Он считает косы: одна, две, три, четыре, пять. И шестая — его собственная — все еще на голове.

Он уходит с фьолла, чтобы возвестить о своей победе.

Когда Алан проснулся, оказалось, что он запутался в простынях и лежит в постели один. Он услышал, как молится Таллия.

Она торопливо произносила слова молитвы, словно боялась, что ей помешают договорить до конца. Начинало светать. Склонив голову, она стояла на коленях перед открытым окном в одной ночной рубашке.

Алан почувствовал, что его переполняет желание обладать этой женщиной. Он перевернулся на живот, но это не помогло. Горе проснулся, сладко зевнул и встал, готовый последовать за хозяином, куда он прикажет. Алан вскочил с кровати и выбежал из комнаты. Таллия не обратила на него внимания или, увлеченная своими молитвами, просто не заметила этого поспешного бегства. Таллия настаивала, чтобы оба они спали в нижнем белье, и сейчас он был даже рад этому. Возле монастырского домика для гостей, где они остановились на ночь, протекал ручей. В рассветном сумраке он добрался до воды и умылся. Холодная вода успокоила и освежила его. Потом Алан перепрыгнул через ручей и скрылся в кустах. Горе тихо зарычал. Он принюхался, потом начал энергично рыть лапами землю — собака очень любила жуков и сейчас поймала одного. В листве зашуршал ветер, начал накрапывать мелкий дождь. Грязный и замерзший Алан вернулся в комнату. Он уже достаточно восстановил душевное равновесие, чтобы сидеть на кровати, но встать на колени рядом с ней он так и не решился. К тому же Таллия могла молиться несколько часов подряд.

Когда рассвело, пришли слуги, омыли ему ноги и принесли одежду. Таллии пришлось прекратить свои молитвы, чтобы они могли приготовиться к отъезду. Граф Лавастин не собирался тратить время впустую. Он хотел попасть домой как можно скорее.

На улице граф приветствовал сына той краткой улыбкой, которая говорила о его глубочайшем расположении. Каждое утро Алан видел у него на лице эту улыбку.

Лавастин постоянно намекал на то, что не прочь стать дедом. У Алана от таких намеков сжималось сердце — как он мог объяснить то, что происходило между ним и Таллией? Разумеется, слуги, спавшие у двери хозяйских покоев, подозревали, что дело нечисто — ведь по ночам из спальни не доносилось ни единого шороха. Таллия пару раз упрекнула Алана за то, что он ворочался во сне и беспокоил ее. Ему снился Пятый Сын. В конце концов слуги могут думать что угодно. Но Единый Господь создал людей по своему образу и подобию и наделил их бессмертием: у них рождаются дети, а их дети рождают своих детей. По таким законам жило все человечество и все сущее на земле, в воде и в воздухе.

По таким законам живет и графство Лавас.

Алан старался не думать об этом. Когда он находился рядом с Таллией, его тело реагировало на присутствие молодой девушки совершенно определенным образом. Неужели она не чувствует ничего подобного? Неужели она действительно отмечена Богом? Иначе почему она может спокойно молиться полночи, в то время как он, Алан, крепко спит? Почему она соблюдает пост, когда он жадно набрасывается на еду? Как можно говорить о единении двух чистых душ, не загрязненных похотью, когда его душа просто полыхает страстным желанием обладать ею?

— Отличное утро, — заметил Лавастин. — Дождь — это божественное благословение. Урожай будет лучше расти.

— И наше состояние увеличится, — сказал лорд Жоффрей, который ехал по левую руку от графа. Алан взглянулна него: ему показалось или в его голосе и вправду прозвучали нотки равнодушия и скуки? Обычно Жоффрей был подчеркнуто вежлив. — Твоим слугам следовало бы лучше выполнять свои обязанности, лучше ухаживать за садами. Их надо больше поливать, — продолжил он.

— Я не вижу в садоводстве особого смысла, тем более что я никогда этим не занимался, — отозвался Лавастин. — Король меня поддерживает, а остальное не так уж важно.

— Король, благослови его Господь, не может жить вечно. Среди подданных ходят слухи, что король собирается объявить наследником своего незаконнорожденного сына. Но у принцессы Сапиентии свои сторонники, и они не станут сидеть сложа руки.

— Король даровал мне награду, которую я хотел получить больше всего. Теперь я могу спокойно трудиться на той ниве, что завещал нам Господь, — буду заботиться о процветании моих земель и подданных.

— Разве это угодно Богу? — спросила Таллия. — Господь хочет, чтобы мы очистились от печати тьмы, которой отмечены все живые существа, кроме блаженного Дайсана.

— Даже блаженный Дайсан возделывал земные поля, леди Таллия. Разве мы не знаем его и как пастыря, который охраняет свое стадо от волков алчущих? Что если бы не было ни женщин, прядущих и ткущих, ни мужчин, пашущих и плотничающих, не было бы никого, кто повелевал бы ими, ибо Господь каждому определил место в этом мире? Что тогда станет со священниками, которые молятся за наши души и получают за это воск, муку и ткани?

— Зачем же тогда они стремятся отбросить бремя земного бытия и уйти в Покои Света? — удивленно спросила она, раздраженно пожав плечами.

Даже граф Лаваса не смел критиковать женщину, которая хоть и стала его невесткой, оставалась особой королевской крови, выше него по роду и положению.

— Вероятно, так и должно быть, — коротко согласился он. Лавастин еще после победы в Генте отослал домой большую часть своих людей, но Таллия привела с собой немалую свиту. Покарав ее мать, мятежную принцессу Сабелу, король великодушно позволил Таллии оставить при себе слуг, без которых она не привыкла обходиться. Поэтому теперь они возвращались в Лавас как маленькая победоносная армия.

— Не прельщайся удовольствиями жизни при дворе, Алан, — добавил Лавастин. — Какой смысл все время проводить в свите придворных, подобострастно ловя каждый взгляд и жест короля? Ради его удовольствия? Чтобы угодить ему?

— В удовольствиях короля нет ничего, над чем стоило бы смеяться, — оскорбленно возмутился Жоффрей. — Нет греха в том, чтобы наслаждаться охотой и прочими радостями жизни при дворе!

— Я успел заметить, — сказал Лавастин самым язвительным тоном, — что с гончими, лошадьми и ястребами ты знакомился гораздо охотнее, чем с производством тканей, кузнечным делом, сельским хозяйством, торговлей и медициной.

— У меня есть жена, а у нее управляющий и слуги. Так что пусть они и занимаются хозяйством.

— И у тебя, и у меня, и у нее есть управляющие. Но это не значит, что командир может рассчитывать на благополучный исход сражения, если сам во время битвы развлекается в шатре. Нет, кузен, Богу угождают настоящими делами, а не развлечениями.

— Господу угодны наши молитвы, — упрямо повторила Таллия.

— Разумеется. — Лавастин постоянно соглашался с ней. Он улыбнулся. — И я молю Бога о том, чтобы он благословил ваш брак.

— Конечно, — поддержал его Алан. — Союзу двух людей необходимо благословение Господа.

Взглянув на него, Таллия покраснела и отвернулась. Среди слуг раздались смешки. Лорд Жоффрей тонко улыбнулся.

Дорога свернула в лес, и некоторое время они ехали молча, любуясь обступающими торную тропу деревьями. Дажетелеги не скрипели, катясь по наезженной колее. Лес кончился неожиданно, и теперь перед путниками расстилался цветущий луг. Вдалеке промелькнула косуля с маленьким детенышем, высоко в небе парил орел.

В полдень они добрались до деревни, и тотчас отовсюду стали сбегаться дети посмотреть на свиту вельможи. Впрочем, испугавшись собак, они быстро исчезли. У деревенского колодца они остановились напоить лошадей. Алан удерживал собак и следил, чтобы они ни на кого не бросились. Понемногу жители деревни подошли оказать уважение господам. Одна старуха угостила Алана таким крепким сидром, что, сделав глоток, он закашлялся и ухватился за скамью, чтобы не упасть. Она рассмеялась, а он смущенно поблагодарил ее за подношение.

Но все же дело было не только в сидре. При виде Таллии у него начинала кружиться голова. Она повязала голову кружевной вуалью, но из-под нее все равно упрямо выбивалось несколько прядок. Он верховой езды она раскраснелась, и у Алана сильно забилось сердце. Он протянул ей чашу, она приняла напиток у него из рук — отказаться значило бы обидеть жителей — и пригубила сидр. Алан позавидовал деревянной чаше, край которой сейчас касался ее губ. Сделав глоток, она передала чашу слуге, а сама села на скамью. Тут же ей принесли пироги, хлеб и острый сыр. Это были скромные приношения, но, казалось, ей они принесли больше удовольствия, чем самые изысканные яства на пиру.

— Примет ли юный лорд в дар яйцо?

Для такой маленькой деревушки это был щедрый дар, тем более что его поднесла девушка, которой, как мог судить Алан по бедной одежде, вряд ли часто доставалось такое лакомство. Она была не старше Таллии, светловолосая и очень симпатичная. Похоже, торопясь принести свой дар, она наспех ополоснула лицо, и на щеке у нее осталось гряз ное пятнышко. Внезапно Алан обрадовался тому, что они не остаются в этой деревне на ночь. Девушка положила яйцо ему на ладонь, и он поблагодарил ее. В эту минуту к ним подошла Таллия и встала рядом.

Кто-то засмеялся. Девушка ушла, впрочем оглянувшись на молодого лорда. У Таллии вспыхнули щеки, и она решительно взяла его за руку.

Это было маленькой победой. Он крепко сжал ее пальцы. Теперь у него снова появилась надежда.

— Господь будет благоволить к нам, пока мы остаемся чисты, — пробормотала она.

Слова застряли у него в горле. Он чувствовал себя так, словно его ударили. Таллия отпустила его руку и пошла к своей лошади, оставив его ошеломленно смотреть ей вслед. Алан разломил яйцо на две части и отдал Ярости и Горю. Вскоре они уехали из деревушки.

Не прошло и часу, как их нагнал гонец. Он сообщил, что следом за ними едет «Королевский орел». Лавастин предложил всем спешиться, и в скором времени они увидели уставшего посланника. На щеке виднелись подтеки грязи, волосы покрылись густым слоем пыли, и лишь кое-где проглядывал их естественный рыжий цвет.

— Граф Лавастин, я здесь по приказу его величества короля Генриха. Благодаря принцу Сангланту до его ушей дошла история со смертью Кровавого Сердца. — «Орел» сделал паузу. Алан по собственному опыту знал, что такая задумчивость «орла» означает не желание скрыть информацию, а всего лишь то, что он вспоминает послание, которое он запомнил много дней, а то и недель назад. Наконец «орел» снова заговорил: — Граф Лавастин должен быть осторожен. Тот, чья стрела убила Кровавое Сердце, защищен от магии, но если проклятие все еще действует, оно ищет следующую жертву.

— Проклятие, — пробормотал Жоффрей.

— Принц Санглант говорил о проклятии, — сказал Алан, — и эйка верят, что оно существует.

— И все же Кровавое Сердце мертв, — мрачно улыбнулся Лавастин. — Как бы то ни было, я ценю свою жизнь и тем более жизнь моего сына. Пусть на расстоянии длины копья друг от друга вокруг нас идут солдаты и следят, чтобы к нам не приблизилось существо, похожее на то, чтоописал принц Санглант. Пусть священники денно и нощно молятся в церквях и часовнях. Верующему в Господа нашего и соблюдающему Его заветы нельзя причинить вред.

Лавастин решительно взмахнул рукой, показывая, что такова его воля и больше он ничего не намерен обсуждать. Ужас тихонько гавкнул, ему ответил Страх. Горе обнюхивал кусты, растущие в канаве вдоль дороги, а Ярость завалилась в тень телеги и высунула язык.

Лавастин повернулся к «орлу»:

— Возвращайся к королю. Передай принцу Сангланту, что я признателен ему за предупреждение. Если ему когда-нибудь понадобится моя помощь, я сделаю все, что в моих силах.

Жоффрей тяжело вздохнул:

— Если по вопросу о престолонаследии возникнут споры, тебе придется вспомнить это обещание.

— Господь велит нам всегда возвращать долги, — возразил Алан.

Лавастин кивнул:

— Ты все понял, «орел»?

«Орел» смутился.

— Отношения между королем и принцем испортились, — сказал он, осторожно выбирая слова. — При дворе случилась ссора, и принц впал в немилость. Его собаки напали на короля, он сам ударил священника на глазах у всего двора. Принц Санглант пошел против воли короля, объявив, что женится на женщине низкого происхождения, которая к тому же обвиняется в колдовстве. — Заметив, что он говорит слишком громко, «орел» откашлялся и продолжал уже спокойнее: — Впрочем, его самого могли заколдовать.

— Лиат, — выдохнул Алан.

Таллия повернулась и хмуро посмотрела на него.

— «Орлица», — сказал Лавастин.

— Теперь уже нет, — ответил «орел». — Она лишилась своего плаща и значка. Сейчас она просто любовница принца. Или, по крайней мере, была ею, когда я покидал Верлиду.

— Лучше бы она отправилась с нами. Никому не стоит идти против воли короля. — Лавастин посмотрел на дорогу — его воины уже перестроились и шли, кольцом окружая всадников, а два священника зажгли кадила и ладаном освящали дорогу впереди и позади отряда. — Скажи королю Генриху, что если этой опозоренной женщине больше некуда будет идти, она всегда сможет найти пристанище в графстве Лавас.

— Ты считаешь, что это разумно, кузен? — недовольно спросил Жоффрей.

— Я уверен, что это и благоразумный, и дальновидный поступок. Я чувствую, когда кто-то представляет для нас опасность. А эта женщина для нас не опасна. Здесь что-то есть… — Он наклонился, всматриваясь в дорожную пыль, но буквально через секунду сморгнул и продолжил: — Человек, на чьей стороне она выступит, держит в руках козырную карту.

Когда «орел» уехал и свита снова двинулась в путь, в ушах Алана снова зазвучали сказанные Таллией на свадьбе слова: «Я всего лишь пешка, не более, да и ты тоже. Просто ты этого не замечаешь».

Возле дворца в Верлиде королева София приказала разбить сад в аретузском стиле. Сад представлял собой восьмиугольник: восемь стен, восемь скамей, восемь клумб, ярко цветущих каждую весну и лето, и восемь дорожек, ведущих в центр сада, где был устроен великолепный фонтан в форме башни, увенчанной куполом, которую окружали восемь ярусов со статуями трубящих ангелов. По легенде, в тот день, когда умерла королева София, в фонтане перестала бить вода.

На самом деле это случилось много раньше, когда мастера, создавшие хитрую систему подачи воды, умерли от лихорадки — видно, так и не смогли привыкнуть к холодным зимам, а кроме них никто не знал, как починить фонтан. Но красивая история, как и все истории такого рода, сохранилась.

Росвита прогуливалась вокруг фонтана с шестью молодыми девушками из свиты Теофану, все они были из благородных семей и постоянно находились при принцессе. Сама Теофану взобралась на нижний ярус фонтана и сейчас стояла на каменном крыле одного из ангелов, держась за трубу другого. Отсюда она видела развилку дорог и все, что там происходило.

Из сада вообще открывался великолепный вид, поскольку дворец стоял на возвышении. Внизу простирались поля, леса и пастбища, тут и там были живописно разбросаны маленькие деревеньки. Серебристой лентой сверкала на солнце река.

Росвита наблюдала, как свита герцога Конрада добралась до развилки и повернула на юг. В воздухе реяли знамена, но с такого расстояния люди казались игрушечными фигурками, и никто бы не смог угадать, какая из них — герцог.

Интересно, думает ли Конрад о Теофану? Действительно ли он сожалеет о том, что король Генрих запретил этот брак, или же он разгневан из-за того, что кто-то посмел ему отказать?

И как к этому относится сама Теофану? Сожалеет она о несостоявшейся помолвке или испытывает облегчение? Росвита не могла сказать точно. Другая бы девушка на месте принцессы плакала или злилась, но не Теофану — она слишком хорошо скрывала свои чувства.

— Теофану.

По дорожке к фонтану направлялся принц Эккехард. За ним шла его свита — мальчики примерно одного с ним возраста. Школа только вчера приехала в Верлиду, и брат с сестрой еще не поговорили.

— Ты рада, что Конрад уехал? — спросил он, вскарабкавшись на постамент возле Теофану. — Я хотел отправиться с ним в Вейланд, но отец говорит, что я должен ехать в Гент и стать аббатом монастыря святой Перпетуи, который он хочет основать там в благодарность за спасение Сангланта. Но я вовсе не хочу туда ехать! Я знаю, что отец ужасно разозлился на Сангланта за то, что он сбежал с той женщиной, но меня-то он почему наказывает?

Эккехард никогда особо не задумывался над тем, что именно он говорит. Хотя, вероятно, сейчас он просто не понимал сути происходящего, поскольку не видел того гнева, который охватил Генриха, когда он обнаружил, что Санглант и Лиат сбежали.

Теофану непроницаемо улыбнулась и ответила:

— Он не наказывает тебя, Эккехард, он наделяет тебя властью. Отец будет решать нашу судьбу по своему усмотрению, чтобы королевство стало сильнее.

Росвита не могла определить, действительно ли в голосе принцессы прозвучала ирония или даже сарказм.

Ворота, ведущие в тихий сад, снова распахнулись, и появился король со своей свитой. Гомон толпы раздражал Росвиту. Да что же, в конце концов, с ней происходит — ведь она всегда гордилась своей любезностью и даже мягкостью! И раньше ей не случалось сердиться из-за таких пустяков. Она приобрела доверие короля и всего двора вовсе не для того, чтобы влиять на Генриха или потешить свое самолюбие — свою жизнь при дворе она воспринимала как одно из послушаний, дающихся монахиням. Такого волнения она не чувствовала уже много лет. Ей, как и Генриху, хотелось знать, что случилось с Санглантом и Лиат, но до тех пор, пока сам Генрих не заговорит об этом, никто не имеет права поднимать тему побега принца.

Вокруг короля вились придворные, главными фигурами сегодняшнего дня, несомненно, являлись унгрийский и салийский послы. Сапиентия явно предпочитала элегантного салийского лорда, который представлял интересы принца Гиллиарма; Генрих же не отдавал никому видимого предпочтения и одинаково радушно выслушивал и того и другого. Дойдя до фонтана, он отвернулся от унгрийского посла и помог Теофану спуститься. Эккехард спрыгнул вслед за сестрой.

— Я поеду с тобой завтра на охоту, отец? — спросил он.

— Конечно, — рассеянно ответил Генрих и пристально посмотрел вслед удаляющейся свите Конрада. Наверное, в эту минуту он думал о Сангланте. Король притянул к себе Теофану, обнял ее и через мгновение принялся обсуждать с Вилламом и другими лордами ситуацию в Аосте, совершенно забыв об Эккехарде.

— Милорд, надеюсь, я не помешаю? — К Эккехарду подошел Болдуин — молодой муж Джудит. — Возможно, вы помните, мы встречались прошлой ночью.

— Вы — лорд Болдуин, муж маркграфини Джудит.

— Именно так, — отозвался собеседник.

На мгновение на губах принца появилась усмешка, но жизнь при дворе научила его хорошим манерам, и поэтому он, подавив смешок, ответил:

— Да, я вас помню.

— Мне неоднократно доводилось слышать, как хвалят ваш голос, милорд. Может быть, вы когда-нибудь усладите наш слух своим чудесным пением? — Болдуин был более чем красивым молодым человеком, и Росвита изумленно наблюдала, как Эккехард буквально растаял от лестного высказывания.

— Не вижу никаких причин откладывать! Мы пойдем прямо сейчас. А завтра, возможно, я возьму вас с собой на охоту.

— Конечно, милорд, я в вашем распоряжении.

И они ушли, не обратив ни малейшего внимания на попавшегося им на пути Ивара. Росвита заметила, что бедняга Ивар был мрачен и раздосадован. Ей нельзя было с ним разговаривать, и она тут же подумала, что это, возможно, к лучшему. Никакие утешения ему не помогут, а когда Джудит вернется с востока, он уже будет в монастыре, где труд, учеба и молитвы заполнят его дни так, что времени на мысли о запретном совсем не останется.

Подумав о монастырской тишине, Росвита содрогнулась. Нет, с тех пор, как к ней в руки попало «Житие святой Радегунды», она совершенно лишилась покоя. Ее словно что-то подтачивало изнутри, не давая покоя, — вопросы, на которые она не могла найти ответы.

Куда отправился Санглант? Что случилось с Книгой Тайн? Действительно ли Лиат околдовала принца или, напротив, это он соблазнил ее? И почему так спокоен Генрих? Может, под маской спокойствия скрывается жгучая ярость, которая обрушится на виновных позже?

— Сестра. — Брат Фортунатус незаметно проскользнул в сад вместе с королевской свитой и теперь хотел что-то сообщить Росвите. Она наклонилась, чтобы расслышать взволнованный шепот. — Я стоял у нижних ворот и смотрел на уезжающих. Так вот, в свите герцога Конрада не было сестры Анны из монастыря святой Валерии.

— Сестра Амабилия не нашла ее и у нижней ограды?

— Нет, сестра. — Росвита еще никогда не видела его таким мрачным. — Она словно испарилась.

— Да, странно, — согласилась Росвита. — Вот что, напиши-ка письмо, брат. Надо поскорее известить матушку Ротгард.

Фортунатус послушно кивнул и удалился, его белое облачение мелькнуло в толпе придворных, а потом исчезло из виду. По саду бродили люди, пришедшие сюда полюбоваться цветами и скульптурами, в изобилии разбросанными по саду и украшавшими его стены.

Джудит и унгрийский посол подошли к ограде, чтобы оттуда посмотреть, как исчезает среди зеленых полей свита герцога Конрада. Росвита подошла поближе послушать разговор. Мужчина обращался к маркграфине через переводчика.

— Эта девочка, которую он увез, — его дочь, она ведь внучка альбанской королевы? Так как же герцог Конрад хочет жениться на дочери альбанской королевы, если он сам не король?

Джудит улыбнулась, но взгляд ее стал тверже:

— Если вы хотите добиться успеха в вашем деле, то не стоит задавать таких вопросов о королях.

— Я и не задавал, — со смехом возразил посол. Он приходился двоюродным братом унгрийскому королю, у него было веселое лицо, длинные черные усы, которые он умащивал маслом, тощая клочкастая бородка, не гуще, чем у шестнадцатилетнего юноши, тогда как на висках уже пробивалась седина. — Говорят, что на Альбе мужчины работают как рабы, а женщины, наоборот, отдыхают как королевы, и что до сего дня ни одна девушка из их правящего дома не расставалась со своей матерью. Я очень удивился.

— Не вы один, это удивило многих, — ответила Джудит. — В молодости герцог Конрад ездил на Альбу. Говорят, он очаровал королеву и она согласилась на помолвку. Другие рассказывают, что он вскружил голову ее дочери, а потом убежал вместе с ней, хотя ее мать и была против.

— Но он же не убежал с принцессой Теофану, несмотря на то что король против их брака.

— Альба — остров, и Генриху в случае необходимости понадобится морская эскадра для погони.

— Так и есть. — Унгрийский посол был одет в мягкую шелковую тунику в аретузском стиле, однако элегантность его наряда портила тяжелая меховая накидка, которую он набросил на плечи, невзирая на жару. От него пахло какими-то сладкими духами, похоже, с утра он опрокинул на себя целый флакон, и от этого запаха у Росвиты разболелась голова. — Благословит ли король свадьбу своей дочери с нашим господином или предпочтет салийского принца?

Джудит холодно улыбнулась — для нее вопрос о свадьбе принцессы таил в себе беспокойство иного рода.

— Я тоже хочу положить конец куманским набегам. За последние два года мои земли сильно пострадали, да и ваши тоже. Если вендарская и унгрийская армии объединятся, мы сможем нанести удар в самое сердце куманских земель и положить конец этим разбойным нападениям. Но, конечно, остается вопрос вероисповедания, друг мой. Аретузские священники, которых ты включил в свою свиту, не придерживаются церковных обрядов Дарра. Вендарская принцесса не может выйти замуж за унгрийского принца, который не молится Господу, как она. Король Геза должен признать главенство даррского духовенства над аретузским, если хочет вступить в союз с дочерью короля Генриха.

— Благословенная жена Генриха была из Аретузы.

— Но их брак благословило духовенство Дарра.

— Король Геза согласится, если Генрих предложит ему союз на таких условиях.

Джудит пожала плечами, показывая, что не может сказать ничего определенного.

— Ну, тогда вы сделали все что могли. Король скажет, когда примет решение.

Король ничего не ответил послам в тот день, но на следующий, на пиру в честь святых Искандера и Дауда, он поднял тост за принцессу Сапиентию и объявил о ее помолвке. У Росвиты пальцы слиплись от меда: в день святых близнецов существовала традиция пить мед и есть медовые пироги, памятуя о знаменитом чуде пчел. Монахиня поспешно облизнула пальцы и взяла в руки чашу, которую этим вечером делила с принцессой Теофану. Генрих на сей раз не спрашивал ее совета, как обычно в сложных ситуациях. Потрясенный бегством Сангланта, он пил дни и ночи напролет, не решая никаких серьезных дел.

Король молча смотрел, как придворные наполняют кубки, чтобы снова поднять тост.

Брат Фортунатус шепнул Амабилии:

— Вы уже сделали ставку, кого выберет король? Кого он сочтет более достойным — благовоспитанного салийского принца или унгрийского — наполовину варвара?

— Делать ставки — грех, — укоризненно произнес брат Константин. — Тем более священникам. К тому же Господь запретил предсказывать будущее.

— Я думаю, что он отдаст предпочтение салийскому принцу, — пробормотала Амабилия, как обычно игнорируя Константина. — Тогда он сможет получить от салийского короля поддержку, если мятежные лорды Варре снова восстанут.

— Учитывая то, что Сабела в заключении, это маловероятно. Нет, дорогая сестра, он выберет унгрийца. И если я окажусь прав, вы отдадите мне два последних медовых пирога с вашего блюда.

— Обжорство — грех, — провозгласил Константин.

— Вы считаете, он отдаст предпочтение унгрийцу? Но король Геза даже не предложил в женихи своего сына, а прислал всего лишь младшего брата.

— Младшего брата — опытного военачальника, который сражался с куманами и другими варварскими племенами. Причем успешно. С кем лучше вступить в союз Сапиентии, если она станет маркграфиней Истфолла? С тем, кто знает там положение вещей.

— Я принимаю ставку, — весело сообщила Амабилия. — Но что ты дашь, если я окажусь права?

— Я уже съел все пироги. А что бы ты хотела?

— Твое совиное перо, брат. Это единственная вещь, на которую я согласна спорить.

— Тише, друзья мои, — улыбнулась Росвита, утихомиривая спорщиков.

Лицо Теофану оставалось таким же невозмутимым, как у статуи в восьмиугольном саду. Ее взгляд был прикован к отцу, который протянул руку Сапиентии, приказывая ей подняться.

Сапиентия встала и покраснела. Каким-то образом ей удалось сдержаться и промолчать, пока говорил отец. Голос Генриха разносился по всему залу, достигая самых удаленных уголков, даже слуги, приникшие к закрытым дверям в надежде узнать о решении короля, слышали каждое его слово:

— Пусть салийский посол едет на запад с одним из наших «орлов» и отвезет дары нашему брату Лотару в знак дружбы и расположения, а унгрийский посол — на восток и передаст королю Гезе, что я разрешаю его брату, принцу Бояну, встретиться с моей дочерью в городе Хандельберге не позднее дня святого Валентинуса. Пусть их обвенчает епископ Альберада, которая правит в тех землях и несет свет истинной веры язычникам. После трехдневного праздничного пира они проследуют в Истфолл и будут править там, дабы защитить народ Истфолла от куманских набегов. Такова моя воля.

Теофану что-то невнятно пробормотала, но ее слова заглушил поднявшийся в пиршественном зале шум. Все стали поднимать заздравные чаши, отовсюду слышались приветственные крики. Сапиентия еще не пришла в себя от неожиданности. Она посмотрела на салийского посла, потом перевела взгляд на унгрийского, при этом она не казалась разочарованной, напротив, она прямо-таки сияла от счастья.

— Помолвлена наконец, — сказала Теофану, взяла из рук Росвиты чашу и осушила ее до дна. Затем сделала знак виночерпию вновь наполнить ее. — Вы выпьете за удачу моей сестры?

— Разумеется. — Росвита с благодарностью выпила.

В зале было жарко и шумно; ей вдруг захотелось оказаться в восьмиугольном саду в полном одиночестве и спокойно подумать. Однако ее мечтам не суждено было сбыться — Теофану снова заговорила. На этот раз она понизила голос, и никто, кроме Росвиты, не мог ее слышать:

— Если Генрих хочет, чтобы Сапиентия правила после него, зачем тогда он согласился на ее помолвку с иностранцем, который не может рассчитывать на то, что его поддержат вендарские лорды? Говорят, на праздник зимнего солнцестояния унгрийцы приносят в жертву своим языческим богам коней, хотя в остальное время почитают Господа. И таким мой отец хочет видеть супруга будущей королевы?

— Мы мало знаем о принце Бояне кроме того, что он знаменит своими победами во многих сражениях, — задумчиво ответила Росвита.

Унгрийский посол произнес еще один тост. Он встал, отбросил меховую накидку, с которой не расставался даже во дворце. По правде говоря, он выглядел просто нелепо среди разряженных придворных. Всего два поколения назад унгрийцы были разбойниками и до сих пор не утратили варварского облика, даже несмотря на заимствованную у аретузцев манеру одеваться.

— Все они слепцы, — резко сказала Теофану.

— Кто? — спросила Росвита, удивившись неожиданной горячности всегда спокойной и невозмутимой принцессы. — И чего они не замечают?

— Не важно. — Выражение лица Теофану снова стало непроницаемым. Она снова взяла чашу, хотя Росвита успела лишь пригубить напиток. — Не важно, просто вы еще не поняли.

— Вы думаете о Сангланте?

— Последние четыре дня отец думает только о нем одном. Это понятно по тому, как он ведет себя и как намеренно избегает всяких напоминаний о сыне.

— Слепота бывает разной. — Росвита смотрела, как ликующая Сапиентия целует отца под одобрительные крики собравшихся.

Слепота бывает разной, а неистовство заставляет действовать неожиданно. Так размышляла Росвита на следующее утро. Король послал за ней очень рано.

Он сидел во дворе и наблюдал, как слуги нагружают телегу подарками для жениха Сапиентии. Эти дары она преподнесет принцу Бояну в знак их союза. Время от времени король отдавал распоряжения относительно той или иной вещи.

Неподалеку толпились придворные, в том числе Гельмут Виллам и маркграфиня Джудит.

Возле Генриха стояли трое его детей. Сапиентия казалась счастливой. Теофану смотрела на все происходящее спокойно, как обычно. Эккехард переминался с ноги на ногу, пытаясь разглядеть кого-то в толпе вельмож. Он слишком часто хмурился, и это портило его в общем-то приятные черты.