Глава 15

– Вы ведете себя на миллион, – сказала Имоджин графу Мейну, который следовал за ней вверх по величественному лестничному маршу в бальный зал «Олмака».

– Я и стою миллион, – ответил Мейн. – Жаль, что вы не цените себя столь же высоко.

– Нет надобности источать сарказм только потому, что я попыталась вас поцеловать, – бросила через плечо Имоджин. – Должно быть, вам уже раз сто доводилось целоваться в каретах.

По пути в «Олмак» она намекнула, что поскольку почти весь Лондон думает, что между ними завязался страстный роман, то его долгом было хотя бы иногда целовать ее. Мейн, очевидно, был иного мнения.

Имоджин с некоторым удивлением поймала себя на мысли, что ей доставляет удовольствие то, что он продолжает уклоняться от ее авансов. Он был крепким орешком, и попытки раскусить его отвлекали ее от мыслей о Дрейвене.

– Я привык к тому, что выбор места и действия является исключительно моим правом, – наконец ответил он.

– В таком случае я оказываю вам громадную услугу, вводя вас в современную эпоху. В частности, вдовствующим дамам более нет нужды вести себя как благочестивые монашки.

– Возможно, все эти новомодные взгляды – не для меня, – задумчиво молвил Мейн.

– О, сомневаюсь. Вам, знаете ли, куда более подходит распущенность, нежели этакое благонравие. Если вы не поостережетесь, то люди начнут считать вас подходящей партией. Озабоченные сватовством мамаши включат вас в свои личные списки, вместо того чтобы содрогаться, если их дочери случайно встретятся с вами взглядом.

– Сам себе удивляюсь, – признался Мейн, присоединившись к ней на верху лестницы.

– Собственно говоря, вам следовало бы осыпать меня поцелуями благодарности. Вот она я – прекрасная молодая вдова, позволившая вам сопровождать меня повсюду. Ведь не будь свет убежден в том, что вы вступили во внебрачную связь, он бы подумал о вас самое худшее.

– Что я не прочь жениться?

– Что у вас сифилис, – парировала она.

– Ваша благовоспитанность не перестает меня шокировать, – язвительно молвил он.

Имоджин ухмыльнулась. Она ощущала бодрость, которой не испытывала уже многие месяцы. Было в шутливой пикировке с Мейном нечто такое, отчего жизнь казалась не столь безнадежной. А ее горе – не столь неизбывным.

– Напускное благонравие вам не к лицу. Коль скоро свет убежден, что нас связывают любовные узы, то почему вы даже ни разу меня не поцеловали? Вы не находите меня желанной?

– Вы воплощаете в себе все, что есть желанного, как вам прекрасно известно. – Он бросил взгляд поверх ее головы и кивнул, приветствуя кого-то из своих знакомых. – Но неужели нам действительно надобно обсуждать недостаток сердечности в нашей дружбе именно в данный момент?

Имоджин огляделась вокруг. «Олмак» был заполнен людьми, которые явно восприняли их приезд с глубоким интересом. Она широко улыбнулась Мейну:

– Все важное должно обсуждаться на виду у всего света. Тогда людям не придется пускать в ход свое собственное воображение.

– В таком случае мне бы хотелось заметить, что никто пока до конца не убежден в том, что у нас с вами роман; в сущности, они не знают, что о нас и думать, чем и объясняется их интерес.

– Люди всегда верят в самое худшее, – сказала Имоджин, – в особенности если речь идет о молодых вдовах. Да что далеко ходить, Гризелда поведала мне об очаровательной балладе, в припеве которой утверждается, что если вы желаете поухаживать за вдовой, то вам надобно спустить бриджи.

Она пропела ему несколько строк.

– Уверен, за нашими спинами сейчас ведется очень много разговоров, – сказал Мейн. – И их будет еще больше, если вы будете петь сколько-нибудь громче. Юным леди, даже вдовам, не пристало знать подобные стихотворения. Я буду вынужден поговорить с сестрой о том, чтобы она устрожила присмотр за вами.

– У меня вошло в привычку особо не тревожиться по поводу того, что люди говорят за моей спиной, – ответила Имоджин. – Не то я могу возгордиться.

– Довольно умно, – молвил Мейн, подняв бровь. Она хихикнула.

– Я услышала это в одной пьесе.

– Что ж, вам, безусловно, грех жаловаться на свою репутацию. Вы были на верном пути к полному позору, когда я взял вас под свое крыло. А теперь взгляните на себя: о вас положительно судачит весь город, и все потому, что вы постоянно даете мне отпор. Если б только они знали правду!

– Я определенно снова дам вам отпор сегодня вечером: это вызывает такое оживление! Было бы жестоко с моей стороны не воспользоваться этим. Возможно, вам стоит пригласить меня на вальс.

– Только не надо снова давать мне пощечину, – попросил Мейн. – Жаль, что я вообще это предложил. Кажется, мне до сих пор больно прикасаться к челюсти.

– Обещаю, никаких пощечин, – сказала она, просунув руку Мейну под локоть и прильнув к нему.

– Дайте-ка я догадаюсь, в комнату только что вошла леди Блекшмидт?

Она улыбнулась ему ослепительно нежной улыбкой.

– Нет.

– Ваша сестра Тесс? Имоджин рассмеялась.

– Нет! С какой стати мне вздумалось бы поражать Тесс своими нежными чувствами к вам?

Мейн остановился.

– Проклятие, Имоджин, почему вы не сказали мне, что Рейф намеревается сегодня приехать в «Олмак»?

– Я понятия об этом не имела до этого момента, – ответила она, глядя, как ее бывший опекун пробирается сквозь толпу танцующих прямо к ним. – Вообще говоря, это весьма странно с его стороны. Мне казалось, Рейфу не нравится «Олмак», вы так не считаете? Здесь даже не подают спиртное.

– Я собираюсь рассказать ему правду, прежде чем он убьет меня, – заявил Мейн.

– Нет, ни в коем случае! Меня не особенно волнует то, что вы ведете себя со мной как пуританин, но я сгорю со стыда, если вы откроете это остальным, в особенности Рейфу!

– В этом нет ничего постыдного, – возразил Мейн. – Рейф преисполнится благодарности, узнав, что его самый близкий друг вовсе не совратил его подопечную, в особенности когда эта самая подопечная овдовела всего семь месяцев тому назад.

– Шесть, – поправила его Имоджин. Он посмотрел на нее сверху вниз.

– А сколько дней?

– Двадцать, – тихо сказала она.

– Именно, – со вздохом молвил он. – В любом случае каким же чудовищем он меня считает!

– О, ради Бога! – раздраженно воскликнула Имоджин. – Рейф более не мой опекун. Он лишился этой привилегии – если это можно так назвать, – когда я вышла замуж за Дрейвена. А что до вас, Мейн, то вы развратник; всему Лондону это известно. Рейф знает об этом так же прекрасно, как вы – о том, что он пьяница. Почему, скажите на милость, вам именно сейчас приспичило терзаться угрызениями совести?

– До чего у вас прелестная манера излагать мысли, – молвил Мейн. – Я всегда ловлю себя на том, что у меня делается легче на душе от ваших изысканных выражений.

– Я славлюсь своим добрым нравом, – ухмыльнувшись, сказала Имоджин.

Рейф почти пробрался в конец их комнаты, и даже отсюда Имоджин было видно, как он разъярен. Пожалуй, с ее стороны было жестоко позволить ему считать Мейна столь презренным типом. Но было в Рейфе нечто такое, отчего ей хотелось позлить его.

Как она и думала, Рейф пронесся между ними, словно студеный ветер, схватив их обоих за руки и одарив свирепой улыбкой, которая никого не ввела бы в заблуждение. Рейф никогда не отличался умением благопристойно вести себя в обществе. Двумя секундами позже все они стояли в одной из малых гостиных, примыкавших к передней, а Рейф предавался своему любимому занятию – упрекая Имоджин.

Она подошла к камину и провела пальцем по каминной полке. Ее белая лайковая перчатка сделалась серой. Пожалуй, она шепнет словечко на ухо мистеру Уиллису. Ему наверняка захочется узнать, что его заведение содержится не на подобающем уровне.

На мгновение она сосредоточила внимание на голосе Рейфа.

– У меня в голове не укладывается твоя распущенность! – Значит, он, по всей видимости, вымещал свой гнев на Мейне. Имоджин задумчиво вывела в пыли очертания четырехлистного клевера. Ей казалось не вполне справедливым по отношению к Мейну, что тому приходится принимать на себя всю тяжесть гнева Рейфа. Да вот, пожалуйста, Рейф назвал своего друга куда худшим словом, нежели развратник. В сущности…

– Боже милостивый! – воскликнула она, прижав испачканную перчатку к сердцу. – Могло ли статься, чтоб я верно расслышала это слово, ваша милость? Неужели я и вправду услышала, как вы употребили выражение «сатанинское отродье» в моем присутствии? – Имоджин подумала, что ее жеманная улыбка выразила вселенский ужас.

Мейн вращал глазами, глядя на нее из-за спины Рейфа.

– Хороши же вы! Осыпаете оскорблениями Мейна – моего дорогого Мейна! – проникновенно молвила Имоджин. – Он – полезный член общества, тогда как вы, судя по всему, живете лишь для того, чтобы способствовать существованию и процветанию индустрии виски!

Но Рейф влез в бриджи лишь для того, чтобы его пропустили в «Олмак», дабы найти эту парочку, прежде чем они успели вызвать еще больший скандал. Он был преисполнен решимости надлежащим образом исполнить свои обязанности опекуна. Надобно что-то предпринять, чтобы его подопечные перестали губить себя направо и налево.

– О человеке судят по его обязательствам, – с каменным выражением лица изрек он. – У Мейна их нет, а я, да простит меня Господь, причисляю тебя к своим. Так что, будь добр, – он повернулся к Мейну, – не делай этого. Вызывающее поведение Имоджин – не более чем хрупкая скорлупа, прикрывающая ее горе. Уверен, она весьма настойчиво пыталась обольстить тебя, но прошу тебя, во имя нашей дружбы, оставить ее в покое.

Мейн посмотрел на Имоджин. Имоджин посмотрела на Рейфа.

– Если он не готов положить конец этой глупости, – мрачно продолжил Рейф, вперив в Имоджин неподвижный взгляд, – то я прямо сейчас уведу тебя из «Олмака» – силой, если это будет необходимо. Ты поедешь со мной в деревню. Тебе надобно оправиться от горя, а не веселиться!

– Если я поеду в деревню, можно Мейн поедет со мной? – вызывающе спросила Имоджин, просто чтобы увидеть, как глаза Рейфа из серо-голубых превращаются в черные.

– Нет, он не может с тобой поехать, – ответил Рейф, чеканя каждое слово и выказывая Мейну полное пренебрежение. У стоявшего за его спиной Мейна сделался довольно обиженный вид.

– О, ну хорошо! Если вам так необходимо знать, то Мейн не делает ничего предосудительного, он только сопровождает меня повсюду. Он наотрез отказался сделать наши отношения более близкими. По крайней мере, – прибавила она, лукаво улыбнувшись Мейну, – пока.

– Я могу сопровождать тебя, если тебе недостаточно одной Гризелды.

Имоджин дюйм за дюймом смерила Рейфа изучающим взглядом, начиная с его непослушных волос, задержавшись на его выпирающем брюшке и заканчивая мысами его ботинок. После чего заметила:

– У меня есть репутация, которую надобно поддерживать.

– Может, Мейн и покрасивее меня, – огрызнулся Рейф, – но все думают, что ты с ним спишь!

– Нет, пока еще не думают, – впервые за все время вставил свое слово Мейн.

– Большинство думает, – возразил Рейф. – Остальные полагают, что ты всерьез добиваешься благосклонности Имоджин. Так что если ты не планируешь вскоре оказаться связанным брачными узами, я советую тебе несколько поумерить свои ухаживания.

У Мейна отвисла челюсть.

– Это правда?

– Ну а чего ты ждал? Ты много месяцев не заводил романов – почти год, не так ли? А теперь Имоджин то отталкивает, то привечает тебя. Люди ставят пятьсот к одному на то, что она примет твое предложение до исхода следующего месяца.

Имоджин достала веер и принялась обмахивать им лицо, чтобы спрятать довольную улыбку.

– Я понятия об этом не имела.

– Я тоже, – с хмурым видом ответил Мейн.

– Ну-ну, не переживайте, – сказала она. – Я бы не пошла за вас, так что вам нечего опасаться за свою будущую супружескую жизнь. У меня сложилось довольно сильное впечатление, что вы всеми силами избегаете брака.

– Так оно и есть.

– В таком случае я предоставляю отличное прикрытие отсутствию у вас матримониальных намерений, – молвила она, обернувшись к Рейфу. – Вот. Вы исполнили свой долг и предостерегли нас. – Он устремил на нее такой взгляд… такой взгляд… неужели он снова жалел ее? Рейф, старый пьяница Рейф? От гнева Имоджин вытянулась в струнку. – Я предлагаю, чтобы мы оставили все как есть, – слащавым тоном молвила она. – И просто чтобы вы точно знали, на какой стадии находятся наши отношения, Рейф, то я могу сказать вам, что единственное, что стоит между мной и наслаждением, которое сулит постель Мейна, это его собственная совесть. – Она обвила рукой шею Мейна. – И я, естественно, продолжу свои попытки переменить его мнение.

Как она и предполагала, глаза Рейфа потемнели от ярости.

– Ты просто не понимаешь, так? – спросил он; голос его превратился в глухое рычание.

Она улыбнулась ему; сердце ее бешено билось при виде гнева, бушующего в его взоре, принося с собой волнение, ощущение того, что она жива. Она нарочно встала на цыпочки и прижалась губами к щеке Мейна.

– О, но я думаю, что понимаю.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал Мейн, стряхнув ее руку со своей шеи.

– Вы просто пытаетесь помешать мне получить удовольствие! – заявила она Рейфу. – Вы не кто иной, как брюзга, до того накачанный виски, что вам невыносима мысль о том, что люди могут находить удовольствие в чем-то, кроме спиртного!

– Это здесь ни при чем, – прорычал в ответ Рейф.

– О? – вымолвила она. – И когда же вы перестали этим заниматься? После столь обширного опыта ваш совет должен иметь высокую практическую ценность.

Застонав, Мейн отошел в сторону и плюхнулся в кресло. Имоджин не обратила на него никакого внимания, Рейф стиснул зубы.

– Я завяжу с виски, если ты оставишь свои постыдные попытки погубить себя.

– Не наблюдаю причины для стыда, – сказала Имоджин прорицательным тоном. – Думается мне, вы забываете, что я не какая-нибудь изнеженная мисс, дрожащая от страха при виде мужского…

Мейн перебил ее:

– Это…

Но Рейф опередил его:

– Ты не хуже моего знаешь, Имоджин, что, приобретая дурную славу, ты просто пытаешься заглушить свое горе.

– Вы… – вымолвила Имоджин, но внезапно ее пыл начал угасать, потому что взгляд Рейфа был слишком добрым. Слишком жалостливым.

Она круто развернулась и уселась на колени Мейну, не обращая внимания на его испуганные возгласы. Прильнув щекой к черным волосам Мейна, она сказала:

– Никто и никогда не целовал меня с такой страстью, как Мейн. Я обожаю его.

Внезапно Рейф стал похож на герцога, которым он так часто забывал быть. Глаза его метали в нее молнии.

– Если это твой выбор…

– Да, – ответила она, наполовину желая, чтобы он схватил ее за руку и выволок из комнаты. – В конце концов, вы ведь не отказывали себе в виски. Так почему я должна отказаться от Мейна? Он куда более сладостный напиток.

Мейн застонал:

– Не надо поэзии, Имоджин.

– Невзирая на твое избитое сравнение, я понял твою точку зрения, – сказал Рейф, пробежав рукой по волосам, так что они встали торчком у него на макушке. – Возможно, я не имел права критиковать тебя, принимая во внимание, что я не лучший образец для подражания. Но я беспокоюсь о тебе, бог знает по какой досадной причине. Я – опекун, которого выбрал твой отец. Он не хотел бы, чтобы ты пошла по этой дорожке.

– Откуда вам знать? – с каменным лицом спросила Имоджин. – Если я не ошибаюсь, вы виделись с папой всего один раз.

Стиснув зубы, Рейф посмотрел на Мейна, который пытался убрать от себя волосы Имоджин, лезшие ему в рот.

– Позаботься о ней, – предупредил он.

– Я… – вымолвил Мейн. Но Рейф был таков.

Голова Имоджин упала на плечо Мейна.

– Ну и наломали же вы дров, – сказал он, снова отпихнув ее волосы от своего лица.

Теперь, когда возбуждение начало сходить на нет, Имоджин почувствовала, как глаза ее наполняются слезами.

– Я не хотела… я…

– О Боже, – вздохнул Мейн, порывшись в кармане. – Держите. – Он протянул ей большой носовой платок.

– Простите, – прорыдала Имоджин.

Мейн устроил ее поудобнее на своих коленях. Ее накрыла с головой самая настоящая буря, но каждому английскому джентльмену понятно, что всякая буря в конце концов проходит. Он принялся думать о своих конюшнях. Приближались скачки в Аскоте, а подготовиться заранее никогда не помешает.

Глава 16

Подходила к концу первая неделя их путешествия, когда Эван придумал игру. Ему было мало десяти поцелуев. И Аннабел было мало десяти поцелуев. По какой-то непонятной причине от поцелуев Эвана она становилась ненасытной до такой степени, что, сидя в карете, часами украдкой поглядывала на него единственно для того, чтобы обнаружить, что он смотрит на нее в ответ и выражение его глаз…

Было еще только два часа пополудни, время обеда, а они уже истратили все десять поцелуев, начав прямо утром, когда Эван сорвал поцелуй, перегнувшись через разделявшую их подушку-валик, нарушив им же самим установленное правило не целоваться в спальне.

– Мы просто остановимся в следующей деревне и попросим священника обвенчать нас, – сказал он.

Но Аннабел воспротивилась этому намерению.

– Нет, – сказала она, покачав головой. – Я не хочу. Мне хочется, чтобы нас обвенчал этот твой отец Армальяк. – Они коротали время – по крайней мере когда Эван не скакал верхом снаружи кареты – за разговором, и Аннабел проникалась все большим интересом к этому серьезному, мягкосердечному монаху, которого Эван описывал так, словно тот был ему кем-то вроде отца. – Кроме того, мы доберемся до деревни только вечером, разве ты не помнишь? Мы пообедаем на свежем воздухе.

Мак обо всем позаботился. Он погрузил огромные корзины в ехавшие впереди них кареты, пообещав, что к их прибытию все будет готово. Жизнь с Маком, находила Аннабел, была весьма приятной штукой.

– Пикник, – простонал Эван. – И никаких…

– Ни одного, – твердо сказала Аннабел. Она не могла с уверенностью сказать, почему ей так нравится эта игра в поцелуи. Было огромное наслаждение в том, как они могли и не могли касаться друг друга, как она могла говорить ему «нет» – снова и снова, – а потом наконец позволить ему стиснуть ее в своих объятиях. Единственная проблема состояла в том, что они испытывали некоторые затруднения с определением конца поцелуя. В понимании Эвана один поцелуй занимал по меньшей мере полчаса. «Я шотландец, – не уставал говорить он ей. – По всей вероятности, ты привыкла к англичанам, а эти представители человеческого рода, как известно, все делают второпях».

Она была не вполне уверена, что он имел в виду, но не стала спрашивать. Очевидно, в спальне спешка была нежелательна.

Карета уже останавливалась на обед, когда Эвану пришла в голову мысль.

– Цель сего путешествия – лучше узнать друг друга, – сказал он с озорной усмешкой в глазах. – Поэтому я предлагаю, чтобы мы сделали более согласованное усилие в этом направлении.

– Разумеется, – согласилась она.

– Мы будем задавать друг другу вопросы.

– Но мы и так это делаем, – возразила она.

– Каверзные вопросы. И каждый вопрос, на который дается правдивый и искренний ответ, положа руку вот сюда, – он положил руку на сердце, – заслуживает поцелуя.

– Значит, если я отвечу на вопрос неискренне, то не получу поцелуя? – спросила она.

– Нет. Но тебе тоже придется задавать вопросы.

– А кто будет решать, был ли ответ искренним или нет?

– Тот, кто его дал, разумеется. Я начну. Итак, мисс Аннабел Эссекс, вообразите, что вы стоите перед самим всемогущим ангелом, отмечающим добрые дела и грехи. Каков твой самый ужасный грех?

– У меня их нет, – легкомысленно ответила она.

Лакей распахнул дверцу, и Эван, протянув Аннабел руку, помог ей выбраться из кареты.

– А ты была честна? – спросил он, когда она твердо встала на ноги на краю очаровательного лужка.

– Нет, – сказала она. – О, Эван, разве это не прелесть? Мак уже стоял перед ними, кланяясь и сжимая в руке пачку бумаг.

– Лорд Ардмор, я приготовил все для вашего пикника на полянке прямо вон за теми деревьями, если вы и ее сиятельство не имеете ничего против того, чтобы пройтись через луг. Там довольно сухо.

– Мак, какая прелесть! – воскликнула Аннабел, одарив его сияющей улыбкой.

– А ты сам и слуги? – поинтересовался Эван.

Мак кивком указал через дорогу в совершенно противоположную сторону. Аннабел увидела грубый стол, разложенный на солнцепеке, а рядом – нечто похожее на бочонок с элем.

– Поскольку нам предстоит долгая дорога, прежде чем мы доберемся до Уитемской общины, я подумал, что было бы неплохо расположиться здесь со всеми удобствами и, быть может, устроить послеобеденный отдых, прежде чем снова тронуться в путь. Мы сможем поужинать только в десять, а может, и того позже.

Лицо Эвана медленно расплылось в улыбке.

– Мак, напомни мне, чтобы я увеличил тебе жалованье, – молвил он. После чего протянул руку Аннабел.

Для начала мая стояла чрезвычайно чудесная погода. Небо было насыщенного бледно-голубого цвета. На небосводе парило всего несколько облачков. Сам луг был усеян цветами, головки которых яркими пятнышками выделялись на фоне травы. Они пересекли луг и вошли в ольховую рощицу, отделявшую луг от маленькой полянки. Под ольхами росли колокольчики – синие и голубые цветы, свесившие свои маленькие головки, словно пряча красоту своих цветков.

– О, взгляни! – вскричала Аннабел, опустившись на колени и срывая колокольчики. – Их так много! Я никогда не видела так много!

Эван присел на корточки рядом с ней.

– Они почти такого же цвета, как твои глаза, – сказал он, поднеся цветок к ее щеке. – Нет, не совсем. У тебя необычайные глаза, тебе это известно?

Она подавила улыбку, но та, трепеща, повисла в воздухе между ними.

– Льстец, – сурово молвила она. – Я спрошу у тебя, каков твой самый ужасный грех, и тогда сама смогу рассудить, правдив ли твой ответ.

Он криво улыбнулся ей и ничего не ответил. У нее на коленях набралась целая охапка колокольчиков, поэтому она подняла юбки, чтобы унести их, и они двинулись к одеялам, которые Мак разостлал под сенью дуба. Солнечные лучи танцевали в кроне дуба, пробиваясь сквозь листву, делая ее шафрановой испещряя одеяла призраками молодых листочков. Эван со сей серьезностью расставил колокольчики по бокалам и наполнил их водой из ручья, так что пикник из весьма церемонного мероприятия с тяжелым серебром и накрахмаленными льняными салфетками превратился в детское чаепитие.

После этого он растянулся напротив нее, и Аннабел осознала, что он едва ли вымолвил хоть слово с тех пор, как она казала, что у нее нет грехов.

– Каков твой самый большой грех? – спросила она.

– Моим грехам нет числа, – ответил он. – И думается мне, то, пожалуй, в моей душе полным ходом идет, так сказать, переворот.

– О! – вымолвила она, несколько обескураженная его серьезным отношением к сему предмету. – Тогда скажи на милость, каков твой самый последний грех?