Лицо тоталитаризма

 

2

 
      История отнюдь не изобилует сбывшимися пророчествами мудрецов, а тем более что касается общественных моделей, господствующих взглядов, людского жизнеустройства. В этом смысле немного преимуществ перед любым из мыслителей, предшественников или живших позже, и у Маркса, несмотря на то, что идеи его распространялись с невиданной интенсивностью, а движения, им вдохновленные, овладели третью человечества. Еще хуже с точки зрения реальной осуществимости дело обстоит с предвидениями Ленина: потому, возможно, что были более конкретными, а их автор – менее философ и пророк, чем его учитель.
      Что же произошло с ленинской революцией и ленинским Коммунистическим (Третьим) Интернационалом?
      Октябрьская революция являлась для Ленина лишь одним из подвигов мирового пролетариата, первым российским жертвоприношением на алтарь всемирной свободы. Но еще при живом Ленине революция свелась к оголтелой борьбе за власть, а вскоре после его смерти – к фанатическому насилию, унесшему девять десятых ленинских соратников, почти семьсот тысяч членов коммунистической партии (современная официальная статистика) и такое количество обычных граждан "первой страны социализма" (по некоторым оценкам, около восьми миллионов), что и сегодняшняя власть предержащая не смеет назвать точное число, хотя и считает этих "непосвященных" людей достойными упоминания. Сегодня от духа революции остались одни стереотипные фразы, едва прикрывающие наготу и убожество бывших революционеров, их сыновей и внуков, давно переродившихся уже в привилегированный слой партийной бюрократии, которая ни действовать, ни существовать практически не в состоянии без обмана собственного рабочего класса и народов Советского Союза, как и без подчинения своим групповым великодержавным интересам зарубежных революционных движений. Коммунистический Интернационал (Коминтерн), начиная с самых начальных своих начал, не был ни свободным, ни интернациональным: Ленин, веруя в мировую революцию или, на худой конец, в единство мирового коммунистического движения, сам расписал условия членства в нем и тем самым – вопреки добрым намерениям и периодическим стараниям своим – мысль зарубежных теоретиков социализма сделал отблеском собственной мысли, а опыт зарубежных компартий – вторичным по отношению к русской большевистской партии. После Ленина Сталин и тут повел себя вполне решительно: зарубежные партии, как и большевистскую, насколько смог, основательно "очистил", а Коминтерн превратил в довесок русского – советского – государства, с тем чтобы в итоге, в 1943 году, ликвидировать его, посчитав помехой своей государственной политике. Преображен и Ленин: в святые мощи, в образ нового православия, которому тем ревностнее отбивают поклоны, чем меньше по нему равняются, и чьи книги тем старательнее листают, чем менее заботятся о смысле в них сказанного.
      Вот чем стало учение и дело Ленина.
      Но есть у этой медали и другая сторона – жизненная, практическая, удостоверяющая, что мир если и не улучшился, то хуже тоже не сделался, хотя Коммунистический Интернационал не сулит ему более избавления от нищеты и войн, не обещает братства и счастья в "мировой диктатуре пролетариата". Семена революции, рассеянные по свету, отнюдь не везде нашли благодатную почву, а ожидаемых плодов не принесли нигде – и это уже немало. Да и будь даже мировая диктатура коммунистов осуществимой, неумно и непорядочно было бы допустить, чтобы одна страна, а тем более один человек лишили разума весь род людской. И еще с большей достоверностью можно утверждать, что сегодня родина Ленина, хотя и давно отказавшаяся от ленинских революционных заветов и живущая под бесцветно-безличным брежневско-косыгинским правлением, тем не менее более благопристойна и благополучна: она меньше экспортирует революцию, зато в ней больше хлеба, квартир и автомобилей, тут дефицит революционных миссионеров, но стало больше людей, действующих и мыслящих в соответствии с категориями возможного. Даже насилия в советской России сегодня значительно меньше, чем при Ленине, хотя есть среди нас на этом белом свете и такие, кто революционное насилие почитает вершиной счастья и свободы.
      Революцией Ленин не только отстраивал новую власть, вооруженный догмой, он кроил-тачал и новое общество. Но тут тоже есть вторая сторона: ленинская догматическая исключительность и революционная непримиримость (в современных условиях – пережиток, отброшенный за неприемлемостью и бесполезностью) были тогда преимуществом, сделавшим Ленина одним из великих титанов истории, а возможно, и крупнейшей фигурой XX века. Именно исключительность вкупе с непримиримостью привели его к новой, для России и еще ряда стран допустимой, живой форме власти и общества… А. Ф. Керенский придавал особый вес своему утверждению, что Ленин не марксист, а бланкист: это могло звучать удобно для западноевропейской буржуазии и убедительно для реформистских кругов социал-демократии, но, будь даже правдой, ничуть не умалило бы величие Ленина, как и реальность его начинаний. Еще смешнее выглядят сегодня жалобы П. Б. Струве: "Рассуждая по существу, должен сказать о революции 1917-го и последовавших за ней годах: как факт народной жизни она была великим несчастьем и, будучи осуществленной, великой ошибкой…"5 Хотя роль идей, морали и чувств в человеческих борениях немаловажна, а порой и решающа, нет ничего ошибочнее и напраснее, чем, приняв их за основу, задним числом оценивать какое-либо историческое происшествие: случившееся – бесповоротно и тем самым – неизменимо и непоправимо, а Гегель был стопроцентно прав, когда к своему утверждению, что всякая эпоха чересчур индивидуальна для обучения народов на примерах истории, присовокупил, что история все же способна научить кое-чему из того, чего делать не следует…
      В каком ключе ни рассуждай мы об учении Ленина, деле Ленина, ясно одно: они не только не соответствуют современным потребностям и условиям борьбы за лучшую жизнь, людскую свободу и равноправие народов, но и являются главным орудием определенной мировой силы, Советского Союза, с помощью которого по всему свету распространяется его государственное влияние и гегемония над коммунистическими партиями и странами под коммунистической управой. При этом надо иметь в виду, что разложение коммунизма не вытекает исключительно из его органического бессилия и в наши дни решить основные жизненные проблемы наций, над которыми он господствует, но также из неспособности выстоять в собственном – закупоренном мире, а посему критическое отношение к ленинскому видению современного общества, к его методам и формам борьбы и организации выступает необходимой предпосылкой демократических преобразований в коммунистических партиях и государствах, освобождения их от наследия идеологической дани захватнической советской олигархии.
      Ибо, стоит добавить, ленинское видение общества и мировых отношений действительности не соответствовало и при его жизни, "работало" единственно как идеология революционного движения определенного – коммунистического – толка, применимая только в России, чей народ и не мог перейти в новые условия иначе, чем сбросив отсталость, зависимость и феодальное самодержавие. Все последующие революции, пусть присягавшие Ленину и заслонявшиеся его именем, отличаются от Октябрьской как условиями и формами, так и силами, в них участвовавшими.
      Поэтому, словно перед Лениным в его время, сегодня перед каждым демократически настроенным коммунистом, каждым демократом-социалистом, каждым борцом за свободу человека в коммунистическом обществе и вне его стоит вопрос: "Что делать?". Тот как раз вопрос, на который у Ленина нет и больше не может быть ответа.
      Свой взгляд на современные ему общественные системы Ленин наиболее полно изложил, написав в 1916 году в Цюрихе небольшой очерк "Империализм, как высшая стадия капитализма". Исходным материалом для него и революционных выводов, сделанных автором, послужили главным образом произведения двух социал-демократов: "Империализм" Джона Гобсона и "Финансовый капитал" Рудольфа Гильфердинга. Нужно сразу сказать, что многие аналитические прогнозы и решения оттуда, особенно из "Империализма" Гобсона, превзошли по точности ленинские, а поскольку целью настоящей моей работы не является сравнение чьих-либо достижений и достоинств, но доказательство несовместимости с условиями современной жизни марксистско-ленинских реалий, то выделю лишь одно ярко очевидное сему подтверждение6.
      Ленин подытоживает: "Если бы необходимо было дать как можно более короткое определение империализма, то следовало бы сказать, что империализм есть монополистическая стадия капитализма… Но слишком короткие определения хотя и удобны, ибо подытоживают главное, – все же недостаточны… Поэтому, не забывая условного и относительного значения всех определений вообще, которые никогда не могут охватить всесторонних связей явления в его полном развитии, следует дать такое определение империализма, которое бы включало следующие пять основных его признаков: 1) концентрация производства и капитала, дошедшая до такой высокой ступени развития, что она создала монополии, играющие решающую роль в хозяйственной жизни; 2) слияние банковского капитала с промышленным и создание, на базе этого "финансового капитала", финансовой олигархии; 3) вывоз капитала, в отличие от вывоза товаров, приобретает особо важное значение; 4) образуются международные монополистические союзы капиталистов, делящие мир, и 5) закончен территориальный раздел земли крупнейшими капиталистическими державами. Империализм есть капитализм на той стадии развития, когда сложилось господство монополий и финансового капитала, приобрел выдающееся значение вывоз капитала, начался раздел мира международными трестами и закончился раздел всей территории земли крупнейшими капиталистическими странами"7. "Из всего сказанного выше об экономической сущности империализма вытекает, что его приходится характеризовать, как переходный или, вернее, умирающий капитализм"8.
      Чтобы понять широту ленинского догматизма в ту пору, как и нереальность его выводов применительно ко дню сегодняшнему, достаточно осмыслить фразу, которую он поставил заголовком своей работы: "Империализм, как высшая стадия капитализма". Капитализм, то бишь общественный строй в Соединенных Штатах, западноевропейских государствах и Японии, с очевидностью развивается и прогрессирует, преодолев уже свою "высшую стадию". Реальный капитализм в этих странах преуспел в силу ряда причин. Во-первых, хотя концентрация производства и капитала продолжалась, она и сегодня наращивает темпы, для западной экономики типичны не монополии в классическом, по Гильфердингу и Ленину, смысле, а то, что Джон Кеннет Гелбрейт называет "рыночной структурой промышленной системы"9, что означает фиксирование цен специалистами и техническим персоналом больших компаний, то есть теми, кто планирует производство, изучает рынок и т. д. Эти люди сейчас – главный человеческий фактор в современном производстве – и в "капитализме", и в "социализме". Югославские экономисты не случайно жалуются на "феномен монополий", с тех пор как предприятия стали "фиксировать цены"; потому прав Гелбрейт, делающий вывод: "Социалистическая промышленность, вполне естественно, точно так же действует в рамках контролируемых цен. В последнее время Советский Союз, следуя югославской практике, заведенной несколько ранее, разрешил своим предприятиям и промышленным отраслям определенную гибкость при установлении цен, т. е. то, в чем неформальная эволюция всегда создавала больший простор американской хозяйственной системе. Подобные шаги широко приветствовались как знак возвращения данных стран к рынку. Налицо между тем оптический обман, ибо это не значит, что социалистическое предприятие – ничуть не в меньшей степени, чем при американской системе, – испытывает на себе контроль рыночных цен, влиять на которые оно не в силах. Это значит лишь, что в ответ на изменения его собственные рычаги контроля могут быть применены более гибким образом"10. В Соединенных Штатах монополии были запрещены законом еще при Теодоре Рузвельте, после войны то же произошло и в других странах. Никто, разумеется, не утверждает, что отдельные компании не грешат сбиванием цен или что крупные банки и группы компаний никогда не делают попыток обеспечить себе монопольное положение. Амбиции и поползновения такого рода характерны и для "социалистических" экономик, где, как, например, в Югославии, рождается некое подобие свободного рынка. Вопреки этому все же совершенно ясно, что монополизация не есть единственное основание, на котором покоятся современные экономики западных стран, в одинаковой мере им является и свободная конкуренция. Во-вторых, кроме многих сегодняшних "социалистических" государств существует еще остальной мир, не разделенный "международными монополистическими союзами" или "крупнейшими капиталистическими державами", а вполне удачно трансформировавшийся уже (оставляя в стороне колонии реакционной Португалии) в независимые государства, из-за которых идет грызня в стане сильных мира сего: "капиталистов" и "социалистов" одинаково. Фактор третий – экспорт капитала. Хотя уровень его по-прежнему достаточно высок, но если соотнести с временами, когда об этом писали Гобсон, Гильфердинг и Ленин, или с периодом между двумя войнами, то и по объему, и по значению полное преимущество имеет теперь товарный экспорт. Сверх того, особенно характерно, что большая часть капитала вывозится в страны развитые, а не туда, где не окрепла еще национальная экономика, хотя именно эти полуразвитые государства делают все возможное для привлечения капитала. Далее. Капитал вывозится в разных видах как "капиталистическими", так и "социалистическими" государствами, первые даже начинают поставлять его вторым, о чем свидетельствует пример Югославии.
      Таков в самых общих чертах внешний вид сегодняшнего "капиталистического" мира, представленный с единственной целью: показать, насколько картина, которую дал Ленин, устарела в том даже, где приблизительно или частично была верна. Сказанное можно дополнить беглым напоминанием и о том, что колонии освободились не цепочкой революций в метрополиях и восстаниями угнетенных народов, как предсказывал Ленин, а потому, что перемены общественные и успехи техники сделали домашние (в развитых странах) капиталовложения более выгодными, а торговлю с независимыми государствами – более бойкой и надежной. Это, конечно, не означает, что колонизаторы спокойно и охотно покинули колонии: предпринимательские группы и слои, обогащавшиеся за счет дешевой рабочей силы и дешевого сырья в отсталых регионах мира, изо всех сил сопротивлялись деколонизации, но национально-освободительные движения, всколыхнувшие угнетенные народы, заполучили в свои руки современные средства, так что с ними невозможно уже было расправиться, как некогда с феодальными правителями, парой-тройкой канонерок и горсткой наемников-карателей. А там, где колониальные силы сохраняли еще могущество и влияние – таковой, к примеру, была Франция по отношению к ряду своих колоний, – восстание угнетенного народа образумило власти метрополий и довершило перемены в расстановке сил. Ничего удивительного поэтому, что коммунистические резолюции и лозунги, отождествляющие, согласно ленинским постулатам, современный капитализм с империализмом, а о современном общественном устройстве на Западе судящие по ленинским же описаниям империализма начала века, выглядят гротескно, надуманно и столь часто являются объектом едких насмешек…
      Все сказанное не означает, что империализма не было, что его нет и впредь не будет, ежели подразумевать под этим вечные притязания и неистребимую взаимную подозрительность великих держав, которые бы и не являлись тем, что есть, не будь они так или иначе империями, не будь они империалистическими. Но тогда следует честно признать, что родина Ленина, вопреки всем красивым словам и горькому опыту конфликтов с Югославией в 1948 году, Албанией в 1961 году и Чехословакией в 1968 году, еще не отреклась от попыток идеологическими и военными средствами подчинить себе соседствующих коммунистических побратимов, отличаясь этим от Китая, который свое место в мире завоевывает революционным догматизмом, и США, сберегающих свои привилегированные позиции за счет более высоких технологических возможностей и финансового богатства.
      Ленинские взгляды, высказанные в "Империализме…", да и вообще, если анализировать их исходя из современных условий и понятий, страдают от двух существенных, взаимосвязанных минусов: догматического подхода к действительности и эффекта несбывшихся пророчеств,
      В скорой гибели капитализма Ленин убежден был и до того, как приступил к его анализу, так что многочисленные статистические выкладки и разные данные – предмет особой ленинской страсти – должны были обеспечить этому подтверждение. И, разумеется, они такое "подтверждение" обеспечили, поскольку вера его, перенятая, усвоенная от Маркса, обрела непоколебимость. Тем более что проявления монополистических тенденций и монополистического господства в отдельных отраслях открытой раной зияли на теле капитализма, а факты регулярного властного воздействия монополистов на политику правительства были столь очевидны. Вера эта и факты с неизбежностью должны были слиться в единый "логический" вывод о "высшей стадии" капитализма – об "отмирающем капитализме". Ленинские взгляды и предвидения, которые, грубо говоря, демонстрировали и продемонстрировали свою реальность в среде зависимого и недоразвитого русского капитализма, там, то есть, где в действительности и по существу монополии и финансовый капитал отсутствовали, в отношении западных структур были обязаны промахнуться именно в силу святой его веры в "научные законы" Маркса – в то, что час неминуемой погибели капитализма пробил… И сам я – один из тех, кто еще и сегодня верит в эту неминуемость, ибо нет общественных форм, нет цивилизаций вечных. Более того, мне кажется, что "погибель" эта, это перерождение уже начались и протекают в разных видах (национализация важных, подчас базовых отраслей хозяйства, распространение коммунальной собственности, разветвление системы государственного социального попечительства, прогрессивное налогообложение, возросшая и теперь даже ключевая роль государства в экономике, все более активно осуществляемый трудящимися надзор за распределением прибыли, рост их прав на прибыль и т. д.). Но Ленин не только верит в "погибель" капитализма, он устанавливает и способ ее достижения – вооруженное восстание рабочего класса против капиталистов – как "единственно возможный" и "неизбежный" для свержения всех, западных в том числе, капиталистических общественных уложений. Более того, устанавливает он также форму власти и облик общества, которые "должны" возникнуть на руинах капитализма: диктатура пролетариата в варианте Маркса, то есть в виде российских советов, и полная национализация средств производства… Ничего подобного не произошло, да и вряд ли когда-нибудь произойдет на Западе: развитие техники и свобода форм собственности привели к тому, что в западных странах верхние слои рабочего класса, если не его большинство, срослись со средним классом (буржуазией)11. Тем самым и класс в целом перестал быть революционным в смысле, указанном Марксом и Лениным, то есть борющимся за "диктатуру пролетариата", а точнее – за власть "пролетарского авангарда" (коммунистической партии) и перманентные национализации, никак не связанные с потребностями экономики, производства. Но это не означает, что общество на Западе осталось в неизменном состоянии. Напротив. Западная Европа и США, по моему убеждению, таким вот именно путем и движутся к социализму. Но к социализму, не имеющему ничего общего с тем, что существует сегодня в Советском Союзе или Китае, а тем более – с моделью, придуманной чьей-то "гениальной" головой. Недавние студенческие и рабочие волнения во Франции подтвердили, что и французский рабочий класс вступил на путь, которым давно идут его товарищи из Соединенных Штатов Америки и Западной Германии: студенты анархистской и левацко-коммунистической ориентации могли быть детонатором всеобщей рабочей забастовки, но "взрывоопасная масса" мудро удовольствовалась "неидеальным" повышением заработков и более широкими правами в распределении прибылей, оставив своих "идеал-подстрекателей", как говорится, несолоно хлебавши. Конечно, на такое развитие и такое поведение западных рабочих оказали влияние опыт восточного "социализма" и диктатур "от имени" рабочего класса. Кроме того, страх перед коммунизмом и революцией, образумивший западные правительства, классы собственников, ускорил допущение рабочих к "национальному пирогу", введение начал планового контроля за промышленностью, реформирование социального законодательства и самого общества. Хотя решали все-таки причины иные – коренные, глубинные: резкий скачок технического прогресса, унаследованные политические свободы, привилегированное положение западных наций вследствие их высокоразвитости… И коли кто-то в этой переменившейся роли рабочего класса узрел его классовую несознательность, "предательство исторических целей", он тем самым доказывает единственное: свое стремление навязать рабочему классу собственные догмы – собственные цели. Но, опять же, не видеть в упомянутом только что принуждении Запада к реформам (которые коммунизм по сей день проводит) ничего, кроме новых козней сатаны, наводящего доброго Бога на еще большую праведность, есть всего лишь доказательство, что догматизма не чужда и противоположная, некоммунистическая, сторона. Для нас, людей, более-менее освободившихся от догм разного образца, влияние коммунизма на Западе, как и требования "западных" свобод, доносящиеся с Востока, прежде всего доказывают, что мир в целом избавляется от догматизма и различными способами выходит на то, чтобы жить, мыслить, творить как единый всечеловеческий организм…
      На деле, по моему рассуждению, перед нами нечто более глубокое и длительное, нежели полагал, придерживаясь Маркса, Ленин: капиталистические формы собственности – ранние частные, вчерашние монополистические, сегодняшние смешанные (государственные, кооперативные, частные) – это лишь жизненный уклад, корни которого старше капитализма и уходят в античную философию и Древний Рим, в христианство и европейский феодализм. Капитализм, как теперь видно, возник из условий Западной Европы времен Ренессанса, главным образом там развился и окреп. Остальному миру преимущественно навязанный или завезенный туда извне, он чистейший свой вид обрел в США. Вот почему смена данной формы собственности на Западе может быть приведена единственно при сохранении континуитета существования народов этого региона. Другими словами: конец капитализма не обязан привести к разрушению жизненного уклада народов этого региона, точно так же, как смену коммунистических форм нельзя осуществить иначе, нежели способом и в формах, которые будут означать продолжение бытия, – сохранение естества народов, населяющих ныне мир коммунистический.
 

3

 
      Представляется вполне нормальным, что следствием убежденного ленинского отношения к капиталистическим монополиям и империализму монополий как к последней стадии капитализма, за которой грядет "высшая" "прогрессивная эпоха экономической общественной формации" (даже наступила уже с победой Октябрьской революции), должен был стать миф о всестороннем и безусловном превосходстве новой "социалистической" формы собственности… В этот миф долго верил и я, пока действительность и здравый разум не научили не принимать за чистую монету что-либо, оправдываемое какой угодно идеологией…
      Марксистско-ленинистские идеи, некогда реально-идеальные, будоражившие массы, служившие разрушению гнилых, лишенных будущего порядков, выродились в догмы и мифы, которыми коммунисты, сами себе лгущие, оправдывают свою уродливую действительность, доказывают, что она в силу преобладания так называемой общественной собственности и технического прогресса и социальной справедливости дает больше простора, чем мог, может и сможет когда-либо дать любой иной строй. При этом практически всегда подразумевают Соединенные Штаты Америки – главного их идеологического, социально-политического и военного соперника.
      Это якобы всестороннее и безусловное преимущество форм собственности или, как сказал бы Маркс, – производственных отношений, преобладающих во всех коммунистических странах, и есть в действительности последний, ключевой миф марксистских догм и коммунистической реальности. Как всякий миф, держится он на воспоминаниях о подлинности, которой, пусть и в мистическом виде, обладал когда-то, да на все еще необходимом участии в поддержке интересов живых общественных сил – политической, то бишь партийной бюрократии, данной формой собственности порожденной, с ее помощью воцарившейся и продолжающей царить по сию пору.
      В "Новом классе" я довольно подробно останавливался на реальном характере собственности в коммунизме, здесь же – связного изложения ради – подчеркну лишь, что появление этой формы собственности было следствием отсталости отдельных стран, в первую очередь России, Китая и Югославии, и их неспособности осуществить промышленную революцию капиталистической частной собственности. Аналогично любому образу общественного устройства и форме собственности в период их зарождения, и эти коммунистические казались идеальными: как общество, ведущее к уничтожению классов и угнетения, как общенародная собственность, свободная от насилия и несправедливости, кризисов и стагнации, неотъемлемых от погони за прибылью, дешевыми источниками сырья и рабочей силы. Но на деле, как водится, все вышло по-другому: коммунизм сегодня поражен всеми пороками, которые по праву клеймил, как язвы капитализма, а углубленное рассмотрение коммунистических отношений собственности откроет любопытному, что политическая, партийная бюрократия, захватившая монополию на управление и распоряжение экономикой (абсолют такой монополии, правда, ныне в некоторых странах, в Югославии, например, поколеблен, но и там не разбит полностью), разрушила тем самым свой идеал идеалов – общественную собственность, запрятав в ее реальной иллюзорности и юридической неопределенности свою алчную, собственническую, властолюбивую натуру.
      И именно на прошлой – относительно реальной – и теперешней – абсолютно мистифицированной – роли и природе коммунизма основывается миф о преимуществах собственности, которую он породил и которую старается увековечить.
      Хотя есть у моего народа пословица: "Неведомо человеку, в какой вере умереть доведется", надеюсь все же, что жизнь не заставит меня защищать ни один, включая американский, капитализм, тем более что таковой уже и в этой стране подвержен изменениям в порядке, при котором, как мне кажется, частная собственность отойдет на второстепенную для нации роль, но который по сему поводу и в будущем не станет менее отличаться и, вероятно, меньше спорить с системами, царящими сегодня на Востоке. Дело в другом: как раз в силу убежденности, что сам по себе никакой строй не имеет абсолютного, безусловного преимущества над другими и что нынешней жизни людей и народов не соответствуют уже ни частнособственнические, ни партийно-бюрократические порядки, считаю, что в своей среде каждый обязан доказывать истину – развенчивать мифы, мешающие взаимопониманию людей и зарождению новых, более привлекательных и нужных людям форм и условий организации жизни. Поэтому я, не думая об оскорбительных нападках, которые могут обрушиться на мою голову, взялся за развенчание мифа об абсолютном и безусловном преимуществе навязанной коммунистами формы собственности. А к статистике я тут прибегаю еще и по той причине, что коммунисты, особенно в Советском Союзе, охотно и всегда самым бессовестным образом ею пользуются, представляя на обозрение единственно собственные, чаще всего приукрашенные, достижения и замалчивая или затуманивая чужие.
      Статистика (данные из Encyclopaedia Britannica, 1967) свидетельствует: Соединенные Штаты Америки произвели в 1850 году менее 10 млн. т угля, а в 1910 году – 500 млн. т, то есть за 60 лет добились увеличения в 50 раз; производство стали: около 1872 года – менее 100 тыс. длинных тонн (длинная тонна – 1016,0475 кг), а в 1910 году – более 25 млн. дл. т, то есть за 38 лет увеличение в 250 раз; электроэнергия: 1902 год – 5,969 млрд. кВт.ч, середина этого века – свыше 1 триллиона кВт.ч, то есть за 50 лет увеличение в 180 раз; в Советском Союзе темпы роста производства в базовых отраслях следующие (в тысячах тонн, в миллионах кВт.часов):
      1913 г. 1940 г. 1960 г. 1965 г. 1970г.
      (план)
      уголь 29100 165000 513000 578000 670000
      нефть 9200 31100 148000 243000 350000
      электроэнергия 1900 48300 292000 507000 845000
      сталь 4200 18317 65300 91000 126500
      цемент 1500 5675 45000 72400 102500
      Самые общие данные. Но и они свидетельствуют со всей очевидностью, что тяжелая промышленность и энергетика – и в относительных, и в абсолютных показателях – развивались в Соединенных Штатах Америки быстрее, чем в Советском Союзе. Дела с легкой промышленностью, а тем более с транспортом и сельским хозяйством еще показательнее; в США их развитие шло еще интенсивнее, но сравнивать я не стану: общеизвестно, что в Советском Союзе данные отрасли прогрессировали медленнее и значительно отстали от тяжелой промышленности. Те же источники открывают, что после объединения в 1871 году Германия также развивалась быстрее Советского Союза, а после второй мировой войны, по всему судя, более быстрыми, чем СССР, темпами восстанавливала свое хозяйство и Япония.12 Важно подчеркнуть и такой еще момент: к середине нынешнего века производительность труда в США была в полтора раза выше западноевропейской и приблизительно в четыре раза – Косыгин признал, что примерно в два, – выше, чем в Советском Союзе. Разница эта по сей день не уменьшилась (если не возросла), вопреки разглагольствованиям коммунистов об абсолютном преимуществе их форм собственности и "уничтожении эксплуатации" в их государстве.
      Я склонен верить, что ученые, занимающиеся данной проблематикой, в силах найти немалое количество убедительных причин и этого отставания Советского Союза, и преимуществ, которые в определенной ситуации и в определенных условиях дала народам России новая – советская – власть. Но никто, наделенный порядочностью и разумностью, не может доказать универсальное – вневременное, внепространственное и внечеловеческое – преимущество советского строя только потому, что он – "социалистический"; точно так же никакая сила не в состоянии убедить все народы, даже вопреки явной "американизации" мира с точки зрения техники и производства, в несравнимости достоинств американского образа жизни.