Природа начала (Слово о слове)

В исходной же точке становления человеческой коммуникации единственным знакообразующим началом могло быть только структурированное движение собственного тела предчеловека. И здесь до чрезвычайности важно понять основное: всего тела, а не каких-то отдельных его органов или функциональных систем. Больше того, отнюдь не исключено, что в этом движении всякий раз принимают самое непосредственное участие и субклеточные структуры соматических тканей нашего организма. Поэтому любое телодвижение, любой жест, любая артикуляция - это, используя избитый, но вместе с тем хорошо знакомый каждому образ, лишь органолептически фиксируемая верхушка какого-то огромного айсберга, действительная масса которого скрывается глубоко под поверхностью видимого. Все это дает основание говорить о том, что в исходной точке становления знаковых систем общения подлинная связь между значением и внешней формой материального его носителя была куда более жесткой, чем это обычно представляется нам. Но облачение идеального образа в какое-то структурированное движение плоти - это ведь только одна сторона любого информационного обмена. Между тем существует и другая. Обмен - это всегда взаимодействие двух полюсов, и если один из них исполняет партию информационного анода, другому уготована роль катода, на котором воспринимаемый знак претерпевает - в сущности, столь же загадочную - обратную метаморфозу, когда вещественная его оболочка вдруг раскрывает его трансцендентное всему материальному значение. Проще всего объяснить тайну этой метаморфозы тем, что вся совокупность значений всех возможных знаков уже содержится в нашем сознании, и определенность воспринимаемого нами знака каждый раз активизирует во всем этом множестве именно то, что нужно. Так у Платона: душа человека лишь вспоминает то, что от века во всей полноте содержится в ней. Но, честно говоря, и в этой схеме непонятно решительно ничего. Меж тем, дело осложняется еще и другим. Есть движение давно сформировавшихся идей, образов... знаков, которые прочно вошли в повседневный информационный оборот. Но есть и та стадия духовного обмена, когда какое-то новое понятие, образ, чувство еще только формируются у кого-то одного, и когда отсутствует какой бы то ни было опыт расшифровки соответствующего им знака кем-то другим. И если всерьез говорить о тайне душевного консонанса, то нужно видеть перед собой не сложившуюся информационную рутину, но именно этот впервые формирующийся образ, а значит, и впервые формирующийся знак. Как происходит раскрытие содержания этого, впервые регистрируемого, знака? Задумаемся над одной, известной, вероятно, каждому, вещью. Активность человеческого сознания вот уже с давних пор ассоциируется с деятельностью головного мозга. В структурах его тканей, в сложных переплетениях тех электрохимических реакций, которые протекают под сводом нашей черепной коробки, ищут разгадку механизма не только "высшей нервной", но и мыслительной деятельности человека. До предела вульгаризированная ипостась таких представлений сто лет назад отлилась в чеканную формулу, утверждавшую, что мозг "выделяет мысль, как печень желчь". Разумеется, сегодня говорить о такой жесткой линейной зависимости между определенностью процессов, протекающих в коре головного мозга и содержанием каких-то возвышенных абстрактных идей, образов, чувств было бы наивно. Но и полностью отрицать какую бы то ни было связь между ними и движением материальной субстанции, слагающей человеческий организм, нельзя. Одно едва ли мыслимо абсолютно независимым от другого. В противном случае зачем оно это "другое": ведь если мысль философа, образ художника, чувство поэта возможны сами по себе, вне всякой связи с телом, последнее просто не нужно. Впрочем, эта гипотеза неприемлема и по другим соображениям. Ведь если бы такое независимое существование идеального было возможно, не были бы нужны (во всяком случае в той их ипостаси, в которой они предстают перед нами на протяжении всей освещенной письменностью истории) ни мысль философа, ни образ художника, ни чувство поэта, поскольку и то, и другое, и третье основным своим содержанием имеют именно то, что производно от земной нашей плоти, именно то, что составляет предмет ее самых страстных вожделений. Свободный от всякой материальности субъект неизбежно создал бы какую-то иную, совершенно непроницаемую для нашего понимания культуру. (Не потому ли собеседники несчастного Иова в конечном счете приходят к выводу о том, что разум Бога в принципе непостижен обремененному плотью человеку?) А в этой культуре, возможно, не осталось бы никакого места и для затронутой здесь темы. Так что этот вариант отпадает в любом случае. Но если нет причинной зависимости, если никакой орган человеческого тела не способен "выделить мысль, как печень желчь", то это еще не значит, что должна отсутствовать функциональная связь между сиюминутным содержанием всех тех процессов, из которых и складывается материальная наша жизнь, и сиюминутным же содержанием всей метафизики нашей души. Осязаемость одного обязана по меньшей мере отражать собой неуловимость другого. А значит, структура одного просто обязана быть до некоторой степени изоморфной содержанию другого. Но если так, то любое, пусть даже самое мимолетное, движение нашей души неизбежно отпечатывает в материальном какой-то свой, строго индивидуальный, след. В свою очередь, любой материализованный след пусть даже самых трансцендентных сущностей в той или иной форме способен быть воспринятым нами. Иначе говоря, способен играть роль знака. Таким образом, материальная форма знака (во всяком случае на самой заре развития знаковых форм коммуникации) должна быть способна не только сигнализировать о существовании какого-то скрытого содержания, но в какой-то степени и отразить его. Именно это обстоятельство и позволяет понять, как осуществляется кодирование, трансляция, восприятие и, наконец, дешифровка всего того, что транслируется нам всеми участниками информационного обмена. Действительно, если существует определенная изоморфность структур материализованной оболочки знака и глубинной метафизики его значения, то должна существовать и обратная зависимость между ними. Иначе говоря, точное воспроизведение какого-то определенного состояния организма должно вызывать в сознании человека соответствующий образ, понятие, чувство... Таким образом, ключом к пониманию того, что скрывает под собой материальная оболочка знака, оказывается не пассивное ее созерцание, но ее по возможности точное повторение воспринимающим субъектом. Именно самостоятельное воспроизведение имманентной знаку формы и есть процесс дешифровки всего таимого им содержания. Первичной же формой может быть только структурированное движение собственного тела вступающего в информационный контакт индивида. Словом, в истоках становления знаковых форм обмена одна и та же информация может существовать для двоих только в том случае, если они выполняют какое-то одно и то же действие. Разумеется, в этих истоках, речь не может идти о каких-то высших абстракциях, даже сегодня граничащих едва ли не с предельными возможностями человеческого сознания. Восхождение духа к своим вершинам обязано сопровождаться и радикальным изменением всех средств его выражения. Поэтому за тысячелетия истекшей истории механизм знакового общения претерпел, вероятно, не одну революцию. Иначе говоря, ни речевое, ни какое-нибудь жестовое общение не могут быть первыми формой информационного обмена. И здесь мы говорим о периоде, по существу предшествующем становлению речи. Там же, где собственно речевое общение еще не сформировалось, единственной формой коммуникации может быть только совместное (поначалу даже синхронное) исполнение какого-то единого действия. Никакая информация просто не существует ни до, ни после него, она существует только и только в нем, и с его прекращением она вообще исчезает. Но вместе с тем все та же нерасторжимая связь между нею и сложно структурированным действием позволяет в любой момент возродить ее к жизни, в точности воспроизведя все необходимое действие. Способность кодирования довольно развитых понятий в структурах движения собственного тела субъекта свойственна, вообще говоря, не только человеку. Больше того, не только высокоорганизованным представителям живой природы. Наглядным примером тому является так называемый "танец" пчел. Сложные пространственно-временные отношения, как оказывается, легко переводятся в пластику собственного тела не то что млекопитающего, но даже насекомого: "танцевальные па" просто кодируют направление полета и последовательность поворотов, а также время движения каким-то определенным курсом. Но и восприятие зашифрованной таким образом информации осуществляется отнюдь не простым созерцанием исполняемого разведчиком "танца", но самостоятельным воспроизведением всех его "па" всеми участниками информационного обмена. Именно здесь формируется то, что знакомо и нам - мышечная память, которая, к примеру, позволяет относительно свободно ориентироваться в темном помещении. В случае же простого пассивного созерцания вся информация остается абсолютно закрытой для любого, пусть даже самого внимательного, наблюдателя. Таким образом, механизм информационного общения через совместное исполнение какого-то сложно структурированного действия всеми участниками обмена не является чем-то исключительным в живой природе. Этот механизм не требует развитой способности к абстрактному мышлению, без которой немыслимо речевое общение человека. Он вообще осуществляется без участия сознания. Больше того, все разновидности собственно знаковой коммуникации, которые требуют той или иной ипостаси уже сформировавшегося сознания, могут возникнуть только лишь на его основе. А значит, именно этот механизм и должен формировать собой самое глубокое основание всех "надстроечных" форм знаковой коммуникации. Поэтому-то первой формой человеческого общения оказывается совсем не речь, но именно это совместно выполняемое действие. Исходной формой является не что иное, как ритуал. Строго говоря, ритуал - это еще только "предзнак", ибо собственно знак все же предполагает наличие хотя бы зачатков сознания. Это только со временем, на сравнительно поздних стадиях своего развития ритуал идеологизируется и становится элементом сложных религиозных культов. В исходной же точке долгой своей эволюции он не содержит в себе решительно никаких мифологем, это просто способ кодирования каких-то структур развитой орудийной деятельности. Впрочем, не только кодирования, но и трансляции, и восприятия и, наконец, расшифровки этих структур всеми теми, кому надлежит их освоить. В исходной точке это всего лишь своеобразная "пантомима" какого-то поначалу не всем доступного процесса; непосредственное участие в ней (и только оно!) является и формой обучения, и - если нужно - формой согласования совместных действий там, где требуется одновременное приложение сил многих. Собственно речевое общение возникает лишь потом, лишь на его фундаменте. Но здесь нет возможности, да и нужды, подробно останавливаться на механизмах возникновения, развития и постепенной трансформации ритуальных форм коммуникации в собственно знаковые, обо всем этом говорится в другом месте ("Логика предыстории", "Рождение цивилизации"). Здесь важно напомнить одну фундаментальную истину: в природе ничто никуда бесследно не исчезает. Становление высокоразвитых форм организации живого никогда не перечеркивает того простого и примитивного, что было раньше. Любые новые, более совершенные, структуры, любые новые, более сложные функции в конечном счете лишь надстраиваются на пережившем миллионолетия, и даже в самых высоких и безупречных формах всегда можно найти едва ли не все эволюционно предшествовавшее им. Разумеется, любое совершенствование в какой-то степени изменяет и свой собственный фундамент. (Поэтому и становление собственно знаковых форм информационного обмена не могло не затронуть предшествовавших им механизмов общения.) Но во всех этих изменениях аналитический взгляд практически всегда может разглядеть исходные формы. Всеобщность этого правила, если не сказать закона, заставляет распространить его и на развитие всех форм информационного обмена, которые складывались на протяжении как антропогенеза, так и всей последующей, уже собственно человеческой, истории. Другими словами, становление высокоразвитых знаковых систем не в состоянии "отменить" действие тех механизмов, формирование которых по существу и явилось сакраментальным рубежом, отделившим, наконец, человека от животного. Поэтому даже в условиях свершающейся на наших глазах информационной революции обязана сохраняться та древняя жесткая функциональная связь между какими-то базовыми, но уже лишенными всякой материальности, началами, лежащими в самой основе человеческой культуры, и сложно структурированными формами движения чисто органических образований, которая тысячелетиями складывалась в ходе эволюционных антропогенетических процессов. Замечу одно: здесь речь идет совсем не о формальном содержании каких-то развитых абстракций нашего сознания. Понятно, что в самом основании всех знаковых форм общения могут лежать лишь предельно простые (но вместе с тем и "вечные") начала. Всему же тому, что впоследствии потребует от человека предельного напряжения его мысли, его, говоря шире, духа, еще только предстоит заполнить тысячелетия его истории. Здесь же говорится о самом ее начале. А впрочем, и формальное содержание даже очень сложных понятий и образов далеко не самое главное, наверное, в любом знаке. Так, взятое само по себе, практически любое речение мало что говорит человеку: вопрос или утверждение, просьба или требование, согласие или отказ, смирение или вызов, почтительность или дерзость, пошлость или благородство - вот что образует собой полную его ауру, формирует подлинный его смысл. Вне этой ауры действительное его значение, наверное, вообще неразличимо. И здесь нет решительно никакого преувеличения: ведь уже простое изменение порядка слов в предложении способно сделать его абсолютно нераспознаваемым. Между тем, структура любого речения определяется не грамматикой языка, не синтаксисом, но чем-то таким, что уходит едва ли не в самые глубины подсознания; и грамматика, и синтаксис, как кажется, лишь упорядочивают и формализуют то, что (в каждом данном регионе, в каждой данной культуре) формировалось на протяжении долгих эволюционных процессов, предшествовавших собственно духовной истории человечества. Словом, в полном содержании, наверное, любого знака неизбежно наличествует и то, что вносится в него какими-то "вечными", лежащими в самой глубинной основе человеческого общения, началами. Общая тональность речи, ее обертона, темп, мелодика и ритмика расставляемых акцентов, амплитуда, энергия, контур сопровождающих ее жестов, мимика лица, абрис принимаемых в общении поз - все это имеет знакообразующий характер, все это несет свою, до чрезвычайности важную, информацию, которой невозможно пренебречь. И где-то глубоко в нас, едва ли не на субклеточном уровне человеческого организма лежит формировавшаяся тысячелетиями, а значит, и не подавляемая уже никаким воспитанием, по существу независимая от сознания способность к распознанию в первую очередь ритмики и музыки речи, пластики сопровождающих ее жестов, гармонии контуров принимаемых субъектом общения поз. Все это образует какой-то свой, пусть и не поддающийся формализации, но тем не менее единый для всех, кто принадлежит данной культуре, метаязык, все это имеет свою лексику и грамматику; и все самые глубокие отличия национальных культур в конечном счете восходят именно к ним, ибо, вне всякого сомнения, есть в этом языке и общечеловеческое, и национальное, и региональное. Только предварительное овладение им способно вообще ввести нас в мир человеческой речи. Только полное овладение этим древним метаязыком может до конца раскрыть перед нами всю тайну национального духа, все особенности регионального менталитета. Но и в своем собственном языке, в своем узком кругу только полное прочтение всего того, что по этим тайным законам образует полную смысловую ауру каждого дискретного речения, каждого отдельного слова, делает возможным точное распознание того действительного содержания, которое вкладывает сюда тот, кто адресуется к нам. Если верно то, что воспринимать окружающее мы в состоянии лишь пятью нашими чувствами, то знаки этого древнего метаязыка различаются нами лишь с их же помощью. А это значит, что и посылать их кому бы то ни было мы можем только активизируя материальные структуры (в конечном счете всего) нашего тела. Пусть знакообразующие элементы этого языка далеко не всегда педалируются нами при адресации к кому бы то ни было, пусть даже они совсем не фиксируются нашим сознанием ни при отправлении, ни при восприятии какой бы то ни было информации, они обязательно сопровождают процесс любого общения. Поэтому даже не откладывающееся в сознании, постоянное распознавание каких-то тонких, по-видимому, подпороговых, вибраций плоти лежит под видимой поверхностью любого обмена содержанием нашего духа. Здесь нет решительно ничего мистического и туманного. Материальное движение плоти, сопровождающее незримую деятельность нашей души и в самом деле не всегда различимо. Чисто ритуальная коммуникация не способна сохраниться в неприкосновенности под мощным мутагенным воздействием формирующихся на ее основе собственно знаковых форм общения. Поэтому со временем чаще всего это движение переходит на какой-то подпороговый уровень активности. И тем не менее эта подпороговая, скрытая деятельность - вещь вполне реальная, больше того, иногда доступная различению даже инструментально "не вооруженным" взглядом. Так, каждый из нас в состоянии "мысленно" воспроизвести едва ли не любое движение нашего тела. При этом не трудно обнаружить, что в таком, "мысленно" представляемом движении принимают участие все те группы мышц, которые выплескиваются на внешний слой двигательной активности, то есть на тот слой, который и воспринимается нами как собственно деятельность. Другое дело, что все это скрытое подпороговое движение каждой группы мышц каждый раз развертывается с меньшей амплитудой, по какой-то сокращенной траектории, а значит, и с какой-то иной, гораздо более высокой скоростью... Но заметим и другое: этим уходящим на подпороговый уровень вибрациям нашего тела доступно не только придание тех или иных оттенков смысла тем или иным словам (или любым другим знакам вообще), с их помощью можно кодировать и довольно сложные представления субъекта об окружающем его мире. Простейшие организмы, в экспериментах запоминая последовательность и направление поворотов, по существу кодируют в формах движения своего тела пространственную структуру лабиринта. Но если на такое способна даже примитивная амеба, то что говорить о субъекте, куда более сложной и тонкой организации, предоставляющей ему куда более широкий спектр возможного. Тем более доступно этому метаязыку кодирование каких-то сложных структур движения. Впрочем, и зарождается он в первую очередь именно для того, чтобы осуществлять обмен высоко развитыми формами (уже технологической, не связанной с непосредственным содержанием его сиюминутных физиологических потребностей) деятельности, для того, чтобы сделать достоянием каждого отдельного индивида то, что образует собой информационный фонд всего формирующегося вместе с ним человеческого рода. Ведь полное освоение сложных алгоритмов орудийной деятельности на основе обычных эволюционных механизмов, которые отвечают за становление новых биологических инстинктов, потребовало бы тысячелетий, человек же вынужден осваивать их за считанные годы своей недолгой жизни. Впрочем, даже не жизни, но еще более короткого периода обучения. И, разумеется же, этому пра-языку вполне доступно выражение основных состояний собственного духа субъекта. Таким образом, уже предшествующий становлению речи пра-язык человеческого общения является довольно мощным средством выражения и основных закономерностей этого мира, и способов его освоения человеком. И этот язык не исчезает никуда со становлением более высоких форм общения, как не исчезает никуда в человеке все то, что образует иерархически низшие формы движения всего живого. Поэтому и его "фонетика", и его лексика и грамматика по-прежнему служат нам, образуя собой самый фундамент всех качественно более развитых и высоких форм нашей коммуникации. По-прежнему именно его механизмы обусловливают самую возможность человеческого взаимопонимания, и хотя бы мимолетное их отключение повлекло бы за собой вероятно самые трагические последствия для всей нашей психики. Подведем предварительные итоги. Это только через тысячелетия духовной истории человечества знак сможет принять едва ли не любое мыслимое обличие, в самых же истоках единственной его формой может стать только структурированное движение собственного тела субъекта. Только извечная и, как кажется, нерасторжимая связь между движением материального тела и неосязаемой деятельностью нашей души является залогом возможности любого общения. Это справедливо для всех полюсов информационного обмена: лишь облачив свою мысль в формы овеществленного движения плоти можно сделать ее доступной кому-то другому; но и единственной формой восприятия извне транслируемой мысли является лишь самостоятельное воспроизведение материальной структуры знака. Человеку не дарована способность непосредственного проникновения в извивы чужого сознания, все, что он способен воспринять - это какие-то сложные вибрации чужой плоти, но вместе с тем точное воспроизведение полной их "формулы" делает возможным проникновение едва ли не в любую тайну чужого духа. Пассивное восприятие знака не способно сделать нашим достоянием никакое скрываемое им содержание, и первый вывод, который вытекает из всего сказанного, сводится к тому, что само восприятие есть творческий акт. Именно творчество, результатом которого является самостоятельное воспроизведение полной структуры знака, а тем самым и самостоятельное воссоздание всей полноты его содержания, делает реальностью любой информационный обмен. Никакое откровение чужого духа не может быть вложено в нас никаким опосредованием, оно (при помощи знака) может быть только самостоятельно воссоздано нами. Лишь самостоятельно повторив пусть и в какой-то редуцированной форме - весь тот духовный труд, который был проделан нашим визави, мы оказываемся в состоянии постичь все то, что озарило его. Собственное творчество индивида - вот единственное основание любого информационного общения. (Впрочем, если быть строгим, то следует, наверное, признать, что это еще не совсем творчество; что такое творчество, сегодня с точностью не может сказать, вероятно, вообще никто. Но как бы то ни было именно эти механизмы лежат в его основе, именно они обусловливают способность каждого индивида к нему, делают человека творческим существом.) Таким образом, способность к творчеству оказывается одним из фундаментальнейших определений человека. Действительно. Формирование знаковой системы коммуникации, когда ритуал, наконец, сменяется речью, представляет собой своеобразный водораздел между все еще антропогенетическим процессом и уже собственно человеческой историей, поэтому способность к творчеству закладывается в "нуль-пункте" чисто человеческого бытия. Но повторю сказанное. Информационный обмен протекает не только там, где присутствуют двое, но и там, где человек остается наедине с самим собой. Не прекращающееся ни на одно мгновение преобразование материального движения плоти в сокровения нашего духа сопровождает нас всю жизнь, и если принять, что человек в принципе невозможен вне этого таинственного процесса общения (с самим ли собой, со всем ли человеческим Родом, с нашим ли Создателем?), то, получается, что творчество - это единственно возможный способ функционирования его сознания, в сущности только оно и делает его человеком. Словом, совсем не труд, не способность производить какие-то орудия (все это давно известно живой природе и без нас) - только оно является единственным надежным критерием нашего отличия от животных. Второй вывод заключается в следующем. Необходимость самостоятельного воспроизведения полной структуры каждого транслируемого нам знака в конечном счете делает нашим достоянием не только формальный его смысл, но и тот эмоциональный его подтекст, который зачастую куда более значим для всех субъектов общения, нежели незамутненное ничем посторонним семантически стерильное его содержание. Больше того, в процессе восприятия не просто опознается знакообразующая тональность транслируемой информации - воспринимающий ее индивид вынужденно воспроизводит в сущности то же самое состояние духа, в котором рождается воспринимаемый откуда-то извне знак. Заметим: основные обертона любого знака довольно явственно различаются нами даже тогда, когда мы сталкиваемся с чем-то, казалось бы, полностью отчужденным и деперсонифицированным. Так, практически любое письмо даже там, где не известны ни обстоятельства его появления, ни даже авторство, говорит нам гораздо больше, чем это может быть понято из голой семантики слагающих его лексических единиц. Ярчайшей иллюстрацией этого является поэзия, способная всего одной строфой передавать целые терриконы информации. Ведь даже профессиональный филолог в состоянии идентифицировать далеко не все, поэтому многое остается анонимным и для него. Но, пусть и анонимные, хорошие стихи не оставляют равнодушным вообще никого. Так что же говорить о живом непосредственном общении? "Как лиц без дружеской улыбки, без грамматической ошибки я речи русской не люблю",сказал поэт, и жизнь показывает, что наша речь ни фонетически, ни грамматически ни даже семантически далеко не безупречна. Однако это нисколько не мешает нам понимать друг друга: формальные огрехи с лихвой искупаются восприятием той знакообразующей ауры, которая сопровождает любое наше речение. Именно эта аура раскрывает перед нами все нюансы действительного смысла - зачастую даже там, где наличествует прямое противоречие между ним и фактической лексикой всего воспринимаемого нами. Это означает, что полный контекст и всего произносимого нами в принципе не может быть сокрыт от того, к кому мы адресуемся. Иначе говоря, в процессе обмена воспринимающему индивиду должно передаваться не только смысловое ядро транслируемой информации, но и то эмоциональное состояние, в котором она порождалась и которое образует собой неотъемлемый элемент действительного содержания в сущности любого знака. (Правда, вполне возможно, что далеко не все нюансы эмоционального подтекста знака всякий раз на деле воспроизводятся каждым воспринимающим его индивидом. Вовсе не исключено, что для воспроизведения всей смысловой ауры знака необходима особо тонкая организация психики индивида, нечто родственное экстрасенсорике. Но, во-первых, здесь говорится не столько о повседневной практике, сколько о принципиальной возможности такого отражения. Во-вторых, очень многие наши способности могут систематически подавляться нашим сознанием. На самом деле все органы наших чувств фиксируют значительно больше того, что явственно осознается нами. Многое просто не доходит до верхних отделов психики благодаря предварительному отсеву несущественного для выработки чисто сознательного решения. Ведь психическая деятельность человека - это, кроме всего прочего, еще и непрерывный (протекающий все 24 часа в сутки) отбор информации, поставляемой всеми без исключения рецепторами, который совершается где-то на уровне подсознания. Чисто сознательные решения принимаются только на основе тщательно отфильтрованной информации.) Отсюда и вытекает то обстоятельство, которое во многом предопределяет едва ли не все пути нашей истории. Ведь если то состояние духа, которое отливается в какой-то знак, способно полностью передаться воспринимающему его индивиду, то все порождаемое любым из нас своеобразным бумерангом должно возвращаться назад, к нам же. Любой информационный обмен в конечном счете оказывается порождением одноименной реакции на обоих полюсах общения. Отсюда порыв агрессии и злобы способен вернуться встречным порывом такой же неуправляемой непримиримости; в свою очередь, готовность к уступке - встречной же готовностью к компромиссу. Поэтому общим принципом регулирования совместного бытия должно становиться такое положение вещей, при котором даже готовность к немедленному нападению облекается в психологическое состояние острого приступа страха. Иначе говоря, впервые сформулированное в Нагорной проповеди Христа: "Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки" рождается отнюдь не на пустом месте.
      4. История души
      Итак, мы видим, что основания нравственности и начала творчества оказываются неотделимыми друг от друга; именно их становление знаменует собой окончание долгого эволюционного пути, венчающегося становлением нового биологического вида Homo Sapiens. Конечно, это еще не совсем творчество. Конечно, это еще совсем не тот нравственный закон, чудо которого великий Кант уподобил чуду звездного неба над нашей головой. Все сказанное выше означает собой не более чем возможность того и другого, лишь развившуюся способность к реализации одного и восприятию повелений другого. Лишь только через тысячелетия можно будет с определенностью говорить об их действительном становлении. И вместе с тем это уже то оплодотворенное начало, из которого и предстоит развиться всему, что сегодня олицетворяет собой человеческую духовность. С появлением именно этого начала возможности чисто эволюционного развития оказываются исчерпанными, и в биологическом аспекте кроманьонец, появление которого знаменует собой завершение (все еще) антропогенетического процесса - это уже вполне законченный человек. А значит, в принципе он должен быть способен ко всему тому, на что способны мы, исполненные гордынной спесью далекие его потомки. Иными словами, это уже то существо, которое (предположим, что оно получило соответствующее воспитание) должно было бы быть в состоянии сыграть в турнире "Большого шлема" или Национальной хоккейной лиги, создать "Критику чистого разума", изваять мраморную "Нику", расшифровать Розеттские письмена и так далее, и так далее... На первый взгляд это может показаться решительно невозможным, почти абсурдным и смешным (в самом деле: человек каменного века - и шахматы, дикарь - и высокая философия?!), и все же теоретически - это так, в противном случае говорить о становлении собственно человека все еще рано. Поэтому никаких, как говорят философы, качественных отличий материального плана между далеким пращуром и нами уже не существует, и вся писаная история человечества - суть не более чем (соразмерно ли?) величественный и грандиозный фон всего лишь количественной преформации того, что уже сложилось сорок тысячелетий тому назад. Но что же в таком случае отличает современного человека от его едва только завершившего анропогенезис предшественника, что дала нам череда истекших со времен далекой неолитической революции веков?