Каждое окружное собрание дарило мне какой-то новый опыт. Там, где зал был настроен особо отчуждённо, мне даже было как-то интереснее бороться за него. Я почти зримо видел, как люди преодолевают своё почти гипнотическое состояние трепета перед аппаратом и дирижирующим ими президиумом.

Помню, в этом плане было показательным окружное собрание в Гагаринском районе столицы. Среди его участников оказались очень сильные кандидаты — писатель и публицист Юрий Черниченко, военный историк, генерал Дмитрий Волкогонов, кинорежиссёр Эльдар Рязанов, космонавт Алексей Леонов и другие, всего 10 человек. Каждый в своём выступлении попросил собрание зарегистрировать всех десятерых кандидатов, чтобы на выборах народ уже сам решил, за кого ему голосовать. И поскольку выступление каждого кандидата было мощным, эмоциональным, убедительным — зал начал ломаться, дробиться и в конце концов почти был весь готов отказаться от предоставленного ему права по отсеву неугодных.

Что же тут началось! Как же президиум просто измывался над людьми, придумывал одну уловку за другой, лишь бы это решение — оставить всех — не прошло. Всегда весёлый, довольный и оптимистичный Эльдар Рязанов готов был взорваться от гнева, к микрофону подбегали выборщики и клеймили позором президиум, люди уже почти скандировали: требуем регистрации всех кандидатов! Это издевательство над всеми, борьба зала с проинструктированным, запрограмированным руководством собрания продолжалась до двух часов ночи, и в конце концов люди победили. В избирательном бюллетени были включены все кандидатуры. Я уезжал с этого окружного собрания с облегчением: все-таки справедливость, здравый смысл восторжествовали, и одновременно с тяжёлыми чувствами. Какая же страшная, безжалостная машина власти висит над нами. Изощрённая и чудовищная конструкция, созданная Сталиным и сталинщиной.

После защиты диплома через час я уже сидел в поезде, ехал в Тбилиси на игры первенства страны. Так получилось, что все лето после института я проездил по соревнованиям: то первенство страны, то вузовский турнир в Ленинграде, то кубок страны в Риге. Вернулся 6 сентября и пошёл оформляться на работу, куда меня направили но распределению, в трест Уралтяжтрубстрой.

Как всякому выпускнику вуза, мне предложили должность мастера на строительстве промышленных объектов. Я сказал, что мастером пока работать не пойду. Когда учился в институте, пришёл к выводу, что хотя и сильный состав преподавателей был в Уральском политехническом институте, тем не менее некоторые профессора, доценты — те, кто был оторван от производства, — слишком академично преподавать свои дисциплины, не связывая их с реальной жизнью производства — Поэтому сразу руководить стройкой, людьми, не пощупав все своими руками — я считал большой ошибкой. По крайней мере, точно знал, что мне будет очень трудно, если любой бригадир. с умыслом или без, сможет обвести меня вокруг пальца, поскольку знания его непосредственно связаны с производством.

Поэтому я решил для себя, что год посвящу тому, чтобы освоить 12 строительных специальностей. Каждый месяц — по одной. Месяц я проработал с другими рабочими в бригаде каменщиков, вёл кирпичную кладку — сначала простую, потом посложнее.

Работал не по одной смене, а полторы-две для того, чтобы быстрее наработать опыт. Рабочие хоть и посмеивались над жаждой молодого специалиста пойти, так сказать, в народ, тем не менее помогали мне, подбадривали, в общем, внутренне поддерживали меня. Месяц я работал, а после этого соответствующая комиссия присваивала какой-то разряд, обычно третий — четвёртый. Вскоре я получил профессию каменщика, бетонщика. Кстати очень тяжело мне давалась именно работа бетонщика, хотя я физически вроде крепкий. Но по очень узким и высоким лесам быстро бежать с тачкой жидкого бетона было очень сложно. Если её накренить, то сразу центр тяжести перемещается, и несколько раз я вместе с тачкой летел метра три вниз; к счастью, все кончалось благополучно. Потом все-таки я и это дело освоил. Затем получил профессию плотника, месяц возил бетон на автосамосвале ЗИС-585. Кстати, был один момент, когда я вёз бетон (прав у меня тогда ещё не было), и этот ЗИС, был он «е новенький, тысяч триста с лишним уже прошёл, — заглох точно на переезде железной дороги. Я слышу: идёт поезд, причём на хорошем ходу. Переезд был неохраняемый, свободный. Поезд уже вот-вот должен был подскочить и разнести вдребезги и машину, и меня вместе с ней. Тут я, к счастью, вспомнил о стартере. Когда стартер включишь, то машина как бы дёргается. И вот несколько таких буквально лихорадочных рывков, а поезд уже подаёт сигналы, начинают визжать, скрипеть, тормоза но чувствую что ему не затормозить, он у«е надвигается на меня всей своей огромной массой. А я все время включаю стартер, дёргаю, дёргаю машину, и она на несколько сантиметров сошла с рельc, и поезд, чуть-чуть не задев, пронёсся мимо…

Я вышел из машины, сел на бровку кювета и долго не мог отдышаться. Поту все-таки довёз бетон, рассказал рёбрам о том, как чуть не угробился, они говорят: молодец, все правильно сделал. Или надо было выскакивать -но тогда пришлось бы отвечать за машину. Стоит она дорого, а я никаких накоплений не имел. И сейчас не имею. пять рублей со студенческих лет символически на сберегательной книжке до сих пор у меня лежат. И все.

Затем— плотник, столяр, стекольщик, штукатур, маляр, — все это, конечно, тяжело было освоить, но такую задачу я себе поставил.

Работая машинистом на башенном кране, я пережил ещё один эпизод, свивший мне больших нервов. Строили жилой дом для Уралхиммаша. Уходе с работы, вроде все проверил, кран обесточил (кран назывался БКСМ 5,5A). Но одну операцию я пропустил. Кран должен обязательно крепиться по окончании работы за рельсы специальной зацепами. Этого я не сделал. Или забыл, или ещё не изучил, трудно сказать. Жили мы рядом со строящимся домом. Ночью разразился дождь со страшным ветром. Я проснулся и с ужасом вспомнил про кран. Выглянул в окно вижу: башенный кран тихо, но движется. В чем я там был, по-моему, в одних трусах, — выскочил, быстрее к крану, в темноте нашёл рубильник, включил напряжение. Лихорадочно лезу по узенькой металлической лестнице вверх, а кран медленно ползёт к окончанию рельсов. Конечно, грохнулся бы он капитально. Заскочил в кабину, а там тоже темно, ничего не видно, стал лихорадочно думать и правильно сообразил, что надо отпустить с тормоза стрелу. И она сразу повернулась по ветру, перестала парусить, скорость несколько снизилась. Но тем не менее кран все-таки продолжал двигаться. Тогда я включил движение крана в обратную сторону и на полную скорость. И, смотрю, кран начал потихоньку снижать скорость и остановился в не-нескольких сантиметрах от конца путей.

Это был, конечно, жуткий момент. За мной выскочила жена, кричит: слезай, упадёт, погибнешь, а я нет, — решил все-гаки спасать кран. Остановил эту махину, спустился вниз, установил зацепы. Ну, конечно, уснуть этой ночью мы уже не могли, успокоиться было трудно. Долго мне ещё снились сны, как я лезу по башенному крану вверх и падаю имеете с ним.

Вот гак я проработал год и получил 12 рабочих специальностей. Пришёл к своему начальнику участка и сказал, что теперь готов работать мастером. Кидали меня на разные объекты. Строил промышленные цехи Уралхиммаша, железобетонный завод, цехи Верх-Исетского завода, вспомогательные объекты, общежития, жильё. Дворец культуры, детсады, школы, интернаты — в общем, много.

Мастером мне работалось довольно легко, Хотя, конечно, были различные случаи. Например, пришлось повоевать с выводиловкой, она живуча. К сожалению, строители к этому привыкли. Когда я начал строго обмерять кирпичную кладку — сколько использовано бетона, сколько того, другого, — возникли сложности. Постепенно все-таки вопрос отрегулировался, люди стали понимать мою правоту, да и рабочая совесть — это не пустой звук. Дело наладилось.

Когда мастером работал, было немало других сложных, забавных, непростых ситуаций. Например, работали с заключёнными. Я сразу решил «ломать традицию», когда им выводили такую заработную плату, какую они диктовали, а не ту, что заработана на самом деле. Когда первый месяц закончился, я просчитал объёмы и зарплату. Она оказалась в два с лишним раза меньше, чем они привыкли получать.

И вот заходит ко мне, в маленькую комнатушку мастера, такой громила с топором в руке, поднимает его, заносит надо мной и говорит: «Закроешь наряды так, как полагается? Как до тебя, щенок, всегда закрывали?» Я говорю: «Нет». «Ну тогда, имей в виду, прибью тебя, и не пикнешь». Я чувствовал по глазам, что он совершенно спокойно грохнет меня по башке, даже не моргнёт.

Я мог, конечно, увернуться или попытаться физически с ним как-то справиться, хотя тесно, комнатка маленькая, а топор он уже над моей головой занёс. И тогда я решил действовать неожиданно. Голос у меня очень громкий, сильный, да ещё в этой комнатушке… И я во все горло как рыкну, причём резко, глядя в глаза: «Пошёл вон». Вдруг он опустил топор, выронил его из рук, повернулся и, согнув спину, молча вышел. Какой винтик у него там сработал, трудно сказать.

Кстати говоря, я всю жизнь терпеть не могу брань, в институте даже со мной спорили, употреблю я или нет за целый год хотя бы одно нецензурное слово. И каждый раз я выигрывал. Поэтому я просто не приучен и сейчас никогда не употребляю. То есть сейчас-то тем более.

Начальником участка меня направили на совершенно уникальный объект — камвольный комбинат. Это было огромное семиэтажное здание из смонтированных металлических конструкций, напоминавшее скелет. Стояло оно уже давно, все заржавело, но появилось постановление по развитию лёгкой промышленности, и решили его достроить. Жил я в общежитии на Химмаше, утром шёл пешком, а это километров, наверное, десять-двенадцать до работы. В шесть утра выходил и обычно где-то к восьми был на работе.

На этом объекте работало до тысячи человек, а когда город помогал, доходило до двух. Практически работа шла круглосуточно. Зимой строили водонапорную башню — бетонную, это вообще уникально, да ещё с верхним баком для воды. Бетонирование нельзя было прерывать ни на час, работали с подогретым бетоном, и я сутками не отходил от этой башни. На этом объекте проработал до подписания акта о сдаче камвольного комбината. А когда все сдали и оборудование начало работать, корпус вдруг стал шататься, и вся эта металлическая махина с железобетонными плитами перекрытий начала ходить. Пришлось остановить станки. Я сразу — в политехнический институт к профессору Бычкову. Сделали вместе расчёт всех конструкций и пришли к выводу, что в проекте была ошибка — опоры плит перекрытий оказалось совершенно недостаточно для полной устойчивости здания. И вторую причину мы нашли — прядильные станки, установленные по движению только в одном направлении. Когда их включают, то их амплитуда совпадает с амплитудой вибрации корпуса, и он начинает раскачиваться. Этот вопрос решили довольно просто: переставили станки и эту вибрацию сняли, а с укреплением опор пришлось повозиться. Надо было вскрыть стыки, армировать, бетонировать и так далее, ну, в общем, намучились изрядно.

Затем меня назначили главным инженером управления N 13. Управляющий трестом был Николай Иванович Ситников — человек оригинальный, мягко говоря, упрямый, злой, и его упрямство доходило иногда до элементарного самодурства. Отношения у нас сложились странные: скажем, он приезжает, нашумит. Но если я считал, что прав, — не подчинялся, делал по-своему. Это его бесило. Едешь с ним в машине, поспоришь, он останавливает машину где-нибудь на полпути: «Вылезай!» — «Не вылезу. Довезите до трамвайной остановки». Стоим полчаса, стоим час, наконец он не выдерживает, поскольку куда-то опаздывает, хлопает дверкой и довезёт до трамвая. Или, скажем, вызывает к себе, начинает ругать последними словами: такой— рассякой, что-нибудь не так, хватается за стул, ну, и я тоже, идём друг на друга. Я говорю: «Имейте в виду, если вы сделаете хоть малейшее движение, у меня реакция быстрее — я все равно ударю первый». Вот такие были отношения.

Несколько раз он ставил вопрос в горкоме о том, чтобы меня сняли с работы, а я уже был начальником управления. С коллективом я неплохо сработался, горком не давал меня уволить, в это время вторым секретарём работал Федор Михайлович Морщаков — человек интересный, умный, и он не раз меня выручал.

Однажды управляющий мне в один год объявил 17 выговоров — это было рекордом. Я 31 декабря собрал все выговора, пришёл к нему, хлопнул об стол и сказал: «Только первый выговор в следующем году объявите, и я устрою скандал. Имейте в виду». Второго января я уже имел выговор за то, что мы не работали первого. Первого января — праздник, выходной, но тем не менее, по мнению управляющего, надо было работать. Я решил бороться с этим выговором. Пошёл по всем инстанциям. Мне его отменили. И после этого он уже был более осторожен.

Потом он подал на меня в суд. Попытался поймать на неточно сделанной финансовой отчётности. Истцом со стороны треста выступал главный бухгалтер, а я, соответственно, ответчик. Сижу на скамеечке в районном суде, доказываю, что ничего здесь ни подсудного, ни криминального нет. Умный судья, к счастью, оказался, лет, наверное, сорока-сорока пяти. Он в заключение, когда объявлял решение суда, сказал буквально следующее: «В действиях каждого руководителя может или должна быть доля риска. Главное, чтобы эта доля риска была оправданной. В данном случае в действиях Ельцина риск как раз был оправдан. Поэтому решение суда — Ельцина полностью оправдать, а все издержки суда отнести за счёт истца, то есть за счёт треста». Это был сильный удар и по главному бухгалтеру, и по управляющему, этот суд вдохновил как-то и меня. Правда, главный бухгалтер не забыл своё унижение на суде и, будучи членом парткома треста, попытался меня ущипнуть во время приёма в партию.

Среди многочисленных вопросов на парткоме он задаёт мне такой вопрос: «На какой странице, в каком томе „Капитала“ Маркса говорится о товарно-денежных отношениях?» Я, совершенно точно зная, что он и близко не читал Маркса и, конечно, не знает ни тома, ни страницы, тут же и в шутку и всерьёз ответил: «Второй том, страница 387». Причём сказал быстро, не задумываясь. На что он глубокомысленно заметил: «Молодец, хорошо знаешь Маркса». В общем, приняли меня.

Самодурство управляющего продолжалось до тех пор, пока меня не направили на работу главным инженером домостроительного комбината, который был крупнее, чем его трест.

И ещё, пожалуй, стоит вспомнить, как мне объявили строгий выговор с занесением в учётную карточку по партийной линии на бюро городского комитета партии. Я только что стал начальником стройуправления. До меня начальником был жуткий разгильдяй, пьяница, все, что можно было завалить, он завалил, в том числе и строительство школы-интерната. В сентябре, когда я пришёл на его место, шла кладка первого этажа, а должно было быть четыре. То есть, конечно, объект был похоронен заранее, и никакими усилиями его сдать в конце года было нельзя. И вот в начале года в райкоме меня принимают в партию, выдают партийный билет в торжественной обстановке, а на следующий день — бюро горкома партии по итогам года. Вдруг слышу: давайте, чтобы не повадно другим было, объявим Ельцину строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Я вышел на трибуну и говорю: «Товарищи члены бюро (а народу было много), поймите, вчера только мне вручили партийный билет. Вот он, ещё горячий. И сегодня вы предлагаете вынести мне, как коммунисту со стажем всего один день, строгий выговор с занесением в учётную карточку за несдачу интерната. Тут строители есть, они подтвердят, сдать его было просто невозможно». Нет — упёрлись: пусть другим будет неповадно. Ну, Ситников тоже, видимо, сыграл свою роль. Это был серьёзный удар.

Я искренне верил в идеалы справедливости, которые несёт партия, так— же искренне вступал в партию, досконально изучил и устав, и программу, и классиков, перечитал работы Ленина, Маркса, Энгельса. И тут вдруг на горкоме такое произошло… Через год строгий выговор сняли, но в учётной карточке запись оставалась вплоть до обмена партийных документов. Только тогда у меня учётная карточка стала чистой.

Вообще же, это только в последнее время мы стали размышлять о негативной роли вмешательства партии в хозяйственные дела. Тогда и хозяйственники, и тем более партийные работники, считали это совершенно в порядке вещей. И я так считал, и для меня было совершенно естественно, когда я получал вызов одновременно в несколько райкомов партии на совещания, правда, естественно, пытался увернуться от всех этих заседаний, но то, что они проходили, то, что там с помощью накачек, выговоров и так далее решались многочисленные хозяйственные и прочие проблемы, — это было сутью существования системы, и никаких вопросов или возражений не вызывало. Главное, чтобы не попался какой-нибудь райкомовский аппаратчик-зануда, который своими глупостями или манией величия может сильно испортить жизнь. Помню, у меня конфликт произошёл с первым секретарём райкома партии Бобыкиным, тем самым, который затем станет первым секретарём Свердловского обкома партии и на XIX партконференции пошлёт записку с нелепым текстом против выступавшего в мою защиту свердловчанина Волкова.

Так вот, получаю я телефонограмму от Бобыкина с требованием явиться на совещание к стольки— то часам. Я удивился такому тону, не знаю, как даже точнее назвать — барскому или хамскому, и на телефонограмму не ответил. Вообще же, однажды подсчитал, что одновременно меня могут вызвать в 22 организации, начиная от семи райкомов партии и райисполкомов, где мы строили объекты, и заканчивая обкомом партии. Естественно, появиться всюду было невозможно, ну и где-то мы, созвонившись, переносили встречу, куда-то я посылал замов, выкручивались, короче, на взаимоприемлемой основе. А тут такой странный командирский тон. Он один раз послал телефонограмму, второй раз, третий. Наконец звонок от него — прошу объяснить, почему не являетесь на совещания, которые проводит первый секретарь районного комитета партии? Я отвечаю: а почему, собственно, должен являться именно на ваши совещания, если у меня в это время такие же совещания в других райкомах, почему я должен предпочтение отдавать именно вам, а не кому-либо другому? Он совсем взъерепенился: нет, я докажу, я доберусь, все равно будете ходить! Я говорю: вот уж после таких слов вы никогда меня у себя на совещании не увидите. Так потом и получалось. Ничего он со мной сделать не мог, а, конечно, своё самолюбие ему очень хотелось ублажить. Он такой и сейчас.

После работы начальником управления мне предложили должность главного инженера вновь создаваемого крупного домостроительного комбината вместе со своим большим заводом, с многотысячным коллективом. Скоро начальника комбината отправили на пенсию, а меня назначили на его место. Так, достаточно молодым, в 32 года, я стал руководителем очень крупного комбината.

Сложный был период. Одновременно шло и освоение завода, и внедрение новых технологий, и внедрение поточного скоростного строительства. В то время провели эксперимент по строительству пятиэтажного дома за 5 дней, нам это удалось. Потом попробовали провести другой эксперимент: застраивая микрорайон, башенные краны шли один за другим без демонтажа, пути продолжались к следующему дому, следующему, и так очень много времени экономилось на демонтаж и монтаж кранов. Были другие технически интересные решения, комбинат начал стабильно выполнять план. Стали шить индивидуальную спецодежду со знаком ДСК — домостроительный комбинат, причём шить индивидуально, по размеру каждому рабочему, каждой женщине. Это людям очень нравилось, появилась гордость за свою фирму.

Конечно, тяжело давалось жильё в конце года, в конце квартала, когда приходилось практически круглосуточно работать. Часто, именно в ночные смены, я посещал строительные бригады.

Вообще, мой стиль работы называли жёстким. И это правда. Я требовал от людей чёткой дисциплины и выполнения данного слова. Поскольку, уже говорил, бранные слова нигде не употреблял и свой громкий и зычный голос тоже старался на людей не повышать, моими главными аргументами в борьбе за дисциплину были собственная полнейшая отдача работе, постоянная требовательность и контроль и плюс вера людей, в справедливость моих действий. Кто лучше работает, тот лучше живёт, больше ценится. Хорошая, профессиональная, качественная работа не останется незамеченной, и точно так же не останется незамеченным брак и разгильдяйство. Если дал слово — сдержи, а не сдержал — отвечай перед людьми. Эти ясные, понятные отношения создавали, мне кажется, человеческий, доверительный климат в коллективе.

Скажем, был у нас плотник Михайлишин, прекрасный мастер. Я, например, говорю, выручайте, Василий Михайлович, осталась ночь, завтра государственная комиссия дом принимает, двери покрашены, но надо их переставить. Оказалось, что шарниры, по халатности, поставили на заводе наоборот. С ними, бракоделами, мы потом разберёмся. А сейчас надо спасать дело. Говорю: полы покрашены, их нельзя испортить, тут не навалом придётся брать, тут аккуратненько, ювелирная работа нужна — и двери не испачкать, и полы, и все сделать, чтобы утречком осталось только шарниры подкрасить чуть-чуть, и все. Вот так я его на ночь работать оставил, а утром, в шесть утра, вернулся. Захожу, он заканчивает последнюю дверь в подъезде. Я захватил с собой из дома транзисторный приёмник, вручаю ему, мы обнялись, и слов никаких не надо. Ну, разве у него останется чувство какой-то горечи, обиды из-за того, что оставил его работать всю ночь?

Или ещё одна критическая ситуация. Когда камвольный комбинат сдавали, вдруг, практически за сутки, выяснилось, что опять-таки из-за разгильдяйства, халатности не построили метров 50 подземного перехода из одного корпуса в другой. Невероятно, но факт. На этот переход существовал отдельный чертёж, ну а он затерялся. Вдруг в последний момент обнаружили, что перехода-то нет! А объект крупнейший, на виду у города, да и всей страны, — шесть миллионов метров ткани ежегодно должен выпускать. Тут же собирается высший интеллект стройки, решаем, как точно и чётко работу организовать, на все обсуждение тратится буквально полчаса. Все высчитали по минутам, земляные работы — со стольки-то до стольки, бетонирование, отделка, сюда перекидывается одна бригада, затем другая. Экскаватор начинает копать траншею, за ним идёт следующий, за ним следующий. Я на месте, не отхожу ни на минуту. Каждый отвечает за свой участок. Никакой лишней суеты, все организовано предельно точно… Утром, в шесть часов, уже укладывали асфальт на этот проклятый подземный переход, все было готово, мы успели.

Или вот ещё, вроде бы мелочь — приехать в женскую бригаду в ночную смену и вместе с ними поболтать о том о сём, поработать — обои поклеить, окна покрасить, а поднимало это настроение и мне, и девчатам очень сильно. Да и делу помогало — я узнавал те детали, мелкие вроде бы проблемы, которые, если руководитель не в курсе, перерастали в большие, неразрешимые. Зеркала в женские бытовки, отрезы на платья за хорошую работу, какие-то другие подарки, купленные на профсоюзные, да, бывало, и на свои деньги -все это создавало совсем другую атмосферу между начальником и подчинёнными.

14 лет проработал на производстве — и вдруг предложение возглавить отдел обкома партии, отдел строительства. Сильно этому предложению не удивился, я постоянно занимался общественной работой. Но согласился без особого желания. Работа начальником комбината у меня получалась: коллектив постоянно выполнял план, в общем, работалось хорошо, плюс была приличная зарплата. Сейчас в Верховном Совете я имею зарплату меньше, чем тогда, 20 лет тому назад. И все-таки пошёл. Захотелось попробовать сделать новый шаг. Кажется, я так до сих пори не могу понять, куда он меня привёл.