Кроме того, и это очень важно, Творение отнюдь не исчерпывается тем шестидневным актом, который описан в книге Бытия. Многими мыслителями высказывалась, правда, идея о том, что раз запустив в действие созданный Им механизм, Бог уже не вмешивается в ход вещей, позволяя им развиваться по законам их собственной логики. Но эта идея никогда в истории христианства не могла претендовать на окончательное всеобщее признание. Господствующим во все времена оставалось положение о том, что Бог отнюдь не устраняется от руководства этим миром (и уж во всяком случае от руководства человеком), и поскольку постоянные изменения в нем все-таки происходят, то творческая Его воля продолжает действовать, распространяясь буквально на все. Не является ли это своего рода отображением той всемогущей силы и универсальности, какой обладает творческая составляющая человеческого духа? Ведь если мы сопоставим акт Божественного Творения с развертывающимся на протяжении всей истории цивилизации собственно человеческим творчеством, то легко обнаружим, что два эти начала обладают какой-то удивительной, едва ли не абсолютной симметрией. Действительно. Даже центральное положение космологической идеи - освященный церковью постулат о Творении мира из ничего, который впервые был сформулирован одним из отцов церкви еще во втором веке, - находит свое отражение и в посюсторонней теоретической реальности. Я имею в виду выдвинутое Гегелем возражение против рожденного античной мыслью тезиса о том, что из ничего ничего не возникает. Если бы это и в самом деле было так, то весь мир давно уже замкнулся в каких-то вечных неизменных формах. Никакого развития, никаких качественных изменений мы бы не знали и теоретическая мысль в лучшем случае могла бы иметь дело только с преформизмом. Впрочем, если уж совсем строго, то никакой мысли, равно как и человека вообще, в этом мире возникнуть не могло бы. Поэтому уже сам факт существования опровергаемого Гегелем тезиса говорит о правоте философа. Словом, мистическому "ничто" в посюсторонней теоретической действительности противостоит своеобразный философский аналог - "качественно" иное состояние объекта (всего мира в целом). Так что мысль о полной симметричности акта Божественного Творения и человеческого творчества, представленного в его всеобщности, имеет под собой достаточно серьезные основания. Но присмотримся к этой симметрии несколько пристальней. Вспомним, (не без влияния Востока) еще античная мысль на излете своего развития пришла к идее единого Бога. Правда, этот единый Бог еще далек от того, каким он предстает в христианском вероучении; в стоической философии (а именно она - вершина развития философской мысли в этом направлении ее движения) Бог и природа оказываются вполне тождественными друг другу. Используя имманентный философии язык можно сказать, что стоическая мысль предстает в этом пункте как ясно выраженный пантеизм. Однако полностью растворяющийся в природе Бог едва ли мог удовлетворить духовные потребности человека. Такое бесконечное, вечное и всеобщее начало - абсолютно безлично, оно полностью бесстрастно и не имеет ни побудительных причин, ни целей своих действий. Эта полностью отчужденная от человека, от всего духовного в нем сущность не могла утвердиться в его сознании как высшая сила, которая подчиняет себе действительно - все. Осознанным как Творец вселенной и как Отец всех людей мог стать только Бог, обладающий чертами личности. Я сказал, что становление идеи Бога неотделимо от потребности человеческого духа... Воспитывавшиеся в духе "воинствующего атеизма", мы еще со школьной скамьи как-то привыкли считать, что религиозное сознание возникает там, где имеет место осознание человеком своей слабости, своей ничтожности в сравнении с безмерностью мира и всемогуществом сил природы. Иными словами, в таком понимании оснований, лежащих в истоках религиозного мировоззрения, проводится утверждение капитуляции человека перед противостоящим ему миром. Но ведь это же совсем не так, ибо в противном случае идея Бога была бы тем выше и развитей, чем примитивней было бы сознание пращура. Действительное положение вещей прямо противоположно такому утверждению. Уже давно стало едва ли не общим местом, едва ли не азбучным положением то, что рожденные античностью мифы - это отнюдь не только продукт художественно-поэтического творчества далеких наших предков. Все это также и форма осмысления окружающей человека действительности. Мифологическое творчество предстает как одна из первых форм объяснения мира и его устройства, если угодно, - как одна из первых форм познавательной деятельности. Впрочем, для того, чтобы в полной мере осознать это, необходимо отрешиться от столетиями воспитывавшегося в человеке нового времени представления о том, что подлинное познание возможно только и только там, где имеют место элементы строго рационально организованного мышления, элементы науки. Да, восходящее к вершинам подлинного искусства, мифотворчество древних это совсем не научно-познавательный процесс. Но ведь совсем и не обязательно, чтобы познание замыкалось лишь в каких-то рациональных формах, носило лишь строго научный характер. Сама наука, кстати сказать, в близком к современному понимании этого слова начала складываться только в позднем средневековье. Человек же живет в этом мире тысячелетия, и все эти тысячелетия он вполне успешно ориентировался в нем. Не имея ни малейшего представления ни о ratio, ни о науке, ни о ее методах, он все-таки сумел завоевать землю. И важно понять, что проходивший все это время процесс развития интегрального человеческого духа был отнюдь не постепенным накоплением первоначально микроскопических фрагментов научных представлений о мире, которые, как представляется, начинали появляться уже на самых ранних этапах развития цивилизации. Ничего ошибочней такого взгляда на вещи нет. Несколько тысяч лет человеческое сознание развивалось в совершенно иных формах и в своем восхождению к современному состоянию проходило много качественно различных этапов. Научное сознание - это состояние, к которому человек приходит сравнительно поздно, но ведь и оно - не завершающий этап развития духа. Кто может утверждать, что вся его история на этом заканчивается? Ведь вовсе не исключено, что и в будущем мы можем ожидать каких-то новых, революционных, перемен в его сфере. Что же тогда говорить о прошлом? Мифологическое сознание - это одна из исторически первых форм осмысления окружающей человека действительности. Но отнюдь не непосредственно оно переходит в собственно научное познание (и это притом, что какие-то элементы науки действительно начинали складываться еще в античную эпоху). Со временем мифологическое состояние духа сменяется религиозным, и лишь затем научным, поэтому понимать и то и другое как форму капитуляции перед всемогуществом природных сил совершенно неправильно, ибо на деле и то и другое есть прямо противоположное - способ преодоления, форма подчинения внешней действительности человеку. Если решительно отказаться от предельно поверхностного и в корне неправильного представления о причинах возникновения предшествовавших науке форм духовного освоения мира, то та симметрия, о которой говорилось выше, станет тем более очевидной. Но приведем еще одно соображение. Зададимся вопросом: кто кого создал, Бог ли человека "по образу и подобию Своему" или человек по образу и подобию своему создает Бога? Еще к Ксенофону, основателю знаменитой элейской школы философии, т.е. к шестому веку до н.э. восходит мысль о том, что боги - суть измышления людей. Каковы сами люди, таковы и их боги. Так, по его замечанию, эфиопы говорят, что их боги курносы и черны, а у фракян они рыжеваты и голубоглазы. Если бы быки, лошади и львы, - утверждает Ксенофон, - могли бы создавать образы своих богов, то их телесный облик был бы подобен им самим, т.е. быкам, лошадям, львам. Таким образом, атеистическое представление о том, что Бог - это сам человек, понятый в его всеобщности. (то есть не как индивид, но как абстракция от всего человеческого рода в целом) рождалось не на пустом месте. Именно сущность рода - подводит своеобразный итог развитию этих представлений Фейербах - именно его основные качества и свойства концентрировались в этом понятии. Другое дело, что долгое время степень умственного развития самого человека еще не позволяла ему оперировать такими сложными абстрактными категориями. Столь высокая абстракция становится доступной представлению не обремененного теологическим образованием индивида только тогда, когда облекается в какую-то конкретно-чувственную форму. Именно поэтому-то абстракт человеческой сущности и персонифицируется в Боге, созданном по образу и подобию человека. Кстати сказать, и сегодня свободное владение абстракциями такого уровня доступно далеко не каждому, и если герой классического анекдота не мог вообразить себе "квадратный трехчлен", то стоит ли смеяться над ним, если подавляющее большинство из нас и сегодня не в состоянии подняться до уровня греческого мыслителя из шестого века до н.э. и вообразить себе "шарообразность", начисто лишенную какой бы то ни было вещественности, "зрение и слух", взятые сами по себе, т.е. без органов зрения и слуха, "ум" в его чистом виде... А ведь именно так определял сущность Бога все тот же Ксенофон. Те замечательные откровения, которые были приведены нами несколько выше, вовсе не говорят о том, что он был действительным ниспровергателем всякой религии вообще. Скорее наоборот, веру имел и он, но сущность Бога, принимаемого им, по свидетельству Диогена Лаэртского "шаровидна и нисколько не схожа с человеком; Он весь - зрение и весь слух, но дыхания в Нем нет; и Он весь ум, разумение и вечность". Именно эта неспособность пользоваться абстракциями высокого уровня и лежала в основе отчуждения собственной сущности человека и гипостазирования ее в качестве какого-то (персонифицированного) надмирового начала. Поразительно точно это умосостояние, нуждающееся в обязательном воплощении абстракции, передают строки незабвенного гумилевского "Слова": "Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине." Итак, Богом в известном смысле оказывается сам человек. Но тогда и в той строгой симметрии, о которой я уже говорил, нет решительно ничего удивительного: в акте Божественного Творения отображается "розовое пламя" творческой мысли преобразующего этот мир человека. Мысли вполне посюсторонней и все же так и не уловимой для "алгебры" формального анализа. Не что иное, как последовательное сотворение самим человеком всей окружающей его действительности на века запечатлевается в этой тысячелетиями рождавшейся легенде. И остается таким образом только один вопрос: каковы побудительные мотивы и цели этого, сквозящего через всю человеческую историю творческого акта. Здесь необходимо повториться: судить о конечных целях, о подлинном смысле бытия всего человеческого рода не просто трудно - невозможно. Прямой ответ на этот до чрезвычайности важный вопрос сегодня отсутствует, его не знает, наверное, никто. Но обращение все к тому же зазеркалью рационалистически организованной человеческой мысли может дать пусть и не решение, но хотя бы ориентир... А там и основой творчества, и конечной его целью оказывается не что иное, как благо. Мы уже видели, что благо не противостоит Богу как некоторая внешняя ему сущность, оно имеет свое основание в самом Боге. Он и только Он его источник и его причина и благо является таковым только и только потому, что его источник - Бог. Проецируя эту истину на плоскость доступной человеческому разумению реальности мы получим, что и побудительной причиной и целью уже чисто человеческого творчества является не что иное, как нравственный закон! Единственным основанием подлинного творчества оказывается Бог в человеке. Никто, правда, в точности не знает, что это такое, но все же каждому понятно, что именно стоит за этим... Таким образом, исследуя вопрос в своего рода отраженном свете, мы получаем вполне определенный ответ на него, и не следует свысока относиться ни к этому ответу, ни к самому методу его поиска. Для того, чтобы окончательно удостовериться в полноте установленной симметрии, необходимо хотя бы приблизительно очертить сферу действия нравственного закона, понятого одновременно и как побудительное начало, и как конечная цель творческого акта. Но удивительное дело: как только мы принимаем, что именно творчество образует собой внешнюю форму нравственного закона, как любые интуитивно полагаемые пределы (круг межличностных отношений, например) той сферы, которой должно ограничиться его действие, немедленно исчезают. Эта сфера становится в полном смысле всеобъемлющей. В самом деле, где могут пролегать те границы, куда не проникала бы творческая мысль? И точно та же: где могут пролегать те границы, куда не проникала бы человеческая нравственность? Таким образом, и в этом пункте сохраняется полная симметрия тому положению вещей, когда весь, без какого бы то ни было изъятия, мир оказывается существующим лишь благодаря творческой воле Создателя: любое движение человеческой души по эту сторону рационального уже изначально подчинено действию нравственного закона как некоторой высшей силы. Иначе говоря вся человеческая цивилизация, представляя собой продукт человеческого творчества, в конечном счете оказывается прямым овеществлением нравственного закона именно он ее внутренняя причина и ее конечная цель. Итак, нравственный закон не может быть понят как прямое указание на конкретный образ действий в какой-то конкретной ситуации. От Новозаветного: "весь закон в одном слове заключается: "люби ближнего твоего, как самого себя" до Канта и Достоевского нравственный закон представал (и предстает) как предельно абстрактное начало, каждый раз требующее от человека самостоятельного осмысления существа всех его повелений. Другими словами, в сфере нравственности человек оказывается как бы обреченным на постоянное творчество, и не "буква" какой-либо нормы, но творческий порыв тоскующей по совершенству души, говоря словами Павла, "дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа; потому что буква убивает, а дух животворит". Определение творчества как единственного способа реализации повелений нравственного закона порождает новые вопросы. Ведь это только сегодня, на закате ХХ века, творчество обнаруживает себя как некоторое всепроникающее начало, проявляющееся во всех без исключения сферах человеческого бытия: в науке, технике, искусстве, политике, военном деле и так далее, и так далее. И во всех этих сферах оно оказывается принципиально неотделимым (во всяком случае теоретически) от человеческой нравственности. Но и на закате ХХ столетия творчество озаряет далеко не каждое наше действие; и сегодня рутина повседневности захлестывает даже поэтов. Если же оглянуться в прошлое, то развернутая ретроспектива предстанет как последовательное сужение его сферы, причем тем большее, чем ближе к истоками современной цивилизации проникает наш умственный взор. Но все это должно означать, что последовательно сужается и сфера действия нравственного начала в нас. Так ли? Можно ли согласиться с тем, что в исторической ретроспективе нравственность постепенно обращается в нуль? Бытует мнение, что этика Пятикнижия, развиваясь чисто линейным путем, постепенно перерастает в этику Нового Завета. Существование каких-то различий между ними, разумеется, признается, но все эти различия нередко относятся к разряду количественных. Ясно, что такой взгляд на вещи предполагает существование нравственного начала и в самых глубинных слоях человеческой истории. Но есть основания подвергнуть такой взгляд сомнению. Действительно, этика Ветхого Завета носит ярко выраженный родовой характер. Это мораль рода, готового противопоставить свои собственные интересы интересам как любого другого, так и всего человеческого общества в целом. "Казни египетские", которые во благо Израиля обрушивает на фараоново царство Моисей, - одно из ярчайших проявлений именно такой морали. Мораль рода не видит решительно ничего предосудительного в том, чтобы попрать все и вся ради себя. Вот, древняя клинопись ассирийских царей: "34 сильных города, а также небольшие города, которым и числа нет, я осадил, захватил, опустошил, разрушил, сровнял с землей, предал огню. Дымом от пожаров, как страшным ураганом, покрыл я свод широкого неба". Или вот: "Я засыпал вражеских воинов дождем стрел, превратив их тела в решето... Я перерезал им глотки, как баранам. Как нить, перерезал я их драгоценную жизнь. Как бурный поток, разлившийся от дождей в пору созревания, так текла по широкой земле их кровь, пролитая мной. Горячие кони моей упряжки шли в потоке их крови, как по реке. Колеса моей боевой колесницы, давящей все злое и плохое, купались в их крови и испражнениях. Трупы их воинов, как трава, завалили поле. Срезав, как огурцы, их детородные члены, в ничто превратил я их детородную силу. Руки им я отрезал." Все эти "подвиги", на века высекаемые в камне - предмет прямой гордости родовой морали. И нет ничего парадоксального в том, что Ашшурбанипал "Владыка Вселенной, царь Ассирии, которого бог Ашшур и богиня Нинли наделили исключительной властью", основатель крупнейшей библиотеки своего времени, что собрала - в оригиналах или в копиях - едва ли не всю шумерскую и аккадскую литературу, какую тогда еще можно было отыскать, начитаннейший человек, сам занимавшийся исследованием глубин прошлого, хвалится и вот этим: "Оставшееся население... я перебил. Разрубленным мясом их тел я накормил собак, свиней, волков, стервятников, птиц небесных и рыб в пресноводном море". Многим ли эти деяния отличаются от "подвигов" Иисуса Навина в Ханаане? А ведь между ними пролегло более пяти столетий... Но что говорить о родовых пережитках, вполне извинительных общей неразвитостью древнего социума, если даже в позднеантичное время народ, достигший и ныне непревзойденных высот в развитии культуры, противопоставлял себя по сути дела всей вселенной варваров. Что говорить, если совсем еще недавно мораль тоталитарных государств не просто оправдывала - воспевала вещи, куда более страшные чем и "египетские казни" и кошмар апокалипсических видений Иоанна. Что стоит, например, вот это: "Для нас одних лишь солнце станет Сиять огнем своих лучей." Так что отпечаток родовой этики до сих пор еще вполне явственно различается практически на любой морали, ибо любая мораль - это мораль группы, готовой поступиться интересами всех во имя своих собственных. Нравственность же не имеет ничего общего с родовой организацией общества. Нравственность в принципе отвергает ее, ибо признает только один род - Род Человеческий в целом. Нравственность появляется только там, где появляется личность. Личность же или, говоря иным языком, имманентным иррациональному сознанию, субстрат тех начал, которые характеризуют не тело, но самую душу человека, не возникает сразу, то есть тотчас же по завершении собственно антропогенетического процесса. Восходя по лестнице эволюционного развития, биологический предшественник человека со временем окончательно порывает со своим чисто животным прошлым, но потребуются еще долгие тысячелетия, прежде чем наделенное сознанием существо обретет душу. И нравственный закон - это в первую очередь закон существования человеческой души, но не животной плоти. Личность формируется лишь в процессе разложения родового строя. Причем это не просто случайное совпадение во времени двух разнонаправленных движений - именно формирование личности оказывается своего рода ферментирующим фактором, ускоряющим разложение рода. Личность с самого начала предстает как альтернатива роду, как прямое его отрицание. Да и что в самом деле может быть общего между "коллективистским" "Я", осознающим себя лишь как интегральная часть рода, и "Я", осознавшим себя как гордая суверенность, способная противостать едва ли не всей Вселенной в качестве абсолютно равной ей ценности? Что может быть общего между ничтожностью, гордящейся тем, что она - "миллионная часть тонны" (Е.Замятин) и монадой, способной уравновесить весь мир? Таким образом, становление личности, или, точнее, некоторой таинственной субстанции, способной страдать даже там, где есть полное удовлетворение плоти, предстает как величайшее, поистине этапное событие - и не только в собственной истории человеческого общества. Возникновение Жизни, становление Человека, формирование его Души - это все равнопорядковые явления. Формирование личности завершает собой один и одновременно открывает какой-то другой, новый, этап в развитии всего Большого Космоса. Нравственный же закон, впервые (для того мира, средоточием которого было Средиземноморье) прозвучавший в откровениях христианского вероучения, предстает в этом плане как своеобразная Декларация Становления. Именно эта Декларация оказывается решающим свидетельством нового исторического свершения; до ее появления можно говорить лишь о последовательных количественных изменениях, которым еще только предстоит переполнить старую - родовую - меру. Отсюда понятно, что нравственность вызревает в лоне старой, родовой, этики, как в рамках, скажем, физико-химических форм движения зарождается великая тайна жизни, но вызревая здесь она отнюдь не становится их прямым линейным продолжением. Групповая мораль - во всех ее модификациях (от родовой до классовой) - и нравственность представляют собой формы самосознания принципиально разных начал организации живой материи. И как человеческую мораль нельзя сводить к простой преформации принципов саморегулирования стадного бытия, так и нравственность не может быть сведена к линейному видоизменению морали. Совсем не случайно поэтому гордости родового сознания: "...Сидон я ниспроверг и камни бросил в море. Египту речь моя звучала как закон, Элам судьбу читал в моем едином взоре..." противостоит в его рамках просто преступная Соловьевская аксиома: "лучше отказаться от патриотизма, чем от Совести." Да, нравственный закон - это своеобразная Декларация, но не только Становления. Повторюсь: формирование человеческой души открывает собой новый этап долгого исторического пути. Очевидно, целью этого движения как раз и предстает впервые сформулированный христианским вероучением завет и только полная реализация всех его императивов может исчерпать сегодня обозримую перспективу и открыть какие-то новые горизонты перед человеком, еще так недавно осознавшим себя как действительная суверенность. Пока же мы находимся, вероятно, лишь в самом начале движения, ибо и до сих пор нравственный идеал предстает как сущность, реальная достижимость которой по меньшей мере в обозримом будущем - оспаривается даже теоретической мыслью. До сих пор обычная групповая мораль даже в философских словарях успешно заменяет собой общечеловеческую нравственность. (Определенные основания для этого, впрочем, имеются: как Жизнь, зародившись на первобытной Земле, со временем изменила весь ее облик, так и нравственность, на протяжении двадцати столетий взаимодействуя с моралью, не могла не наложить на последнюю какой-то свой специфический отпечаток.) Впрочем, так ли уж успешно? Ведь еще со времени Канта аксиоматичным стало положение о том, что нравственность принципиально неотделима от свободы. Поэтому если и нужно искать еще какое-то основание для отличения ее от морали, то только нравственность может быть определена как этика свободы. Свобода же незаменима ничем.
      3. Душа и плоть Слова
      Но где начинается творчество? И где исток нравственности? Да и в самом ли деле они так уж нерасторжимо связаны друг с другом? Обратимся к основам, к тому далекому эволюционному водоразделу, где должен был бы кончаться все еще антропогенетический процесс и начинаться уже собственно человеческая история. А, собственно, где этот таинственный "нуль-пункт" истории? В чем критерий отличения человека от его все еще животного предка? Объем головного мозга? Конфигурация костей? Орудия? Двуногость при отсутствии перьев (нет, я не иронизирую: когда-то существовало и такое определение)... Что, собственно, делает человека человеком? Да, в самом деле трудно спорить с тем, что именно труд вывел человека "в люди", но все же стоит ли говорить о труде, если он известен и сообществу муравьев. Да, действительно, орудия сыграли большую роль в антропогенезе, но и использование орудий не является исключительной привилегией человека. Впрочем, не буду интриговать. Человек - существо духовное, именно в этом состоит его решающее отличие от всей живой природы. Поэтому апелляция к одним только костям его скелета или материальным процессам обеспечения его физиологии не способна раскрыть ничего. И если уж искать действительные истоки, то нужно обращаться вовсе не к вещественному, но к чему-то метафизическому. В сущности неважно к чему именно. Можно исследовать любые проявления духовности. Поэтому такие субстанции, как нравственность и творчество ничуть не хуже всего другого, что может представить наше воображение. Мы уже видели, что не только мораль, но и нравственность немыслима без каких-то единых для всех (пусть так и не поддающихся окончательной формализации) норм. Уже одно это способно свидетельствовать о существовании какой-то вечной нерасторжимой связи нравственного чувства со Словом. (Вернее сказать, со знаковой системой общения, складывающейся в социуме.) Но подчеркну: речь идет совсем не о том, что с помощью слова можно выразить существо всех требований, которые предъявляются человеку. Ведь если содержание моральной нормы и можно фиксировать в слове, то содержание нравственного закона в принципе не поддается никакой вербальной формализации. При всем том, что интуитивное представление о нравственности есть у каждого, оно неизречимо. Но вместе с тем формирование нравственного чувства абсолютно немыслимо и вне знакового общения. Творчество же тем более исключено там, где нет никаких знаковых систем. Поэтому рано или поздно любой анализ приведет нас к Слову, к попытке ответить на вопрос о том, почему оно оказывается-таки в состоянии выразить неизречимое. Так не лучше ли сразу начать именно с него?
      Человек немыслим вне общения, вне постоянного обмена с другими всем тем, что занимает его душу. Но вот проблема: содержание того, что, собственно, и составляет предмет любого информационного обмена, идеально, но если сам человек создан из плоти и крови, то рождаемое в сознании одного, не может быть интроецировано в сознание другого без помощи какого-то опосредующего начала, в котором идеальное трансформируется в нечто осязаемое. Как известно, этим началом является знак. Материальная плоть знака и только она делает возможным любое общение людей, ведь даже самый факт того, что, неуловимая для всего вещественного, чья-то душа пытается обратиться к нам, становится явственным только благодаря ему. Для того чтобы быть воспринятым кем-то, незримое движение бесплотной нашей души (чистая идея, образ, чувство) должно быть переведено на язык структурированного движения материального тела. Но не будем пытаться ответить на вопрос о том, как осуществляется эта мистическая трансмутация идеального в материальное: по-видимому, здесь тайна, разгадывать которую человеку суждено еще не одно столетие. Попробуем подойти к ней, как к какому-то "черному ящику", который имеет свой "вход", свой "выход", и ограничимся ими, а тем, что вершится внутри его, пусть занимаются другие. Говорят, что жесткой и однозначной связи между "входом" и "выходом" нет, содержание идеального образа отнюдь не изоморфно структуре вещественной оболочки знака. Иначе говоря, индивидуальные особенности строения этой оболочки не позволяют судить о кодируемом ими значении. В самом деле. Можно часами изливать целые потоки слов, но так и не донести до слушателя всей полноты содержания какой-то не очень сложной идеи, а можно и "просто так", каким-то таинственным наитием мгновенно понять то, что, наверное, вообще невыразимо ни словом, ни жестом. Может быть, и есть доля правды в том, что вещественная плоть знака независима от его значения, но утверждать, что все в этом заключении абсолютно истинно, нельзя. Ведь, строго говоря, полная структура материальной оболочки любого знака нам вообще неизвестна. Так, всякий знает, что любое слово может означать собой нечто прямо противоположное его формальному, закрепленному в академических словарях, смыслу, если сопровождается какой-то особой интонацией, жестом... и полная структура того, что собственно, и воспринимается нами, включает не только обертона звучащей речи, не только ее ритм, тональность, тембр, но и многое многое другое (включая и самый ее контекст), что зачастую вообще не осознается нами. Знаком же, в строгом смысле, является не только взятое само по себе слово, но и все то, что в каждом данном случае его сопровождает. Не случайно отношение древних к письменной речи было совсем иным, чем у нас, сотворивших из книги некий род культа, и первые Академии решительно не доверяли ей, ибо знали: никакое письмо не в состоянии передать весь смысловой микрокосм живого звучащего слова. Вернее сказать, живого общения людей, ибо собственно слово, взятое в привычном для нас понимании, составляет лишь неуловимо малую его часть. (Впрочем, и сегодня никакой учебник не в состоянии заменить собой хорошего лекционного курса.) Но мы говорим о самом начале. Обращение к истокам знаковой коммуникации важно совсем не в историческом плане, но в первую очередь потому, что все возникающее там и сегодня формирует ее фундамент. Ведь в конечном счете самые тонкие движения человеческой души опираются на целую пирамиду каких-то иерархически организованных физических, химических, физиологических и т.д. процессов. Убрать любой из уровней этой пирамиды, означает собой разрушить все, что покоится на нем. Но ведь и основные закономерности когда-то формировавшегося механизма информационного обмена так же образуют собой один из срединных ярусов этой пирамиды. И точно так же, как все элементарные (физические, биохимические и т.д.) процессы, не останавливаясь ни на мгновение, протекают на протяжении всей нашей жизни, в каждом из нас на протяжении всей нашей жизни, не останавливаясь ни на мгновение, функционируют и эти механизмы информационного знакового обмена. Знаковая коммуникация, то есть облачение неуловимых движений таинственной субстанции человеческой души в какие-то, поддающиеся регистрации, материализованные формы, совершается не только там, где общаются двое, но и "внутри" каждого из нас. Если угодно, тайна знаковой коммуникации - это тайна преобразования идеального в материальное и обратно. А вот этот процесс сопровождает нас всю нашу жизнь. Больше того, если видеть в нашей жизни что-то принципиально отличное от сугубо биологического потока, то обнаружится, что он не просто "сопровождает", но во многом и формирует ее. Между тем это только сейчас знаковые системы, с помощью которых мы общаемся друг с другом, настолько развиты и многообразны, что даже простое перечисление всех возможных их форм и разновидностей могло бы составить собой предмет довольно фундаментального исследования.