялом.

Было около четырех часов утра; звезды на небосклоне померкли; восток окрасился беловатыми полосами света, предвещавшими незамедлительное появление утренней зари; густой туман поднимался над рекой, окутывая стан зловещим саваном; промозглая стужа давала себя чувствовать.

Том Митчелл поднял голову и сказал:

— А ведь здесь и промерзнуть можно. Ты спишь, Камот?

— Никак нет, ваша милость.

— Тогда подбрось дров в костер; разве ты не видишь, что он гаснет?

Камот развел яркий огонь, так что в шалаше стало совсем светло.

— Вот так-то лучше! Хоть жизнь в жилах чувствуешь, — сказал Том Митчелл, потирая озябшие руки. — Сядь-ка, Камот.

Тот молча повиновался.

— Ты что, устал?

— Я не знаю устали, когда служу вашей милости, — ответил тот с красноречивым выражением преданности.

— Ну, я так и знал, что другого ответа не дождусь.

— Не вам ли я всем обязан?

— Ничем ты мне не обязан; один раз я спас тебе жизнь, а ты два раза спасал меня; стало быть, мы давно поквитались.

— Я не так думаю, но…

— Но? Что значит это но?

— Мне хотелось бы просить вашу милость об одной услуге, — ответил тот с запинкой.

— Только не позволения расстаться со мной!

— О, этому никогда не бывать! — воскликнул Камот с жаром.

— В таком случае говори без страха. Денег тебе надо, что ли?

— По вашей милости денег у меня больше, чем надо. Нет, мне нужно совсем другое.

— Хорошо, послушаем.

— Вот видите ли, мне хотелось бы, чтоб в другой раз вы мне не давали таких поручений, как было намедни.

— Когда это?

— А вот четыре дня назад; помните?

— Отлично помню, — ответил Том Митчелл, смеясь. — А почему так, приятель?

— Да потому, что мне совсем не весело играть роль изменника. Вот оно что, ваша милость.

— Напрасно, мой старый друг. Заверяю тебя, что ты отлично выполнил свою роль.

— Может быть, только мое доброе имя от этого страдает.

— Ты старый дурак! Мне требовался надежный человек; на одного только тебя я могу вполне положиться. Это поручение принадлежало тебе по праву.

— Ну, раз так, дело другое.

— Перестал сердиться? — спросил атаман, протягивая ему руку.

— Как можно мне на вас сердиться! — воскликнул Камот, почтительно целуя руку, в то время как слеза катилась по его лицу.

— Полно, полно, ведь ты знаешь, как я тебя люблю… Ну, что новенького на острове?

— Ничего; только молодая индианка тоскует.

— Вечерняя Роса?

— Да. Она только и знает, что проливает горькие слезы; следовало бы ее отправить к родным.

— Будь спокоен, мы скоро это сделаем.

— Тем более, что это развязало языки…

— Что такое? — прервал его атаман, нахмурившись. — Кто там осмеливается…

— О, теперь уж не осмелится!

— Кто болтал?

— Стюарт. Но теперь кончено, болтать он больше не будет.

— Ты заставил его замолчать?

— Да, всадил ему пулю в лоб.

— Хорошо сделал, хоть средство чересчур сильно.

— Может быть, ваша милость, только оно произвело превосходное действие: теперь никто и языком не пошевелит.

— Я думаю. Ну, а что там на реке?

— Пирога спустилась вниз по реке, в ней сидят четверо.

— Их не остановили?

— Нет.

— Очень хорошо. Вероятно, их рассмотрели как следует, — кто они? Белые?

— Точно так. Это переселенец из Оленьей долины; с ним сын и слуга-негр.

— И куда же его понесло?

— Можно узнать.

— Нет, после, когда поплывет назад.

— Остановить его?

— Тогда скажу. А как за время моего отсутствия складывались ваши отношения с соседями, жителями форта?

— Так себе, ни худо, ни хорошо. Я передал вам письмо от майора Арденуора.

— Я его прочел. Он просит назначить ему свидание сегодня на рассвете. Не знаю, какая могла бы быть тому причина.

— В форт прибыли гости.

— Ага! Что за люди?

— Не могу сказать; кажется, французы. Один-то из них наверняка француз.

— Сколько же их всего?

— Трое.

— А-а! — произнес Том Митчелл задумчиво. — Кто был на разведке?

— Птичья Голова — ведь он француз. Хотел было я послать Версанкора, да он пьян, как сапожник.

— Камот, а ведь ты недолюбливаешь Версанкора.

— А что делать? Терпеть не могу пьяниц! На них никогда нельзя полагаться.

— Это правда. Смотри в оба за Версанкором; я и сам-то не очень полагаюсь на него.

— Уж не прозеваю, будьте спокойны.

— А теперь слушай меня хорошенько.

Камот наклонился к атаману, и тот минуты три что-то шептал ему на ухо.

— Понял? — наконец спросил атаман обычным голосом.

— Вполне, ваша милость.

— Так поторопись же: минут через двадцать рассветет, нельзя терять ни минуты.

Камот вышел из шалаша.

Честный мексиканец был правой рукой и поверенным Тома Митчелла, вполне на него полагавшегося.

Несмотря на роль изменника, в которой он появился в первый раз, Камот, однако, был вполне достоин безграничной доверенности своего господина.

Атаман разбойников занялся приведением в порядок своего туалета; не более двух часов прошло с тех пор, как он возвратился из далекой экспедиции, вся добыча была немедленно перенесена на остров, а разбойники расположились на берегу для ночлега.

Когда атаман мог наконец предстать перед посторонними в приличном виде, тогда он отдернул занавесь.

Вид лагеря совершенно изменился.

Огни погасли. Обе высоты справа и слева были заняты стрелками. Ущелье охранялось отрядом, состоящим из двадцати человек. Лошади стояли оседланными на берегу реки, люди держали их в поводу, готовые вскочить в седло при первом же сигнале.

Том Митчелл обвел всех довольным взглядом.

Следуя привычке, Камот исполнил приказание своего атамана с замечательной быстротой и сметливостью.

В эту самую минуту восток загорелся и появилось солнце; вся декорация, точно в театре, быстро изменилась: со всех сторон полились потоки света; ландшафт, мрачный и пустынный во тьме ночной, вдруг принял вид величественной красоты.

В ту же минуту из ущелья раздался барабанный бой, призывающий к сбору.

— Пора! — прошептал атаман.

Он остановился у входа в шалаш и, опершись на саблю, остановился в ожидании.

После коротких переговоров из ущелья вышли четверо незнакомых господ, на одном из которых был надет мундир майора американской армии; впереди всех шел Камот, почтительно указывая господам дорогу к своему атаману, который, со своей стороны, сделал несколько шагов им навстречу.

— Доброе утро, капитан Митчелл, — произнес майор дружеским тоном, — вы уже ждали меня?

— Я имел честь получить ваше письмо, майор, — ответил капитан вежливо.

— Кхе! Кхе! — откашлялся майор. — Мне действительно понадобилось переговорить с вами о важных делах.

— Я к вашим услугам.

— Прежде всего позвольте мне представить вам двух господ. Они французы и, как все их соотечественники, имеют неудобопроизносимые фамилии; но люди они отличные, и я ручаюсь за них как за самого себя.

При этих словах он натянуто рассмеялся.

Капитан молча поклонился французам, незаметно окинул их быстрым и проницательным взглядом; те, по-видимому, держались настороже, и их бесстрастные лица ничего не выражали.

Первому из них казалось около пятидесяти лет; он был свеж, бодр, красив и имел самую изящную наружность. Второй выглядел гораздо моложе; его загорелое лицо дышало энергией; он был высокого роста, богатырского сложения, простого обращения и в небрежном костюме.

Майор продолжал:

— А вот этот господин наш земляк.

— Мистер Стонуэлд из Бостона, — сказал капитан с усмешкой.

— Разве вы меня знаете? — спросил толстый американец.

— Имею эту честь, да и кто не знает мистера Стонуэлда из дома Стонуэлда, Эврара и К°, самого богатого арматора в Бостоне — или, лучше сказать, в целом мире?

Толстяк самодовольно огляделся по сторонам и отвесил церемонный поклон.

— Вот как! — сказал майор с удивлением. — Стало быть, вы уже знакомы? Тем лучше, тогда дело уладится скорее.

— Я не понимаю, о чем идет речь, — возразил Том Митчелл.

— Любезный капитан, эти господа крайне нуждаются в вашей помощи и пожаловали ко мне собственно за тем, чтобы увидеться с вами. Должно быть, их дело очень важно, если они не устрашились путешествия по ужасным дорогам в продолжение целого месяца.

— Должно быть, не иначе, — повторил Том Митчелл рассеянно.

— Кроме того, господа французы рекомендованы мне очень усердно самим министром иностранных дел.

— Вот как! — произнес Митчелл, смотря на них с удивлением.

— Что касается мистера Стонуэлда, хотя я давно уже знаком с ним, однако он счел за необходимое представить мне рекомендательное письмо, собственноручно написанное генералом Джексоном. Итак, любезный капитан, если вам угодно сделать мне приятное, покорнейше прошу принять в соображение эти рекомендации, подкрепляющие просьбы этих господ, и по возможности исполнить эти просьбы.

— Можете ли вы в этом сомневаться, майор?

— Никак, никак не сомневаюсь, но — кхе! — вы сами знаете, иногда на вас находит и вы становитесь чересчур торопливы. Кхе! кхе!.. Не обращайте на меня внимания — этот окаянный туман лезет мне в горло, да так, что я никак не могу откашляться; кроме того, я же ведь еще и натощак… Но, признаюсь вам, кроме того, что я вам уже сказал, я не знаю ни одного слова, в чем заключаются их дела.

— Я весь к услугам этих господ точно так же, как и к вашим, майор, — отвечал капитан холодно, — и буду считать себя счастливым, если смогу сделать им одолжение при тех слабых средствах, которыми располагаю.

— Кхе! — возразил майор. — Вот что значит умно говорить… Кхе!.. Клянусь честью, умный человек не может обещать больше. Кхе!.. Теперь надо бы перейти к разговору посерьезнее, а как мне сдается, кхе!.. место тут не совсем удобное… кхе! виноват, капитан… для такого разговора.

— Я в отчаянии, — проговорил Том Митчелл с неизменно холодным высокомерием. — К несчастью, я не был заранее предупрежден, а потому могу предложить только то, что есть у меня под рукой.

— А почему бы, кхе!.. нам не переправиться на остров? Что вы скажете на это, капитан? Мне сдается, что там место поудобнее для переговоров… кхе!.. Впрочем, это простое замечание с моей стороны.

— Я в отчаянии, майор, — повторил Митчелл, — но эта переправа потребовала бы значительной потери времени; впрочем, если вы позволите, то я прикажу приготовить в моем шалаше закуску и буду счастлив, если вы согласитесь оказать мне эту честь.

— С величайшим удовольствием, капитан, отчего же нет! Кхе! кхе! — ответил майор, совсем заходясь от кашля. — Впрочем, я должен предупредить вас, любезный капитан, что у каждого из этих господ свое особенное дело, о котором каждый желает переговорить с вами отдельно.

— Что же за беда, майор? Сначала позавтракаем, а потом порассудим.

— Да, я и сам думаю, что так будет лучше, а там увидим.

— Вот и отлично!

По приглашению капитана гости вошли в шалаш.

Заботами Камота и, вероятно, по прежде отданному приказанию атамана стол был накрыт и уставлен роскошным завтраком, состоявшим, правда, большей частью из дичи; но значительное количество бутылок с длинными горлышками, обозначавшими их бордоское или бургундское происхождение, не говоря уже о шампанском, столь любезном всем американцам — как севера, так и юга, — придавало завтраку самый отрадный вид для голодных желудков, возбужденных продолжительным переездом под покровом густого тумана Миссури.

Майор пришел в такое восторженное состояние, что тщательно откашлялся и, дружески пожимая капитану руку, сказал с умилением:

— Капитан Том Митчелл, пускай о вас говорят что хотят, но я всегда буду считать вас самым замечательным человеком.

— Благодарю, — ответил тот, смеясь, и, обратившись к гостям, продолжал с изящной вежливостью: — Господа, милости прошу откушать хлеба-соли.

До настоящей минуты все гости сохраняли строгое молчание, за исключением немногих слов, произнесенных арматором из Бостона. После же приглашения, сделанного капитаном, старший француз улыбнулся и с вежливым поклоном сказал:

— Прежде всего позвольте вам заметить, что вы предлагаете нам хлеб-соль, как это делается у арабов.

— Вы мои гости, господа, — ответил капитан серьезно, — а нигде не почитается так искренно святыня гостеприимства, как в прериях. Вы находитесь в безопасности под охраной моей чести. Кажется, этого довольно.

— Совершенно вам верим; но майор Арденуорд передавал уже вам, что каждый из нас желает переговорить с вами наедине о делах, касающихся лично одного.

— Что же это значит?

— А то, что эти переговоры будут очень продолжительны, и лично я желаю переговорить с вами в таком месте, где не будет никого, кроме нас двоих.

— Прошу вас садиться и как следует поесть; после этой скромной закуски вы и ваши спутники переправитесь со мной на остров. Я уже сказал вам, что вы находитесь под защитой моей чести. Если вам этого не довольно, то прошу высказаться.

— Вы оскорбляете нас, капитан, — прервал его майор с живостью, — за недостатком лучшей поруки я предлагаю себя в заложники. Чего вы еще желаете?

— Ничего, благодарю вас, майор. Милости прошу, господа, после закуски мы все немедленно переправимся на остров.

— Кроме меня, — возразил майор. — Я хочу, чтобы вы поняли, насколько я вам доверяю. Я возвращусь в крепость и буду ожидать этих господ, там или здесь, как вам и им будет угодно.

— Мы не сомневаемся в слове нашего хозяина, — заметил француз, улыбаясь.

Он сел за стол, спутники последовали его примеру, и все принялись за еду.

ГЛАВА XVII. Каким образом Том Митчелл стал заступником обиженных

Натянутость в обращении скоро рассеялась благодаря бургундскому, бордоскому и шампанскому; угощение было радушным, беседа веселой и почти дружеской.

Майор Арденуорд, единственный из всех не задавшийся задней мыслью и от природы созданный добрым малым, явно старался развеселить и перезнакомить ближе все общество, составленное, как видно, из разнородных элементов; в этом ему усердно помогал сам капитан, который был одарен качествами истого амфитриона и обращался со своими гостями с такой подкупающей любезностью, которая всех очаровала, как ни велико было всеобщее предубеждение против него.

Разумеется, никто ни словом не намекнул на причины, собравшие это общество, и оживленный разговор постоянно обращался на посторонние предметы. Майор первый встал из-за стола.

— Нет таких милых друзей, с которыми не пришлось бы когда-нибудь расстаться, — сказал он весело. — Мое присутствие необходимо в форте, и потому я прощаюсь с вами, господа.

При самом начале завтрака все следы его кашля исчезли.

— А я думал, что вы здесь будете ожидать этих господ, — заметил капитан.

— О нет! — возразил майор, смеясь. — Не желаю ни быть помехой, ни иметь помехи. Мне лучше вернуться на место, а им лучше приехать ко мне.

— Я сам их доставлю, — сказал капитан решительно.

— Вот видите, все к лучшему… Господа, честь имею откланяться вам. Капитан, вы самый очаровательный хозяин, и — клянусь честью! — у вас отличное бургундское и бордоское.

— Тем лучше. Вы позволите мне удовольствие доставить вам несколько ящиков с этими винами.

— Неужели вы это сделаете? — воскликнул майор, обрадованный. — Впрочем, и сомнения быть не может. Я всегда говорил, что вы самый прямодушный человек.

Он пожал руку капитану, простился с гостями и вышел в сопровождении Камота, который проводил его до конца ущелья, где ждал его конвой. Майор сел на лошадь и уехал.

— Господа, — сказал капитан, — все готово; мы переправимся на остров когда вам будет угодно.

Приезжие вежливо поклонились.

— Пешком, верхом или вплавь? — спросил молодой француз шутливым тоном.

— А вот увидите, — отвечал капитан, незаметно переглянувшись с ним.

Они вышли из шалаша.

Пирога ожидала их; по приглашению капитана все сели.

— Теперь, господа, нам осталось исполнить последнюю формальность, — сказал Том Митчелл с улыбкой. — Никто из посторонних не может попасть на остров, если глаза у него не завязаны.

Приезжие переглянулись в недоумении, почти с ужасом.

— Повторяю, господа, вам нечего бояться, — повторил капитан, — это простая формальность, от которой, однако, вы можете отказаться.

— И что же будет в таком случае? — спросил старый француз.

— Тогда я, к сожалению, должен оставить вас здесь, — ответил капитан холодно.

Гости молчали.

Капитан подал знак, и глаза неизвестных гостей были тотчас завязаны мокрыми платками.

Пирога быстро скользила по реке. Через четверть часа приезжие по скрипу киля почувствовали, что пирога причалила к песчаному берегу.

— Господа, — опять возвысился голос капитана, — не касайтесь ваших платков, пока не получите на то позволения. Вас перенесут на берег.

В тот же миг несколько сильных рук с осторожностью подхватили пассажиров и через несколько минут поставили их на землю; в ту же минуту платки были с них сняты.

Первым, невольным движением они огляделись по сторонам.

Они очутились в обширной гостиной, роскошно и изящно меблированной.

Капитан стоял перед ними и улыбался, позади его толпились несколько человек, вероятно из тех, кто нес их на руках. По знаку своего предводителя они тотчас вышли.

— Добро пожаловать, — произнес капитан вежливо. — Надеюсь, что радушное гостеприимство, которое вы найдете в нашем доме, заставит вас забыть те мелочные предосторожности, которые принимаются мной по крайней необходимости.

Приезжие молча поклонились.

— Не думаю, что надо повторять, что вы у меня дорогие гости и я прошу вас чувствовать себя как дома. Но чтобы не задержать вас и лишней минуты на месте, которое, по всей вероятности, вам желательно как можно скорее оставить, я сию же минуту предлагаю вам свои услуги. Не угодно ли вам начать? — спросил он, обращаясь к молодому французу.

Подняв при этих словах портьеру, он отворил дверь, пропустил своего гостя вперед, и сам последовал за ним. Дверь затворилась, занавесь опустилась.

Двое приезжих, оставшись наедине, угрюмо посмотрели друг на друга; потом француз стал расхаживать взад и вперед по гостиной и погрузился в глубокое раздумье, а американец тяжело опустился на диван и отдувался, тяжело дыша. Оба в нетерпении ожидали, когда настанет их очередь.

Том Митчелл затворил за собой дверь, опустил двойную портьеру, остановился и, смотря прямо в глаза молодому французу, сказал:

— Извините, но прежде всего я прошу вас разрешить мое недоумение, которое мучает меня с первой минуты вашего появления.

— Ну, мне очень приятно видеть, — сказал француз, смеясь, — что у вас действительно хорошая память, как вы уверяли. А между тем мы давненько не виделись с вами.

— Так я не ошибся, это вы!

— Да, мсье Мальяр, это я, капитан Пьер Дюран, тот самый, который…

— Который спас жизнь мне и моему отцу, — перебил атаман разбойников, подавая правую руку, которую капитан дружески пожал. — В то время как все было нам враждебно, вы один, не раздумывая о страшной опасности, грозившей вам, поскольку знали…

— Да, я знал, что ваш отец председательствовал за час перед тем в роковом трибунале, собравшемся в аббатстве; я знал, какая ненависть против вас скрывается во мраке, и когда на вас двоих напали врасплох несколько человек, имевших, может быть, право мстить вам за смерть своих близких, я не задумываясь нырнул в мрачные и зловещие волны Сены, чтобы вынести вас умирающих на берег.

— Вы сделали еще больше: вы укрыли нас, вылечили и окончательно перевезли в Америку.

— Правда, все это было сделано мною, — ответил Пьер Дюран добродушно, — но ваш отец спас моего отца во время революционной бури, а я только уплатил долг.

— С лихвой, как человек с благородным сердцем. Позвольте же мне повторить сегодня то, что я сказал вам в ту минуту, когда мы расставались с вами на нью-йоркской пристани. Тогда я был очень молод — мне только что минуло шестнадцать лет, — но я ничего не забыл; я сказал вам тогда: что бы ни случилось, моя жизнь, состояние и честь принадлежат вам; сказать короче, по одному вашему знаку я с радостью пожертвую всем. Говорите же теперь, мой друг и спаситель, я готов!

— Благодарю и принимаю, — звучно отчеканил капитан Дюран, — я знал, что вы так поступите, и потому прямо явился к вам.

— Говорите, я вас слушаю.

— Прежде всего, где ваш отец?

— Он живет среди индейцев, которые дали ему гражданство в своем племени. Он порвал всякие отношения с цивилизованным миром, до него не доходит никаких слухов.

— Счастлив ли он?

— Кажется; мой отец — человек с убеждениями. Его недостатки или преступления — или как бы ни были названы его действия в эпоху общего хаоса, когда все страсти были в брожении, когда всякая вражда и ненависть были доведены до крайности — не возбуждают в нем ни сожаления, ни раскаяния. Он убежден, что выполнил свой долг без страха и упрека.

— Я не могу да и не желаю быть его судьей; я, как и все люди, также подвержен слабостям и недостаткам. Одному Богу принадлежит суд в назначенный для каждого час. Он воздаст каждому по делам его, и тогда произнесется суд над вашим отцом, как и над другими низвергнутыми титанами той эпохи. Но мне надо видеть его. Как вы думаете, примет ли он меня?

— Вне всякого сомнения… Однако я поспешу предупредить его.

— Большего мне не надо.

— Через час к отцу будет отправлен нарочный, а завтра вечером или послезавтра утром, не позже, мы получим ответ.

— Благодарю. Получали ли вы письма за подписью: Друг несчастных дней!

— Получал; и этот неизвестный друг…

— Я.

— Почему вы в первую же минуту не дали о себе знать?

— Не мог.

— И все это истина, о чем говорилось в письмах?

— К несчастью.

— Недостойное, гнусное дело!

— Увы! Надеюсь на вас и на вашего отца, чтобы правосудие свершилось.

— Положитесь на меня; я видел вашего друга и полюбил его, хотя он, может быть, и не питает ко мне такого чувства, — ответил капитан с натянутой улыбкой.

— Весной замерзает, а на летнем солнышке тает.

— Но что может сделать мой отец в этом деле?

— Все и ничего; это зависит от него.

— В таком случае успокойтесь, все будет сделано.

— Надеюсь.

— Не надо ли вам еще чего передать мне?

— Да. Вы понимаете, любезный друг, что потребовались очень важные причины для того, чтобы я оставил в Нью-Йорке свой корабль на своего помощника, чтобы я, закаленный моряк, ненавидящий прежде всего сушу, совершил такое продолжительное путешествие по дремучим дебрям Америки?

— Понятно. И каковы эти причины?

— Вот они: самый неумолимый и свирепый враг моего друга находится здесь.

— Здесь?

— Да, здесь, на вашем острове, в вашей гостиной, рядом с нами.

— Вы уверены в истинности ваших слов?

— Вот уже пять лет как я преследую его шаг за шагом, наблюдая за всеми его действиями и попытками, хотя он и не подозревает об этом.

— Так он никогда вас не видел?

— Напротив, очень часто, — ответил Дюран, смеясь, — только никогда не видел в настоящем виде.

— Ага! Понимаю.

— Я сам перевез его в Америку; мы с ним лучшие друзья в мире. Он даже пробовал подкупить меня.

— Вот как!

— Клянусь честью! Да, я сдался ему, так что теперь я его преданнейший слуга, и он рассчитывают на мое содействие, чтобы покончить с известным человеком.

— Нечего сказать, он мастер выбирать себе соумышленников.

— Не правда ли? Молодые люди расхохотались.

— Так вы вместе из Нью-Йорка пожаловали ко мне?

— Как можно! Мы встретились с ним в форте два дня назад, а так как я теперь нахожусь в своем настоящем виде, то он и не узнал меня, несмотря на все лукавство — надо отдать ему справедливость, это демон хитрости.

— Какая же тут беда? Дело очень просто: этот человек находится у нас на острове, и не надо, чтобы он уходил отсюда; он улетучится — вот и вся штука.

— Нет! Напротив, мы ни в коем случае не должны браться за эту роль: он как угорь проскользнет между пальцами.

— Ну, я этого не думаю, — возразил атаман со зловещей улыбкой, которую капитан Дюран тотчас понял.

— На это всегда будет время, — сказал он, — сначала надо выведать все его планы, обличить его. Это будет тем удобнее сделать, что все преимущества в этом деле на нашей стороне: мы знаем его, а он нас нет.

— Я-то давненько его знаю и готовлю ему сюрприз; только не мешайте мне.

— Но будьте осторожны, одно слово может погубить нас.

— Вся моя жизнь не есть ли борьба с хитростью, окружающей меня?

— Правда. В таком случае я даю вам все полномочия.

— Кстати, вы должны знать, что в моих владениях вы можете быть свободны, как воздух и самовластный хозяин, — заметил Митчелл с улыбкой, потом взял цветок из вазы и прибавил: — Заткните его в петлицу. Это талисман, который откроет вам все двери… Теперь надо заняться вашими спутниками. Прошу за мной.

Он отворил двери с противоположной стороны и, пройдя через несколько комнат, впустил Дюрана в прекрасную залу, выходившую в обширный сад.

— Вот ваши покои; гуляйте, распоряжайтесь здесь как хотите. В конце сада вы увидите калитку, которая выведет вас в открытое поле. Мы обедаем в шесть часов. Если вы отправитесь погулять, то постарайтесь к этому времени вернуться. Стол будет накрыт в ваших покоях, и я буду ждать вас. До свидания!

С этими словами он еще раз пожал капитану Дюрану руку и ушел, предоставив ему полную свободу пораздумать.

Вернувшись в кабинет, Том Митчелл, или Мальяр, если так приятнее будет называть его читателю, сел за стол, написал несколько строк, торопливо запечатал печатью на большом перстне, который всегда носил на мизинце правой руки, и ударил в гонг4.

В ту же минуту явился Камот. Атаман отдал ему письмо.

— Пошли с нарочным к моему отцу. Да пускай не жалеет лошади; падет — не беда, дело спешное, я срочно жду ответа.

— Через пять минут будет отправлено, — ответил Камот.

— Кстати, мимоходом впусти ко мне толстяка-американца, который ждет в гостиной.

Камот кивнул головой, вышел, и почти в ту же минуту в дверях появился американец, пыхтя и отдуваясь, как кашалот, и красный, как рак; двери за ним тотчас затворились.

Капитан молча указал ему на стул.

Толстяк, садясь, проворчал:

— Странное дело, что такого человека, как я…

— Извините меня, — перебил его капитан холодно, — не я, а вы нуждаетесь в моих услугах; вы желали видеть меня и потому пожаловали с другими товарищами. У каждого из вас были, вероятно, важные причины для совершения такого действия, которое, по правде сказать, совсем не лестно для моей чести. По вашей же просьбе я должен каждого выслушать отдельно; теперь настала ваша очередь. Не угодно ли вам объясниться?

Резко и холодно отчеканенная речь с оттенком насмешки усмирила, как бы по волшебству, лютый гнев толстяка — или, может быть, он сумел ловко притвориться. Несколько секунд он отирал платком капли пота, струившиеся по его лицу, и откашливался, чтобы прочистить горло.

— Виноват, сознаюсь, виноват, — пробормотал он наконец.

— Прошу вас приступить скорее к делу, чтобы не заставить ждать другого господина.

— Вы знаете меня, конечно? — начал американец.

— Давно знаю.

— У меня есть племянник, сын брата моей жены — уж на что, кажется, близкое родство…

— Продолжайте.

— Мой племянник прелестный юноша во всех отношениях, но, к несчастью, сошел с ума, совсем обезумел.

— Я не понимаю, чем я-то могу помочь в его болезни? — заметил капитан с улыбкой.

— Позвольте, я, может быть, преувеличил, назвав племянника сумасшедшим; это не помешательство, а просто какая-то мания. Этот очаровательный, как я имел честь докладывать вам, юноша влюблен…

— Это очень даже прилично в его лета, и я, право, не понимаю, что тут такого…

— Извините, извините, — перебил его толстяк, — он влюблен в молодую девочку, совсем ему не подходящую ни в каких отношениях.

— Это его личное мнение?

— Нет, не его, а мое; мнение человека положительного, принимающего в нем искреннее участие и который по смерти его отца был бы его опекуном, если бы он не достиг уже совершеннолетия. Представьте же себе, что мы с женой устроили для него самую лучшую партию с молодой девушкой… да что уж скрывать! — с моей родной племянницей.

— А он не захотел?

— Нет. Теперь вы меня понимаете?

— Абсолютно. Но одного я в толк не возьму: я-то тут при чем?

— А вот я вам растолкую.

— Поторопитесь сделать мне это одолжение.

— Слушайте же. Отказавшись наотрез от партии, заключавшей в себе все условия счастья — богатство, молодость и общественное положение, — как вы думаете, что закрутил мой негодяй?.. Извините, что я так называю своего любимого племянника… В одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, он бросил все дела на попечение компаньона и отправился по следам этой ничтожной девчонки, у которой ни копейки за душой; ее родители поселились по соседству с индейцами.

— Неужели?! — воскликнул капитан, нахмурив брови с удивленным любопытством.

— Вот именно, — подтвердил толстяк, ничего не замечавший, кроме своей беды. — Из этого выходит, что мой племянник бродяжничает в этих краях, высматривает свою красавицу, а между тем забросил все дела и губит свое будущее ради какой-то глупой девочки, на которой никогда не женится.

— А вы почему так думаете?

— По крайней мере, я со своей стороны ничего не пожалею, чтобы помешать ему. Меня заверили, что только вы можете задержать этого бродягу. У меня есть некоторый должок за его отцом… но не стоит об этом… Задержите этого юношу и доставьте его ко мне в Бостон, и я мигом отсчитаю вам тысячу фунтов — да, капитан, тысячу фунтов!

С этими словами он вынул из кармана огромный бумажник и открыл его.

Капитан остановил его движением руки и сказал:

— Не торопитесь, пожалуйста, вы забыли сказать мне имя вашего обожаемого племянника.

— Джордж Клинтон, совсем юноша и такой красавец!

— Я знаю его, — заметил капитан холодно.

— Так вы уже знаете его, следовательно, вы возвратите его мне?

— Может быть, но надо хорошенько подумать. Это дело совсем не так просто, как вы думаете. Джордж Клинтон не одинок; он приобрел здесь могущественных друзей. Но виноват; я прикажу доставить вас в форт; через два или три дня вы получите мой ответ.

— Но у меня деньги с собой.

— Поберегите их пока у себя, — ответил Том Митчелл и опять ударил в гонг.

Вошел Камот.

— Но… — хотел было возразить американец.

— Ни слова, пока не получите моего ответа. Прощайте; идите за этим человеком.

Толстяк ушел, как и пришел, ворча, пыхтя, отдуваясь и обливаясь потом.

— Теперь очередь за последним, — прошептал капитан, — посмотрим, что ему надо.

Он отворил дверь и с легким поклоном и любезной улыбкой сказал пожилому французу, расхаживавшему по гостиной:

— Господин Эбрар, не угодно ли?

Француз посмотрел на него с удивлением, но по вторичному приглашению хозяина отважно вошел в его кабинет.

ГЛАВА XVIII. Один крайне скучный разговор между заслуженными мошенниками

Наступила долгая минута молчания, пока два человека рассматривали друг друга, как два искусных бойца, готовые вступить в битву. Лица у обоих были точно мрамор.

По безмолвному приглашению разбойника посетитель сел и решился наконец вступить в разговор со странным хозяином.

— Вы назвали меня именем…

— Вашим или которое было вашим, — ответил атаман с холодной любезностью.

— Очень может быть. Путешествуя по чужим краям, часто случается сохранять инкогнито по причинам вполне основательным.

— Но вообще инкогнито обманывает только недальновидных и простодушных. Я помню некоего графа Маса д'Азира, знатного дворянина в Лангедоке, который тоже имел эту невинную страсть.

Посетитель чуть заметно вздрогнул; в глазах его сверкнула молния.

— Но что же из этого вышло? — продолжал Том Митчелл с невозмутимым хладнокровием. — Его аристократические манеры так выдавали его, что, несмотря ни на какие самые простонародные имена, которыми он себя прозывал, не проходило и четверти часа, как необходимость заставляла его отказываться от инкогнито, насквозь фальшивого.

— Не могу понять цели этого намека.

— Я не позволю себе ни малейшего намека, Боже меня сохрани! Да и какое мне дело до того, называетесь ли вы Эбраром, графом Масом д'Азиром, Филиппом де Салиамом или Жаном Феру, или еще другим именем, каким вам угодно назвать себя? В вашей личности я вижу только человека, которого так хорошо рекомендуют, который нуждается во мне, к услугам которого я готов, если только смогу служить ему, — и ничего более. Теперь я попрошу вас объяснить мне, в чем мое содействие может быть вам полезно.

— С удовольствием вижу, что у вас тонкий, развитый и очаровательный ум, — ответил посетитель с улыбкой, — что вы именно такой человек, каким мне вас представляли.

— Тысячу раз благодарю вас, но это совершенно не объясняет мне…

— Что я за человек? — перебил его француз с притворным добродушием. — Но вы сами хорошо это знаете, потому что только сейчас перечислили по порядку все имена, какими я по необходимости называл себя…

— Стало быть, я был прав, когда…

— Абсолютно, — перебил француз поспешно, — и я вполне оправдываю вас; но во всем этом только одно обстоятельство тревожит меня — должен вам сознаться.

— Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить вас, какого рода это обстоятельство?

— Нимало; напротив, мне будет приятно знать, на что я могу рассчитывать.

— Если только это зависит от меня…

— Целиком и полностью от вас. Я считаю, что у меня хорошая память, меня считают за хорошего физиономиста, а между тем я не помню, чтобы где-нибудь встречал вас.

Атаман разбойников расхохотался.

— Это только доказывает, что я лучше вас умею сохранить свое инкогнито, когда обстоятельство принуждает меня к тому.

— Что же это значит?

— А то, что мы не только виделись с вами, но и поддерживали довольно близкие отношения в ту эпоху…

— Давно прошедшую, вероятно?

— Напротив, очень даже современную, хотя наше знакомство очень давнишнее.

— Я совсем теряюсь.

— А ведь все очень просто. Мы поддерживали с вами отношения в разные времена и под разными именами. Я назвал вам ваши имена, а вот мои: помните ли вы Луи Керчара, Франсуа Маньо, Поля Самбрена и Педро Лопеса?

— Очень хорошо помню.

— Все эти личности воплощаются в Томе Митчелле, вашем покорнейшем слуге, хотя, признаюсь, у него есть про запас еще много подобных имен, — сказал атаман с изящной, несколько иронической вежливостью.

— Сказать по чести, вы отлично исполняете вашу роль, и я ужасный дурак, что не узнал вас.

— Как можно…

— Ах, Боже мой! Гораздо лучше называть вещи своими именами. Мне много более непростительно, чем какому-либо новичку в деле, что я так попал впросак. После этого я заслуживаю, чтобы правительство, у которого я служу агентом, выгнало меня со службы за неспособность справляться со своими обязанностями, тогда как оно осыпает меня незаслуженными милостями, как человека, славящегося тонкостью своего ума. Но что делать! Надо сознаться, что я нашел наконец своего учителя. Вот вам моя рука, — продолжал он, подавая капитану руку. — Не будем поминать старое.

— Мне хотелось только доказать вам…

— Что я глупец, и вы имели полный успех, — перебил француз с добродушным смехом. — Впрочем, хоть это и могло бы уколоть мое самолюбие, однако я в восторге, что так вышло. Преграда разбита между нами, и теперь, надеюсь, мы хорошо поймем друг друга, тем более, что дела, приведшие меня к вам, совершенно в том же роде, как и первые, потребовавшие наших тесных отношений.

— В таком случае нам действительно легко будет понять друг друга.

— Не правда ли? Вот вам все дело в двух словах: революция во Франции окончилась под мощной рукой гениального человека, который силой своих способностей и патриотизма возвысился до вершин власти. Правительство опять входит в силу. Общество вздохнуло свободно, и французская нация снова заняла почетное место среди других народов, ниже которых она стоять не должна никогда. Кроме того, она имеет полное доверие к гению, который каждый свой шаг знаменует победой; она добровольно отдалась ему.

— Вероятно, вы изволите говорить о генерале Бонапарте.

— Конечно, о нем. Этот великий человек своей мощной рукой заставил якобинцев и монтаньяров скрыться во мраке и навеки сковал гидру революции… Так и до диких прерий донеслась слава нашего героя, и вы тоже слышали о нем?

— Разумеется.

— И прекрасно. Этот великий человек, такой же глубокий политик, как и искусный полководец, последовал, только с легким изменением, предначертаниям национального гнусной памяти конвента по отношению к испанским колониям.

— Вы очень жестоки к побежденному неприятелю, который, однако, как вы сами должны согласиться, если и делал ошибки и даже преступления, однако совершал и великие дела, а главное, подал сигнал к великому общественному возрождению.

— Я не стану спорить с вами на эту тему, мое убеждение непоколебимо.

— Очень хорошо; вернемся к генералу Бонапарту. Соблаговолите же объяснить мне его новые планы относительно испанских владений в Америке.

— Эти планы не новость, но несколько изменены.

— А в чем состоят эти изменения?

— Они относятся к двум главным пунктам: во-первых, к сердечному союзу с президентом Соединенных Штатов, который искренно разделяет мысли французского правительства, понимая все значение их в близком будущем, и во-вторых, относительно широкой власти, даваемой в руки надежных и многочисленных агентов, уполномоченных правительством, но пока не явных, по причине франко-испанского союза; наконец, значительные фонды, предлагаемые в распоряжение этих агентов, для того, чтобы они сами могли опрокинуть Китайскую стену, которой испанское правительство обнесло границы своих владений, так что никто не может переступить через них, не лишившись при этом жизни.

— Как вам известно, я много раз переступал их и, как видите, все еще жив и здоров.

— Вот по этой-то причине я и желаю сойтись с вами.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Том Митчелл. — Следовательно, несмотря на ваши отрицания, вы, однако, открыли мое инкогнито, как и я ваше?

— Да, признаюсь. Я давно уже знал, что вы человек с головой и сердцем; кроме того, мне известно, что по причине ваших многочисленных связей никто лучше вас не сумеет помочь нам, чтобы поднять революцию в колониях; вот почему я нарочно приехал сюда для свидания с вами. Впрочем, по всему я заключаю, что вы француз.

— Вы ошибаетесь, я не принадлежу ни к какой национальности, все мне враждебны либо безразличны.

— Но что же вы за человек?

— Только разбойник и больше ничего, — ответил капитан сухо.

— Да будет по-вашему! Слушайте же: именно такого человека я и ищу. Для выполнения моих планов или моих соображений мне нужен человек, который бы не был связан никакими узами, никакими общественными условиями — словом, мне нужен разбойник. Хотите ли вы быть этим человеком?

— Прежде я должен знать, какого рода ваши предложения, а там я подумаю и скажу, удобно ли мне принять их.

— Хорошо. Если вы согласитесь, то мы оставим в стороне дипломатию и будем вести открытую игру.

Разбойник съежился, словно настороженный тигр, и ответил многозначительной улыбкой:

— Я только что хотел предложить вам то же самое.

— Очень хорошо. Это доказывает только, что мы с вами отлично понимаем друг друга, чему я в свою очередь очень рад.

Капитан поклонился, но ничего не ответил.

— Испанские колонии, — продолжал посетитель, — уже испытали, сами того не подозревая, влияние революционных идей, которые за несколько лет несколько раз были посеяны на их границах. Несколько самоотверженных и предприимчивых людей, в числе которых я считаю и вас, не устрашились проникнуть в города и деревни Мексики и завязать тесные отношения с некоторыми усердными патриотами этой страны, к сожалению так плохо подготовленной для революции возрождения, дух которой мы стараемся разбудить в них. В числе этих патриотов есть один человек, который имеет громадное влияние на окружающие его индейские племена. Вы знаете этого человека, потому что я несколько раз давал вам поручения к нему, которые и были вами выполнены на славу.

— Вот как! Речь идет об аббате в Долоресе, Идальго.

— Да, о нем. Это единственный человек, на которого мы можем положиться. Нам необходимо привязать его к себе положительными узами, так, чтобы в любую минуту он был готов поднять знамя революции против испанского правительства, увлечь за собой народ и ниспровергнуть тиранов, так долго угнетавших эту несчастную страну…

— Все это очень хорошо, только до Долореса-то очень далеко; дорога усеяна засадами и всякого рода опасностями. Сомневаюсь, чтобы самый отважный агент успел добраться до Долореса, местопребывания аббата Идальго. Было бы гораздо лучше, если только вы позволите мне выразить смиренное мнение в столь важном вопросе…

— Говорите, пожалуйста, говорите!

— Всего лучше отправить бриг или любое легкое судно в Тихий океан; это судно пойдет около мексиканских берегов, и, улучив удобную минуту, можно будет высадить агента на берег как можно ближе к желаемой цели.

— Да, вы совершенно правы; это средство было уже раз испробовано.

— Тогда за чем же дело стало?

— Дело в том, что данная идея была выдана властям неким изменником, и теперь испанское правительство принимает меры предосторожности, так что подобное средство непременно потерпит неудачу.

— Вы так думаете?

— Я думаю, что всего лучше следовать тем предначертаниям, которые я уже объяснил вам.

— Гм! — произнес разбойник и замолчал. Молчание длилось несколько минут.

Настоящая цель этой беседы, и без того продолжительной, еще не была затронута; капитан догадывался об этом и держался настороже. Господин Эбрар тоже интуитивно отдалял минуту настоящего объяснения.

Однако всему на свете бывает конец; собеседники вполне это понимали.

Капитан первым решился поднести огня к пороху — а что делать? — хотя бы пришлось взлететь на воздух вместе с ним.

— Следовательно, надо выбирать сухопутную дорогу?

— Таковое мое убеждение.

— Так, по-вашему убеждению, необходимо пробраться в Долорес, и, исполняя ваше желание, я должен принять на себя обязанность выполнить такое трудное поручение?

— Другого человека у нас нет.

— Каковы ваши условия?

— Сто тысяч франков на дорожные расходы.

— Бумагами? — спросил капитан с насмешкой.

— Чистым золотом с портретами его королевского величества, короля испанского.

— Неплохо!

— Кроме того, сто тысяч франков для ведения переговоров.

— Этого мало.

— На первый случай можно прибавить пятьдесят тысяч франков.

— Уже лучше, но к чему это добавление «на первый случай»?

— Потому что ваше поручение разделяется на две отдельные части.

— Вот как! Рассмотрим же скорее первую, а потом перейдем ко второй.

— Сто тысяч франков по возвращении за доставленные депеши.

— Вот это еще лучше. Итак, что далее?

— Триста пятьдесят тысяч франков за первую половину вашей миссии.

— Очень хорошо. Конечно, все золотом?

— Разумеется. Вы согласны?

— А вот увидим, какого рода вторая половина, тогда можно и ответ дать.

— Воля ваша.

Дипломат замолчал, что-то обдумывая.

Том Митчелл незаметно изучал его, догадываясь, что настала минута настоящего дела и что ему надо крепко держаться против такого ловкого противника.

— Гм! — произнес Эбрар. — Триста пятьдесят тысяч франков — кругленькая цифра!

— За первую половину миссии достаточно, и в этом я с вами согласен. Задача-то очень трудная, но кто не любит рисковать, тот не может и выигрывать. Приступим ко второй половине; прошу вас, не медлите.

Дипломат принял вид добродушия, на который поддался бы всякий другой, только не хитрый атаман; он чувствовал опасность и держался настороже.

— Испанцы, как я уже объяснял вам, приняли теперь все меры предосторожности и с крайним вниманием наблюдают за своими колониями; никто не может ни войти туда, ни оттуда выйти.

— Вот как! Согласитесь, однако, что в ваших объяснениях мало утешительного для меня, — заметил атаман, расхохотавшись.

— Позвольте, я говорю откровенно; ведь мы ведем открытую игру, и я ни в коем случае не желаю скрывать от вас предстоящие опасности и делаю общий обзор в уверенности, что именно вы преодолеете все преграды.

Все это было видимым пустословием; очевидно, Эбрар искал какой-нибудь связи для того, чтобы выразить наконец свою мысль.

Атаман улыбнулся и не прерывал его.

— К несчастью, — продолжал дипломат, доведенный до крайности, — не вся опасность заключена по ту сторону границы; и на этой стороне существует опасность не менее грозная.

Он поднял голову в самодовольном убеждении, что наконец нашел эту счастливую комбинацию.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул атаман.

— Постараюсь объясниться.

— Сделайте одолжение.

— Испанцы не глупее нас.

— Я никогда и не сомневался в этом, — ответил Митчелл с улыбкой.

— Они устроили контрмину.

— Контрмину? Как же это?

— А вот увидите. Они не долго ломали голову над этим и поспешили напичкать шпионами все пограничные владения Америки.

— Смотри, пожалуйста! Как ловко!

— Очень ловко, — ответил дипломат, явно чувствуя себя не в своей тарелке, — но на их несчастье все подробности их системы шпионства попались к нам в руки.

— Ну вот еще!

— Да и кроме того, мы знаем главного руководителя их шпионской сети.

— Ого! Дело становится серьезным.

— Не правда ли?

— Клянусь честью! И вы говорите, что вам известен даже руководитель?

— Вполне известен. Это негодяй, очень ловкий и хитрый, как лисица — в этом надо отдать ему справедливость; но, к счастью, мы овладели всеми его секретами.

— Важная вещь! И теперь, по всей вероятности, вы желали бы овладеть его персоной?

— Вот именно. Вы понимаете всю важность этого заключения прежде вашего вступления в Мексику.

— Еще бы! Это само собой разумеется; однако довольно трудно напасть на след подобного бездельника в прериях, где подобных людей кишмя кишит и где, кроме того, так легко спрятаться от преследования.

— О! Это не должно вас беспокоить. Я могу сообщить вам необходимые сведения о нем и о тех местах, где он скрывается.

— Вот и прекрасно! Значит, только приди да возьми?

— Именно так.

— Хорошо. За такого пленника, вероятно, будет плата?

— Очень дорогая.

— Ага! Видно, вам очень понадобилось захватить его в свои руки?

— Живого или мертвого — нам все равно; а чтобы развязать вам руки, добавлю: скорее мертвого, чем живого.

— Прекрасно! Видно, он очень вам насолил?

— Чрезвычайно.

— А какая плата за опасного пленника?

— За живого — двадцать пять тысяч франков.

— А за мертвого?

— Пятьдесят тысяч.

— Видимо, мертвого вам приятнее видеть, чем живого.

— Вот именно.

— Хорошо. Теперь остается только узнать имя этого человека и место, где можно его найти.

— Он француз.

— Как! Француз?

— Увы, француз! Он назвался именем Оливье. По наружности он лесной охотник — или как его там еще назвать? Для большей безопасности он присоединился к индейскому племени и в настоящее время часто посещает пустынные места в верховьях Миссури.

— Однако он забрался очень далеко от мексиканских границ.

— Это правда, но в интересах его безопасности это необходимо.

— Довольно; я все понял.

— Согласны ли вы?

— Клянусь честью, даже не раздумывая… но с условием.

— Какого рода условие?

— Я передам его в ваши руки только мертвого.

— Не беда, только бы он оказался в наших руках.

— Решено. Как вы говорили, четыреста тысяч франков; половина выдается вместо задатка.

— За этим дело не станет; вся сумма в моих чемоданах. Сегодня же вечером я рассчитаюсь с вами.

— Очень хорошо… Но вы не торопитесь?

— Нисколько.

— Я почти знаю, где находится этот человек. Признаюсь вам, я даже не догадывался о той гнусной роли, которую он взял на себя; я чувствую к нему какое-то отвращение. Мы с ним уже встречались случайно несколько раз.

— Неужели?

— Известное дело, в прериях все люди поневоле перезнакомятся между собой. Но я боюсь, как бы не допустить ошибки в таком важном деле, и потому желаю, чтобы вы сами присутствовали при том, когда мы захватим его в свои руки. Притом, по правилам именно так и следует поступать.

— Гм! Опять странствовать по прериям. Я и так устал, — возразил дипломат, явно смущенный.

— Об этом не беспокойтесь; оставайтесь здесь отдыхать, а я даю слово доставить его вам живым. Но вы понимаете, что я не желаю ошибиться в таком деле.

— Хорошо, я согласен. Когда же вы вручите его мне?

— Не пройдет и недели, как он будет ваш.

— Можно надеяться на ваше слово?

— Клянусь честью, что в указанное время вы будете с ним лицом к лицу.

— Решено; заранее благодарю.

— Не за что, — ответил атаман с насмешливой улыбкой, к счастью незамеченной его собеседником.

ГЛАВА XIX. Том Митчелл является в необыкновенном виде

Вечером того же дня, около половины десятого, атаман сидел напротив капитана Пьера Дюрана за столом, уставленном блюдами, тарелками и пустыми бутылками, доказывавшими аппетит собеседников и их мощное нападение на предложенные яства для утоления голода.

Оба курили отличные сигары, прихлебывая, как истые гастрономы, горячий кофе из японских чашек; перед ними было расставлено несколько бутылок с отборнейшими ликерами.

Они достигли того предела, который так высоко и справедливо ценится всеми первоклассными знатоками по желудочной части: когда дух на лету и мозг на раздолье от питательных соков и благородных возлияний витают в области чарующей мечты как ни попало, но с упоительным наслаждением.

Прошло около четверти часа, а собственники все молчали, не обмолвившись ни единым словом.

Наконец атаман первым прервал молчание:

— Итак, любезный капитан, вам уже известно, что через полчаса я вам изменю: мне придется встать из-за стола и отправиться по своим делам.

— И верить не хочу, — отвечал тот рассеянно.

— Однако это непреложная истина, к моему крайнему сожалению; но, вероятно, вы знаете лучше всякого другого, что дело превыше безделья.

— Конечно; но я не имею намерения мешать вам в деле.

— Так о чем же тогда вы говорите?

— А о том, что вы не измените мне и не расстанетесь со мной.

— Но, как мне кажется…

— Вы ошибаетесь.

— Однако, если я уезжаю отсюда…

— Так что же? Вы уезжаете, а я с вами — понятно ли?

— Но скакать ночью сломя голову…

— Ночью или днем, какая разница! Я моряк; как не передвигайся, мне все равно, только бы двигаться. Кроме того, мы с вами старые знакомые — не так ли? Ведь я знаю, какого рода коммерцией вы занимаетесь, следовательно, меня ничем удивить нельзя. Признаюсь вам, я страшно скучаю здесь, не зная, за какое дело взяться; кроме того, мне будет очень приятно посмотреть, каким образом совершаются флибустьерские экспедиции.

Все это было сказано с такой добродушной шутливостью, что обижаться было никак нельзя. Атаман улыбнулся.

— Только ваше предвидение обманет вас на этот раз.

— Каким образом?

— Я отправляюсь не похищать, а возвращать.

— Вы?

— Да. Один раз — не вечный указ.

— Правда, но этот раз, по-моему, еще забавнее, и вы возбуждаете во мне неумеренное желание присутствовать при таком благочестивом деянии.

— Но…

— Нет, пожалуйста, без «но». Помните, что я бретонец, следовательно, упрям за трех ослов. Раз я что забрал себе в голову, так уж нипочем не отстану, если только вы не откажете мне наотрез, сказав, что мое желание вам неприятно.

— Мне и в голову этого не приходило.

— Так за чем же дело стало? Вы согласны принять меня спутником?

— Делать нечего. Как прикажете сопротивляться такому упрямцу?

— Что за очаровательный человек! Итак, решено, я ни на шаг от вас.

— Только с одним условием.

— Посмотрим, что за условие?

— Воспользуйтесь оставшимися минутами, чтобы загримироваться и совершенно преобразиться — так, чтобы никто не мог вас узнать.

— К чему это условие в такой глуши, где никто кроме вас меня не знает?

— А уж это мой секрет. Согласны вы или нет?

— Еще бы!

— Ну, вон там вы найдете все необходимое.

— Благодарю, — сказал капитан, вставая.

— Еще одно.

— Как! И второе условие?

— Да.

— Ну, продолжайте, я не пропущу ни одного слова, — ответил капитан с удивительным хладнокровием и, не теряя ни минуты, принялся за свое преобразование.

— На случай, если судьба сведет вас со знакомыми, вы должны сохранять свое инкогнито даже и тогда, если бы среди них увидели вашего любезного друга, за которым и погнались сюда.

Капитан, окрасивший себе брови черной, как смола, краской, принялся было и за бороду, но при последних словах отшатнулся.

— Как! И он там будет? — спросил он с волнением.

— Я не говорю, что это будет наверняка; вероятнее даже, что его не будет, но я хочу сам руководить этим делом.

— Гм!

— Что же, вы согласны?

— Скажу по-вашему: делать нечего.

— Даете слово?

— Клянусь честью, я верю вам.

— Благодарю и не обману вашего доверия… Поторопитесь, я жду вас.

— Еще несколько минут, и все кончено.

Переделав свое лицо, так что оно сделалось неузнаваемым, капитан снял свою одежду и надел другую, которая придала ему вид колониста на мексиканских границах.

— На каких языках вы говорите?

— Почти на всех с одинаковой беглостью, как на французском, особенно же по-английски и по-испански.

— Очень хорошо. Во время нашей экспедиции вас будут звать дон Хосе Ромеро.

— Дон Хосе Ромеро — не забуду.

— Вы — капитан испанского флота и удалились в эти края вследствие несчастной дуэли.

— Прекрасно!

— Не забудьте прилично вооружиться. Рекомендую вам это оружие — отличная рапира. Захватите также длинный нож и спрячьте его в правый сапог. Верхом ездить умеете?

— Как кентавр.

— Вот и отлично! Не забудьте этих пистолетов и ружья.

— О! Да у вас тут настоящий арсенал.

— Действительно, но здесь нельзя иначе путешествовать.

— На войну, так на войну! Ну, вот я и готов.

— Покончили?

— Как вы находите меня?

— Невозможно узнать; любой обманется. Вы обладаете настоящим талантом! Преобразились во всем, даже голос иной.

— Да ведь это и есть главное. Теперь позвольте еще одно слово.

— Говорите.

— В чем состоит совершаемый нами возврат?

— Мы возвращаем молодую девушку, — ответил атаман, улыбаясь.

— Молодую девушку?

— Да, очаровательную девушку, которую я захватил несколько дней тому назад, но не мог устоять против ее тоски.

— Что это вы рассказываете? — спросил капитан насмешливо.

— Клянусь честью! С тех пор, как она в моих руках, я обращался с ней с глубочайшим уважением и окружал ее самым почтительным вниманием.

— Это доказывает, что у вас благородное сердце, с чем я от души поздравляю вас, — заметил молодой капитан с жаром, — но с какой же целью вы ее похитили?

— Боюсь, что цель мне не удалась… Но, любезный капитан, пользы не будет от пустых вопросов; скоро вы сами все узнаете. Присядьте-ка, девушка сама к нам придет.

— Сюда?

— Да, перед отъездом мне надо поговорить с ней.

— Сколько угодно.

Том Митчелл ударил в гонг. Явился Камот.

— Исполнены ли мои приказания?

— Так точно, капитан; за приезжим установлен надзор, которого он не может заметить.

— Где он?

— В своей комнате.

— Если завтра он захочет видеть меня, ты ответишь, как мы договорились.

— Слушаю, капитан.

— Что отряды?

— Уже с час как отправлены три отряда; я поеду с последним, когда взойдет луна.

— Завтра на рассвете, даже и раньше, если можно, ты должен вернуться.

— Будьте спокойны, капитан, я и сам не желаю, чтобы остров оставался без надежного присмотра, особенно в такую минуту.

— Гм! Разве произошло что-то новенькое?

— Ничего с виду, но много по существу.

— Говори, — сказал капитан, видя его нерешительность, — что случилось?

— Час тому назад я встретил Версанкора на берегу, вон там у рогатки. Вода с него текла, словно он только что вышел из ручья. Увидев меня, он смутился; короче говоря, он давал преглупые объяснения, которым не поверил бы и пятилетний ребенок.

Капитан на минуту задумался.

— Усиль надзор за ним; при первой улике я покончу счеты с ним по возвращении.

— Для большей безопасности он назначен в мой отряд, так что я глаз с него не спущу.

— Смотри, чтобы он не проскользнул между пальцами, как опоссум.

— Добро! Партии-то равные.

— Смотри сам. Прикажи оседлать вороного Атоля и Голиафа для меня и для этого господина, да и Мисс Лэр для пленницы — ведь она, кажется, смирная?

— Как ягненок; настоящая дамская лошадка.

— Прикажи оседлать лошадей по-походному, со всей амуницией, заряженными пистолетами и арканом.

— Я так и думал. Уж если седлать Вороного и Голиафа, так, значит, езда предстоит не на шутку. Надолго ли уезжаете?

— Дня на три. До моего возвращения ты с острова ни ногой.

Камот покачал головой.

— И вы едете один?

— Говорят тебе: с этим господином.

— Надо бы еще взять Птичью Голову.

— Это зачем?

— Да не равен час, а два все-таки больше одного.

— Но мы вдвоем и поедем.

— Может быть, только тогда вы будете втроем; все лучше.

— Упрямец! Делай как знаешь.

— Благодарю покорно, капитан, — ответил Камот, весело улыбаясь.

— Но, главное, смотри, чтобы никто не проведал о моем отсутствии.

— Само собой разумеется.

— Ступай же и пришли сюда пленницу. Кстати, не говорил ли ты ей чего?

— Ничего, капитан; вам известно, что я не болтун.

— Правда; ступай же. Камот поклонился и ушел.

— Видно, молодец не имеет ко мне доверия, — заметил Дюран, смеясь.

— Камот по своей верности и преданности — истая собака; но как и любая собака, он подозрителен и ревнив. За меня он пойдет на смерть.

— Я не помяну злом его недоверия. Впрочем, я люблю людей такой породы.

— Да, они драгоценны. Одна беда, иногда приходится чересчур покоряться их воле.

— Ну вот! Когда покоряет самоотвержение, жаловаться не на что.

Тут дверь отворилась, и в комнату вошла девушка.

Это была Анжела, или Вечерняя Роса, — предоставляем читателю называть ее как угодно.

Она поклонилась и остановилась, печальная, взволнованная, робко опустив глаза перед атаманом.

Мужчины встали и вежливым поклоном приветствовали ее.

— Милости просим садиться, — сказал ей атаман по-индейски, — вот стул для моей сестры.

— Вечерняя Роса невольница и не может сидеть перед своим господином, — ответила она мелодичным голосом, точно пташка пропела, но с ясным и твердым выражением лица.

Вечерняя Роса была восхитительная семнадцатилетняя красавица; в ее личности соединялись красное и белое племена, и казалось, превзошли себя, произведя совершенство красоты.

Ее стройный, гибкий, грациозно выгнутый стан имел волнообразное движение американок; ее длинные, черные, как вороново крыло, волосы ниспадали почти до крошечных ног, а когда они были распущены, то она была ими окутана, как покрывалом. Цвет ее лица имел золотистый оттенок дщерей солнца, большие голубые глаза были оттенены длиннейшими ресницами, алые губы с грациозным изгибом на концах и два ряда ослепительной белизны зубов придавали ее лицу выражение, которое можно видеть только на некоторых изображениях мадонн Тициана.

Капитан Дюран был ослеплен дивной красотой индианки; ему и в голову не приходило, что американское племя могло произвести на свет такое чудо красоты.

Выслушав ее ответ, атаман кротко улыбнулся.

— Вечерняя Роса не имеет здесь господина; у нее есть только друзья.

— Друзья! Могу ли я этому верить, — прошептала она в то время, как две алмазные капли задрожали на ее ресницах.

— Клянусь честью, я просил мою сестру прийти сюда за тем, чтобы выслушать мои извинения за похищение, жертвой которого она стала.

— Могу ли я верить вашим словам? — спросила она по-французски.

— Сомневаться значило бы незаслуженно оскорблять меня, — ответил атаман на том же языке. — Завтра же я возвращу вас вашим друзьям.

— О, благодарю вас! — воскликнула девушка рыдая, и, прежде чем он успел предвидеть, она упала перед ним на колени и, схватив его руку, покрыла ее поцелуями и слезами.

Том Митчелл поднял ее почтительно и опять усадил на стул.

— Так вы были здесь очень несчастны? — спросил он кротко.

— О, да! — ответила она прерывающимся от рыданий голосом.

— Однако я отдал самые строгие приказания относительно вас.

— Мне приятно засвидетельствовать перед вами, что со мной обращались самым почтительным образом и окружали меня нежнейшим вниманием, но я была в плену, вдали от тех, кого люблю и кого мое отсутствие повергло в жестокое отчаяние.

— Простите же меня и верьте, что я надеюсь скоро загладить свою вину. Повторяю вам, что завтра вы будете возвращены вашей семье.

— О, сделайте это, и я буду век любить вас, любить как друга, как брата!

— Постараюсь заслужить эти лестные названия, мисс Анжела. Так вы не проклинаете меня?

— О! Нет, всеми силами души я благословляю вас, и поверьте, Бог наградит вас.

— Я и сам в том уверен. Бог внимает молитвам своих чистых ангелов.

Молодая девушка при столь неожиданном комплименте робко опустила голову.

Атаман улыбнулся в смущении и поспешил переменить тему разговора.

— А вы очень сильны, мисс Анжела?

— Почему вы обращаетесь ко мне с таким странным вопросом?

— Потому что нам надо совершить трудный переезд для того, чтобы попасть к вашим друзьям.

— Какая же тут может быть речь об усталости? Теперь я очень сильна, потому что вы внушили мне уверенность, что я скоро их увижу.

— Нам надо ехать всю ночь по прериям и по почти непроходимым дорогам.

Она весело всплеснула руками и с очаровательной и плутовской улыбкой воскликнула:

— В моих жилах течет индейская кровь; я дочь отважного охотника — канадца! Не бойтесь за меня. Я не похожа на городских дам, которые не умеют ни ходить, ни бегать. Попробуйте только, и вы сами убедитесь, на что я способна, чтобы скорее присоединиться к тем, кто теперь в отчаянии от моего долгого отсутствия.

— Хорошо, мисс Анжела, я вижу, что вы мужественная и благородная женщина. Пойдемте же, мы сейчас едем.

— Сию же минуту?

— Да.

— Подождите один миг; прошу вас, один только миг постойте…

— Что вы хотите делать?

— Поблагодарить Бога, тронувшего ваше сердце, и помолиться за вас.

— Я подожду, мисс, — ответил атаман почтительно. Девушка сложила руки на груди и с вдохновенным видом подняла глаза к небу; видно было, что она усердно молилась; лицо ее сияло, глаза увлажнились слезами; вся она как бы преобразилась.

Увлеченные, укрощенные, они оба стояли с благоговением и обнажив головы; искреннее чувство смягчает самые закаленные, зачерствелые натуры.

Окончив короткую и благоговейную молитву, молодая девушка обратилась к ним с невыразимо сладостной улыбкой и ласково сказала своим чистым, музыкальным голосом:

— Едем, господа.

Господа, с этой минуты ее покорные рабы, послушно пошли за ней вслед.

Камот ожидал их; Птичья Голова держал лошадей на поводу.

Том Митчелл подвел Анжелу к приготовленной для нее лошадке и почтительно придержал ей стремя.

— Покорно прошу садиться, — сказал он вежливо. Они поехали.

Атаман, сказав еще несколько слов Камоту, выехал вперед.

Через брод они переправились без всякой помехи; луна светила, как днем.

Вскоре всадники выехали на твердую землю.

— Теперь прошу вас, мисс Анжела, поместиться между мной и этим господином. Вот так. А ты, Птичья Голова, ступай позади, да смотри, не зевай. Вперед!

Четыре всадника поскакали во весь опор и вскоре исчезли в излучинах ущелья.

ГЛАВА XX. Том Митчелл признает, что нет лучшей затеи, чем быть честным человеком

Это происходило в самой дикой и непроходимой местности, в невозделанной лесной глуши, утром, вскоре после восхода солнца. Всадники в числе пяти человек переезжали узкий проход между двумя утесами, вечно снежные вершины которых полускрывались в густом тумане, поднявшемся над землей при солнечных лучах.

Всадники выезжали с прибрежных холмов на равнину, перерезанную на две части могучим потоком Миссури, скрывавшим свои мрачные воды под высокой травой, хлопчатником и ветлами.

Всадники медленно продвигались по булыжникам ущелья, высохшему руслу некогда могучего потока, исчезнувшего вследствие природных потрясений, столь часто случающихся в этих краях.

Выехав из ущелья, они остановились и вздохнули свободнее.

Они справились с трудной задачей: вот уже три часа как они спотыкались на каждом шагу по изрытой булыжниками тропинке, на каждом шагу ускользавшей из-под ног их лошадей.

Из пяти всадников только один был индеец, все остальные были белые, в костюмах лесных охотников. Все они наши старые знакомые: Джордж Клинтон, Оливье, Меткая Пуля, Верная Опора и Храбрец.

Теперь интересно узнать, каким образом эти пятеро очутились вместе в такую раннюю пору и так далеко — более чем за сто миль — от обычного места своей деятельности и каким образом Джордж Клинтон и Верная Опора сделались членами этого странного общества.

Читатель не замедлит это узнать.

— Послушайте, друзья, — сказал Верная Опора, — по моему мнению, хорошо будет, если мы здесь приостановимся.

— Останавливаться? Это для чего? — спросил Меткая Пуля с досадой.

— А по доброй сотне причин, одна другой лучше, — отвечал Верная Опора.

— Какая же первая? — спросил канадец сухо.

— А та, что если вы, вождь и я свыклись с этими окаянными дорогами, то совсем иное дело двое остальных спутников, что давненько вам следовало бы заметить.

Оливье и Джордж Клинтон хотели было защищаться.

— Нет, нет, — сказал Меткая Пуля простодушно, — я осел и сознаюсь в том. Довольно об этом, Верная Опора. Где нам лучше расположиться?

— Вот здесь — или там, если хотите.

Охотники остановились в лесу исполинских камедных деревьев, развели костер, около которого расположились кругом, после чего немедленно приступили к завтраку.

— По чести! — воскликнул весело Оливье. — Теперь охотно сознаюсь, что давно уже чувствовал потребность в отдыхе. Я чуть не падал от усталости.

— Да и я еле волочил ноги, — подтвердил Джордж Клинтон, потягиваясь на траве.

— Ну не прав ли я был? — прошептал Верная Опора.

— Ведь я уже обругал себя скотиной, и, кажется, достаточно, — проворчал Меткая Пуля.

— Совершенно достаточно.

Храбрец вызвался поработать поваром и задачу свою исполнил к всеобщему удовольствию.

Минуты через две приятели запустили свои зубы в куски отличной дичи, поджаренной на углях.

Затем были откупорены фляжки с вином, и все по очереди приложились к ним; добрые молодцы целую ночь пробирались по невозможным дорогам — мудрено ли, что они чувствовали свирепый аппетит. Они ели и пили с таким увлечением, что скоро ничего не осталось.

Покончив с этим, они испустили глубокий вздох удовольствия; их аппетит был удовлетворен.

— Теперь не хотите ли побеседовать, — произнес Меткая Пуля, искоса поглядывая на товарищей.

— Чего лучше! — ответил Верная Опора весело. — Наелись, напились, трубки в зубы — и откровенная беседа с товарищами.

Каждый из них признал справедливость и удобство этого заявления; мигом из-за пояса были вынуты глиняные трубки с черешневым чубуком, набиты табаком и закурены; над их головами заклубились струйки синеватого дыма.

— Ну что же, Меткая Пуля, речь за вами, — проговорил Оливье весело.

— Господа и друзья мои, — начал Меткая Пуля, — сердце мое исполнено печали; невольно во мне возбуждается предчувствие, что этот человек обманывает нас.

Храбрец поднял голову и сказал своим гортанным голосом, сурово покачивая головой, как бы придавая больший вес своим словам:

— Я знаю бледнолицего вождя. У этого человека язык не раздвоен, слово его чистое золото. Меткая Пуля ошибается.

— Вождь, вас ли я слышу? — воскликнул молодой охотник с удивлением. — Как! Вы, принимающий такое участие…

— Храбрец вождь своего племени, — возразил краснокожий с жаром, — слова, сходящие с его языка, вытекают прямо из сердца. Не храбр тот воин, кто презирает своих противников; тогда он сам подвергает себя опасности нарекания, что он победитель только низких трусов. Белый Медведь, бледнолицый вождь, свиреп, жесток и хищен, но прежде всего он честен и справедлив. Что им сказано, то и сделано; что он обещал, то он возвратит. Однажды мы встретили его лицом к лицу. Мы преследовали его, как дикого зверя. Раненного и умирающего, мы хотели его добить. Он увернулся от нас не по хитрости, а благодаря своей смелости. Это великий вождь! Ему ничего не было легче, чем посмеяться над нашими угрозами и укрыться от наших преследований, но что же он сделал? Он прислал нам письмо, которым приглашает нас на свидание с той целью, как он говорит, чтобы полюбовно покончить наш спор. Разве так действуют изменники и вероломные люди? Нет, так может действовать только храбрый и честный воин. Вот мое мнение: чтобы ни случилось здесь через несколько часов, я уверен, что если мы окажем ему такое же доверие, как он нам, то будущее подтвердит мои слова. Я все сказал.

Вождь опять закурил трубку, которая потухла во время его длинной речи, после чего уже не принимал участия в общем разговоре, хотя внимательно прислушивался ко всем словам беседовавших товарищей.

— Со своей стороны я нахожу, что вождь совершенно прав, — сказал Оливье, — я разделяю его мнение во всех отношениях. По всему, как я могу судить, этот пират или разбойник не похож на других людей; в нем есть что-то необыкновенное — словом, может быть, он и разбойник, только совершенно точно это избранная натура и до положительной улики в противном я верю его слову.

— Может быть, — проговорил Меткая Пуля, покачав головой, — однако никто не сможет возразить, что он атаман самой отчаянной шайки разбойников, опустошающей страну.

— Что же это доказывает? — спросил Оливье.

— Ничего, я сам это знаю, а только повторяю, что нельзя полагаться на его слово.

— Так зачем же мы сюда приехали? — спросил Джордж Клинтон.

— А! Зачем, зачем… За тем, что человек хочет надеяться во что бы то ни стало. Еще бы! Ведь дело известное.

Не вполне разделяя мнение Меткой Пули, в разговор вмешался Верная Опора:

— Однако я нахожу, что нам не следует с завязанными глазами предавать себя в руки разбойника. Осторожность никогда не помешает.

— Хорошо, будем осторожны, — согласился Джордж Клинтон, — со своей стороны я ничего лучшего не желаю; примем все меры предосторожности, какие вы сочтете нужными. Я на все согласен. Но будем действовать так, чтобы нельзя было сомневаться в нашей искренности и доверии к честному слову, которое добровольно дал нам этот человек.

— Все это очень легко устроить, — проговорил Верная Опора с тонкой усмешкой, — друзья мои, предоставьте только мне это дело, и вы сами увидите, как все хорошо уладится.

— Чего же лучше! Действуйте по своему разумению, дружище. Лучше вас никто не изведал тайн прерии. Мы никак не станем вам мешать принимать все меры предосторожности.

—Лучшая предосторожность в отношении честного врага — это довериться его слову без всякой задней мысли, — изрек свой приговор индейский вождь.

— Очень хорошо, — согласился Верная Опора, — может быть, вы и правы. Я не стану оспаривать вашего мнения, хотя, признаюсь, не могу надивиться, что вы так говорите. Прошу вас об одном, оставайтесь беспристрастным в этом деле до тех пор, пока не придет время действовать.

— Храбрец любит Меткую Пулю, он его брат, и потому он исполнит все, чего его брат желает, но он жалеет, что принужден к тому.

— Я беру всю ответственность на себя и, поверьте, первым признаю свою вину в случае ошибки. Более того нельзя обещать и отцу.

Вождь ничего не ответил, только кивнул головой в знак согласия и улыбнулся так насмешливо, что Меткая Пуля невольно смутился и даже покраснел.

— За себя лично я совершенно не боюсь, — сказал он.

— Э! Что это там такое? — внезапно воскликнул Верная Опора, указывая на реку.

Глаза всех устремились в указанном охотником направлении.

— Пирога! — вскричал Джордж Клинтон.

— Ив ней два человека, как мне кажется, — заметил Верная Опора.

— И оба бледнолицые, — сказал вождь через минуту, — и братья мои хорошо их знают: один старый охотник по прозванию Чуткое Ухо, другой же прозван людьми моего племени Бесследным.

— Мой отец и дед! — воскликнул Меткая Пуля вне себя от удивления. — Не ошибаетесь ли вы, вождь? Что за причина привела их сюда?

— По всей вероятности, та же, что и нас привела, — ответил Оливье тихо.

Между тем пирога под ударами мощной руки быстро неслась по волнам и, поравнявшись с лагерем охотников, внезапно повернула и вскоре въехала носом в песок. Из пироги вышли два человека.

Храбрец не ошибся: это были дед и отец Меткой Пули. Оба направились прямо к охотникам.

Пятеро друзей радостно бросились к ним навстречу.

Обменявшись дружескими приветствиями, канадцы также расположились у костра и не отказались от предложенного им угощения, состоявшего из той же жареной дичи и вина.

— Мы отправляемся к нашему родственнику Лагренэ, переселенцу у Ветряной реки, — так начал дед. — Он, кажется, получил известие от Тома Митчелла.

— Да, он получил письмо при нас, когда мы были у него в доме, но я боюсь…

— Чего ты боишься, сын? — спросил Франсуа Бержэ немного резко.

— Как бы эта сговорчивость атамана пиратов не была притворной и за ней не скрывалась западня.

Старики переглянулись и улыбнулись.

— Ты ошибаешься, дитя мое, — сказал дед, — Том Митчелл не притворщик и не желает завлекать тебя в западню; его цели прямые и искренние.

— Мы имеем все доказательства и уверены в нем, — подтвердил Франсуа Бержэ.

Меткая Пуля не посмел возражать и молча опустил голову.

— Мы поторопились прибыть сюда, зная, что встретим здесь вас, — продолжал Франсуа Бержэ, — и как же мы рады, что вовремя подоспели!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Оливье.

— Когда подъедет Том Митчелл, мы с отцом встретим его.

— Но ведь это к нам было… — воскликнул было Меткая Пуля.

— Отправлено письмо? Знаю, — возразил отец, — но приличнее будет нам кончить это дело. Впрочем, мы, старики, так решили, а вы, пожалуйста, держитесь в стороне, пока все не будет кончено.

— Но если тут будет измена? — спросил Меткая Пуля.

— Сын мой, — внушительно произнес дед, — осторожность — добрая вещь, но недоверчивость часто незаслуженно оскорбляет; подумай об этом хорошенько. Мы с твоим отцом лучше тебя знаем, что надо делать.

— Мы все будем повиноваться вам, — ответил Оливье от имени всех друзей, — только издали мы будем свидетелями этого свидания и когда получим ваше приказание, только тогда пойдем к вам.

— Благодарю, — сказал, улыбаясь, старик, — повторяю вам, все будет хорошо.

Он махнул рукой, как бы приказывая им отойти подальше.

Молодые люди встали, почтительно поклонились старикам и отошли к берегу.

Неподалеку от их лагеря был довольно густой лесок; охотники вошли в этот лес и вскоре исчезли в его чаще.

Старики, оставшись наедине, закурили свои индейские трубки и принялись молча ждать.

Около трех четвертей часа они курили в непрерывном молчании, как вдруг Франсуа Бержэ опустил трубку и приложил ухо к земле.

— Приближаются, — сказал он, поднимаясь.

— Я слышу их уже несколько минут, — ответил старик, — а сколько их там?

— Не более четырех.

— Я так и думал. Он добросовестен.

— Вы все стоите на своем?

— Да; индейцам это не нужно, а янки и англичанам не следует этим воспользоваться.

— Вы полный властелин и можете распоряжаться по своей воле, потому что это, так сказать, ваша собственность.

— Действительно, сегодня это моя собственность, которая должна послужить для поддержания великого дела. Том Митчелл совсем не то, чем кажется.

— Я это знаю.

— Кроме того, у меня есть важная причина для такого распоряжения; поселение того янки находится как раз на этой земле.

— Да, а у янки чутье тонкое, он мигом обо всем пронюхает.

— Вот видишь, сын, пускай уж лучше француз воспользуется.

В эту минуту издали послышался пистолетный выстрел.

— Вот и они! — сказал Франсуа Бержэ.

Он встал, приложил воронкой руки к губам и испустил пронзительный крик морской птицы.

Немедленно раздался ответный крик, и четыре всадника на добрых конях понеслись по высокой траве прямо к ним.

Старики встали в ожидании.

Неподалеку от них всадники сошли наземь, бросили поводья четвертому и втроем подошли к старикам.

Канадцы держали в руках винтовки; у всадников оружия не видно было: пистолеты они оставили в чехлах, сабли в седлах, винтовки на земле.

В ста шагах от стариков двое из приехавших тихо поговорили между собой и замедлили шаг, тогда как третья особа среди них бросилась бежать с быстротой лани и мигом очутилась в объятиях стариков, отвечая радостными восклицаниями и слезами счастья на нежные ласки своих родных — то была Анжела.

Том Митчелл со своим спутником держались на почтительном расстоянии и подошли только тогда, когда увидели, что первые восторги стали утихать.

— Добро пожаловать, — произнес старик с выражением высокого достоинства и подал им руку.

Атаман и его спутник пожали с жаром эту честную руку.

— Сдержал ли я свое слово? — спросил Том Митчелл, улыбаясь.

— Добросовестно, подтверждаю это и благодарю, — ответил Бержэ с чувством. — Вы благородным образом вознаградили сделанное нам зло. Не станем о том поминать. Чего же вы теперь желаете от нас?

— Ничего! — отрезал Митчелл.

— Разве вы не требуете выкупа?

— А для чего мне выкуп? Слушайте, престарелый охотник, подстрекательством одного человека, имени которого я не желаю выдавать, я позволил увлечь себя и совершил нечестивый поступок. Хотя я и разбойник, — продолжал он с тонкой улыбкой, — однако, в сущности, я не так черен, как кажусь. Теперь мне понятно, что я не могу достичь желанной цели и что мой соумышленник заведомо меня обманывал. Насколько это зависит от меня, я постарался загладить причиненное мной зло и не имею нужды в другой награде, кроме той радости, которой я только что был свидетелем.

— Прекрасно, капитан, еще раз благодарим вас, — ответил Франсуа Бержэ и, еще раз поцеловав дочь, обратился к ней: — Дитя мое, вон там, под теми деревьями, находится твой брат; ступай к нему.

— Сейчас, отец, но прежде позвольте мне принести капитану Митчеллу самую искреннюю и сердечную благодарность за внимание и попечения, которыми я была окружена во все время, которое провела у него в плену.

— Надеюсь, что вы не помянете меня злом?

— Нет, я сохраню к вам вечную благодарность. Я и сама теперь знаю, какой вы добрый.

Она грациозно наклонила голову и, своей крошечной ручкой послав ему поцелуй, сама побежала к лесу и скоро скрылась там.

Взоры всех последовали за ней.

— Засим позвольте мне с вами проститься, — сказал атаман.

— Прошу вас подождать еще одну минуту, — возразил дед, — вы отказываетесь от награды, но я должен заставить вас принять ее.

Он открыл свою сумку и вынул пергамент, сложенный вчетверо.

— Вот выкуп за нашу девочку, — сказал он, подавая пергамент атаману.

— Что это значит?

— Принимайте, — проговорил старик, приветливо улыбаясь, — это документ на право владения Оленьей долиной.

— И что же? — воскликнул Том Митчелл с глубоким волнением.

На плане красной точкой отмечено место, где скрыто нечто известное вам. Я передаю вам право на владение землей и всем, что в ней заключается. Не отказывайтесь, капитан, я и слышать не хочу об отказе. Как видите, самый лучший путь всегда честный.

— Принимайте без всякого зазрения совести, — подтвердил Франсуа Бержэ, — мы отдаем нашу собственность, на которую никто не имеет права, кроме нас.

— Если вы этого требуете, то нечестно было бы с моей стороны отказываться от дара, который я высоко ценю по важным причинам.

— Понимаю, капитан, — сказал старик, — но об одном прошу вас.

— Говорите и поверьте, чего бы вы ни пожелали…

— Дайте слово, что мой дар будет служить только для честных целей.

— Клянусь!

— Принимаю ваше слово и верю ему. Вашу руку, капитан, и расстанемся друзьями.

— О, да! — сказал атаман с глубоким чувством, которое странно было наблюдать в таком человеке. — Конечно, друзьями. У меня остается еще одно желание: я был бы очень счастлив, если бы вы доставили мне случай доказать вам свою преданность.

— Как знать! — ответил старик задумчиво. — Может быть, эта минута не так далека, как вы воображаете.

— Я всегда буду готов, если понадобится, пролить последнюю каплю крови, чтобы защитить вас и ваших друзей или отомстить за вас.

ГЛАВА XXI. Славная охота

Прошло более двух недель после вышеописанных происшествий в Оленьей долине. Несмотря на исчерпывающие сведения и разумные возражения брата, Джонатан Диксон настоял на своем намерении войти в личные сношения с соседями вниз и вверх по реке, и во вновь устроенной пироге он отправился в путь с младшими сыновьями, Сэмом и Джеком, и с одним черным слугой, Сэнди, с хорошим вооружением и достаточным запасом провизии; надзор же за домашним хозяйством он поручил Гарри, старшему сыну, разумеется, под руководством дяди Сэмюэля Диксона.

Гарри был высоким, красивым, смуглым и мощным, как Геркулес; отец справедливо имел полное доверие к его уму и сметливости. Деятельный, трудолюбивый, он всегда был первым на работе и последним уходил на отдых. Он поспевал повсюду, где требовалось его присутствие, поощрял рабочих, искусно внушая им неутомимое усердие, которое воодушевляло его самого.

Гарри был типичным американским переселенцем и землепашцем; он был мастер отыскивать следы, ездил верхом, как кентавр, изучил в совершенстве индейские хитрости и в случае нужды мог за сто ярдов всадить пулю в глаз тигру или пантере. Подобно своему отцу, он чувствовал невыразимое отвращение ко всему, что могло служить представителем казенного суда и правосудия; чтобы только избежать встречи с каким-нибудь присяжным, он готов был проскакать сто миль без отдыха. Жизнь на вольном воздухе и на свободе в пограничных владениях до страсти увлекала его; всякая узда, даже самая легкая, была невыносима для его здоровенных плеч. Он не понимал другой удобной жизни, кроме жизни на пустынном раздолье, и с невыразимым чувством ужаса думал о городах.

Несмотря на не совсем тщательное воспитание, несмотря на угрюмый, молчаливый и даже свирепый характер, Гарри обожал свою мать, братьев, сестру и обнаруживал глубочайшее благоговение к отцу, восторгаясь его неукротимой энергией; но выше всех он ставил своего дядю Сэмюэля. По одному его знаку, он не задумавшись пошел бы на самое опасное и даже позорное дело; сказать короче, к своему дяде он питал страстное обожание, был его подручным, принимая бесспорно, как закон, всякое его слово или дело.

Раз утром, вскоре после восхода солнца, Гарри скакал по лесу, уже довольно расчищенному. Он направлялся мили за три от своего поселения, чтобы присмотреть за рубкой значительного участка леса, начатой со вчерашнего дня с целью возделать землю для хлебных злаков и в то же время для очищения берегов Миссури, где следовало устроить водяные мельницы и разные заводы, необходимые для будущего процветания поселения. Молодой хозяин был неподалеку от того места, где происходила рубка, когда вдруг ему послышался тихий, какой-то особенный свист, вероятно, хорошо ему известный, потому что он разом осадил своего коня и навострил уши, зорко оглядываясь по сторонам.

Почти в ту же минуту показался всадник. Ему было лет за пятьдесят; он был высокого роста, худощав, лицо его было желтое и морщинистое, глаза косые, вообще наружность невзрачная. Лошадь под ним была малорослая, чахлая, кожа да кости; она шла понурив голову и поджав хвост, голый и тонкий, как у крысы.

Странный всадник был скудно одет, как все фермеры на американских границах: большой жилет, длинный кафтан, огромные плюшевые штаны, высокие кожаные ботинки и шляпа с отвислыми полями составляли его костюм.

Оружия при нем не было, а если и было, то он его не обнародовал.

При первом взгляде на подобных людей говоришь: «Должно быть, добрый малый», — но хорошенько поосмотревшись, невольно чувствуешь отвращение и думаешь: «Старый бездельник».

— Эге! Молодой хозяин, — сказал всадник с притворной улыбкой, — что так рано и почему так далеко вы заехали? Уж не меня ли вы ищете?

— Вот уж нет, господин Лагренэ, — ответил молодой переселенец смело. — Бог свидетель, что я даже не думал о вас.

— Смотри, пожалуйста! — беззвучно рассмеялся всадник. — Однако, молодой хозяин, нельзя сказать, чтобы вы были очень любезны. Но если вы не за мной ехали, так зачем же вы остановились, услышав мой свист?

— Я думал, что это змея зашипела, — ответил Гарри насмешливо. — Ну слушайте же, старый хозяин, я не умею лгать и действительно ехал к вам…

— Ну, я так и думал, — заметил Лагренэ, весело потирая руки.

— Погодите же, дайте мне закончить; я искал вас за тем, чтобы сказать…

— Что, что такое вы хотели мне сказать?

— Желаю, чтобы мои слова принесли вам удовольствие; слушайте же хорошенько.

— Говорите, ни словечка не пропущу.

— Вот что: я встретился с вами сам не знаю как и познакомился с вами сам не понимаю для чего. Однако, сдается мне, что это знакомство пользы мне не принесет; вы говорите такие вещи, которые мне не нравятся, и стараетесь внушить мне вещи, которые я не считаю честными. По этим причинам покорнейше прошу вас не попадаться мне впредь на дороге, а если случай опять сведет нас, не обращайтесь ко мне со своими речами.

— Смотри, пожалуйста! — повторил всадник. — Вы очень запальчивы, молодой хозяин, а позвольте узнать, что за причина странной решимости, так неожиданно завладевшей вами? Кажется, я имею право задать вам этот вопрос.

— Вы имеете полное право спрашивать, как я имею право не отвечать. Поверьте мне, лучше на том покончим и расстанемся по-приятельски. Ссориться вам со мной не приходится. Пустынные степи обширны, есть довольно места для вас и для меня, можно разойтись, не мешая друг другу. Вам лежит один путь, мне другой.

— Вот это прямая речь! Из ваших слов я должен вывести заключение, что вы, молодой человек, не желаете принять мои предложения и отвергаете мой совет.

— Выводите заключения какие хотите, какое мне дело? Об одном прошу: избавьте меня от вашего присутствия.

— Признаюсь, это уж чересчур! Как, юноша, вы и золота не любите? Ха-ха-ха!

Гарри с презрением пожал плечами.

— Вы, кажется, считаете меня за дурака, старый хозяин: золото не грибы и не может расти под деревьями. Кроме того, если так нужно, лучше будет высказать прямо мою мысль: я не верю сокровищам, зарытым под землей в этих необъятных пустынях; если бы так было в действительности, вы давно бы захватили их себе.

— К моему несчастью, я не помню настоящего места, — отвечал тот со вздохом, — я говорил вам. Если бы не это, поверьте, я никак не выбрал бы вас в компаньоны.

— Верю безусловно; но отчего же вы никак не можете представить мне доказательства, что этот клад — если он не в шутку существует — действительно принадлежит вам?

— Я уже говорил вам, что эти доказательства были у меня похищены в то время, как эти бессовестные разбойнички разграбили мой дом.

— Гм! Извините, но тут что-то нечисто. Вы никогда не уверите меня, что, будучи собственником такого сокровища, вы предпочли закопать его в землю на многие годы, вместо того чтобы пользоваться им для собственного удовольствия; что при этом вы не приняли надлежащих мер для того, чтобы отметить место, куда зарыта ваша собственность, и что только теперь вам пришла в голову мысль вступить во владение своей собственностью, да и то с помощью постороннего.

— Вот вам мой ответ на все эти возражения: я никак не ожидал, что в этой долине вздумают селиться люди, а как только это сведение дошло до меня, я поспешил заявить право на свою собственность.

— У вас не было никакой необходимости делать подобные заявления, и вы сами это хорошо понимаете. Правда, я молод, но у меня достаточно опыта и здравого смысла, чтобы не позволять первому встречному водить себя за нос. Убирайтесь к черту!

— Да, да, теперь я понимаю, — возразил Лагренэ, оскалив зубы, — выведав мою тайну, вы не прочь воспользоваться выгодой и намерены ограбить меня.

Гнев, как молния, блеснул в глазах юноши, однако он сдержался.

— Вы старик, и я не стану с вами драться, — сказал он спокойно, — я не хочу, чтобы мои руки были обагрены вашей кровью; но берегитесь, я могу забыть, что у вас седые волосы!

— А вы взбалмошный ребенок и больше ничего, — сказал старый переселенец добродушно. — Только подумайте хорошенько и тогда сами увидите.

— Замолчите ли вы? — крикнул Гарри. — Довольно я наслушался ваших вздоров! И почему вы не обратились к моему отцу с этим i предложениями? Он сумел бы вам ответить.

— К вашему отцу я не обращался, потому что…

— Почему же? — спросил Гарри грозно.

Старый переселенец испугался не на шутку и решил увильнуть от ответа.

— Да так, лучше перестанем толковать об этом. Вы не хотите — ну и довольно. Только запомните хорошенько: раскаетесь вы, да будет поздно. Да, да, тогда сами увидите, молодой хозяин.

— Пускай по-вашему! Я ничего не хочу ни от вас, ни через вас.

— До свидания, господин Гарри, честная душа!

— Прощайте, господин Лагренэ, старый мошенник!

Оба пренебрежительно раскланялись. Старый переселенец поехал своей дорогой.

Молодой человек следил за ним глазами, пока тот не скрылся за поворотом дороги.

— Хорошо я сделал, что отбоярился от него, — сказал он про себя, — это бездельник; его предложения явно скрывают какую-то западню.

В эту минуту послышался глухой и продолжительный рев неподалеку от него.

— Эге! Что тут такое? — воскликнул американец с невольным содроганием.

Еще более громкий рев прорезал пространство и пресек его слова.

«Господи помилуй! Как раз на дороге старика!» — подумал юноша.

Как бы в ответ на его мысль в ту же минуту раздался страшный вопль, призывом отчаяния зазвучавший в его ушах.

«Старик безоружен! Подло было бы с моей стороны оставить его одного в схватке с тигром!» — блеснула мысль в голове юноши.

Не раздумывая дольше, он сильно пришпорил лошадь, и она как бешеная помчалась во весь опор.

За несколько секунд разъяренное и оскорбленное животное пронеслось через большое пространство равнины, и молодой человек очутился в лесу.

Необыкновенное зрелище представилось тогда его удивленным глазам.

Среди довольно большой прогалины, перерезанной серебристой лентой ручейка, между высокой травой, испещренной цветами, стоял на коленях старик, в ужасе спрятавшись за свою лошадь и подняв руки и слезящиеся глаза к небу.

Как раз напротив этой группы, изображавшей ужас, на толстом суку исполинской камеди, съежившись, как настороженная кошка, сидел громадный ягуар, устремив на эту группу раскаленные, как уголь, глаза и облизывал красным языком вытянутую лапу.

— Спасите! Спасите! — закричал старик со смертельным испугом на лице, завидев молодого переселенца.

— Постараюсь, — ответил тот сухо.

Хладнокровно сошел он с лошади, которая, дрожа от ужаса, помчалась оттуда как обезумевшая, потом с ружьем на плече он смело вышел и стал впереди старика, который дрожал так, что зуб на зуб не попадал.

А тигр даже не пошевелился. Он не сводил алчных глаз со своих жертв и, с наслаждением облизываясь, как бы ухмылялся, выказывая два ряда страшных зубов.

Молодой переселенец также улыбался.

— Вот благородный зверь! — прошептал он. — Как бы не испортить его шкуры.

Странная забота в такую минуту, но она вполне обрисовывает характер американского охотника, для которого опасность не существует, а деньги значат много.

Вдруг из чащи немного подальше раздался новый рев.

Тигр, не меняя положения и не оглядываясь, ответил таким же ревом.

— Ей-Богу! — воскликнул американец. — Да ведь их Двое! Какая жалость расстроить такую прекрасную парочку!

Не успел он закончить, как тигр бросился на них. Но американец зорко сторожил его; прогремел выстрел, дикий зверь перекувырнулся в воздухе и как чурбан повалился на землю.

Он лежал неподвижно; пуля попала ему в правый глаз и тотчас покончила с ним.

— Одного нет! — воскликнул юноша и, бросив ружье и выхватив из-за пояса охотничий нож, прикрыл руку своей одеждой.

Почти в ту же минуту послышался страшный треск, захрустели сучья, и второй ягуар прыгнул на лошадь старого переселенца, запустив свои мощные когти в бока задыхающегося от страха животного.

Гарри стремглав бросился на зверя. Произошла невообразимая схватка, продолжавшаяся не одну минуту. Ягуар и человек, свившись в тесный клубок, катались по земле. Наконец человек встал.

Тигр лежал бездыханный на траве, обагренный кровью, хлеставшей из его распоротых внутренностей.

— Кончено! — сказал юноша весело. — Ну что за славная охота удалась мне! Какое это удовольствие повозиться с такими благородными животными! Ну-ка, старый хозяин, подымайтесь на ноги. Всему конец.

Но тот не отвечал, потому что лежал без чувств.

— Экий пострел! — продолжал американец. — И всего-то он боится и лежит, как баба, в обмороке от страха!

Он поднял старика своими мощными руками и перенес ближе к ручью; тут он, не жалея воды, облил его голову и грудь.

Сильное средство произвело быстрое действие; старик глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Вы спасли мне жизнь, — прошептал он.

— Кажется, — отвечал, смеясь, молодой человек, — а дело нелегкое! Без меня вам трудно пришлось бы, старина. Вот вам и урок: как можно выходить из дома без оружия?

— В другой раз этого не будет.

— И хорошо сделаете. Ну, а теперь что вы намерены делать? — спросил он, указывая на лошадь, судорожно бившуюся при последнем издыхании.

— Сам не знаю, — ответил старик, растерявшись и с видимым отчаянием осматриваясь по сторонам.

— Как же не знаете? Вы должны как можно скорее вернуться домой и лечь в постель — вы совсем расхворались.

— Правда, я чувствую себя не совсем хорошо. Но что же мне делать? Моя бедная лошадь околела, а в настоящем положении я не в силах добраться до дома пешком.

Молодой человек пожал плечами.

— И за каким чертом вы переселились в прерии, если храбрости у вас не больше, чем у мокрой курицы? — проворчал юноша с презрением. — Ну, делать нечего, подождите немного; я схожу за своей лошадью и провожу вас до дома.

— И вы сделаете это? — воскликнул обрадованный старик.

— А почему бы и нет? — отвечал молодой переселенец рассеянно. — Правда, вы старый бездельник, но все же человек, и я не признаю за собой права бросить вас без помощи.

— У вас золотое сердце.

— Хорошо, об этом после, а теперь подождите; минут через пять я вернусь.

Не слушая более разглагольствований старика, молодой человек ушел скорым шагом. Ему удалось без труда отыскать свою лошадь; благородное животное, все еще дрожа от ужаса, откликнулось на его свист. Гарри вскочил на нее и немедленно выехал на прогалину.

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил он у старика. — Собрались ли с силами?

— Да, теперь мне немного получше.

— Ну, так садитесь за мной и отправимся в путь. Старик молча повиновался.

— Крепче держитесь. Марш! Лошадь понеслась вперед.

За все время переезда, длившегося по крайней мере с час времени, они не перемолвились ни одним словом. Гарри насвистывал свою любимую песню «Янки дудл», старик о чем-то раздумывал. Наконец они доехали до поселения в прекраснейшей местности, на самом берегу реки.

— Ну вот вы и дома, — сказал Гарри весело, — спускайтесь же.

Лагренэ сошел с лошади.

— Не зайдете ли вы в мою хижину? — спросил он вкрадчиво.

— Я-то? — возразил Гарри. — За каким чертом понесет меня туда?

— Зачем вы отказываетесь? Вы спасли мне жизнь!

— Слушайте, старый хозяин, это правда, я спас вам жизнь; не будь меня, вы лежали бы теперь бездыханным трупом; может быть, это было бы лучше для всех ваших ближних. Но пускай на этом и закончится все дело. Я доставил вас домой целым и невредимым. Желаю вам всяческого благополучия. Но отныне мы не знаем друг друга.

— Погодите, погодите!

— Нечего ждать, прощайте.

— Только одно слово!

— Говорите скорее — и покончим с этим.

— Я не хочу угрожать вам, а только спешу предупредить вас.

— Говорите скорее.

— Берегитесь.

— Что такое?

— Берегитесь и караульте ночью.

— Объяснитесь.

— Не стоит, ведь вы не поверите моим словам.

— Совершенно справедливо.

— Помните же мое предостережение. Прощайте и еще раз благодарю вас!

Старик повернулся и поспешно направился к своему дому.

Молодой человек призадумался.

— Тут какая-то тайна; я буду настороже, — прошептал он и поскакал своей дорогой.

Странное приключение имело странные последствия.

ГЛАВА XXII. Каким образом капитан Том Митчелл становится вершителем судеб своих врагов и друзей

Вот уже несколько недель как тучи раздора собирались между племенами верхнего Миссури. Разлад начался со дня свадьбы Вечерней Росы, дочери Франсуа Бержэ и сестры Меткой Пули, канадских охотников, и индейского вождя по прозванию Храбрец.

Передадим в последовательном порядке все обстоятельства, предшествовавшие этим смутам, которые, по всей вероятности, не замедлят превратиться в общую войну.

Свадьба молодых индейцев из почетных семейств должна была происходить с великолепием, не совсем обыкновенным в индейских племенах: гости были приглашены со всех сторон.

За два дня до свадьбы стали съезжаться выборные от разных соседних племен: черноногих, ассинибойнов, мандан, даже сиу; они приехали в богатейших военных костюмах и были приняты гуронами племени Бизонов со всевозможными почестями, чего так строго требует индейский этикет.

Воины в числе по меньшей мере пятисот человек расположились лагерем по племенам напротив селения, и только их главные вожди поселились в хижинах гуронских старейшин.

Через несколько часов после прибытия выборных от краснокожих вдали показался еще один Отряд, также направлявшийся к селению, но отряд этот ничем не походил на предшествовавшие ему.

Отряд был весьма многочислен, поскольку состоял более чем из трехсот всадников. Все всадники из белого племени были одеты в живописные костюмы независимых мексиканцев, вооружены с головы до ног и грациозно красовались на великолепных мустангах в богатой сбруе.

Четыре всадника ехали впереди грозного отряда.

Эти всадники были Том Митчелл, Пьер Дюран, Камот и Птичья Голова.

В то же время к селению подъезжали еще два всадника; они держались особняком, на два ружейных выстрела от отряда.

То были Джордж Клинтон и Шарбоно, по прозвищу Верная Опора, — канадский охотник, состоящий на службе у молодого американца.

Не было забыто ничего, что могло бы придать необыкновенное великолепие свадебной церемонии.

Однако прибытие Тома Митчелла во главе многочисленного отряда встревожило краснокожих воинов, которые преисполнялись ужасом при рассказах о страшных подвигах знаменитого разбойника.

Именитейшие старейшины гуронского племени в сопровождении Меткой Пули и Оливье поспешили навстречу вновь прибывшим и приветствовали их самыми радушными словами.

Капитан Дюран явился на этот раз в своем обычном виде, но держался позади товарищей, прикрывая нижнюю часть лица плащом.

Обменявшись положенными приветствиями, Митчелл приказал своему отряду расположиться станом на том месте, где они остановились, сам же отправился в селение только с капитаном Дюраном, Джорджем Клинтоном и его охотником.

Все вошли в дом старика Луи Бержэ, передав своих лошадей на попечение индейских мальчиков.

— Господа, — сказал Том Митчелл, лишь только все уселись за столом, который был уставлен разнообразными яствами, — прежде всего считаю своим долгом объясниться перед вами.

— Как объясниться? Я не понимаю вас, капитан, — сказал престарелый хозяин.

— А вот как: я обязан объяснить не мое присутствие здесь, потому что вы сами удостоили меня приглашением, но мое прибытие во главе такого многочисленного отряда и столь грозно вооруженного.

— Вот что! Действительно, капитан, надо сознаться, что мы все были порядком удивлены, увидев вас с такой грозной свитой.

— Вот именно по этому случаю я и желаю объясниться с вами и прошу вас без малейшей перемены повторить мои слова вождям ваших племен.

— Вождям племен? В такой-то праздник? Что вы, капитан!

— Точно так. Очень важно, чтобы они немедленно узнали о происходящем. Дело так важно, что вы даже и не подозреваете.

— Нет ничего легче, как предупредить их; все они в эту минуту собрались в большой хижине совета. Если хотите, я сам пойду туда!

— Ни в коем случае не делайте этого! Все глаза открыты, шпионы подкарауливают вас. Немедленно возбудится подозрение, если вы сделаете что-нибудь не принятое обычаем. Во что бы то ни стало постарайтесь избежать этого. Измена окружает вас. Малейшая неосторожность может произвести взрыв, чего необходимо избежать всеми силами до того, по крайней мере, времени, пока вы не будете в состоянии противостоять ему. Но было бы еще лучше потушить пожар, не дав огню разгореться.

— Так тут измена?

— Измена и заговор!.. Но успокойтесь: мне все известно, и я надеюсь, что вы скоро обнаружите заговор и уличите двух негодяев, затеявших все это гнусное дело. Одного из них можно простить, потому что он ослеплен страстью; но другой, к сожалению, ваш родственник.

— Лагренэ! — воскликнули канадские охотники в один голос.

— Вот почему, — заметил Луи Бержэ, — наш родственник отказался присутствовать на свадьбе.

— И под таким пустым предлогом, что мы даже удивились, — подтвердил Франсуа Бержэ.

— А между тем мы предлагали ему удобный случай, чтобы помириться с ним, — проговорил старик со вздохом. — Но да будет во всем воля Божия! Говорите, капитан, мы вас слушаем.

Пьер Дюран под предлогом сильной усталости удалился в комнату Меткой Пули, который поспешил провести его туда. В данный момент канадец вышел в залу и, прислонившись к стене, внимательно слушал разговор и наконец сказал:

— Да простит меня Бог за то, что я обвиняю нашего родственника. Мне было дано поручение пригласить его к нам на свадьбу, но он не оказал мне радушного приема; мой приезд явно стеснял его; он едва отвечал на мои слова, и его глаза все время бегали по сторонам, ни разу не остановившись на мне. При малейшем шуме он вздрагивал и торопился спровадить меня, не предложив даже стакана вина. Кроме того, я заметил множество странных следов вокруг его хижины, и до того перепутанных, что не было никакой возможности различить их.

— Все, что говорит мой сын, к несчастью, слишком справедливо, — прошептал Франсуа Бержэ.

— Но вы говорили о двух заговорщиках. Кто же другой? — спросил престарелый хозяин.

— Другой — индеец, сын этого племени, прославившийся, несмотря на свою молодость; словом, всем знакомый вождь.

— Заноза? — воскликнул Меткая Пуля.

— Вы назвали его.

— Ну, так и есть, — подтвердил молодой охотник, — с некоторого времени он совершенно переменился, так что его просто нельзя узнать. Он ненавидит моего брата Храбреца. Впрочем, он доказал свое недоброжелательство к нему во время последнего похода, который не удался по милости Занозы.

— Положим, что Заноза ненавидит Храбреца, — сказал Луи Бержэ, — но в этом я вижу только недостаток, свойственный характеру индейцев; эта ненависть — личное чувство и происходит от неукротимой зависти к сопернику, более счастливому на войне.

— Ив любви, — отчеканил капитан.

— Как?! Неужели он любит…

— Вашу внучку? Точно так, и очень давно. Похищение Вечерней Росы и ее выдача в мои руки было исполнено им при содействии Лагренэ, в надежде, как я узнал впоследствии от самого Лагренэ, что после я выдам вашу внучку в руки Занозы.

— Но благодаря вам этот замысел расстроился; моя дочь будет женой Храбреца, а Заноза лишился всякой надежды, — возразил Франсуа Бержэ.

— Он имеет надежду, во-первых, отомстить, убив своего соперника, потом овладеть его женой, которую он до страсти любит, и, наконец, благодаря хорошо принятым мерам — надо в этом отдать ему справедливость — завладеть известным сокровищем и заставить провозгласить себя главным вождем племени. Вот вам в нескольких словах план Занозы. Для его осуществления он объединился с Лагренэ и почти со всеми индейскими вождями, собравшимися по вашему зову.

— О, какая ужасная измена! Но как же вы смогли все это узнать, капитан?

— Какое дело до того, как я открыл этот заговор, если все его нити в моих руках? Разве вы не знаете, что ввиду личных интересов я должен содержать шпионов во всех индейских племенах в верховье Миссури? Ну вот мои лазутчики и доставляют мне все сведения. Теперь вы предупреждены; от вас зависит как можно скорее принять меры предосторожности.

— Известен ли вам план заговорщиков?

— Да, и в отношении вас лично я имею возможность разрушить их замысел; вот по какой причине я прибыл сюда во главе многочисленного отряда и разбил свой лагерь у вашего селения. Кроме того, я оставил в арьергарде пятьдесят бесстрашных воинов. Вам остается только позаботиться о безопасности старейшин вашего племени и в особенности о жителях вашего селения.

— Но что же можно сделать, капитан?

— Предупредите своих старейшин и сами будьте настороже, остальному предоставьте идти своим чередом; этих бездельников надо захватить с поличным.

— Вы правы, и я пойду…

— Главное, действуйте как можно осторожнее. Вы имеете дело с хитрым неприятелем.

— Не беспокойтесь. Благодарю за предупреждение.

— Я только расплачиваюсь за свой долг.

— Кстати, когда назначено похищение?

— На завтрашний вечер.

— Хорошо, у нас будет время подготовиться. Луи Бержэ встал и вышел в сопровождении сына.

— Ну, а вы, молодой охотник, — обратился Том Митчелл к Меткой Пуле, — как полагаете, не лучше ли вам переговорить с Храбрецом о том, что вы намерены тут делать?

— Признаюсь, капитан, я оставался здесь из вежливости, тогда как меня так и подмывало бежать к моему брату Храбрецу, чтобы и его предупредить; но теперь с вашего позволения я ухожу.

— Но смотрите, действуйте осторожнее, чтобы никто ничего не заподозрил.

— Не беспокойтесь, — ответил он, смеясь, — тут канадцы против индейцев, одни стоят других; один Бог разберет, кто из них хитрее другого. Капитан, прошу вас, чувствуйте себя как дома и распоряжайтесь как знаете… Впрочем, мое отсутствие не будет долгим.

С этими словами он ушел.

В зале остались Джордж Клинтон, Шарбоно, Оливье, капитан Дюран и Том Митчелл.

— Теперь очередь за вами, господин Клинтон, — сказал атаман разбойников с приятной улыбкой. — Хотя наше знакомство с вами началось при не совсем благоприятных условиях, однако мне хочется доказать вам, что я не злопамятен и гораздо больше друг вам, чем вы это предполагаете.

— Я считаю вас своим другом, капитан, — отвечал молодой американец, — между нами не произошло ничего такого, что могло бы сделать нас врагами.

— Напротив того, я в этом убежден, но прежде всего позвольте мне сказать несколько слов этому юному французу-

— Мне? — спросил Оливье с удивлением.

— Именно вам, и я вполне уверен, что скоро вы лучше узнаете меня и сами убедитесь, что я питаю к вам самое искреннее участие.

— Благодарю вас за это участие, — ответил Оливье довольно холодно, — но я никак не могу понять причины того…

— Прошу вас войти в ту комнату, и вы поймете меня.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что вы найдете там старого друга.

— Старого друга? Вероятно, вы ошибаетесь. Вы не знаете, что я только несколько месяцев как прибыл в эту страну, что здесь я всем чужой и никто не знает меня, кроме тех людей, которые только что были здесь. В этих краях у меня нет ни одного друга.

— Может быть, — возразил Митчелл, улыбаясь, — но на всякий случай проверьте и войдите в ту комнату. Если я ошибся и человек, ожидающий вас в той комнате, не окажется вашим лучшим другом, тогда извините, беда не велика.

— Правда, и признаюсь вам, что ваша настойчивость возбуждает во мне любопытство против моей воли. Что бы ни случилось, я не вижу причин упорствовать. Почему бы и в самом деле не удовлетворить ваше желание?

— Идите, идите, а там уж наверняка придете благодарить меня.

Оливье отворил дверь и вошел в комнату Меткой Пули.

— Теперь, господин Клинтон, опять вернемся к нашему делу, — сказал атаман, обращаясь к американцу.

— К вашим услугам, капитан.

— Я не все объяснил этим господам, когда открывал им злые замыслы переселенца Лагренэ и его сообщника Занозы; я обошел некоторые обстоятельства, касающиеся лично вас.

— Меня?

— А вот сами судите о справедливости моих слов — только прошу вас заранее извинить меня, если, говоря откровенно с целью оказать вам настоящую услугу, я вынужден буду коснуться самой тайной струны вашего сердца.

— Капитан!

— На одну минуту! — перебил его атаман с живостью. — Вы нежно и страстно любите молодую девушку, имени которой нет надобности произносить. Для нее вы все бросили и без расчета, без умысла, вы, богатый и уважаемый член цивилизованного общества, поселились в глуши диких прерий среди свирепых дикарей. Вас не устрашили ни долгий путь по непроходимым дорогам, ни разнообразные опасности, пугающие даже авантюристов, увлекаемых могущественной силой — страстью к золоту.

— Капитан, право, я не понимаю! — воскликнул Клинтон, теряя терпение.

— Еще несколько слов… Прелестная, чистая, невинная девушка, еще не забывшая ангельские крылья, оставленные ею на небесах, это милое существо, тоже вас любящее, несмотря на упорство отца… Вы опять увиделись с ней. Вы надеетесь победить упорство Джонатана Диксона — зачем скрывать его имя? — отца, мешающего вашему счастью. Но берегитесь, господин Клинтон: страшная опасность нависла над вашей головой и грозит вашему счастью вечной гибелью.

— Договаривайте ради самого Бога! — воскликнул Клинтон в мучительной тревоге. — Джонатан Диксон…

— Он не знает о вашем присутствии — или, скорее, соседстве, потому что вы поселились на самых границах его владений; он ничего не знает и ничего не подозревает; вам грозит опасность не с этой стороны.

— Откуда же?

— Как, однако, все вы удивительно простодушны! Неужели вы думаете, что у краснокожих нет глаз и что они не так же хорошо видят, как и все мы? Все люди, какого бы они ни были цвета или образования, имеют одни и те же страсти, те же пороки; природа создала их из одной и той же глины. С той лишь разницей, что образованные люди присоединили к общим порокам и лицемерие, тогда как краснокожий дикарь идет прямо к цели. Вот и вся разница между нами и ими.

— Так вы предполагаете?..

— Не предполагаю, а уверен. Ищите, выведывайте, смотрите в оба — уж это ваше дело. Берегите свое сокровище; это касается вас одного. Вам не известны хитрые уловки диких прерий. Но тут не беда. При вас находится самый опытный охотник в неизмеримых степях. Только прислушивайтесь к его советам. Он честнейший, умнейший и преданнейший человек; уж он-то не обманет вас. Поверьте мне, если вы хотите спасти любимую вами особу от непоправимого несчастья, страшнее смерти — торопитесь, нельзя терять ни минуты… Что вы думаете об этом, Верная Опора?

— Я думаю, что вы, капитан, совершенно правы, — отвечал канадец простодушно, — и что вы очень дальновидный человек.

— Благодарю за доброе мнение и за прямые слова. В моих руках находится один конец нити, — сказал он с тонкой улыбкой, — а скоро попадет и другой.

— Это дело по вас и наверняка будет удачным. Господин Клинтон, когда же мы на охоту?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Джордж Клинтон.

— Так едем сегодня же вечером после заката солнца.

— В добрый час! Так-то будет лучше, — заключил атаман.

— Капитан, — растроганно произнес Джордж Клинтон, — что бы ни случилось, вы можете рассчитывать на мою дружбу.

Он подал разбойнику руку, которую тот пожал, сказав при этом:

— Я не забуду этого и припомню при случае.

— Надеюсь, — ответил молодой американец.

В эту минуту дверь из комнаты Меткой Пули отворилась и оттуда вышли Оливье и капитан Пьер Дюран.

ГЛАВА XXIII. Описание обрядов индейской свадьбы

В ту же минуту, когда с одной стороны в залу входили Пьер Дюран и Оливье, из другой двери показались канадцы, так что Оливье, на открытом и прекрасном лице которого сияла радость, вынужден был отложить до другой, более удобной минуты засвидетельствование своей благодарности атаману разбойников.

Однако молодой человек не удержался; поспешно приблизившись к Митчеллу, он схватил его за руку и, крепко пожав ее, сказал дрожащим от волнения голосом:

— Капитан, словами нельзя выразить моей благодарности за те безмерные одолжения, какие вы мне оказали. Я все знаю, располагайте мною; я вам принадлежу.

— Ловлю вас на слове, — ответил Митчелл весело, — и при необходимости напомню вам.

— Непременно. Я готов за вами следовать и повиноваться вам как другу и начальнику, но вы должны мне выдать этого гнусного злодея, который и здесь не оставляет меня в покое.

— Не только обещаю, но еще и выдам вам драгоценные документы, доказывающие самым неопровержимым образом, что вы имеете полное право носить имя и титул, которых вас хотят лишить.

— Благодарю, капитан, благодарю.

— Но оставим это на время и переговорим скорее о средствах высвободить живыми и невредимыми наших друзей из того опасного положения, в котором они теперь находятся.

Разговор сделался общим.

Старые канадские охотники действовали с обычным благоразумием.

Старейшины племени были предупреждены и, следовательно, приняли свои меры.

Храбрейшие из храбрейших воинов были поодиночке предупреждены и были готовы действовать по данному сигналу.

Некоторые важнейшие пункты обороны были незаметно заняты и украдкой от всех приняты важнейшие меры безопасности.

Все было проделано с такой ловкостью, что никто из многочисленных гостей, наполнивших селение, ни о чем не подозревал.

Индейцы и канадские охотники, поселившиеся в их племени, выказывали безмятежное спокойствие и полное доверие и с такой безукоризненной вежливостью чествовали своих гостей, что неприятельские вожди, несмотря на врожденную хитрость и умение чутко выслеживать чужие намерения, ничего не могли заметить, не могли уличить ни взгляда, ни улыбки, ни неосторожного движения, которые могли бы возбудить в них подозрение.

Казалось, все были довольны, веселы и беззаботны, в сущности же у каждого рука была готова выхватить оружие в преддверии неизбежной и близкой схватки.

Перед самым закатом солнца начались подготовительные обряды к свадьбе.

На улице раздался страшный шум и гам, производимый музыкальными инструментами и военными свистками, сделанными из человеческой берцовой кости, какие каждый краснокожий воин носит на шее. Многочисленный конный отряд, состоящий из главных вождей того племени, а также соседних племен, приглашенных на свадебное торжество, остановился перед домом канадских охотников, и Храбрец, ехавший во главе отряда, тихо постучался в дверь древком своего копья.

Дверь немедленно отворилась, и у порога появился дед, с сыном по правую руку и внуком по левую.

— Кто вы и чего желаете? — спросил дед величественно.

— Мы воины и отправляемся на совет племени, — отвечал Храбрец. — Мы просим у вас гостеприимства на один час, чтобы оправиться от усталости и явиться в приличном виде перед старейшинами, потребовавшими нас к себе.

— Во имя Ваконды войдите и будьте дорогими гостями под кровом нашей хижины.

— Отец мой, — возразил вождь, — наш отряд многочислен, и ему у вас не поместиться. С вашего позволения, мы войдем только с двумя товарищами, остальные же останутся вне дома, где им будет предложено угощение.

— Ваша воля прежде всего; вы здесь хозяин во все время, пока вам угодно быть моим дорогим гостем.

Храбрец сошел с лошади, а кроме него Заноза и еще один вождь из племени сиу. Втроем они вошли в дом.

Приготовленное угощение было вынесено оставшимся на улице гостям.

По знаку деда все сели за стол.

— Еще раз скажу: добро пожаловать, дорогие гости, во имя Великого Духа! — произнес Луи Бержэ, усаживая Храбреца по правую руку.

Один из остальных вождей сел подле Франсуа Бержэ, другой — рядом с Меткой Пулей.

Затем последовало угощение.

Пиво, водка и другие разнообразные напитки предлагались в изобилии. Стаканы переходили из рук в руки, и через десять минут были набиты трубки.

Луи Бержэ стукнул по столу, и появилась Вечерняя Роса с жаровней в одной руке; в другой она держала несколько благовонных палочек для закуривания трубок, для того, чтобы курильщики не трогали пальцами раскаленных углей.

Краснея и робко опустив глаза, молодая девушка подошла, легкая, как лань. В эту минуту она была необыкновенно хороша.

Храбрец повернулся к ней и с минуту рассматривал ее с холодным видом, хотя пламенный взгляд выдавал его; потом он спросил у деда:

— Эта прекрасная девушка, вероятно, ваша невольница?

— Нет, — отвечал старик, — она дочь моего сына; ей минула семнадцатая весна.

— Она прекрасна, как дева первой любви, — проговорил Заноза невольно дрожащим голосом.

— Не согласитесь ли вы, — произнес другой вождь, — отдать ее замуж за славного воина, которому она будет готовить пищу, чистить оружие и держать в порядке его дом?

— Вечерняя Роса еще очень молода, и я не знаю, раздавалось ли в ее сердце пение птички с лазоревыми крыльями, которое солнечным лучом освещает девичье сердце. Впрочем, мы с ее отцом предоставляем ей полную свободу соединиться с воином, который сумеет ей полюбиться.

— Клянусь! — возразил вождь из племени сиу. — В руке Ваконды сердца его творений; но часто алые губки молодых девушек отказываются обнаружить тайны своих сердец.

— Мудро говорит брат мой, — сказал дед.

— Вот мы все, вожди и известные воины своих племен, собрались за вашим столом, — заговорил Заноза. — Никто из нас не считается недостойным сделаться мужем дочери вашего сына. Почему бы нам не попробовать счастья?

— Все ли гости желают этой попытки? — спросил старик.

— Все просим о том, — ответили они в один голос.

— Да будет по-вашему. Дитя мое, слышишь ли ты? Красавица поклонилась и ушла.

Вслед за этим в залу вошла пожилая индианка, жена самого почетного старейшины, и поставила на стол жаровню и благовонные палочки.

Каждый протянул руку за палочкой.

Но в тот же миг появилась Вечерняя Роса и, подавая Храбрецу закуренную трубку, сказала своим тихим мелодичным голосом:

— Вождь, примите эту трубку мира, которую подносит вам раба ваша.

Храбрец взял трубку, минуты две затягивался ее дымом, потом встал, положил руку на трепещущее плечо красавицы и, гордо окинув взором присутствующих, сказал громким и твердым голосом:

— Вожди, воины и охотники, окружающие меня! Теперь Вечерняя Роса жена Храбреца, вождя племени.

И, подавая ей стакан, сказал повелительно:

— Налей!

Вечерняя Роса налила в стакан вина.

Вождь прихлебнул и подал стакан девушке; она также прихлебнула, после чего стакан был пущен по кругу и наконец возвращен пустым в руки Храбреца.

— Теперь эта женщина моя жена. Признаете ли вы это? — спросил он.

— Признаем.

— Завтра я возьму ее в свою хижину.

— Мы желаем оставить ее у себя еще на несколько дней, — сказал дед.

— Ни на один час, ни на одну минуту более того, как я решил.

— В таком случае вы желаете ее похитить? — спросил старик.

— Непременно, если это неизбежно, — ответил индеец гордо.

При этих словах все встали. Вечерняя Роса удалилась прочь.

— Через час выкуп за Вечернюю Росу будет внесен, — сказал Храбрец.

Он ушел в сопровождении двух индейцев и всех присутствующих.

Вожди вскочили на коней. Храбрец величественно откланялся и произнес:

— До завтра.

Он встал впереди отряда, и все ускакали, а канадцы вернулись домой.

Ровно через час, как и было обещано молодым вождем, в дом родителей были доставлены богатые дары от жениха: лошади, оружие и меха, что, в сущности, составляло не то чтобы выкуп, но приданное для Вечерней Росы. Индейские воины, доставившие эти подарки, возвратились к жениху с драгоценными дарами от ее родителей.

Все подготовительные обряды были выполнены до мельчайших подробностей, как того строго требовал индейский этикет.

Нам, европейцам, не следует насмехаться над обычаями дикарей, да и удивляться тут нечему. Разве этикет времен Генриха III или Людовика XIV не менее строго выполнялся до мельчайших, не менее пошлых подробностей? Везде люди остаются людьми; будь их кожа бела, черна или красна — все равно те же страсти волнуют их грудь, везде бывает низость, лицемерие. Дикие или цивилизованные, все равно люди увлекаются титулом, ленточкой, орденом, красивой игрушкой, знаком отличия, над чем смеются даже те, которые их жалуют… У вы! В человеческом болоте бывают всякие гадости, и честному человеку не следует копаться в нем, чтобы не задохнуться. Слишком понятная истина, что из всех животных, существующих на земле, человек едва ли не самая гнусная тварь, потому что он сам хвастается своей низостью, которую использует, как ступеньку, чтобы захватить себе побольше земных почестей, и из своей цели делает жалкого кумира, которому поклоняется из честолюбия. По-моему, краснокожие поступают честнее. Грубо, свирепо, напролом они идут к своей цели, но, по крайней мере, прямо, не придумывая при этом громких фраз. Так вернемся же к ним.

Не существовало ни малейших признаков, по которым можно было бы предвидеть тайную борьбу между Храбрецом и Занозой, а между тем борьба эта не замедлила обнаружиться.

Весь следующий день прошел в пирах и веселье.

Атаман простился с канадцами и удалился в свой лагерь вместе с капитаном Дюраном, Клинтоном, Оливье и Шарбоно.

Вскоре после солнечного заката Том Митчелл отрядил сотню самых отважных воинов; оставив остальных под командой Камота, он сам в сопровождении четырех друзей стал во главе конного отряда и удалился из лагеря, но с такими предосторожностями, что никто даже не догадывался о его отъезде.

Следуя индейскому обычаю, муж берет себе жену в полном смысле слова, то есть берет ее силой и бежит с ней в прерии. Через два дня он возвращается в селение с женой, посадив ее за собой на лошадь. Перед хижиной своего тестя он приносит в жертву молодую кобылу, вырывает у нее сердце и делает им крестообразный знак на своем лбу и на лбу своей жены, и этим все сказано: брак заключен, союз совершен.

Таково требование индейского этикета.

Храбрец старался все исполнить как следует; канадцы со своей стороны очень хорошо выучили роли, принадлежавшие им в этом случае.

К десяти часам вечера, в то время как шум и всякие звуки замирают в селении, на хижину Луи Бержэ напали со всех сторон; то были индейские воины под предводительством Храбреца.

Трое канадцев смело выступили против нападающих.

— Чего вы требуете? — спросил дед.

— Мою жену, которую вы задерживаете незаконным образом, — ответил Храбрец.

И без дальних переговоров они вступили в бой — впрочем, ни для кого не опасный.

Три защитника сделали несколько выстрелов в воздух для очистки совести и для доказательства сильной схватки — воображаемой, как всем было известно; молодая красавица была похищена, словно легкое перышко, и усажена на лошадь Храбреца, и в ту же минуту отряд умчался во весь опор, оглушительными криками торжествуя победу.

Отряд состоял из сотни воинов из всех племен, приглашенных на свадьбу; только десять или двенадцать воинов того селения и среди них Заноза были товарищами жениха.

Едва хищники с прелестной добычей скрылись из глаз, как из-за дома вышел Меткая Пуля и свистнул особенным образом.

Тотчас, как по мановению волшебной палочки, явились воины в полном вооружении и на отличных мустангах; все они выстроились позади Меткой Пули, успевшего вскочить на своего коня.

— Вперед! — закричал он звучным голосом, и воины, припав к гривам своих лошадей, помчались стрелой.

Около часа продолжалась эта бешеная скачка, которую невозможно описать никаким пером.

Лошади, как бы понимая мысли своих седоков, мчались в ночной темноте с фантастической быстротой, преодолевая преграды, перескакивая через рвы; ничто не могло замедлить их хода.

После такой скачки, продолжавшейся около часа, лошади точно взбесились и, не слушая ни узды, ни повода, мчались все прямо, как бы увлекаемые роком.

— Вперед! Вперед! — только покрикивал Меткая Пуля.

Скачка становилась все невероятнее; того, кто падал, некому было поднять, и всадники мчались по телам, даже не замечая этого. Существовала лишь одна цель — поспеть вовремя.

Вдруг послышалась ружейная перестрелка, и яркие огоньки рассекли ночной мрак; неподалеку разгорелся ожесточенный бой.

Меткая Пуля кинжалом пришпорил свою лошадь и еще раз прокричал:

— Вперед!

Лошади сделали последнее усилие и ураганом влетели в самую гущу свалки. Воины испустили воинственный клич и тотчас приняли участие в битве.

В ответ им раздались такие же крики со стороны противника.

Помощь подоспела вовремя.

На Храбреца внезапно напали его провожатые, но, предупрежденный заранее, он держался настороже и в минуту нападения быстро соскочил с лошади, крепко прижав к груди свою жену.

Молодой вождь, прислонившись спиной к огромному дереву и окруженный десятью воинами, остававшимися ему преданными, вступил в неравную борьбу; десять человек решились лучше умереть героями, чем сдаться в плен, и вступили в отчаянный бой с сотней свирепых дикарей, жаждущих принести их в жертву своей ненависти.

Вечерняя Роса была скрыта в груде листьев у подножия того же дерева, и бой разгорелся ожесточенный, беспощадный.

Из всех верных товарищей только двое теперь оставались на ногах, но Храбрец все еще не давал спуску. Он и два его товарища едва переводили дух от усталости; кровь лилась ручьями из многочисленных, правда, не тяжелых ран, но силы оставляли воинов. Еще несколько минут — и они должны погибнуть; они это чувствовали и, напрягая силы, совершали чудеса храбрости. Неприятели понимали это; они сознавали цену оставшихся минут и с бешеной яростью напирали на трех героев, которых все их усилия не могли сразить.

В эту самую минуту подоспела помощь с двух сторон. В продолжение первых последовавших за тем минут происходила неслыханная резня. После этого наступило молчание.

Роковое, могильное молчание, которое не нарушалось ни единым возгласом торжества победителей.

Все изменники полегли на месте, за исключением одного, главного, именно которого более всего хотелось иметь в руках.

Занозы нигде не было. Он убежал, и каким образом, никто не мог бы сказать.

Он дрался как демон, с бешенством отчаяния; но в ту минуту, когда Меткая Пуля ударом приклада по голове сбил его с ног и вскочил на него, чтобы овладеть им, Заноза буквально проскользнул между его рук и скрылся, так что никто не мог отыскать его.

Отыскать Храбреца — вот была первая забота Меткой Пули и Тома Митчелла, командовавшего вторым отрядом. Зажгли факелы. Страшную картину представляло собой поле битвы: трупы вповалку лежали вокруг дерева, где произошло главное сражение.

Надо было пролагать дорогу между трупами, чтобы достигнуть Храбреца и двух его храбрых товарищей, прикрывавших его своими телами. Они шатались как пьяные. Страшное напряжение сил поддерживало их во время битвы, но по окончании сражения силы оставили их; все их существо было потрясено; они ничего не видели и не слышали. Они лежали неподвижно на неприятельских трупах и были не в силах пошевелить языком.

Их друзьям стоило больших трудов, чтобы привести их в чувство. Человеческие силы имеют пределы, и нельзя переходить эти пределы безнаказанно; геройство, каким бы прекрасным оно ни было, часто бывает гибельным. На этот раз, кажется, так и произошло.

К счастью, нежные и заботливые ласки Вечерней Росы, попечения умных и внимательных друзей — охотников и Тома Митчелла — совершили чудесное, можно сказать, исцеление.

Мало-помалу воины очнулись, подкрепленные разными целительными средствами своих друзей и в особенности гордой мыслью, что они одержали невозможную победу. Вскоре они почувствовали в себе достаточно сил не только для того, чтобы подняться на ноги, но и чтобы сесть на лошадей и возвратиться в селение.

Храбрец настаивал было, чтобы довершить все обряды, предписанные свадебным этикетом, но его друзья толком объяснили ему, что было бы безумием оставаться одному в безлюдных прериях, куда не замедлят подоспеть враги, чтобы отомстить за смерть своих единоплеменников.

На рассвете соединенные отряды, сопровождавшие в торжественной процессии молодого вождя с женой, въехали в селение.

Приглашенные на свадьбу племена исчезли, и каждое из них оставило на месте своей стоянки пук стрел с окровавленными кончиками, связанных змеиной кожей.

Это означало объявление войны по всем правилам.

ГЛАВА XXIV. Каким образом Лагренэ принял неожиданных гостей и что из этого вышло

Было около восьми часов вечера. Ветер свистел, буря завывала и грозно ревела между деревьями; отрывистый вой волков сливался с хриплым ревом ягуаров в чаще леса; шумно вздымались мрачные воды Миссури и огромными волнами разбивались о скалистые берега. Все спали или притворялись спящими в поселении Лагренэ.

Один хозяин еще не спал. Сидя в камышовом кресле, облокотившись обеими руками на стол, переселенец читал, или, скорее, неподвижными глазами смотрел на Библию, лежавшую перед ним и слабо освещенную закоптелой лампой.

Его огромная собака с торчащими ушами, красными глазами, самого свирепого вида, лежала у его ног, положив морду на вытянутые передние лапы и, чутко насторожив ухо, при малейшем шорохе тихо рычала.

Читал ли Лагренэ? Вряд ли, потому что его глаза вот уже с час как остановились на одной странице; книга служила предлогом, скрывавшим его беспокойство, и не мешала работать мысли, которая была не очень отрадна, судя по его мрачному виду и смотря по тому, как он все более и более хмурился.

Вот уже несколько раз переселенец с видимым нетерпением посматривал на часы с кукушкой, стоявшие в углу комнаты, которая, мимоходом сказать, была парадной комнатой в его хижине, после чего глаза его снова устремлялись на ветхие листы Библии. Вдруг раздался тихий свист, чрезвычайно походивший на свист гремучей змеи.

В один миг человек и собака подскочили к двери.

Человек захватил с собой ружье, собака ощетинилась, оскалила два ряда страшных зубов и, глухо зарычав, посмотрела умными глазами на хозяина.

— Молчать, Рок, молчать! — сказал Лагренэ вполголоса, ласково поглаживая пса. — Молчать! Это друг.

Собака перестала рычать и встала позади хозяина. Лагренэ подошел к двери и приложил к ней ухо.

— Кто там? — спросил он, стараясь говорить как можно тише.

— Друг, — был немедленный ответ.

— Мало ли друзей бродяжничает по прериям с честными намерениями в такой поздний час ночи.

— Знаю, но меня ждут. Девять часов пробило, луна поднялась, вот и я тут! Отворите!

Вероятно, эта фраза была паролем, потому что дверь тотчас отворилась.

Но вместо одного в комнату вошли разом двое.

— Что это значит? — закричал Лагренэ, занимая оборонительное положение, тогда как собака смело бросилась вперед.

— Опустите ружье и придержите собаку, старый охотник, — сказал один из прибывших, — зла мы вам не желаем и явились с дружелюбными намерениями.

— А где доказательства? — возразил старик, не переменяя воинственной позы. — Я не ждал никого из вас.

— Справедливо. Но положим, что мы просим у вас гостеприимства; откажете ли вы нам?

Старик с сомнением покачал головой.

— Но как вышло, что вы произнесли именно те слова, которые должен был произнести тот, кого я ждал?

— Может быть, случайно, а может, и нет. Во всяком случае подтверждаю вам, что в настоящую минуту вам нечего бояться с нашей стороны; если же впоследствии обстоятельства переменятся, то на нас не пеняйте — вся вина будет с вашей стороны.

— Пускай будет по-вашему! — сказал Лагренэ, опуская ружье. — Я полагаюсь на ваше слово. Лежать, Рок!.. Входите, дорогие гости!

— Благодарим.

Они вошли. Лагренэ подбросил две охапки хвороста в огонь, поправил лампу, вынул из шкафа кусок жареной дичи, ковригу хлеба, кувшин крепкого эля и графин французской водки, все поставил на стол и, подвинув стулья, обратился к гостям, вежливо поклонившись:

— Прошу покорно; ешьте и пейте, ничего не боясь. Вы мои гости и находитесь в безопасности под ответственностью моей чести.

Он сам сел, гости последовали его примеру, и все втроем принялись закусывать, как будто век были друзьями.

Тем не менее каждый из собеседников держал оружие под рукой, как это было в обычае у всех пограничных жителей.

Когда они насытились и закурили трубки, Лагренэ обратился к гостям с расспросами, считая, что наступила подходящая минута начать разговор, чтобы узнать, хорошее или дурное он может ожидать от этих людей, так неожиданно и почти насильно вошедших к нему в дом.

— Господа, — сказал он с принужденной улыбкой, — не угодно ли вам теперь объяснить мне, кто вы и что за важная причина привела вас в глухую ночь в мою жалкую хижину?

— Неужели вы нас не знаете? — спросил тот посетитель, который все время говорил с ним. — Это довольно странно: мы с вами самые близкие соседи по граничным понятиям.

— Не говорю, чтобы я вас не знал, только мне сдается, что я в первый раз имею честь видеть вас.

— Я тоже так полагаю, тем более, что со времени моего водворения в здешних местах я мало посещал окрестности; кроме того, я совершил довольно большое путешествие и только сегодня к вечеру возвратился домой. Посему спешу нанести вам свой первый визит. Как видите, я не люблю терять времени даром.

— Действительно, это так. Но понятно, что такой любезный шаг с вашей стороны усиливает мое желание познакомиться с вами.

— За этим дело не станет, господин Лагренэ. Меня зовут Джонатан Диксон, а это мой брат Сэмюэль. Мы новые владельцы Оленьей долины. К этому надо добавить, что мы всегда к вашим услугам. Теперь, надеюсь, наше знакомство состоялось.

— Совершенно так, совершенно, — ответил Лагренэ весело и с прояснившимся лицом. — Несколько дней тому назад я даже имел счастье видеть здесь вашего сына Гарри; должен прямо сказать, он спас мне жизнь.

— Да, он мимоходом намекнул мне об этом деле. Но не стоит говорить об этом: такими одолжениями пограничные соседи обмениваются ежедневно. Могу вас заверить, что молодой человек о том и не думает.

— Может быть, господин Диксон, но я-то думаю, что он спас меня от мучительной смерти.

— Ну, так и что же?

— А то, что я не забуду этого никогда.

— Воля ваша… Теперь потолкуем о деле.

— Не имеет ли оно какого-нибудь отношения к свиданию, которое вы назначили здесь моему племяннику? — спросил наконец Сэмюэль.

— Именно так, господин Сэмюэль: я желаю, насколько это от меня зависит, выказать ему свою благодарность за оказанное мне благодеяние, точно так же, как я не люблю оставаться в долгу за нанесенное мне оскорбление.

— Это свойственно всякому честному человеку. Впрочем, у пограничных жителей принят закон: око за око, зуб за зуб.

— Верно, и надо сказать, что этот закон справедлив, — заметил Лагренэ.

— Трудно сказать… Но если вам это все равно, обратимся опять к моему племяннику. Если нет особых препятствий, то не угодно ли будет вам объяснить причины, заставившие вас назначить ему свидание нынешней ночью?

— Я не вижу смысла уклоняться от объяснения, и вы сами увидите, что причины, заставившие меня вызывать его, очень уважительны. Но прежде позвольте просить вас удовлетворить мое справедливое любопытство: почему вы, а не он явились на мое приглашение?

— Дело очень просто, — ответил Джонатан Диксон. — Я вам уже сказал, что только сегодня вернулся домой, совершив путешествие вниз по реке, продолжавшееся более месяца. Перед отъездом я поручил старшему сыну управление домом; понятно, что по моему возвращению он дат мне отчет обо всем, что произошло в долине во время моего отсутствия. Вот вам и весь секрет.

— Поверьте, господа, я не имел нужды в этом объяснении, однако я очень рад, что вы откровенно высказались; наше обоюдное положение теперь совершенно понятно и ясно.

— Полагаю, господин Лагренэ, тем более, что если ваше дело действительно важное, то, как мне кажется, вам лучше потолковать с такими людьми, как мы с братом, чем с мальчиком, у которого едва только пушок показался.

— Вот это вы сказали верно; так как дело касается лично вас, то будет лучше всего, если мы потолкуем без всяких обиняков.

— Хорошо сказано. Вот мы вас и слушаем.

Старый переселенец задумался на минуту, но вскоре окончательно решился и сказал с добродушным видом и вкрадчивым голосом:

— Прежде всего поверьте, господа, что во всем этом я руководствуюсь искренним участием к вам. Не говоря уже о добросовестности, я считаю это своим священным долгом. В этом деле у меня нет другого интереса, кроме вашего.

— Нам угрожает опасность? — спросил Сэмюэль.

— Именно так! Вам угрожает опасность — и, к несчастью, со стороны страшного врага.

— Объяснитесь! — вскричали оба брата.

— Может быть, я плохо делаю, говоря с вами с такой откровенностью, но видит Бог, что благодарность увлекает меня и что я никак не могу противостоять этому чувству.

— Ради Бога, говорите скорее!

— Сейчас в двух словах я все объясню. Я не люблю длинных речей и прямо скажу вам, в чем дело, чтобы не мучить вас.

— Черт побери! — вскричал Сэмюэль. — Лучше вы разом объявили бы, в чем дело, чем держать нас будто на раскаленных углях.

— Потерпите, господа, сейчас скажу. Каждый говорит как может и по своему умению. Зачем вы только прерываете мою речь!

Американцы, судорожно сжав кулаки, прилагали нечеловеческие усилия, чтобы сдержать свое желание поколотить этого старого бездельника, который явно наслаждался их мучениями и насмехался над ними с той холодной иронией, от которой содрогаются все нервы и бушует гнев в сердцах самых терпеливых и миролюбивых людей.

— Да начнете ли вы когда-нибудь? — закричал Джонатан Диксон, стукнув кулаком по столу так, что все заходило ходуном.

— О, как вы нетерпеливы! — возразил Лагренэ равнодушно.

Но решив, вероятно, что довольно шутить и что тянуть с ответом дольше опасно, он наконец решился и сказал:

— В двух словах, господа, вот вам все дело: вы поселились в Оленьей долине и основали, если не ошибаюсь, великолепную колонию.

— Ну, так что же? — спросил Джонатан.

— Не горячитесь. Эта долина принадлежит самому сильному племени на берегах Миссури.

— А мне какое дело? Девственная земля принадлежит тому, кто первый водворился на ней.

— Может быть, но беда не в том, потому что этот народ владеет огромными территориями и мало обращает на них внимания, так что, по всей вероятности, он и не подумал бы предъявлять вам своих прав на этот клочок земли, если бы слишком значительный интерес не вынуждал его к этому.

— А позвольте узнать, какого рода этот интерес?

— В этой самой долине зарыто народное сокровище.

— Сокровище? Что называете вы сокровищем, старый охотник? Какое сокровище может быть богаче девственной почвы?

— Не стану с вами спорить по этому поводу, но говорю вам то, что есть. Этот клад существует на самом деле, это я знаю наверняка. Его стоимость исчисляется многими миллионами долларов золотыми слитками и золотым песком.

— Тем лучше. Так вы сказали, что клад находится на моей земле?

— Точно так.

— Ну, следовательно, он мне принадлежит, и я воспользуюсь им, — произнес Джонатан решительно.

— Будьте осторожнее! Борьба предстоит жестокая. Ваши противники многочисленны и мужественны; они соединились с шайкой разбойников и, кроме того, выбрали своим вождем молодого человека — такого же американца, как и вы, — который решился во что бы то ни стало покорить вас, и я боюсь, что он добьется успеха. Впрочем, поступайте как знаете. Теперь вы предупреждены.

— Думаете ли вы, что надо ожидать скорого нападения?

— С минуты на минуту; все уже готово.

— Вы не назвали имени того человека, который должен руководить или, вернее, командовать нашим врагом, — заметил Сэмюэль.

— Действительно, это так, — подтвердил Джонатан, — а для нас очень важно знать, с кем из наших земляков нам придется драться.

— Разве я не назвал его? Ну извините, это все из-за рассеянности. Его имя — Джордж Клинтон.

— Ложь! Ты солгал, старый бездельник! — закричал Сэмюэль, вскочив с места.

— Я сказал истину, — ответил старик благодушно. Вдруг дверь с шумом отворилась, и появились двое людей, тащивших за руки сильно упиравшегося третьего, подталкивая его прикладами.

— Бездельник, — закричал один из них, — ты солгал! Это был сам Джордж Клинтон.

Рок, хозяйская собака, хотела было броситься на вновь пришедших, но Шарбоно сильным ударом приклада заставил ее замолчать.

Лагренэ встал и прицелился, но американцы мигом обезоружили его и заставили сесть на стул.

Человек, которого таким необычным средством доставили Клинтон и Шарбоно, был не кто иной, как Заноза, вождь индейцев.

Позади трех посетителей следовали Надежа и Драк; но они почтительно остановились у порога.

— Господа, — произнес Джордж Клинтон, — кажется, я подоспел вовремя; но — благодарение Богу! — нам удалось захватить и этого мошенника, который шатался около здешнего дома. Надеюсь, что он не заставит себя долго просить и скажет нам всю правду.

Он посмотрел на индейца, который невольно почувствовал, как дрожь ужаса пробежала по всем его жилам, однако с виду оставался холодным и спокойным, как будто дело его не касалось.

Оба американца мучились неизвестностью, а Лагренэ напрасно ломал себе голову, чтобы выдумать средство, каким образом выпутаться из критического положения, в какое поставило его неожиданное появление Джорджа Клинтона.

От шума, произведенного вторжением новых гостей, проснулась жена Лагренэ. Впопыхах она вскочила с постели, оделась как попало и вбежала в комнату, дрожа от страха и любопытства, что такое могло случиться.

Картина, представшая перед ее глазами, была не совсем успокоительной для старика Лагренэ — тем более, что хотя вне дома ничего и не было видно, зато ясно слышались звуки, выдававшие самым недвусмысленным образом присутствие многих людей.

Наступила минута молчания, когда легко было слышать хриплое дыхание в груди присутствующих при этом зрелище.

Наконец Лагренэ, увлекаемый ужасом, от которого кровь стыла в его жилах, решился во что бы то ни стало покончить с этим нестерпимым положением и узнать, на что он может надеяться и чего страшиться.

— Во всяком случае, господа… — начал было он. Но Джордж Клинтон не дал ему договорить.

— Молчать! — крикнул он. — Вы будете говорить только для того, чтобы защищаться, и дай Бог, чтобы вам это удалось — не то чтобы оправдаться или доказать свою невиновность в этом деле, но чтобы возбудить участие и заслужить помилование тех, кто сейчас будет судить вас.

— Меня? Судить?! — вскричал старик, делая напрасное усилие подняться.

— Да, Лагренэ, вас судить. Разве вы забыли, что мы живем в пограничных владениях и признаем один закон — закон Линча?

— Закон Линча! — повторил старик, цепенея от ужаса.

— В чем дело? — поинтересовался Джонатан Диксон. — Вы же очень хорошо знаете этот закон. Не сами ли вы несколько минут назад подтверждали справедливость этих слов: око за око, зуб за зуб? Ну вот и выходит, что в этих шести словах заключается весь закон Линча.

В эту минуту послышался шум шагов.

— А вот и судьи, — холодно произнес Джордж Клинтон. Смертельным ударом упали эти слова на голову старого переселенца.

Полусломанная дверь с шумом распахнулась, и несколько человек один за другим молча вошли в хижину.

ГЛАВА XXV. Как вершится правосудие в прериях

Лагренэ сознавал свою гибель. Он попал в руки неумолимых врагов, от которых нельзя было ожидать пощады.

Заноза стоял, прислонившись к стене, как раз против двери; сложив руки на груди и понурив

голову, он, по-видимому, ни на что не обращал внимания. Однако хитрый индеец не отчаивался. Напротив того, он сосредоточивал все свои способности на одной мысли — как бы бежать.

Итак, несмотря на притворное равнодушие и неподвижность подкарауливающей кошки, он готовился воспользоваться первым же удобным случаем, чтобы улизнуть от своих врагов.

Неожиданное появление Джорджа Клинтона сильно озадачило Джонатана Диксона; вся его злоба против молодого американца забушевала в эту минуту в его сердце, и, предавшись своей ненависти, он невольно допускал мысль о его вероломстве.

Между тем вновь пришедшие люди подхватили старого хозяина и, несмотря на его сопротивление и отчаянные крики его жены, старались вытащить его вон из дома, что, вероятно, им вполне бы удалось, потому что старик, полупомешанный от страха, не мог долго сопротивляться таким силачам. Но вдруг дверь опять отворилась, и на пороге показались Луи и Франсуа Бержэ.

— Помогите, друзья и братья! — закричал хозяин, завидев их.

— Добрые родные, неужели вы допустите, чтобы на ваших глазах зарезали моего бедного мужа? — завопила его жена с душераздирающими воплями.

— Спасите, ради самого Бога, спасите!

— Смилуйтесь над нами!

Луи Бержэ поднял руку и сказал:

— Друзья и братья, этот человек мне родня; выдайте егомне. Клянусь, правосудие будет удовлетворено.

Люди тотчас повиновались и выпустили из рук Лагренэ, который, дрожа и задыхаясь, спрятался за стариков-канадцев.

Луи Бержэ повернулся к двум американцам, которые пришли в сильное замешательство, увидев себя в многолюдной толпе, внушавшей им нешуточные опасения.

— Господа, — сказал старик, — кажется, вы — те самые переселенцы, недавно водворившиеся в Оленьей долине?

— Точно так, — согласился Сэмюэль.

— Я как раз направлялся к вам.

— К нам? — с удивлением воскликнул Джонатан. — Это по какой такой причине? Мы вас не знаем, да и — насколько мне кажется — дела с вами никакого не имеем; нам и спорить не о чем.

— Вы ошибаетесь. Напротив того, у нас с вами есть важные дела, иречь идет о значительных интересах.

— Вероятно, вам угодно шутить, — сказал Джонатан.

— Тут не до шуток, как вы сами изволите видеть. Прежде всего позвольте вас спросить, по какому праву вы устроили расчистку в Оленьей долине?

— Вот странный вопрос! Клянусь честью, престранный!

— Может быть, но не угодно ли вам на него ответить?

— А если не угодно, что же из этого выйдет? — спросил переселенец с упрямым видом.

— А то, что я вынужден буду заставить вас отвечать мне, — спокойно произнес старый охотник. — Не угодно ли вам оглянуться вокруг; тогда вы поймете, что мне не трудно будет заставить вас сделать это. Поверьте мне, лучше будет, если вы добровольно дадите ответ.

— Пускай будет по-вашему; сила на вашей стороне, и глупо было бы с моей стороны сопротивляться. Обосновавшись в Оленьей долине, я поступал по праву.

— О каком праве вам угодно говорить?

— О праве первого основателя: земля принадлежит тому, кто первый займет ее.

— Послушайте, мне очень досадно за вас, но заявленное вами право не имеет никакого значения.

— Смотри пожалуйста! Это почему же, позвольте вас спросить? — проговорил Джонатан Диксон со своей обычной насмешкой.

— Во-первых, потому, что не вы первый завладели ею.

— Не я первый! Ну, уж это чересчур нелепо!

— Может быть, но это так. Во-вторых, эта земля принадлежит мне.

— Вам?

— Вот именно; она принадлежит мне уже более тридцати лет.

— Ого! Но я думаю, что вам будет очень трудно доказать свои права на эту собственность.

— Напротив, очень легко. Эта земля была передана мне на общем совете старейшин того племени, с которым я сроднился, и предоставлена мне в дар за услуги, оказанные мною этому племени. Если вы желаете видеть дарственный акт, я вам покажу его. Он составлен по установленному законом порядку.

— А что мне за дело до всей этой тарабарщины?

— Кроме того, — продолжал старый охотник все так же бесстрастно, — хотя и я удалился в прерии, однако хорошо знаком с порядками просвещенных государств и потому поспешил, во избежание возможных споров, заверить эту дарственную в канцелярии вашего собственного отечества. Во всем этом вы можете удостовериться, если только пожелаете — все сделано в законном порядке.

— Черт возьми! — вскричал Джонатан Диксон, разъярившись. — Неужели я в целом мире не найду уголка земли, который никому бы не принадлежал?

— Это очень трудно, даже в прериях.

— Так вы требуете назад эту долину?

— Именно так, требую. Наступило короткое молчание.

Все присутствующие были до того заинтересованы этими необыкновенными переговорами, что все внимание их переключилось на споривших противников.

Заноза, улучив удобную минуту, незаметно проскользнул к выходу и вдруг бросился в дверь, опрокинув по пути двух зазевавшихся караульных; издав воинственный крик, индеец мгновенно исчез в чаще.

Поднялась страшная суматоха; каждому хотелось кинуться в погоню. Раздались беспорядочные выстрелы.

— Остановитесь и ни с места! — закричал престарелый охотник. — Пускай эта трусливая лань бежит; скоро она опять попадется к нам в руки.

Никто не стал заботиться о беглеце, который успел нырнуть в реку.

— Окончим наши переговоры, — вновь обратился канадец к Диксону.

— Довольно; теперь я начинаю все понимать.

— Вот как! И что же вы поняли?

— Дело очень просто: рассказанная мне история о кладе должна быть истинна.

— Сущая истина. Клад существует и принадлежит мне, а я подарил его капитану Тому Митчеллу.

— Атаману разбойников?

— Ему самому.

Джонатан и Сэмюэль посмотрели друг на друга с унынием.

— Довольно, — сказал Джонатан, — я вижу, что наше дело потеряно, и потому лучше сам уберусь отсюда подобру-поздорову.

При этих словах он глубоко вздохнул.

— Может быть, и так, а может быть, и нет.

— Что это значит? Уж не согласитесь ли вы продать мне эту землю?

— Это полностью зависит от вас.

— Я ничего тут не понимаю.

— Молодой человек, достоинств которого вы не хотели признавать, не зная ни его благородного сердца, ни его прямодушных намерений…

— О ком вы говорите?

— О Джордже Клинтоне.

— О Клинтоне! — повторил переселенец.

— Господа, — сказал молодой американец, подходя к ним, — благодарю за доброе намерение, но не хлопочите понапрасну, пытаясь разуверить Джонатана Диксона на мой счет — он не поверит вам.

— А вот посмотрим! — воскликнул Сэмюэль. — Клянусь честью! Вы, Джордж Клинтон, храбрый и достойный юноша, которого я очень люблю. Тем хуже, если это оскорбляет моего брата.

— И ты, Сэмюэль, против меня?

— А что делать, если ты не хочешь ничего взять в толк. С самого первого дня нашего поселения на этой земле я встретил Джорджа Клинтона и после того ни на минуту не терял его из вида. Он искренно любит нашу Диану, и его поведение до настоящей минуты безукоризненно.

— И по всей вероятности, ты способствовал его свиданиям с моей дочерью?

— Еще бы! Такая чистая, такая прямодушная любовь этих милых детей напоминает мне лучшие дни молодости.

Послушай, брат, давай женим их да на том и покончим. Почему ты налагаешь на сына ответственность за отца, с которым у тебя вышли неприятности? Во всем этом нет искорки здравого смысла. Разве ты не понимаешь, что делаешь свою дочь несчастной?

— Да как же это… — начал было Джонатан.

— А будешь упрямиться и не отдашь ее любимому человеку, так она зачахнет и умрет с горя. Да и за чем дело стало? Джордж богат, даже очень…

— Тем более, — подхватил Луи Бержэ, — что он вам уступит право на владение Оленьей долиной, которая, по-видимому, вам очень нравится, и в этом вы правы, потому что земля здесь превосходная.

— Как уступит? Что это значит?

— Это значит, что Джордж Клинтон купил у меня эту землю, так что теперь она составляет его собственность.

— О, теперь я понимаю!

— И принимаешь, не так ли, брат? — спросил Сэмюэль. Джонатан колебался.

— Однако я полагаю… — начал было он.

— К оружию! — вдруг огласили воздух пронзительные крики.

И в ту же минуту появился Том Митчелл.

— Вы здесь, о несчастные! — закричал он, увидев двух братьев. — Вы все-таки попались в западню, которую вам подставил Лагренэ и его сообщники.

— Что?! Что такое происходит? — закричали оба брата.

— А то, что пока вы тут теряете время, на вашу колонию напали индейцы и жгут и грабят все подряд. Скоро у вас останутся одни развалины да обломки!

При этом страшном известии, поразившем как громовым ударом всех присутствующих, наступила минута общего оцепенения.

Все повернулись к человеку, принесшему такую ужасную весть.

Страшная, леденящая душу картина предстала перед ними в образе Тома Митчелла; он был страшен — в порванной одежде, с лицом, запачканным порохом и кровью, с сильно изнуренным видом, грозным взором, метавшим молнии, и с еще дымящимся ружьем в руке.

Джордж Клинтон не теряя времени бросился вон из дома; Верная Опора не отставал от него.

Они понимали, что главное — надо спасать любимую женщину от страшной опасности, не дать краснокожим захватить ее в свои руки.

— Что же теперь делать! — воскликнул Джонатан Диксон, совершенно растерявшись.

— Не приходить в отчаяние, — резко сказал атаман разбойников. — Ваши сыновья и слуги дерутся как львы; две атаки были храбро отбиты. Все еще можно поправить, но не надо медлить.

— Поспешим! — воскликнул Сэмюэль.

— И горе этим воплощенным дьяволам! — проревел Джонатан, потрясая ружьем.

— Торопитесь же, ради самого Бога! У меня тут отряд молодцов, которые не прочь схватиться с краснокожими.

— Какая бы ни была причина ваших действий, от всей души благодарю вас! — сказал Джонатан.

— Скорее! Скорее! Теперь не до слов, надо дело делать.

— Вперед — и да поможет нам Бог! — воскликнул Джонатан.

Они выбежали из хижины и, быстро вскочив на коней, помчались во весь опор во тьме ночной, точно легион фантастических призраков.

В хижине остались четыре человека: два старых охотника и Лагренэ с женой.

Старик Лагренэ успел опомниться за время этой суматохи и важных происшествий, следовавших одно за другим с головокружительной быстротой. О нем забыли, и он ожил, считая себя спасенным.

Оставшись наедине с родственниками, он кивнул головой жене, и оба поспешили накрывать стол и подавать угощения.

Старые канадцы оставались все время на ногах и, опершись на ружья, понурив головы, казалось, не замечали этих приготовлений.

Лагренэ подошел к ним и произнес вкрадчивым голосом:

— Любезные гости, не угодно ли вам откушать у нас хлеба-соли?

Франсуа Бержэ быстро выпрямился и сказал:

— Что это он говорит?

— Вы изволили проделать длинный путь, так не угодно ли…

— К чему это? — перебил его охотник сурово.

— Неужто вы не хотите выпить у нас и стакана вина? — спросила жена ласково.

— Молчать! — крикнул Франсуа, стукнув по полу прикладом ружья.

Тут Луи Бержэ поднял голову и, устремив на Лагренэ странный взгляд, проговорил едва слышным голосом:

— Лагренэ, я вырвал тебя из рук врагов, потому что не хотел, чтобы мой родственник был повешен по закону Линча, но я дал клятву, что правосудие восторжествует. Ты опозорил не только свое имя, но и семейство, с которым находишься в родстве; это семейство, несмотря на свою бедность, сохранило в неприкосновенности лучшее свое благо — свою честь. Эту честь ты опозорил самым гнусным, самым бесчеловечным образом из-за горсти золотого песка, из жалкой корысти. Подтверждаю, правосудие свершится! Готовься к смерти!

— К смерти?.. — повторил старик с ужасом.

— О, мои милые братцы, дорогие мои друзья! — завопила его жена, заливаясь слезами и протягивая к ним с мольбой руки. — Неужели у вас хватит духа убить моего бедного мужа? Вот уже тридцать лет живем мы с ним душа в душу и никогда не знали разлуки. Куда же мне деваться, если его не будет на свете? Кто прокормит меня и позаботится о моей старости? Ради самого Господа, не убивайте его! Его не будет — и я вслед за ним уйду в могилу.

— Зачем тебе умирать, сестра? — сказал Франсуа Бержэ. — Мы позаботимся о тебе, и ты ни в чем не будешь иметь нужды.

— Как?! — воскликнула она с непритворным отвращением. — Чтобы я приняла милость от убийц моего мужа! Чтобы я приняла пищу из рук, проливших его кровь! Нет, вы же этому сами не верите! Нет, это так бесчеловечно, что я подавилась бы первым куском! Нет, нет, дорогие мои братцы, — продолжала она с лихорадочным увлечением, — лучше не делайте вашего дела вполовину, а исполняя должность палачей, убейте уж и меня заодно с ним. Сжальтесь надо мной! По крайней мере, мы с мужем не узнаем разлуки и умрем, как и жили, вместе.

Луи Бержэ отвернулся, ничего не отвечая; искреннее горе жены невольно тронуло сердце этого стойкого, бесстрастного старика.

Молча он дал знак сыну.

Франсуа Бержэ принялся заряжать ружье.

— Остановитесь! — вдруг сказал Лагренэ твердым и решительным голосом. — Слишком давно и слишком хорошо мне известна беспощадная воля, управляющая вашими действиями, и потому я не стану торговаться с вами за жизнь, не стану унижаться до напрасных просьб. Вы решили, что я должен умереть, — да будет по-вашему! Я умру, но только не от вашей руки. Вы говорите, что честь нашей фамилии требует удовлетворения правосудия… Клянусь, я сам своей рукой удовлетворю это правосудие… Но я не хочу умирать как собака. Я христианин и прошу у вас десять минут, чтобы покаяться и примириться с Богом. Откажете ли вы мне в этой последней милости?

— Сохрани Бог! — воскликнул старый охотник. — Молю Бога, да пошлет тебе мирный конец, да простит Он твои преступления и да помилует тебя!

— Благодарю, братья и друзья! — сказал Лагренэ и потом, обращаясь к жене, воскликнул: — Жена, на колени! Братья, молитесь за меня и простите мне все зло, какое я когда-либо причинил вам и моим ближним!

Старые охотники не выдержали и со слезами бросились обнимать своего двоюродного брата. Несколько минут они вместе плакали, потом с усилием вырвались из его объятий и бросились вон из хижины.

Не прошло и пяти минут, как раздались два выстрела, за которыми послышался жалобный вой собаки.

Канадцы вернулись в хижину.

Свершилось!

Лагренэ и его жена лежали на полу, держась за руки; одежда их была в крови, на лицах выражалось спокойствие смерти.

Охотники опустились на колени и долго молились над их трупами.

Потом они встали, вырыли могилу в той же комнате и похоронили мертвецов.

Исполнив свою обязанность, они заперли двери, подложили хворост и сухие ветви под дом и зажгли его со всех сторон. Собаку они с трудом вытащили из дома, но она с воем убежала от них в лесную чащу.

Пламя быстро разгоралось и скоро охватило весь дом.

Когда дом сгорел дотла и на его месте осталась только груда золы и мусора, охотники отерли влажные глаза, осенили себя крестным знамением и, произнеся последнюю молитву, с тяжкими вздохами вернулись в свое селение. Медленными шагами, ни разу не оглянувшись и не обменявшись ни одним словом, они пришли домой после двухчасового пути.

В деревне было тихо, только женщины и старики стояли у порогов своих хижин и караулили. Нет, не видать ни одного воина.

Не замечая, что творится вокруг, старые охотники тихо вошли в свою хижину и заперли за собой дверь.

ГЛАВА XXVI. Последняя битва

Том Митчелл сказал правду. Многочисленные отряды индейцев напали на поселение Джонатана Диксона. Расскажем по порядку, как происходило дело. Заноза и переселенец Лагренэ, увлекаемые общей ненавистью, не замедлили свести тесную дружбу и, следовательно, поняли друг друга.

У старого переселенца было одно желание — как бы захватить в свои руки сокровища, зарытые в Оленьей долине. Для этого он убедил Занозу, что за его содействие он не только разделит с ним сокровища, что, по правде сказать, мало трогало индейца, но и поможет ему украсть белую девушку, которая по красоте своей не уступит Вечерней Росе, и что, кроме того, Храбрец по своем выздоровлении, вероятно, не замедлит примчаться на помощь к своим друзьям американцам, и тогда Заноза легко сможет убить своего врага в рукопашной схватке; отомстив врагу, ему уже легко будет завладеть его молодой женой, чем довершатся все желания влюбленного дикаря.

Лучезарная надежда обольстила индейца, а хитрый Лагренэ не жалел красноречия, чтобы живо представлять последующие вслед за тем наслаждения. Следствием всего было заключение военного союза между ними.

Вождь Заноза соединился с неприятельскими племенами, горевшими желанием отомстить за поражение. Кроме того, нападение на белых, заклятых врагов, и надежда на богатую добычу имели вполне достаточную силу, чтобы заставить их соединится с молодым вождем, обещавшим им и то и другое.

Нападение на новое поселение было задумано и разработано с той хитростью и ловкостью, какими отличаются грабежи и злодейские набеги пограничных индейцев.

В условленный день племена собрались в различных пунктах и разом двинулись на назначенное место.

Оба брата были обманом выманены из своих домов. Заноза шатался с некоторыми избранными воинами около хижины Лагренэ и только ждал сигнала, чтобы напасть и покончить с белыми. Но когда он меньше всего этого ожидал, на него самого напали врасплох и притащили его в хижину.

Весь план был под угрозой срыва, но хитрый Заноза после короткого плена улучил благоприятную минуту, улизнул и подоспел как раз вовремя, чтобы подать сигнал своим союзникам к нападению на неприятельскую колонию.

Поселение было окружено индейцами, которые напали разом со всех сторон.

Но американцы были настороже и сумели отразить нападение с таким мужеством, что индейцы, обманувшись в надежде застать их врасплох, отступили.

Том Митчелл был обо всем предуведомлен через многочисленных шпионов, которых содержал во всех племенах; он тотчас принял меры, желая не только разрушить планы своих врагов, но и дать им хороший урок, чтобы надолго отбить у них охоту нападать на белых.

Полторы сотни разбойников, под командой Птичьей Головы, были незаметно проведены в поселение. Всем руководил Джордж Клинтон, уже сообщивший Гарри Диксону об угрозе нападения.

После этого Клинтон вместе с Шарбоно засели в засаде неподалеку от хижины Лагренэ.

Камот был отправлен в селение гуронов племени Бизонов к Храбрецу и Меткой Пуле, чтобы позвать на помощь всех воинов племени.

В свою очередь Том Митчелл во главе храбрейших из храбрых товарищей расположился так удобно, что мог в назначенное время действовать на свободе и всюду поспевать на помощь.

Но если оборона была достойна удивления, то и нападение производилось со свирепой отвагой. Краснокожие дрались как демоны. Храбрые, хорошо вооруженные и, главное, уверенные в превосходстве своих сил, индейцы с неслыханной отвагой бросались на укрепления, которые были наскоро воздвигнуты и не могли долго выдерживать натиска врагов.

Заноза, все время впереди своих воинов, совершал чудеса храбрости.

Битва принимала такие размеры, что была минута, когда даже Том Митчелл почти усомнился в победе; тогда только он помчался во весь опор к хижине Лагренэ и призвал на помощь всех присутствовавших там.

Все помчались, словно подхваченные вихрем.

Бой продолжался с неслыханной яростью.

Воинственный клич индейцев сливался с оглушительными «ура» американцев и с треском ружейной пальбы.

Вдруг послышался быстрый топот лошадиных копыт: триста воинов-гуронов под предводительством Храбреца, Меткой Пули и Камота прибыли на выручку.

Том Митчелл вскрикнул от радости.

Он разделил всех всадников на три отряда; командование над первым он поручил Храбрецу и Меткой Пуле, над половиной своих товарищей он передал начальство Оливье, а вторую половину возглавил сам.

По данному сигналу все три отряда с оглушительными криками с трех сторон разом бросились на нападающих.

Неожиданная атака удивила индейских воинов, но не смутила; они развернулись и смело вступили в бой с новыми врагами.

Сэмюэль Диксон и его брат воспользовались этой минутой, чтобы пробраться к своим, и были встречены радостными криками.

Они явились как раз вовремя, чтобы подкрепить личным присутствием мужество своих верных слуг: пули и длинные стрелы индейцев успели произвести в их рядах сильное опустошение, и люди были доведены до отчаяния.

Кроме того, во многих местах укрепления были уже разрушены, и индейцы толпами прорывались в поселение.

Положение становилось угрожающим. Пока Джонатан пытался восстановить порядок в защите, Сэмюэль спешил предупредить Тома Митчелла о трудном положении дел.

А между тем капитан Митчелл так успешно окружил краснокожих огненной преградой, что доведенные до крайности дикари решились на последнее усилие, чтобы добиться поражения американцев и опустошить их поселение; у них оставалась одна надежда на спасение — победа над американцами.

Сражение приняло поистине гигантские размеры. Противники вступили в рукопашный бой грудь с грудью, рука с рукой, не давая никому пощады; кто падал, тот был уже мертв.

Заноза с двадцатью храбрейшими воинами клином врезался в толпы, где битва была наиболее жаркой; опрокидывая все, что преграждало ему дорогу, он каким-то невероятным прыжком перескочил через укрепление и, не замедляя бешеной скачки мустанга, сопровождаемый своими удальцами, помчался прямо к главному дому, где были собраны все женщины и дети.

С пронзительным криком Заноза подскочил к двери дома; там среди женщин и детей он увидел Диану.

При виде этого черного демона, потрясающего окровавленным мечом над головой и заставляющего своего мустанга безжалостно топтать женщин и детей, Диана испустила страшный вопль и бросилась от него в сторону, закрыв лицо руками.

— Ага! Вот она! — закричал Заноза, заранее торжествуя свою победу. — Уж на этот раз ты не убежишь от меня, бледнолицая красавица!

Он понукал свою лошадь переступить через порог залы. Вдруг лошадь стала на дыбы, опрокинулась, и всадник свалился на землю. Дардар, верная собака, вцепилась в морду лошади, которая от боли поднялась на задние ноги, упала и сбросила своего хозяина.

Тогда умная собака выпустила лошадь и, вцепившись в горло индейца, не позволила ему тронуться с места.

— Держи его, Дардар, держи крепче! — кричал Джордж Клинтон, прибегая на выручку в сопровождении Верной Опоры и своих славных богатырей — Драка и Надежи.

Но Дардар не нуждался в поощрении; он не только крепко держал, но и буквально грыз несчастного индейца, когда тот делал отчаянные, но безуспешные усилия отделаться от него.

Краснокожие дрогнули при виде такого ужасного зрелища.

Джордж Клинтон и Верная Опора смело бросились на них с помощью своих богатырей.

Бой был ужасный, и, вероятно, молодые люди погибли бы под натиском неприятеля, гораздо более многочисленного, но на выручку к ним подоспели человек сорок разбойников под командой Оливье и Джонатана.

На этом битва была окончена.

Несколько краснокожих, сумевших избежать смерти, бежали врассыпную; за ними гнались неумолимые враги и добивали их без всякой жалости.

Едва ли шестая часть осаждавших нашла спасение в бегстве.

На этот раз поражение индейцев было еще ужаснее предыдущего.

— Дочь моя! Диана! — кричал Джонатан хриплым от ужаса голосом.

— Она спасена! — проговорил Джордж, подводя к нему Диану.

— А ее похититель?

— Посмотрите! — ответил молодой человек, показывая на неузнаваемый труп Занозы, над которым все еще возился Дардар с неслыханной яростью.

— Сын мой! Благодарю! — воскликнул Джонатан, прижимая молодого человека к своей груди.

Они помирились…

Прошло четыре дня после этих событий. Шесть хорошо вооруженных всадников, сидя на отличных мустангах, выехали с острова разбойников, временно остававшегося под началом Камота.

Переправившись через брод на сушу, всадники сошли с лошадей в двадцати шагах от отряда американских солдат.

— Вот здесь мы и расстанемся, — обратился Оливье к пожилому французу, который гонялся за ним по прериям. — Я представлял вам документы, возвращенные мне старым деятелем времен террора, имя которого вам знать бесполезно; из них вы могли убедиться, что я имею право на имя и титул. Но успокойте тех, кто нанял вас агентом. Я отрекаюсь от этого имени и титула; на что они мне в этих пустынных краях, где я отныне намерен поселиться? Если же, против моего желания, судьба опять занесет меня во Францию, скажите моему отцу и родственникам, что тогда бесполезно будет искать моей смерти; отныне я умер для всех и внесу во Францию имя, которое сам заслужу. Истинное благородство — в сердце, а не в титуле, более или менее звонком.

— Позвольте… — пролепетал Эбрар.

— Довольно! Отныне мы с вами незнакомы. Дай Бог, чтобы мы никогда больше не встретились! В другой раз вам не удастся так легко отделаться от меня, как сегодня; я не буду иметь жалости к вам. Прощайте и помните, что я умер для вас, как и для моих родных. Бог вам судья!

Оливье отвернулся. Смущенный Эбрар поклонился и ушел вместе с бостонским арматором, с которого пот лил ручьями; Джордж и его также отделал без пощады.

Скоро оба скрылись со своими провожатыми.

— Теперь и мне надо с вами проститься, — произнес Том Митчелл, обращаясь к трем товарищам: капитану Дюрану, Оливье и Меткой Пуле.

— Нет-нет! — перебил его Оливье с живостью. — Напротив, мы отправляемся с вами.

— Вы?! — радостно вскричал атаман разбойников.

— Я и мои товарищи.

— Благодарю, — сказал капитан в раздумье, — но честь запрещает мне принять ваше великодушное содействие.

— Это почему? — спросил Оливье.

— А потому, что я принимаюсь за отчаянное предприятие, где, вероятно, сложу голову.

— Мы это знаем и именно потому не желаем разлучаться с вами.

— Обдумайте все получше, друзья мои.

— Довольно уж мы думали и давно все решили.

— Сестра моя счастлива с любимым мужем; дед и отец не нуждаются во мне, — сказал Меткая Пуля. — Куда мой друг пойдет, туда и я за ним.

— Аминь! — заключил, улыбаясь, капитан Митчелл.

— А я-то? Вы, кажется, забыли обо мне, — сказал Дюран. — Признаюсь, мне больно это слышать.

— Нет, мы не забыли о вас, милый друг, но вам не по дороге с нами: мы отправляемся в Мексику.

— Знаю, но вы выбираете плохую дорогу, тогда как я знаю гораздо лучшую.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мой бриг «Патриот» стоит на якоре в Нью-Йорке. Поедем со мной, и я обещаю высадить вас на какой хотите берег… Что прикажете делать? Ведь я эгоист в дружбе, и мне совсем не хочется расставаться с вами.

И четверо друзей соединили свои руки в крепком пожатии.

Договор был заключен и скреплен печатью дружбы.

Может быть, со временем мы расскажем, какие последствия имело то опасное предприятие, в которое так смело бросились трое отважных охотников до приключений; расскажем и о дальнейшей судьбе людей, с которыми нас свела эта книга.

1

11,050 франков на французские деньги. — Примеч. автора.

2

Двойные холщовые карманы, привешенные к седлу. — Примеч. автора.

3

Гвианское лавровишневое дерево. — Примеч. перев.

4

Металлический бубен. — Примеч. перев.