Победа любой ценой

Были среди нас и коммунисты, и комсомольцы, и много беспартийных. Мы все были готовы отдать не раздумывая свою жизнь за Родину. Работники Кировского завода сформировали целый полк народного ополчения. Мой возраст, 23 года, позволял мне записаться и в действующую армию, но это было гораздо сложнее: как у большинства моих коллег, у меня была «бронь». Студенты и учителя, рабочие и инженеры соседнего кораблестроительного завода тоже шли в народное ополчение.

Е.Ж.: Какую роль сыграло народное ополчение в то страшное блокадное время?

Д.Г: Оно сыграло вообще огромную роль в ходе войны. Добровольцы отличались необыкновенным героизмом, хотя довольно абсурдно было отправлять их на фронт: они не имели ни достаточной военной подготовки, ни соответствующего вооружения. Нам выдавали одну винтовку на троих! Несмотря на это, лично я уверен, что именно добровольцы и спасли Ленинград... Мы защищали наш родной город, наши дома, наши семьи. Мы знали, что никто другой не сделает это за нас. Красная Армия просто-напросто оказалась не готова к тому, что будет терпеть поражения и потери... Официальная общепринятая доктрина гласила, что в случае агрессии наша армия тут же выбьет врага без особых усилий за пределы наших границ и война будет происходить на территории противника. Как и все советские люди, я искренне верил в это.

Наш полк базировался в Ленинграде. Некоторым повезло, им выдали винтовки. У других были бутыли, наполненные горючей смесью, предназначенные для защиты от танков. Их называли «коктейлем Молотова».

Наш полк бросили навстречу войскам генерала фон Лееба. Очень быстро мы попали в окружение. Разделившись на небольшие отряды, мы разошлись в разных направлениях, пытаясь пробиться к своим. В нашей группе было двенадцать человек. Ночью мы спрятались у одной смелой деревенской женщины, которая не побоялась пустить бойцов в свою избу. На следующий день мы ушли, а двое ополченцев остались у этой крестьянки. Я не знаю, что с ними случилось дальше, я больше никогда их не видел и ничего о них не слышал.

По дороге мы встретили офицера, который командовал танковой бригадой. Он предложил нам присоединиться к его солдатам. По его словам, вернуться в Ленинград было уже невозможно: немцы окружили город! Ни я, ни мой близкий друг Саша не хотели ему верить. Мы не могли представить себе, что немцам удалось перекрыть все подходы к Ленинграду. Это казалось нам совершенно невероятным... Я и еще четверо солдат решили во что бы то ни стало пробраться в осажденный город.

Мы кое-как дошли до Пушкино, натыкаясь по дороге на различные препятствия. Повсюду были видны следы жестоких боев. По дороге мы встретили уцелевших бойцов из народного ополчения нашего завода, которыми командовал полковник Лебединский, замечательный человек и офицер. Под его командованием мы даже смогли кое-где контратаковать немцев. К сожалению, он сломал ногу, политрук полка куда-то исчез, а начальника штаба ранили. Надо было срочно связываться с командованием, но никто на это не решался. Пришлось звонить мне, и в результате я получил ошеломивший меня приказ принять командование полком! Но у меня совершенно не было опыта, и я честно сказал об этом. На что мне ответили: «А Гайдар? Как он командовал полком в шестнадцать лет? Ты пока действуй, а мы постараемся заменить тебя кем-то побыстрее». Ну какой из меня командир?! Но на войне такие абсурдные вещи встречались на каждом шагу.

Е.Ж.: Как же Вы справились с заданием?

Д.Г.: Три с половиной дня я командовал полком, штаб обо мне совершенно забыл. В моем распоряжении было 400 человек – те, кто остался жив после боев. Я старался как мог, но часто мои решения были ошибочными. Однажды, например, я увидел минометчиков, сидевших без дела. Так как все мины закончились, я отправил их на подмогу одному из своих батальонов. Через час мины привезли, а минометчиков невозможно было найти! И так на протяжении трех дней все время возникали разные нелепые ситуации.

Потом пришел приказ отступать. В этот момент немцы уже вошли в Царское Село и из парка обстреливали Екатерининский дворец. Сторож прибежал ко мне и стал возмущенно орать: «Что делают твои солдаты?! Они таскают по драгоценному паркету ящики со снарядами и портят его! Здесь нужно надевать специальные тапочки!» – «Ты разве не знаешь, что немцы будут здесь с минуты на минуту?!» – закричал я. «У немцев есть культура! Они бы себе такого не позволили», – продолжал возмущаться сторож. Впоследствии дворец был полностью разрушен и варварски разграблен немцами...

17 сентября 1941 года на рассвете я построил своих солдат и отдал приказ покинуть Царское Село. Во избежание лишней паники было решено не предупреждать население. Почему-то запомнилось, что на здании кинотеатра висела афиша фильма «Антон Иванович сердится».

Мы присоединились к бесконечной колонне отступающих войск. Внезапно налетели немецкие самолеты и начали нас бомбить. Все стали разбегаться, прятаться кто где мог: в канавах, в зарослях кустов, и я совершенно потерял свой полк из виду. Вокруг меня были только незнакомые солдаты. Непонятно, как я добрался до окрестностей Ленинграда, сел на трамвай и доехал до дома. Так как я не спал предыдущие три ночи, то сразу же провалился в сон, лишь успев дать младшей сестренке бутыль с горючей смесью и указания: «Стой у окна и, если увидишь немцев, бросай!» Проснувшись, я сразу же побежал в штаб народного ополчения. «Что стало с твоим полком?» На этот вопрос я не мог дать вразумительного ответа. Я только знал, что потерял своих солдат во время бомбежки. Мне приказали подняться на третий этаж, где находился Военный трибунал. Я написал подробную докладную, в которой объяснил свое поведение, сел и стал ждать своей очереди. Через некоторое время из кабинета вышел какой-то командир и стал расспрашивать всех, какие обязанности они исполняли. Я сказал, что командовал полком народного ополчения, хотя и не был офицером. Он подтолкнул меня: «Следуй за мной». Под трибунал я так и не попал, зато получил новый приказ – командовать батальоном в районе Шушары.

Я шел пешком и к вечеру попал на место. Солдаты были очень удивлены: «Какой командир?! Нам не нужен еще один командир. Наш уже прибыл. Он лейтенант, настоящий офицер». В результате я принял командование артиллерийским орудием – пушкой калибра 120 миллиметров и четырьмя солдатами: двое из них были русскими, двое узбеками. Когда я пришел, они варили картошку в котелке над костром, хотя разжигать огонь было категорически запрещено. Мои солдаты, как и я сам, не были настоящими артиллеристами, но у меня благодаря работе на заводе все-таки имелись кое-какие навыки и знание тяжелого вооружения.

Я предложил опробовать орудие – выстрелить в сторону Пушкино, который занимали немцы, что мы сразу и сделали. Наша пушка находилась в закрытом пространстве, и шум от выстрела был такой сильный, что мы все потеряли сознание. Когда мы пришли в себя, из ушей текла кровь, а один из узбеков стал совершенно глухим...

Вскоре зазвонил телефон: «Какой дурак отдал приказ стрелять из орудия, черт побери?!» Так начался второй этап моей войны, первая зима, которую я провел в траншеях, в рядах регулярной армии. Нашей главной задачей было во что бы то ни стало держать линию обороны Ленинграда. Было дико холодно, и нам все время хотелось есть. В полях мы находили капустные листы, замерзшую картошку и какие-то растения, которые выкапывали из-под снега. И все время пили воду, чтобы не думать о голоде. Подкрепление не приходило, каждый день солдаты умирали от голода и ран. Это был самый тяжелый период блокады, который длился до лета 1942 года. Все это время я провел в траншеях, которые защищали город. Только два раза я смог выбраться в центр Ленинграда. Моя семья была эвакуирована вместе с заводом, но некоторые приятели еще жили в своих квартирах. Я с трудом узнавал их распухшие от голода, почерневшие лица... Я получал ежедневный рацион, брикет сухого пайка и банку тушенки, которыми поделился с ними. Это было скудно, но для них настоящий праздник.

Е.Ж.: Продолжали ли Вы воевать после прорыва блокады?

Д.Г:. Осенью меня отправили в артиллерийское училище в Ульяновск, очень красивый провинциальный город на Волге. Около входа всегда толпились девушки, желающие познакомиться с молодыми офицерами. Я старался одеваться как можно аккуратней, носил на кителе орден Красной Звезды, начищал сапоги до зеркального блеска. Каждый вечер после занятий мы с товарищами ходили на танцы. Жизнь в Ульяновске казалась необыкновенно шикарной, и мы считали, что вполне заслужили ее, ведь мы отстояли Ленинград!

После окончания училища меня отправили в Челябинск, куда был эвакуирован наш завод имени Кирова. Здесь меня приняли с распростертыми объятиями. Всем командирам батальонов и рот, вернувшимся с фронта, начальство подарило часы, которые мы тут же поменяли на водку... Директор завода просил меня остаться, но я отказался от этого заманчивого предложения и вернулся на фронт.

В начале 44-го года я принимал участие в крупнейших танковых сражениях, пока командование не решило вернуть всех инженеров на заводы, где они прежде работали. Я просил командира нашего полка не отсылать меня, так как очень хотел участвовать в готовящемся наступлении, но он не захотел и слушать: «Ты уже знаешь, что такое танковое сражение. Какие твои шансы выжить? Давно ведь на войне, должен понимать». Так я вернулся в Ленинград и День Победы встретил в своем родном городе.

Е.Ж.: Попробуем сегодня подвести итоги войны... Было ли для Вас нападение Германии полной неожиданностью?

Д. Г.: Мы совершенно не ожидали того, что произошло, были уверены, что война будет в любом случае очень короткой: мы лучше вооружены и у нас очень талантливое командование. Ни в школе, ни в моем институте не преподавали военное дело, но мы умели обращаться со стрелковым оружием, потому что часто посещали тир. Тогда это было очень модно.

На фронте я убедился, что новобранец быстро становится опытным солдатом, если ему удается выжить после первых боев. Война – лучшая школа. Если ты не умеешь ползать по-пластунски – становишься идеальной мишенью, если не умеешь добывать огонь – умрешь от холода, если не умеешь заботиться о своем оружии – оно подведет тебя в бою. Все это становится вопросом жизни и смерти!

Е.Ж.: А что Вы думаете о Георгии Жукове как об одном из руководителей обороны Ленинграда?

Д.Г.: Жуков, несомненно, сделал очень много на Ленинградском фронте, чтобы остановить немцев, поддержать дисциплину в армии. Его твердость и даже жесткость сыграли большую роль в обороне города, хотя в дальнейшем он меня часто разочаровывал. Во время взятия Берлина он пожертвовал жизнями очень многих солдат и офицеров без всякого оправдания. Германия была практически побеждена к тому времени. Зачем нужно было устраивать спектакль с прожекторами и гибелью сотен тысяч солдат? Хотя Сталин специально спровоцировал конкуренцию между двумя маршалами – Коневым и Жуковым. Они не считались с огромными потерями. Каждому из них было важно доказать свое превосходство, и в этом их огромная вина.

Е.Ж.: Во время блокады городом руководил Алексей Кузнецов. Его сильная личность помогла ленинградцам в этом страшном испытании?

Д.Г.: Он ездил к солдатам на передовую и, чтобы поддержать дух бойцов, привозил своего пятилетнего сына. Все годы войны Алексей Кузнецов был секретарем Ленинградского обкома партии. Он сделал невозможное для организации обеспечения города продовольствием. Без него ленинградцы погибли бы. После войны Алексей Кузнецов был расстрелян по приказу Сталина, но я узнал об этом много позже.

Тысячи жертв сталинских «чисток» были верными сталинистами и коммунистами. Сталин был для них полубогом. Только те, кто близко общался с Иосифом Виссарионовичем, могли понять, насколько непроста его личность. Никита Сергеевич Хрущев рассказывал мне, как Сталин любил издеваться и насмехаться над своими ближайшими соратниками. Что касается меня, то моя вера в Сталина полностью исчезла после ХХ съезда партии.

Е.Ж.: Ощущали ли Вы помощь союзников?

Д.Г.: Да, она была очень ощутима. С конца 1942 года мы с удовольствием ели американскую тушенку, а на фронте видели «Виллисы» и «Студебеккеры». Наши пилоты нередко летали на американских бомбардировщиках, наши снаряды и обмундирование зачастую были американского производства. Так что помощь была действительно большой, но мы с нетерпением ждали, когда они наконец откроют второй фронт. Их медлительность стоила жизни многим. Но все-таки помощь была очень ценной, и об этом нельзя забывать!

Е.Ж.: Вы освобождали Прибалтику. Как там встречали советские войска?

Д.Г.: Я сражался в Эстонии и могу сказать, что отношение к нам было далеко не дружеское, хотя иногда в маленьких городах нас встречали вполне радушно. В Чехословакии сразу же после войны прекрасно относились к советским солдатам.

Е.Ж.: А со СМЕРШем Вы имели дело?

Д.Г.: Когда мы защищали Ленинград, знали, что за нами стоят специальные части, которые преграждают путь к отступлению. Они должны были задерживать дезертиров. Как я рассказывал, меня самого чуть не осудил трибунал, но спас случай, и впоследствии меня никто не искал. Было и что-то положительное в хаосе военной жизни!

Е.Ж.: Немцы были хорошими солдатами?

Д.Г.: Исключительными, но до определенного момента. Когда мы вошли в Восточную Пруссию, они были полностью деморализованы. Должен признать, что немецкая операция по блокаде Ленинграда была выстроена блестяще. Мы никогда не признавали достоинств немецких генералов, а они были очень хорошими организаторами. Но если нам удавалось изолировать одну из их частей от остальной армии, немецкие солдаты не проявляли никакой инициативы и чувствовали себя потерянными. Их сила была в дисциплине и очень хорошей военной подготовке, что позволяло им вести операции в оптимальных условиях.

Когда мы первый раз вошли в немецкое укрытие, нас поразил термос с горячим кофе. Все, что давали нам, было холодным, иногда в одну миску клали и первое, и второе. Но больше всего поразила впервые увиденная нами туалетная бумага. Мы вообще не знали, что это такое, а они пользовались ею на фронте! Сначала мы думали, что она служила им для скручивания папирос. Когда немецкий пленный увидел, что мы делаем из их туалетной бумаги, он стал смеяться над нами и объяснил, для чего она предназначена. От стыда солдаты готовы были разорвать этого парня на части. У нас в туалете обычно использовалась газетная бумага, а на фронте не было и этого. Газеты мы хранили для того, чтобы мастерить папиросы. Мы были в бешенстве – так попасть впросак перед немцем!

Е.Ж.: Говорили, что Красная Армия в Германии вела себя не всегда корректно по отношению к гражданскому населению освобожденных стран. Правда ли, что советские солдаты насиловали немецких женщин и расстреливали гражданское население?

Д.Г.: Всякая война грязная, даже освободительная. Да, встречались случаи изнасилования, но были и немки, которые предлагали свои «услуги» за пачку сигарет или банку консервов. Я думаю, что убийства мирных граждан были редкостью.

В любом случае война всегда жестока. Помню, когда мы вошли в замок Геринга, солдаты моей роты начали беспорядочно стрелять в посуду, картины и статуи. Я не мог их осуждать, у меня было такое же чувство ярости, как у них.

Теперь, по прошествии многих лет, можно себя упрекать в каких-то неправильных действиях, но я глубоко убежден, что судить людей следует исключительно в контексте той эпохи, а не с точки зрения сегодняшнего дня. Это было бы несправедливо. Я сам себе не могу объяснить многие вещи, которые я делал тогда. Если бы сейчас я встретил себя двадцатилетнего, то мы вряд ли бы нашли общий язык. Этот молодой человек был бы для меня непонятен, неприятен и, может быть, даже просто невыносим, и, наверно, это было бы взаимно.

Е.Ж.: В чем же главная разница между тем двадцатилетним юношей и сегодняшним Граниным?

Д.Г.: Они разные во всех отношениях. Один – человек, у которого была вера в партию, коммунистическую идеологию. Люди, которые говорят, что они всегда знали, что сталинский режим был глубоко порочен, по-моему, лгут.

Я вступил в Коммунистическую партию в январе 1942 года. Это был самый страшный период обороны Ленинграда. Иногда накатывало отчаянье, охватывали мрачные мысли о том, что мы все можем погибнуть, и Ленинград будет взят. Но я хотел умереть коммунистом, с оружием в руках, защищая мой город, мою Родину! Сегодня я часто думаю, сколько неприятностей я получил от этой партии, в которую вступил с таким энтузиазмом.

Е.Ж.: Вы часто вспоминаете о войне?

Д.Г.: В моих литературных произведениях я редко касаюсь этой темы. Иногда мне снятся мои боевые товарищи. Моя война была очень тяжелой, я видел много ужасных вещей: смерть близких, голод, предателей... Я мало писал о войне, потому что эти воспоминания для меня невыносимы. В отличие от Бакланова, Бондарева, Васильева я не сделал эту тему центром своего творчества. Я написал только две книги о войне: «Блокадная книга» и сборник рассказов.

В книгах Бориса Васильева война имеет много трогательных сторон. Но лучшими произведениями о войне я считаю рассказы Виктора Астафьева. Я узнаю у него ту жестокую войну, которую мне самому пришлось пережить. Интересно, что девяносто процентов советской литературы о войне проникнуто ненавистью к немцам, тогда как у Толстого в романе «Война и мир» нет никакой враждебности по отношению к французам. Для Толстого французские солдаты так же несчастны, как и русские. Ни те, ни другие не знали, за какую правду должны умереть. В ту эпоху тоже было партизанское движение, которое возглавлял знаменитый Денис Давыдов. Но для писателя вражеские солдаты были прежде всего людьми. В советской литературе только один автор, Вячеслав Кондратьев, написал рассказ «Сашка», в котором он показывает немцев под другим углом. Это вызвало большой скандал.

Да, немцы вели себя очень жестоко на оккупированных территориях, но основная часть вермахта не причастна к этим преступлениям. Не надо путать нацистов, гестапо и солдат регулярной армии.

Е.Ж.: Что было самым тяжелым на войне?

Д.Г.: Морально самым тяжелым было отступать перед натиском противника. А еще голод. Тот, кто никогда не испытывал чувство голода, не сможет этого понять. Немцы забрасывали нас агитационными листовками: «Русские, сдавайтесь! Идите к нам! У вас будут молоко и хлеб!» Обращались к нам и по радио через громкоговорители. Многие не выдерживали, особенно узбеки и казахи.

Е.Ж.: Правда ли, что советские солдаты шли в атаку с криком «За Родину! За Сталина!», как показывают в советских фильмах?

Д.Г.: Нет, лично я такого не слышал. Каждый старался придать себе смелости как мог. Обычно мы использовали довольно грубые выражения – это было более эффективно! Многие действительно совершали геройские поступки, хотя иногда они и были совершенно бессмысленными. Помню, под Ленинградом нам надоело все время отступать. Складывалось такое впечатление, что мы бежим от врага. Это было унизительно. Наш политрук не выдержал и заявил: «Я больше не намерен отступать. Остаюсь здесь. Как сказал товарищ Сталин, ни шагу назад!» Мы ушли, он остался один в траншее защищать наши позиции, пока немцы его не убили. Я прекрасно понимал его чувства.

Е.Ж.: Какую роль, на Ваш взгляд, сыграл Сталин в войне и в Победе?

Д.Г.: У меня нет однозначного ответа. Какое-то время я думал, что Сталин не был настоящим военачальником, что он скорее мешал другим генералам работать, чем помогал. Это может быть и так, но страх, который мы испытывали перед ним, престиж этого человека, которого мы считали непобедимым, имели и положительную сторону. Я думаю, что без него невозможно было бы эвакуировать заводы в Сибирь, несмотря на все трудности. Я видел, как отлично работал Кировский завод в Челябинске. Там, на производстве запчастей для танков, трудились наравне со взрослыми и дети. Без страха, уважения и восхищения, которые испытывал наш народ по отношению к Сталину, мы были бы неспособны на подобные усилия и не смогли бы создать такой мощный военно-промышленный комплекс.

Е.Ж.: А Вы лично испытывали этот страх и уважение, о котором говорите?

Д.Г.: Как Вам сказать... Когда нас отправили на фронт, практически без оружия, я был потрясен увиденным. Образ Красной Армии, который нам рисовали, совершенно не соответствовал действительности. Все было ложью: и мощь нашей авиации, и артиллерии, и вообще наше превосходство.

Я часто задаю себе и своим друзьям-историкам вопрос: что нам позволило выиграть эту войну? Мы должны были ее проиграть по многим причинам. Операция «Барбаросса», разработанная немцами, была прекрасно организована. В начале войны наши солдаты не имели даже географических карт, радиосвязь была никудышная, мы были не одеты и не обуты. Благодаря какому чуду мы победили? Только потому, что пожертвовали двадцатью семью миллионами человек? Нет, я думаю, что нам позволила победить прежде всего наша сила воли. Мы воевали за правое дело, боролись за освобождение нашей земли! Наша вера в победу была непоколебима, невозможным казалось отдать фашистам Москву или Ленинград. Вера в справедливость помогает человеку жить и выживать. Несправедливые войны не могут увенчаться успехом агрессоров. Ни США в Ираке, ни Россия в Финляндии, Афганистане или Чечне, ни Наполеон в Испании не могли победить. Великая Отечественная война была справедливой войной!

Муза Войшко

Преподаватель

Тротуары, улицы, лестницы домов были завалены трупами.

Родилась в Ленинграде в 1927 году. Пятнадцать лет работает в Московской ассоциации блокадников Ленинграда.

Е.Ж.: Муза Казимировна, Вы были еще ребенком, когда началась война.

М.В.: 22 июня 1941 года я была на нашей даче в деревне под Псковом. Мама работала врачом и не смогла поехать с нами. Мне было тринадцать лет, а моей маленькой сестренке, с которой я нянчилась в мамино отсутствие, всего два годика. В это воскресенье она не приехала. Как я потом узнала, ее мобилизовали вместе с другими врачами больницы в первый же день войны.

В середине недели я увидела немецких солдат, которые проезжали мимо дачи на мотоциклах. Мы с ужасом поняли, что отрезаны от своих! Оставив сестру нашему дяде, я пошла с двоюродным братом в лес к партизанам.

Е.Ж.: Какую Вы могли принести пользу в тринадцать лет?

М.В.: Задание, которое мне доверили сразу же, было весьма серьезным: надо было отнести депешу в Ленинград. Псковская область была одной из первых, оккупированных немцами. Триста километров отделяют Псков от Ленинграда. Большую часть этого пути мы шли пешком. Около вокзала в Бологом увидели поезд с детьми, которых увозили из Ленинграда. Он попал под немецкую бомбежку. Вокзал был залит кровью и усеян детскими телами без рук, без ног...Я никогда не смогу забыть эту жуткую картину. Нам с двоюродным братом повезло, мы успели на последний поезд, идущий в Ленинград. Но недалеко от города нас стали бомбить. Я была очень маленького роста и смогла спрятаться под нижнюю полку – это спасло мне жизнь. А все, кто ехал с нами в купе на верхних полках, были ранены или погибли. Все же мы с братом как-то смогли добраться до города. Там все было по-прежнему: украшенные, как в мирное время, витрины магазинов, хлеб и пирожные, колбаса – все как раньше. Но восьмого сентября немцы окончательно окружили город – началась блокада. Бадаевские склады, на которых хранились все продовольственные запасы города, подверглись бомбардировке и полностью сгорели. По радио нам говорили, что случаи саботажей были почти на всех заводах города, что это дело рук предателей.

Е.Ж.: Как же Вы выжили в блокаду?

М.В.: Мама устроила меня нянечкой в госпиталь для детей. Однажды я пришла на дежурство и на месте госпиталя увидела только дымящиеся руины. Главный врач организовал отряды медсестер. У каждой из нас была своя задача. Я должна была ходить по домам моего квартала и собирать информацию об умерших, которых становилось все больше. Как ни странно, мужчины умирали быстрее, чем женщины. В городе начался настоящий голод. Октябрь, ноябрь, декабрь были самыми ужасными месяцами блокады. Каждый день умирало около десяти тысяч человек. Тротуары, улицы, лестницы домов были завалены трупами. Иногда мне приходилось спускаться по перилам, чтобы не наступать на них. Многие люди не имели сил относить своих умерших родственников на кладбище и тем более рыть в мерзлой земле могилы, чтобы похоронить их. В домах не было ни отопления, ни электричества. Трупы лежали в квартирах на кроватях и не разлагались. Только в апреле 42-го, когда были восстановлены некоторые линии связи с тем, что мы называли «Большой землей», стало немного легче. Люди как могли спасались от голода. Некоторые сажали картошку на кладбищах.

У нас всех были продуктовые карточки. Наши были украдены одной моей «подружкой». Без них мы были обречены умереть от голода. Только чудом я выжила...

Е.Ж.: Что Вы могли получить по своей продуктовой карточке?

М.В.: Пятьдесят пять граммов хлеба и немного крупы в день, праздник из этого не устроишь. Моя мама готовила суп из клея и лаврового листа, делала пирожки из горчицы, от которых у нас сводило живот. Один раз меня саму чуть не съели.

Е.Ж.: Как же это произошло?

М.В.: Каждое утро в шесть часов люди вставали в очередь перед булочными, чтобы получить свою пайку. Хлеб, который мы ели во время блокады, мало походил на то, что мы привыкли так называть. Это было что-то невероятное, сырое и липкое. Нужно было обладать богатым воображением, чтобы представить себе, что это хлеб. Но мы были рады и такому кусочку. Однажды зимой я возвращалась домой со своей пайкой. Было темно и безлюдно. Вдруг я заметила, что за мной идут двое мужчин. Сначала я решила, что они хотят отобрать у меня хлеб, который я держала в руках, но потом поняла, что они смотрят на меня саму безумными глазами, горящими от голода. У голодных людей особенный взгляд. Я была медсестрой и прекрасно знала это. Охваченная животным страхом, я забежала в дом, где жили мои друзья. Их квартира была открыта, и на каждой кровати лежал труп. Я зашла и быстро закрыла за собой дверь на задвижку. Мои преследователи медленно поднимались по лестнице, попробовали выломать дверь, но были слишком слабы, чтобы сделать это быстро. К счастью, в квартире был черный ход, и я успела убежать.

Е.Ж.: Во время блокады Вы были свидетелем случаев каннибализма?

М.В.: Знаю, что они были, но не могу об этом рассказывать, слишком больно и страшно. Я всегда носила с собой в сумке ампулы с глюкозой и камфарой, так как приходилось делать упавшим от голода людям уколы прямо на улице. У меня было маленькое зеркальце, которое я сначала прикладывала ко рту человека, чтобы узнать, дышит ли он, потом смотрела на зрачки. Если они были мутными, то уже поздно что-то делать. Думаю, что я помогла выжить многим своими уколами.

Одиннадцать человек из моей семьи умерли во время блокады. На кладбище рыли огромные общие могилы, бросали туда замерзшие трупы, как будто бы это были дрова, и ставили на могилы номера. В каждой из них было по четыреста-шестьсот тел. Те, кто пережил блокаду, не могут без слез ходить на Пискаревское кладбище.

Е.Ж.: А во время блокады дети ходили в школу?

М.В.: Мои приятели ходили в школу потому, что там давали суп, бедную похлебку из муки или крупы. Практически уроков в школе не было. Однажды наша учительница упала со стула, рухнула на пол как мертвая. Невозможно было ее поднять, хотя мы все вместе пытались это сделать, но у нас не хватало сил. Где-то мы нашли простыню, в которую хотели ее завернуть. Но тут она открыла глаза и сказала: «Дети, я хочу прожить еще несколько часов. Оставьте меня».

Я была первой отличницей в классе и на Новый год получила подарок – билет в театр. Не помню, какой был спектакль, но никогда не забуду ту манную кашу, которую нам дали после представления. Она казалась необыкновенно вкусной, это было настоящее счастье! В зале было очень холодно. Артисты ходили по сцене с видимым усилием.

Великий композитор Шостакович, живший по соседству с нами, написал тогда свою «Седьмую симфонию». Первый раз ее играл Ленинградский филармонический оркестр во время блокады.

Е.Ж.: Какие связи оставались у осажденного города с «Большой землей»?

М.В.: Нашей единственной связью было радио. Оно работало круглые сутки, мы никогда его не выключали. С нетерпением ждали сводок Совинформбюро, в которых сообщалось о том, что происходит на фронте. Между новостями только звук метронома продолжал связывать нас с внешним миром.

Немцы с Пулковских высот видели город как на ладони. Действительно, это было чудо, что они не смогли занять город. В общем, это был уже не город, а передовая линия фронта. Во время бомбежек молодежь не укрывалась в убежищах. Я поднималась со своими товарищами на крышу тушить зажигательные бомбы. Для этого на крышах были установлены баки с водой. Иногда мы тушили пожары матрасами и одеялами. Это был повседневный героизм, ничего показного. Город не сгорел только потому, что люди, рискуя жизнями, дежурили на крышах и тушили возникающие пожары.

Мы были похожи на дикобразов – грязные и нечесаные, но самым ужасным были наши черные распухшие лица. Мы жгли моторное масло в блюдцах с ватными фитилями, чтобы иметь хоть какое-то освещение. От них шел коптящий дым, а помыться было недоступной роскошью.

В конце февраля 42-го года нас эвакуировали из Ленинграда по льду Ладожского озера, по «дороге жизни». Ее только что открыли. Немцы делали все, чтобы помешать населению покинуть город. Бомбили дорогу днем и ночью. Грузовики проваливались под лед, люди погибали. С большим трудом мы добрались до вокзала, где нас ждали поезда.

Е.Ж.: Как устроилась Ваша жизнь в тылу?