Глава двадцать девятая

— Прошу извинить меня за вторжение, мистер Таунс, и за отсутствие приемлемых условии, — начал Хеклер, усаживаясь напротив своего шефа за длинный прямоугольный стол.

Посуда после обеда уже была убрана — это сделала одна из индианок, которых Хеклер нанял в Девоне, чтобы они обслуживали его и других старших офицеров. Теперь на столе стояли бутылка бренди, две бутылки вина и красивый сервиз из фарфора и хрусталя, конфискованный опять же в Девоне у кого-то из зажиточных граждан.

— Ну, какие проблемы, подполковник? — спросил Таунс.

— Когда тело того молодого офицера бросили в камеру, то все заключенные подняли настоящий бунт. Пришлось окатить их холодной водичкой, и это помогло.

Таунс кивнул и сказал:

— Мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня излишне жестоким, Хеклер. То, что мы с вами тут делаем сейчас, служит интересам всего американского народа, интересам всей страны. Каждый из заключенных, которых вы тут охраняете, представляет собой непосредственную угрозу планам президента Маковски. И тем не менее наш президент очень гуманный человек. Вместо того, чтобы расстрелять этих людей и раз и навсегда избавиться от опасности, он приказал сначала попытаться обратить их в нашу веру.

Хеклер молча кивнул. Он очень сомневался, что это было сделано по соображениям гуманности.

— Человеческую натуру, а тем более натуру всего народа, — продолжал вещать Таунс, — нельзя вот так просто в одночасье изменить. Двести лет в американцах воспитывались своеволие и независимость. И ради этого гибли люди, много людей.

А теперь те проблемы, которые годами накапливались в нашем благополучном обществе, стали еще более острыми из-за безрассудных действий таких вот «патриотов», которые ради своих амбиций готовы разжигать конфликты и залить кровью всю страну.

Заметили ли вы, Хеклер, что мы, американцы, вечно чем-то недовольны? Нас всегда что-то не устраивает.

Хеклер закурил сигарету и покачал головой.

— Да я как-то об этом не думал…

— Действительно, немногие это видят и осмеливаются как-то с этим бороться. Как вы считаете, подполковник, почему в нашу страну едет так много эмигрантов?

Хеклер выпустил дым, пытаясь угадать, какой ответ Таунс хочет от него услышать.

— Ну, наверное, они едут в поисках лучшей жизни.

— Вот именно! Но примите во внимание и другую мотивацию, скрытую за этой часто произносимой фразой. Эти люди были недовольны своей судьбой и прежним местом жительства. Посмотрите на них: политические диссиденты, иногда преступники, неимущие неудачники, короче — самые настоящие отбросы общества.

И все они устремились сюда, собрались в одном месте, которое называется Соединенные Штаты Америки. Конечно, приезжали и лучшие представители своих народов, не только подонки. Но их слишком мало и они не в состоянии удержать массы под нужным контролем. Возьмем, например, Канаду…

Хеклер удивленно поднял голову.

— Что?

— Канаду, я сказал. Как вы думаете, смогут ли канадские вооруженные силы отразить нападение американской армии? Конечно же, нет. Однако несмотря на предупреждения президента Маковски правительство в Оттаве продолжает проводить враждебный нам курс и позволяет беженцам беспрепятственно пересекать свою границу, а потом помогает им добраться до Аляски.

И теперь Аляска превратилась просто в рассадник противников нашего президента. Там уже даже поговаривают об отделении. Чтобы не допустить этого, мы должны закрыть границу с Канадой.

Таунс глотнул вина, наклонился через стол и произнес громким шепотом.

— Этот форт и его гарнизон, который вы с моей помощью подготовите, станут основной базой и основной ударной силой, когда наступит время совершить вторжение в Канаду. Да мы просто аннексируем Манитобу, Саскачеван, Альберту, Британскую Колумбию, Юкон, Северо-Западные территории. И тогда посмотрим, как Аляска сможет отделиться!

Таунс поднял руку со стаканом, словно предлагал молчаливый тост за успех.

Хеклер тоже поднял свой стакан.

Они выпили.

Теперь Хеклер уже ясно видел, что Хобарт Таунс — а возможно, и его хозяин Роман Маковски — просто сошли с ума.

Большой пикап с громким шумом остановился перед домом, проделав в снегу широкую колею.

Лилли Тубирс стояла на пороге, на ее плечах лежал теплый платок, а на талии — рука Мэтью.

Окна машины запотели, и трудно было разглядеть, кто находится внутри, но женщина знала — там ее сын, Уиздом.

Открылась дверца со стороны водителя, и Джек Блэкфитер приветственно махнул рукой.

— Пойдем, Лилли? — спросил Мэтью.

— Да.

Они двинулись к пикапу. В этот момент открылась дверца пассажира. Женщина не сдержалась и бросилась бежать.

— Давай, давай, — усмехнулся Смит.

Из машины вылез Уиздом — такой высокий, такой стройный, такой красивый. Они с матерью упали друг другу в объятия.

— Добро пожаловать, сынок, — сказал Мэтью, подходя ближе и похлопывая Уиздома по спине.

Юноша протянул ему руку, и Смит крепко пожал ее.

— Рад тебя видеть.

— Я тоже, Смит. Мне так нехватало мамы и тебя.

— Ну, пойдем в дом.

Лилли подумала, что даже если проживет еще миллион лет, то так и не научится понимать мужчин. Она прекрасно знала, что в груди Смита и Уиздома бушуют сейчас те же самые чувства, которые испытывала она сама, однако ни один из них не проявит открыто свои эмоции.

И вот они двинулись к дому, разговаривая о каких-то пустяках, — трое людей, которые любили друг друга больше всего на свете.

— Ох и снега тут насыпало…

— Араби что-то застоялась в конюшне…

— Как учеба, сынок?

— Все нормально…

Внезапно Уиздом словно встряхнулся.

— Так что, в том поезде, который я видел, действительно были заключенные? — спросил он.

И Лилли Тубирс почувствовала, как по спине ее пробежал холодок.

Этого она и боялась. Ведь уже совсем скоро наступит то время, когда молодость Уиздома перестанет быть помехой и юноша обязательно вступит в ряды «Патриотов».

И тогда может случиться, что она потеряет их обоих.

Лилли почувствовала, что при этой мысли у нее отнимаются ноги.

Глава тридцатая

Пятеро мужчин лежали на больничных койках, стоявших в ряд у дальней стены изолятора.

Их головы удерживались в неподвижном положении при помощи каких-то штук, напоминающих завернутые в ткань кирпичи. Эти приспособления давали заключенным лишь возможность смотреть в потолок, на котором ежесекундно то вспыхивали мертвенным светом, то потухали какие-то странные лампы.

Возле каждой кровати стояла капельница, трубочки от нее были присоединены к левой руке определенного мужчины. Кроме того, в комнате находилось еще множество электронного оборудования, мониторы, датчики и тому подобное.

На экранах Хеклер видел движение разноцветных точек и линий и лишь по этому мог понять, что заключенные еще живы. Ведь других признаков жизни они не подавали — ну, разве что кто-нибудь слабо шевельнет ресницами и тут же вновь закроет глаза.

Доктор Мастерсон, который прилетел в форт Маковски вместе с Хобартом Таунсом, сидел на стуле и что-то писал в блокноте, одновременно ведя приглушенную беседу с гарнизонным врачом капитаном Лигетом.

Хеклер посмотрел на лицо Мастерсона.

Этот человек никак не походил на «безумного гения-ученого» из фильмов. И уж тем более на врачей-убийц из гитлеровских лагерей смерти. Это был невысокий стройный мужчина с начинающими седеть волосами. На его лице пролегли несколько морщин.

В глазах Мастерсона не было заметно никакого безумного блеска, хотя, может, рассмотреть его мешали толстые стекла очков, которые носил доверенный человек Таунса.

Наконец Мастерсон поднял голову от блокнота.

— Подполковник Хеклер? — спросил он.

— Да, доктор.

— А где мистер Таунс?

— Отдыхает. Он придет попозже.

— Угу, — кивнул Мастерсон. — Так что я могу для вас сделать, подполковник?

— Ну… Мне просто интересно, что тут происходит. Какие-то опыты… Мне кажется, это… — он запнулся, подыскивая подходящее слово.

— Промывание мозгов? — подсказал Мастерсон. — Не стоит бояться этого слова. Конечно, это весьма упрощенный термин, но он в какой-то степени отражает образ мышления обывателя-дилетанта. Правда, я думаю, что словосочетание «мотивированная дезориентация» подходит тут больше. Я сам придумал этот термин.

И Мастерсон с гордостью улыбнулся.

— Мотивированная… что? — переспросил Хеклер, окидывая взглядом пятерых мужчин на койках.

— Мотивированная дезориентация.

Доктор снова довольно усмехнулся и кивнул в сторону двери.

— Я хочу выкурить сигарету. Вы составите мне компанию?

— С удовольствием.

Хеклер сунул под мышку свою форменную фуражку и полез в карман кителя за сигаретами и зажигалкой.

— А почему здесь такой свет? — спросил он.

— Мерцающий, вы имеете в виду?

Хеклер кивнул.

Они вышли в дверь и очутились в коридоре. Подполковник посторонился, пропуская доктора первым. Эта беседа нужна была ему для того, чтобы лучше узнать намерения Таунса, дабы в надлежащее время проявить необходимый энтузиазм и осведомленность.

В коридоре было прохладнее, чем в изоляторе. Хеклер невольно повел плечами, на Мастерсона же изменение температуры воздуха не произвело никакого впечатления. Он прикурил сигарету от спички и подошел к урне, стоявшей возле лифта прямо под табличкой:

«Не курить!»

Хеклер щелкнул своей зажигалкой и глубоко затянулся.

— Вас заинтересовал мерцающий свет, — вновь заговорил Мастерсон, окутывая себя облаками дыма. — Такой световой режим помогает нам постоянно поддерживать человека на границе сна и бодрствования. А в таком состоянии — как я уже установил — человеческий мозг наиболее податлив на воздействие извне, ибо тогда в нем наиболее быстро формируются и укрепляются различные образы, а сны кажутся вполне реальными.

Вы, наверное, уже заметили предметы, которые находятся возле голов наших… э… пациентов?

— Те, похожие на кирпичи?

Мастерсон засмеялся.

— Кирпичи… Хорошо подмечено. Впрочем, вы думаете не о том. Подобные устройства использовались еще много лет назад параллельно с развитием хирургии глаза. А здесь к голове человека с каждой стороны присоединен специальный прибор, который служит чем-то вроде рупора, оказывающего воздействие на мозг пациента как при помощи обычных речевых средств, так и благодаря микроволнам, которые услышать нельзя.

Вот это: свет, звук и ультразвук — в сочетании со специальными медикаментами — и может привести к мотивированной дезориентации объекта, о которой я уже упоминал.

Хеклер бросил окурок в урну.

— Могут привести, доктор?

— Ну, вы же понимаете, каждый человек всегда чем-то отличается от себе подобных. Звучит странно, но основное медикаментозное средство, которое мы применяем, лучше всего действует на людей с очень сильной волей. Нам удается убедить их в истинности наших постулатов, и они очень быстро обращаются в нашу веру.

Слабый же человек, у которого не так значительно выражено стремление всегда быть правым и оказывать влияние на других, может усомниться в самой идее, которая ему внушается, и таким образом его мозг не подвергнется мотивированной дезориентации.

Человек с сильной волей позволяет убедить себя, что он прав, и потом — не зная, что воздействие было искусственным — будет всеми силами отстаивать принципы, которые уже считает своими.

— Да, — кивнул Хеклер. — Нет больших фанатиков, чем те, которые только что приняли новую веру.

Мастерсон рассмеялся.

— Вы правильно ухватили мою мысль. И вот эти пятеро из изолятора кажутся мне идеальным материалом для проведения эксперимента. Если все пойдет нормально, мы сделаем из них преданнейших слуг президента и мистера Таунса.

— А если не получится?

Мастерсон пожал плечами.

— Тогда они мне больше не будут нужны. Их судьбу решит мистер Таунс или вы сами.

Они двинулись по коридору. Хеклер пропустил доктора в изолятор, но сам не вошел, лишь заглянул внутрь. Если в действительности волевые люди окажутся наиболее податливыми на воздействие извне, то это будет переворот в науке.

При этой мысли Хеклер почему-то почувствовал страх.

В своей прежней жизни он не забивал себе голову принципами морали — просто делал свою работу, брал деньги, остальное его не касалось. Теперь же что-то в его душе перевернулось.

Подумать только, волевые, уверенные в себе люди, с которыми он, Хеклер, всегда пытался соперничать и которым непроизвольно подражал, оказались самыми податливыми на постороннее воздействие. Сильный делался слабым именно из-за своей силы. Парадокс…

Хеклер отвлекся от роившихся в его голове мыслей и взглянул на Мастерсона:

— Принести вам чашку кофе, док?

— Будьте любезны, подполковник.

Глава тридцать первая

Это он делал каждый вечер, если физическое состояние ему позволяло. Мэтью Смит вытащил обойму из «Беретты» и принялся аккуратно разбирать любимый пистолет. Уиздом сидел рядом, возле камина, Лилли на кухне заканчивала приготовление десерта. Наверное, она угостит их шоколадным тортом — любимым лакомством Уиздома.

Громко потрескивали поленья в очаге: в комнате было тепло и уютно. Уиздом прокашлялся.

— Ну, а когда… — начал он и запнулся.

Смит поднял голову. Запах оружейного масла уже уверенно конкурировал с ароматами, доносившимися из кухни.

— Я хочу спросить, когда…

— Когда же кто-то наконец попытается что-то сделать с тем фортом, правильно?

— Да…

— Скоро. Но все серьезные предприятия требуют четких планов и хорошей подготовки.

— То есть не в один день Рим строился?

— Что-то вроде того. Но скорее наша нынешняя ситуация больше напоминает ту, в которую угодил как-то Юлий Цезарь. Помнишь, когда ему предстояло перейти Рубикон?

— Да.

— Вот так и мы. Если мы сделаем этот шаг, обратной дороги для нас уже не будет.

— Я понимаю…

— Ну, а какие именно слова произнес Цезарь, помнишь? Скажи-ка по-латыни.

Смит принялся собирать «Беретту».

— Жребий брошен, да? — спросил Уиздом.

— Да, но как это звучит в оригинале?

— Э… «Alea jacta est».

Смит улыбнулся.

— Молодец, Уиздом.

— Эй, ребята, десерт! — позвала Лилли.

Мэтью взглянул на юношу.

— Ну, не заставляем ждать твою маму.

Он вставил в пистолет обойму и спрятал его в кобуру. Уиздом был уже на кухне и примерялся к торту со сливками.

Смит подошел к умывальнику, локтем отвернул кран и тщательно вымыл руки. Лилли протянула ему полотенце.

— А я могу помочь в освобождении этих пленных в форту?

Что ж, вопрос был вполне логичным для мальчика, который обладал недюжинным интеллектом и находился в прекрасной форме для своего возраста. И этого вопроса Мэтью Смит боялся с первой же минуты, когда Уиздом вернулся домой.

Пока он думал над ответом, Лилли сказала:

— Если там найдется работа и для тебя, то ты сам прекрасно знаешь — Смит попросит тебя сделать ее.

— Это немного, — вздохнул Уиздом.

Смит сел за стол, опустил голову на руки и закрыл глаза.

Глава тридцать вторая

Лицо Монтенегро трудно было разглядеть — на него падала тень. Но в голосе его звучала озабоченность.

— Значит, она больна.

Это был не вопрос, а утверждение, но Керни все же ответил:

— Да.

Они находились возле парапета бассейна рядом с домом Дмитрия Борзого. Сам Борзой и Керни сидели в шезлонгах, а Монтенегро стоял перед ними. Джеф глотнул имбирного пива из стакана.

Он заметил, что Монтенегро пытается прикурить сигарету, но сильный ветер с моря не позволял ему этого сделать, постоянно задувая его одноразовую зажигалку. Керни встал на ноги, прикрыл ладонями свою солидную «Зиппо» и поднес руки к лицу Монтенегро.

Тот прикурил.

— Gracias. Значит, тебя беспокоит ее состояние?

Керни сел.

— А как ты думаешь? — спросил он с некоторым вызовом. — Она ведь моя подружка, так?

— А что с ней такое?

Керни выдохнул воздух. Что ж, всегда лучше сказать правду, чем самую правдоподобную ложь. Если, конечно, обстоятельства позволяют это сделать.

— Она слишком много пьет. У меня такое впечатление, что она надирается с утра до вечера. Ты доволен?

Монтенегро положил руку ему на плечо.

— Успокойся, — сказал он доброжелательно. — Когда у мужчины не идут дела с женщиной, то ему кажется, что весь мир против него. И лучший способ здесь — это найти себе другую.

Он коротко рассмеялся, ногой придвинул шезлонг и уселся между Керни и Борзым.

— С ней все будет в порядке, Рикардо. Просто придется следить, чтобы она не добралась до выпивки.

— Ха! — сказал Монтенегро. — Всего-то делов. Нет, amigo, удержать алкаша от спиртного так же трудно, как наркомана от той дряни, что я продаю. Если завяз, так завяз.

— Она не алкоголичка, — ответил Керни. — Просто сейчас слишком много пьет, а Линда ведь к этому не привыкла. Ладно, я сам с ней справлюсь. Оставим этот базар.

— Рикарда прав, — сказал Борзой, прикуривая сигарету. — Но если ты так к ней привязан, то мы поможем тебе вытащить ее. Мы хотим, чтобы ты думал только о нашем проекте, а не о бабах. Я вызову сюда пару врачей, которым можно доверять, и они займутся женщиной.

Керни невольно вздрогнул. Эта помощь могла означать что угодно — гипноз, применение сильнодействующих медикаментов и прочее. В такой ситуации Линда запросто может сломаться и все выдать, пусть даже и невольно.

И тогда Борзой узнает, что вместо уличного громилы Тэда Бордена он имеет дело с агентом британской разведки. Но у Керни не было выбора, отказаться — значит вызвать подозрение.

— Спасибо, Дмитрий. Ты настоящий друг.

— Значит, вопрос решен, — сказал Монтенегро. — Теперь поговорим о другом.

Он не добавил: «более важном», но эти слова как бы повисли в воздухе.

— С завтрашнего утра ты начнешь получать первые инструкции, как себя вести в новой роли, — заговорил Борзой.

Керни прикурил сигарету. Он хотел подняться наверх и проверить, как там Линда, подействовало ли успокаивающее, которое он ей дал. Он любил Линду и тревожился о ней.

Борзой продолжал говорить:

— Большинство войн в наше время выигрываются не на полях сражений. Впрочем, так было всегда, но сейчас стало очевидным. В прошлом, — Борзой словно читал лекцию студентам, — политики извлекали преимущество, настраивая народные массы на то, что именно им нужно выиграть войну. Поэтому противник представлялся людям — с помощью средств массовой информации и других видов пропаганды — как безжалостный человеконенавистник, зверь, который пришел убивать и насиловать.

Выйти на бой с таким врагом люди считали своим священным долгом, ибо верили, что защищают себя, свои дома и семьи.

Никто сейчас не станет воевать за правительство, даже за национальный флаг. Национальная гордость тоже уже мало что значит. Это все абстрактные понятия, далекие от простого человека.

А вот ради себя, ради своих близких такой обыватель возьмет в руки оружие и станет в строй.

Создавая нашу организацию — «Фронт Освобождения Северной Америки» — мы допустили одну промашку и поэтому долгое время большинство американцев видело в нас террористов, убийц и мятежников, которые хотят развалить страну. Я знал это, когда вырабатывал программу ФОСА, но ничего не мог тогда поделать.

Но теперь времена изменились. Пришел срок предъявить народу нового национального героя. «Фронт Освобождения» теперь выступит в качестве спасителя страны, стоящего на страже традиционных американских ценностей. Мы сумеем убедить людей, что наш образ был намеренно искажен пропрезидентскими средствами массовой информации.

Теперь мы не будем в глазах обывателей кровавыми террористами, антиамериканцами. Нет, наоборот, мы тоже готовы сражаться за мамочку, яблочный пирог, бейсбол и фильмы Джона Уэйна. И именно это ты, мой дорогой друг, должен донести до людей.

Борзой усмехнулся и выбросил окурок.

— И мне кажется, что тебе это вполне по силам. Нам нужен человек с твоими данными и твоими способностями, Тэд. Человек, достаточно привлекательный, чтобы нравиться женщинам, но не такой изнеженный, который мог бы оттолкнуть мужчин. Словом, стопроцентный американец, вроде Кларка Гейбла.

Женщины будут мечтать, что он держит их в своих объятиях, а мужчины, что пьют с ним пиво и обсуждают бейсбол. И все будут уверены, что их герой может удовлетворить султанский сераль, а потом справиться с сотней тысяч янычар, причем с одной рукой, привязанной за спиной.

Керни едва не поддался на лесть. Чтобы поддержать свой имидж, он спросил:

— Сераль? Это куда?

Борзой снисходительно улыбнулся.

— Другим словом, гарем. Место, где султан держит своих жен.

— А!

— Мы хотим создать образ, за которым пойдут все американцы, — продолжал Борзой. — И ты, Тэд, станешь этим образом, знаменем нации. Тебя научат правильно выражать свои мысли, научат следить за своей одеждой и многому другому.

Именно тебя будут отождествлять с «Фронтом Освобождения» и благодаря тебе общественное мнение больше не будет считать нас бандитами, а наоборот, увидит в ФОСА своих благодетелей и освободителей.

Борзой умолк, чтобы прикурить сигарету.

— Президент Маковски, — вновь заговорил он, — играет нам на руку. Чем больше репрессий он будет применять, тем быстрее нас поддержит американский народ.

Керни решил, что ничем не рискует, если задаст этот вопрос:

— А как насчет тех ребят, «патриотов»? Я думал, что это они сражаются за старого доброго дядю Сэма и остальное. И так считают многие.

— Да, действительно. Но скоро ситуация изменится. Во-первых, эти самые «патриоты», за исключением группы Холдена из Метроу, не могут подкрепить свою высокопарную болтовню конкретными делами.

Пресса уже объявила Холдена и его банду вне закона и своего мнения теперь не изменит. А у тебя, наоборот, с самого начала будет в высшей степени позитивный имидж. Поскольку «Патриоты» никогда не скрывали своей враждебности к ФОСА, то и сейчас тебя — героя — противопоставят Холдену — бунтовщику и смутьяну.

— Когда ты впервые придешь с подарками в сиротский приют, — улыбнулся Борзой, — сдашь кровь в первой больнице, поможешь первому бездомному, который лишился жилья потому, что «Патриоты» и «Ударные отряды» затеяли бросаться гранатами в центре города, люди сами будут тебя умолять повести их за собой.

— А что будет дальше?

— Маковски будет смещен. Скорее всего, мы позволим ему покинуть страну, чтобы избежать суда и казни, а вот тогда, на всеобщих демократических выборах, мой дружок, и станешь новым президентом Соединенных Штатов Америки.

— Президентом? — с недоверием переспросил Керни. — Я?

Борзой расхохотался.

— Да можешь назвать себя хоть падишахом, если тебе так захочется.

Монтенегро тоже улыбнулся. Борзой погасил окурок.

— Твое лицо будет повсюду, люди будут молиться на тебя. Если ты поведешь себя правильно, то обеспечишь себе беззаботную, полную удовольствия жизнь до конца своих дней. Но уясни одно — по-настоящему править страной ты не будешь. Это ясно?

— А, тогда вы…

— Да, именно. Но это уже не твои заботы, Тэд. Что ж, ты можешь — как говорят — ухватить за хвост свою птицу счастья. Она твоя, больше на нее никто не претендует. И если ты удовлетворишься тем, что получишь благодаря нам — богатством, популярностью, женщинами и прочим — то у нас сохранятся прекрасные отношения.

Ты будешь разъезжать в лучших машинах, путешествовать по свету, плавать на лучших яхтах, тебя будут боготворить, твоим именем будут называть детей. Разве этого мало, Тэд?

Керни пожал плечами и промолчал.

— Думаю, что вполне достаточно, — продолжал Борзой. — И предупреждаю. — Его голос стал жестким. — Не пытайся обмануть нас, иначе умрешь. Это неотвратимо. Твое тело могут даже положить в мавзолей и признать чуть ли не Богом, но ты уже будешь покойником. Ты понял меня, Тэд?

Джеффри Керни глубоко вздохнул, жалея, что в бокале у него всего лишь пиво, и глухо сказал:

— Да, понял, шеф.

Глава тридцать третья

Она замерзла и сильнее прижала к себе одеяло, пытаясь хоть так согреться.

Дэвид уже, наверное, подлетает к Монтане. Роуз Шеперд взглянула на часы и убедилась, что так оно и есть. Она хотела спать, но мысли не давали ей этого сделать.

Дело шло к рассвету, и если ей удастся вздремнуть хоть четыре часа, это уже будет удача. Но Роуз не могла уснуть.

Мороз, который пробегал у нее по коже, был, видимо, в большей степени психологического свойства, нежели следствием холода в помещении.

И каждый раз, когда Дэвид уезжал от нее — а женщина знала, что такое теперь будет происходить все чаще, ибо война разгоралась — ей было все труднее переносить разлуку. Впервые ей захотелось ощутить себя не борцом за свободу, а женой и матерью.

Роуз положила ладони себе на живот, чуть нажала. Она подумала, какое это будет ощущение — носить в своем лоне ребенка Дэвида. Со здоровьем у нее все было в порядке. Домашний гинеколог, старый приятель их семьи, сказал как-то, что пора уже остепениться и родить ребенка. И добавил, что для нее это проблемы не представит.

Тогда Роуз отделалась шутками — она была слишком занята своей карьерой офицера полиции. Тем более, в то время на примете у нее еще не было мужчины, с которым она хотела бы лечь в постель, не говоря уж о ребенке и семье.

— Послушай, Рози, — убеждал гинеколог. — Если бы твой отец был жив, он сказал бы тебе то же самое — нельзя ограничиваться чем-то одним, следует жить полной жизнью.

— А я-то думала, что вы моралист, а не повеса, — с улыбкой сказала Роуз.

— К черту моралистов. Послушай меня, Рози. Я только хочу напомнить, что с годами ты не становишься моложе. Ты же современная женщина, у тебя прекрасное здоровое тело, а ты этим не пользуешься.

— Это зависит, что вы имеете в виду под «пользоваться», — заметила Роуз.

— Не перебивай. Твой отец очень хотел бы иметь внуков. Так вот иди и сделай хоть одного. Я буду заниматься тобой бесплатно.

— Да у вас просто навязчивая идея, док.