Они и я

Джером Клапка Джером

Они и я

Глава 1

– Дом невелик, – сказал я. – Но большой нам и не нужен. Две запасные спальни да обозначенная здесь на плане, как видите, маленькая треугольная комнатка возле ванной, идеальное обиталище холостяка. Это именно то, что нам требуется. По крайней мере пока. Позднее, если мне удастся разбогатеть, мы сможем пристроить к дому крыло. А кухню придется слегка переделать для вашей матушки. Уж не знаю, каким был первоначальный замысел архитектора…

– Кого волнует кухня, – вмешался Дик, – как насчет бильярдной?

Бесцеремонность, с которой дети перебивают родителей в наши дни, – настоящее национальное бедствие. Мне бы еще хотелось, чтобы Дик не сидел на столе свесив ноги. Это дурной тон.

– Знаешь, – заметил я ему, – в твои годы я и подумать не мог о том, чтобы оборвать отца, восседая на столе…

– А что это посередине холла? – поинтересовалась Робина. – Напоминает решетку.

– Она имеет в виду лестницу, – пояснил Дик.

– Тогда почему эта штука не похожа на лестницу? – не согласилась Робина.

– Похожа, – возразил Дик, – это ясно всякому разумному человеку.

– Вовсе нет, – упорствовала Робина. – Она больше смахивает на решетку. – Робина с развернутым планом на коленях устроилась на подлокотнике кресла. Никак не возьму в толк, зачем покупать этой публике кресла. Похоже, здесь никто понятия не имеет, для чего существует мебель. Разве что собаки. Люди же довольствуются жердочками. – Если выкинуть гостиную в холл и избавиться от лестницы, – раздумчиво произнесла Робина, – мы могли бы иногда устраивать танцы.

– Может, нам заодно упразднить и остальные комнаты, оставив лишь четыре голых стены? – предложил я. – Так у нас появится еще больше свободного пространства. А жить можно и в садовом сарае или…

– Я серьезно, – нетерпеливо бросила Робина. – Какой прок от гостиной? В ней обычно принимают тех, кого и видеть-то не хочется. А рассиживать с несчастным видом можно и в любой другой комнате с тем же успехом. Если бы нам только удалось отделаться от лестницы…

– Ну разумеется! Мы могли бы избавиться от лестницы, – согласился я. – Поначалу, боюсь, нам было бы немного неудобно подниматься в спальни. Но со временем, думаю, мы привыкли бы. Можно воспользоваться приставной лестницей и забираться в комнаты через окно. Или последовать примеру норвежцев: пристроить ступеньки снаружи.

– Будь серьезнее, – поморщилась Робина.

– Стараюсь, – кивнул я. – А еще пытаюсь передать и тебе капельку здравого смысла. Сейчас ты увлечена танцами. Дай тебе волю, и ты превратишь дом в танцевальный салон с несколькими скромными спаленками в придачу. Однако твое танцевальное помешательство продлится самое большее полгода. Потом тебе захочется все переделать, устроить тут плавательный бассейн, каток или хоккейную площадку. Наверное, моя идея покажется тебе незатейливой и убогой. Я не жду от тебя восторгов. Я предлагаю обыкновенный приличный дом, а не гимнастический зал. Здесь будут спальни и ведущая к ним лестница. Возможно, это тебя покоробит, но понадобится еще и такая низменная вещь, как кухня. Хотя когда этот дом строили, кухню следовало бы поместить…

– Не забудь про бильярдную, – напомнил Дик.

– Если бы ты больше думал о своей будущей карьере, а не о бильярде, – наставительно заметила Робина, – возможно, через несколько лет ты бы успешно сдал экзамен на степень бакалавра. Будь у папы побольше здравомыслия… я хотела сказать, не потакай он безрассудно всем твоим капризам, в этом доме вообще не было бы бильярдного стола.

– Ты говоришь так, потому что не умеешь играть, – огрызнулся Дик.

– Во всяком случае, я способна тебя обставить, – парировала Робина.

– Это случилось всего однажды, – возмутился Дик. – Один раз за полтора месяца.

– Дважды, – ехидно поправила его Робина.

– Ты не играешь, а бьешь куда ни попадя, полагаясь на удачу, – проворчал Дик.

– Ничего подобного, – ощетинилась Робина. – Я всегда целюсь во что-нибудь. Когда ты бьешь и промахиваешься, то называешь это невезением, а стоит мне загнать шар в лузу, уверяешь, что это случайность. Таковы мужчины.

– Вы оба уделяете слишком много внимания выигрышу, – вмешался я. – Если вы попытались отправить белый шар в лузу карамболем и сплоховали, а ваш биток[1] катится через весь стол, минуя красный шар, то вместо того чтобы задирать друг дружку…

– Когда ты обзаведешься пристойным столом, отец, – заявил Дик, – я научу тебя играть в бильярд.

Думаю, Дик и в самом деле считает себя неплохим игроком. Вот и с гольфом то же самое. Новичкам вечно везет. «Мне наверняка понравится, – говорят они. – У меня такое чувство, будто я родился гольфистом. Эта игра у меня в крови, если вы понимаете, о чем я».

Есть у меня один приятель, старый морской капитан. У него светлеет лицо, стоит ему увидеть три бильярдных шара, выстроившихся в одну линию у самого борта: старина знает, что может карамболем загнать красный шар куда захочет. Помню, с нами еще был тогда один юнец, ирландец по имени Малуни, товарищ Дика по университету. День выдался дождливый, и капитан объявил, что готов показать Малуни, как молодежи следует упражняться в игре на бильярде, не рискуя продырявить сукно. Он научил юношу держать кий и объяснил, как правильно ставить мост[2]. Преисполненный благодарности, Малуни продолжал тренироваться около часа. Прямо скажем, звезд с неба он не хватал. Этот молодой человек, обладающий весьма мощным телосложением, похоже, никак не мог взять в толк, что играет не в крикет. Даже от самого слабого его удара шар вылетал за пределы стола. Чтобы сэкономить время (и сберечь мебель), мы с Диком «защищали калитку», отбивая мячи юного нападающего[3]. Дик держал линию обороны «в дальнем конце поля», я охранял ближние рубежи. Занятие это было весьма рискованное, и когда Дик два раза подряд поймал Малуни на ошибке, мы провозгласили, что наш молодой гость победил, и пригласили его в гостиную на чашку чая. Никто из нас не собирался вновь искушать судьбу, однако вечером капитан заявил, что не прочь шутки ради обставить Малуни, дав ему восемьдесят пять очков форы и доведя счет до ста.

Должен признаться, мне не доставляет удовольствия играть в бильярд с капитаном. С ним постоянно приходится расхаживать вокруг стола, подавать ему шары и приговаривать: «Отличный удар!» Когда наконец наступает моя очередь взяться за кий, я успеваю потерять всякий интерес к игре. Такое чувство, что все складывается против меня. Капитан – славный малый, и намерения у него самые лучшие, но тон, которым он произносит свое «Не повезло!», стоит мне совершить глупейший промах, приводит меня в бешенство. Хочется запустить шарами ему в голову и вышвырнуть стол в окно. Боюсь, всему виной моя вспыльчивость, но меня раздражает даже сама его манера натирать мелом кий. Капитан носит собственный мел в жилетном кармане, будто наш мел недостаточно хорош для него, а когда натрет кончик кия, нежно поглаживает шафт пальцем и постукивает по столу. Меня так и подмывает сказать ему: «Да играйте же наконец! Хватит кривляться!»

Капитан начал с того, что промахнулся у самой линии балки[4]. Малуни схватил кий, с шумом втянул в себя воздух и нанес удар. Результат оказался впечатляющим – десять очков. Карамболь: все три шара угодили в одну лузу. На самом деле наш юный друг сделал двойной карамболь, но второй удар, как мы ему объяснили, разумеется, не был засчитан.

– Неплохое начало! – буркнул капитан.

Окрыленный юнец, явно довольный собой, сбросил сюртук.

Биток Малуни покатился к заднему борту, миновав поначалу красный шар, однако на обратном пути настиг его и отправил в лузу.

– Девяносто девять – ноль, – подал голос Дик, взявший на себя обязанности маркёра. – Может, продолжить игру до ста пятидесяти? Что скажете, капитан?

– Ну, мне бы хотелось еще погонять шары, прежде чем игра закончится, – отозвался капитан. – Возможно, нам действительно стоило бы довести счет до ста пятидесяти, если мистер Малуни не возражает.

– Как скажете, сэр, – согласился Рори Малуни.

Юный ирландец завершил серию, набрав двадцать два очка; биток его завис над средней лузой, красный шар остался возле передней линии.

– Сто восемь – ноль, – объявил Дик.

– Когда мне захочется узнать счет, я обращусь к вам, – сухо заметил капитан.

– Простите, сэр, – пробормотал Дик.

– Терпеть не могу, когда болтают во время игры, – отчеканил морской волк.

Не долго думая капитан нанес удар. Прицельный шар прижался к борту в шести дюймах от балки.

– И как мне теперь быть? – робко задал вопрос Малуни.

– Не знаю, как вы поступите, – ответствовал старый мореход. – Любопытно будет поглядеть. Жду с нетерпением.

Положение шара не позволяло Малуни ударить в полную мощь. Ему оставалось лишь положить в лузу биток противника, отправив собственный к переднему борту (тот остановился в четырех дюймах от красного шара). Капитан пробормотал крепкое морское словцо и снова допустил оплошность. Юный Рори в третий раз навис над столом, неумолимо сжимая в руке кий. Охваченные паникой шары яростно заметались по сукну. Они бестолково тыкались в разные стороны, сходились и расходились, звучно ударяясь друг о дружку. Особенно нервничал красный: Малуни удалось перепугать его до смерти. В сущности, бедняга красный не отличается умом. Этот глупый шар мечтает об одном: притиснуться к борту и оттуда наблюдать за игрой. Но имея дело с Малуни, он очень скоро смекнул, что на столе ему нет спасения. Несчастному оставалось уповать только на лузы. Возможно, я ошибся и меня ввела в заблуждение стремительность игры, но мне показалось, что красный не дожидался, пока его настигнет удар. Стоило ему увидеть приближающийся биток Малуни, мчащийся прямо на него со скоростью сорок миль в час, как он тотчас нырял в первую подвернувшуюся лузу. Затравленный красный носился по столу кругами в поисках убежища. Если в горячечном волнении ему случалось свалять дурака и пропустить свободную лузу, он возвращался ползком и кидался в спасительную сетку. Временами, объятый ужасом, он спрыгивал со стола и забивался под диван или прятался за сервантом. Этот горемыка вызывал искреннее сочувствие.

Капитан набрал свои законные тридцать восемь очков, и Малуни добавил ему еще двадцать четыре; казалось, старику улыбнулась наконец удача. При такой расстановке шаров я и сам без особого труда поднял бы счет.

– Шестьдесят два против ста двадцати восьми. Теперь, капитан, дело за вами, – провозгласил Дик.

Мы сгрудились вокруг стола. Дети прервали игру. Получилась прелестная картинка: оживленные юные лица, горящие нетерпением глаза, все взгляды устремлены на седовласого морского ветерана, а сам капитан придирчиво осматривает кий, словно опасаясь, что тот перекосился, пока наблюдал за игрой Малуни.

– Глядите внимательно, – шепнул я юному Рори. – И не просто следите за игрой, попытайтесь понять, почему капитан играет именно так. Любой болван, после небольшой практики, разумеется, может ударить кием по шару. Но зачем вы наносите удар? И что происходит после того, как вы ударили? Что…

– Тише, – шикнул на меня Дик.

Капитан оттянул кий и нежно качнул его вперед.

– Красивый удар, – прошептал я юноше. – Таким вот приемом…

Должно быть, капитану пришлось слишком долго себя сдерживать, не давая воли языку, вот у него и сдали нервы. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Его биток неспешно, с ленцой, прокатился мимо красного шара. После Дик говорил, что между шарами едва ли можно было просунуть лист бумаги, так близко друг от друга они прошли. Иногда подобные заверения звучат утешительно, но бывает, что только приводят в бешенство того, к кому обращены. Итак, биток двинулся дальше, миновал своего белого собрата (на этот раз между шарами поместился бы не один лист бумаги), а затем со злорадным стуком упал в левую угловую лузу.

– И зачем капитан это сделал? – живо поинтересовался Малуни. Шепот его прозвучал на редкость громко.

Мы с Диком постарались как можно скорее вывести из комнаты женщин и детей, но Вероника, разумеется, умудрилась по пути обо что-то споткнуться и замешкалась (она нашла бы обо что споткнуться и в пустыне Сахара). Несколько дней спустя мне довелось услышать такие выражения, доносившиеся из дверей детской, что волосы у меня на голове поднялись дыбом. Войдя, я обнаружил Веронику стоящей на столе. Джамбо сидел на вращающемся табурете для фортепиано. Несчастный пес казался испуганным, хотя, подозреваю, ему всякое случалось слышать на своем веку.

– Вероника, – сказал я, – как тебе не стыдно? Скверная девчонка, как ты можешь…

– Не обращай внимания, – отозвалась Вероника. – Я не имела в виду ничего плохого. Просто Джамбо – моряк, и мне приходится говорить с ним на его языке, а иначе он не поймет, что к нему обращаются.

Я плачу весьма прилежным, добросовестным дамам, чтобы те учили и наставляли этого ребенка, сея разумное и доброе. Они зачитывают Веронике мудрые изречения Юлия Цезаря и Марка Аврелия – раздумья над словами великих мыслителей древности должны помочь становлению ее характера. Вероника жалуется на странный шум в голове от этих занятий, а ее мать считает, что, возможно, у девочки творческий склад ума, отсюда и трудности с запоминанием, но ребенка ждет большое будущее. Капитан успел выпалить добрую дюжину проклятий, прежде чем мы с Диком сумели выдворить Веронику из комнаты. Она слышала его забористую тираду всего один раз, но, насколько я могу судить, запомнила ее превосходно, слово в слово.

Теперь капитану уже не нужно было изо всех сил сдерживать естественные порывы, и мало-помалу он пришел в себя, вновь обрел былую форму. Счет игроков сравнялся: сто сорок девять против ста сорока девяти. Игра перешла к Малуни. Любого другого повергла бы в уныние позиция, оставленная капитаном, но только не юного Рори. К любому другому противнику капитан проникся бы снисходительным сочувствием, способным привести в бешенство даже кроткого агнца. «Боюсь, сегодня ваши шары ведут себя несносно», – говорил в подобных случаях старый покоритель морей. Или еще: «Простите, сэр, кажется, я оставил вам не слишком много возможностей для маневра». Но на сей раз капитан не был расположен шутить.

– Ну, если ему и сейчас удастся выкрутиться… – пробормотал Дик.

– Лично я не представляю, что могло бы его остановить, – угрюмо пробормотал капитан. – Осталось разве что прибить шары к столу гвоздями или погасить свет.

Малуни предстояло играть с руки[5]. Он ударил по битку и загнал красный шар в лузу (точнее сказать, просто взял беднягу на испуг). Злосчастный белый кубарем пролетел через весь стол, а затем устроил сольное представление, взмыв в воздух и разбив окно. Законники называют это юридическим казусом. Как начислять очки в подобных случаях?

Малуни настаивал, что, учитывая последовательность событий – он отправил прицельный шар в лузу до того, как биток вылетел со стола, – ему следует прибавить три законных очка, признав его выигрыш. Дик не соглашался. «Шар, приземлившийся на клумбу, не добавляет очков», – утверждал он. Капитан отказался рассудить их спор. Он заявил, что впервые столкнулся с подобным прецедентом, хотя играет в бильярд более сорока лет. Что до меня, то я испытывал безмерное облегчение и благодарность, ведь игра завершилась, а никто так и не успел получить серьезного увечья. Мы сошлись на том, что разрешить сей казус должен редактор «Филд».

Однако случай этот и поныне вызывает сомнения. На следующее утро капитан зашел ко мне в кабинет.

– Если вы еще не отправили письмо в журнал, прошу вас не упоминать моего имени. В «Филд» меня знают. Я бы не хотел, чтобы история эта получила огласку и пошли слухи, будто я играю с мальчишкой, неспособным удержать шар в стенах бильярдной.

– Ладно, – согласился я. – Знаю я этих ребят из «Филд». Им не часто удается раскопать занятный сюжет, но уж если найдут, то вцепятся и выжмут из него все, что только возможно. – На самом деле я не больше капитана стремился к славе.

– Дело это необычное. Из тех, что редко всплывают, – заметил капитан. – На вашем месте я не стал бы торопить события.

И все же мне хотелось внести ясность в этот вопрос. В конце концов я написал редактору осторожное письмо, изменив почерк, назвавшись вымышленным именем и указав ложный адрес. Если ответ и пришел, я, должно быть, его пропустил.

Признаюсь, меня не оставляет ощущение, что во мне скрывается отменный игрок. Если бы я только мог выманить его наружу. Он робок, вот в чем незадача. Похоже, он не в состоянии играть, покуда на него глазеют. Бедняга промахивается под любопытными взглядами наблюдателей, что дает вам о нем самое превратное представление. Когда же вокруг никого нет, этот малый способен поразить вас великолепной игрой. Такое зрелище не часто увидишь. Если бы некоторые зазнайки застигли меня играющим в одиночестве, это живо сбило бы с них спесь. Лишь однажды мне довелось играть в полную мощь, но в конечном счете все закончилось скандалом. Я остановился в одной гостинице в Швейцарии, и на второй день некий сладкоречивый молодой человек, уверявший, что прочитал все мои сочинения (позднее он несказанно удивился, узнав, что я написал больше двух книг), спросил, не хочу ли я сыграть, доведя счет до сотни. Мы сыграли вничью, и я заплатил за стол. На следующий день мой новый знакомый заявил, что готов дать мне сорок очков форы и предоставить право первого удара. По его мнению, это оживило бы игру. Мы завершили партию почти с равным счетом, а после любезный юноша предложил мне внести свое имя в списки участников готовящегося турнира с гандикапом.

– Боюсь, я недостаточно хорошо играю, – признался я. – Одно дело состязаться с вами, не привлекая к себе внимания, и совсем другое – участвовать в турнире под взглядами публики…

– Поверьте, вам не стоит об этом беспокоиться, – возразил юный искуситель. – Здесь есть те, кто играет хуже вас. Ну может быть, один игрок или два. Турнир поможет нам весело скоротать вечер.

Атмосфера была на редкость дружелюбной. Я заплатил двадцатку и получил сто очков форы. Жребий определил моего первого противника. Им оказался весьма словоохотливый субъект, начавший партию со счетом минус двадцать. Первые пять минут мы топтались на месте, а затем я захватил инициативу, сыграв сорок четыре шара подряд.

Серия прошла гладко, без единой осечки, от начала и до конца. Моему изумлению не было предела. Казалось, кий у меня в руках движется сам собой.

Минус Двадцать, похоже, изумился еще больше, чем я.

– Кто дал ему фору? – донесся до меня его вопрос.

– Я, – сознался сладкоречивый юнец.

– А-а, так он ваш приятель, надо думать? – взвился Минус Двадцать.

Бывают дни, когда чувствуешь себя хозяином жизни. Мы довели счет до ста пятидесяти и завершили партию меньше чем за сорок пять минут. Я объяснил Минус Двадцать (к концу игры его следовало бы назвать Плюс Шестьдесят Три), что тот вечер был моим звездным часом. В ответ молодчик заявил, что слышал о подобных случаях. Я оставил его, когда он бурно объяснялся с организаторами турнира. Довольно неприятный субъект.

После первой победы я уже не заботился о выигрыше, что, конечно же, привело к роковым последствиям. Чем меньше я прилагал стараний, тем, казалось, труднее мне было совершить промах. В конечном счете я оказался в финале на пару с игроком из другого отеля. Если бы не это обстоятельство, уверен, я победил бы в турнире с гандикапом. Обитатели нашего отеля ни за что не желали уступить победу чужаку. Они окружили меня, забрасывая советами и умоляя играть внимательнее. В результате, вполне естественно, я растерял весь кураж и внезапно слетел с небес на землю.

Никогда больше – ни до, ни после – не играл я так, как в ту неделю. Но турнир показал мне, на что я способен. Теперь мне не помешало бы купить новый стол с нормальными лузами. С нашими лузами что-то не так. Шары падают в них и тут же выскакивают обратно. Можно подумать, они видят там нечто пугающее. Они вылетают, трясясь мелкой дрожью, и жмутся к борту.

Надо бы еще заменить красный шар новым. Похоже, наш слишком стар. Мне кажется, он всегда выглядит усталым.

– Что касается бильярдной, здесь я не предвижу никаких сложностей, – сказал я Дику. – Если добавить десяток футов к тому строению, где сейчас помещается маслобойня, мы получим зал размерами двадцать восемь футов на двадцать. Надеюсь, этого достаточно даже для твоего приятеля Малуни. Гостиная слишком мала, толку от нее никакого. Я склоняюсь к мысли «выкинуть ее в холл», как предложила Робина. Однако лестница останется. Что же до танцев, домашних театральных постановок и других занятий, призванных оберегать вас, детей, от дурных влияний, то у меня есть на этот счет одна идея, я объясню вам позже. Кухня…

– А у меня будет своя комната? – спросила Вероника.

Она сидела на полу и смотрела на огонь в камине, подперев голову рукой. В те редкие мгновения, когда Вероника не занята какими-нибудь проказами, ангельское отрешенное выражение ее лица способно ввести в заблуждение незнакомого человека. Новые, неискушенные гувернантки в такие минуты терзаются сомнениями, стоит ли прерывать ее грезы ради скучных уроков истории или сухой таблицы умножения. Моим друзьям-поэтам случалось застать Веронику стоящей у окна, когда, подняв глаза к небу, она любовалась вечерними звездами. Приняв ее задумчивость за божественное озарение, они, умиленные, подходили ближе и обнаруживали, что девочка сосет мятную лепешку.

– Как бы мне хотелось иметь собственную комнату, – мечтательно протянула Вероника.

– Воображаю, что там будет! – фыркнула Робина.

– Уж во всяком случае, там не будет твоих шпилек, рассыпанных по всей кровати, – пробормотала Вероника.

– Ну, это уж слишком! – возмутилась Робина. – Как ты…

– С тобой труднее уживаться, чем со мной! – отрезала Вероника.

– Я хотел бы выделить тебе отдельную комнату, Вероника, – произнес я. – Но боюсь, тогда вместо одной неряшливой спальни в доме… я содрогаюсь всякий раз, как вижу ее через распахнутую дверь, а дверь, несмотря на мои неоднократные замечания, всегда открыта настежь…

– Я вовсе не грязнуля! – оскорбилась Робина. – Правда. Я могу найти в комнате любую вещь даже в темноте… Если бы только никто там ничего не переставлял.

– Грязнуля и еще какая, – вмешался Дик. – Ты самая большая неряха из всех знакомых мне девушек.

– Ничего подобного! – выпалила Робина. – Ты не видел спальни других девушек. Полюбуйся на свою собственную комнату в Кембридже. Малуни говорил, что у тебя там случился пожар, и мы сразу ему поверили.

– Когда человек работает… – хмуро проворчал Дик.

– Ему требуется опрятное помещение, чтобы было где работать, – ехидно заметила Робина.

Дик сокрушенно вздохнул:

– С тобой разговаривать бесполезно. Ты даже собственных недостатков не признаешь.

– Неправда, – отозвалась Робина. – Никто не знает их лучше меня. Я лишь требую справедливости.

– Вероника, – заговорил я, – докажи мне, что ты достойна иметь отдельную комнату. Пока что, похоже, весь дом служит тебе спальней. Я нахожу твои гамаши на крокетной площадке. А другая деталь твоего туалета, та, которую истинные леди предпочитают не показывать всему миру, свисает из окна на лестнице.

– Я выложила вещи для штопки, – объяснила Вероника.

– Ты просто открыла дверь и вышвырнула одежду на лестницу. Я тебе тут же сделала замечание, – горячо возразила Робина. – Ты и с ботинками поступаешь так же!

– Ты слишком шустрая для своего возраста, – буркнул Дик. – Постарайся умерить прыть.

– И еще мне хотелось бы, Вероника, – продолжал я, – чтобы ты пореже теряла свой гребень или по крайней мере знала, где его бросила. Что же до твоих перчаток, то охота за ними стала нашим излюбленным зимним видом спорта.

– Иногда их ищут в таких забавных местах!.. – хихикнула Вероника.

– Согласен. Но будь справедлива, признай, что как раз в этих неожиданных местах мы подчас их и находим. Всякий, кому случалось искать твои вещи, дорогая, усвоил одну жизненную мудрость: никогда не нужно отчаиваться. Пока остается хотя бы один неисследованный уголок в доме или за его пределами в радиусе полумили, не стоит терять надежду.

Вероника по-прежнему задумчиво разглядывала огонь в камине.

– Наверное, это следственность, – пробормотала она.

– Что? – не понял я.

– Она имеет в виду наследственность, – предположил Дик. – Нахальная маленькая бестия! Удивляюсь, как ты ей позволяешь так с тобой разговаривать.

– Я не устаю тебе повторять: папа – писатель, – заметила Робина. – Таков уж его характер.

– Тяжело приходится нам, детям, – заключила Вероника.

Мы все (за исключением моей младшей дочери) согласились, что Веронике пора в постель. На правах председателя собрания я лично положил конец дебатам.

Глава 2

– Ты хочешь сказать, отец, что в самом деле купил этот дом? – потребовал ответа Дик. – Или мы пока только обсуждаем покупку?

– На сей раз я это сделал.

Лицо Дика мгновенно приняло серьезное выражение.

– Это то, чего ты хотел?

– Нет, мальчик мой, – честно признался я. – Это не то, чего я хотел. Я мечтал о живописном старинном особняке, сплошь увитом плющом. Об очаровательных эркерах и фронтонах…

– Ты что-то путаешь, – перебил меня Дик. – Эркеры и фронтоны плохо сочетаются.

– Прошу прощения, – с достоинством поправил я его, – в доме моей мечты они отлично уживались друг с другом. Нечто похожее ты найдешь в рождественском альманахе. Больше я нигде такого не видел, дом покорил меня с первого взгляда. Он стоял неподалеку от церкви и сиял огнями в ночи. «Когда-нибудь, – говорил я себе, будучи мальчишкой, – я вырасту, поумнею и буду жить в таком точно доме». Вот о чем я мечтал.

– Как выглядит этот дом? – поинтересовалась Робина.

– Торговый агент заверил меня, что дом можно легко усовершенствовать. Я спросил, к какому архитектурному стилю его следует отнести. «Это, должно быть, местная школа», – ответил агент, особо подчеркнув (сдается мне, он сказал чистую правду), что в наши дни таких домов уже не строят.

– А река близко? – спросил Дик.

– Ну, рядом проходит дорога, – замялся я. – Думаю, до реки примерно пара миль.

– А если выбрать самый короткий путь?

– Это и есть самый короткий путь. Можно пройти через лес, там тропинка намного живописнее, но придется преодолеть три с половиной мили.

– Мы же решили, что дом должен быть возле реки, – вмешалась Робина.

– А еще мы решили, – ответил я, – что он должен стоять на песчаной почве и выходить окнами на юго-запад. На самом деле только одно в этом доме обращено к юго-западу – это задняя дверь. Я спросил агента насчет песка. Он посоветовал мне обратиться за справкой в железнодорожную компанию, если меня так волнует состав почвы. Я хотел, чтобы дом стоял на холме. Он и стоит на холме, но другой холм, куда больше, возвышается прямо перед домом. Мне вовсе не нужен этот второй холм. Я хотел беспрепятственно любоваться видами Южной Англии. Я живо представлял, как стану выводить гостей на крыльцо и потчевать их историями о том, что в ясные дни отсюда хорошо виден Бристольский залив. Возможно, они и не поверили бы, но если б не тот проклятый холм перед домом, я мог бы твердо стоять на своем, а гости не осмелились бы утверждать, что я лгу (откуда им знать наверняка?).

Лично я предпочел бы дом, с которым связана какая-нибудь таинственная история. Меня бы порадовало кровавое пятно на полу, не вульгарное и аляповатое, разумеется, а скромное, неброское. Большую часть времени оно скрывалось бы под ковром и проступало бы лишь время от времени, дабы развлечь гостей. Признаться, я надеялся заполучить дом с привидением. Конечно, речь не идет об одном из тех шумных, назойливых духов, которые, похоже, даже не сознают, что мертвы. Я мечтал о даме-призраке, утонченной, с приятными манерами. А наш дом выглядит слишком уж рассудительным и благоразумным. Это, пожалуй, главный его недостаток. Правда, там водится эхо. Если пройти в дальний конец сада и громко на него прикрикнуть, оно непременно отзовется. Других развлечений от этого дома не дождешься. Да и эхо отвечает снисходительным тоном, словно дает понять, что считает вашу затею полнейшей глупостью и откликается исключительно, чтобы вас позабавить. Словом, это один из тех домов, чьи мысли всегда заняты одними лишь налогами да текущими платежами.

– Так зачем же тогда ты купил его? – удивился Дик. – Можешь назвать хотя бы одну причину?

– Да, мальчик мой. Мы все устали от города. Нам хочется вкусить здоровой деревенской жизни. А чтобы жить за городом с мало-мальскими удобствами, необходимо иметь собственный дом. Из вышеизложенного следует, что мы должны либо построить себе жилище, либо купить. Я бы предпочел не связываться со строительством. Толбойз построил дом. Ты ведь знаешь Толбойза. Когда я с ним только познакомился, еще до начала строительных работ, он был веселым, жизнерадостным малым, из тех, у кого всегда наготове приветливое слово и беззлобная шутка. Строители заверили беднягу, что лет через двадцать, когда цвета потускнеют от времени, у него будет не дом, а картинка. Пока же один вид собственного жилья вызывает у него разлитие желчи. Год за годом ему твердят, что со временем сырость исчезнет, а приступы ревматизма, малярии и люмбаго станут терзать его не так яростно. Толбойз окружил сад живой изгородью в восемнадцать дюймов высотой. Желая защититься от соседских мальчишек, он обнес территорию колючей проволокой. Но колючая проволока, увы, не обеспечивает необходимого уединения. Когда Толбойзы пьют кофе на лужайке, вокруг собирается целая толпа деревенских, чтобы поглазеть на них. В саду растут деревья, да-да, самые настоящие деревья – к каждому дереву прикреплена табличка с названием. Пока что их трудно различать, слишком эти кустики похожи друг на друга. Толбойз полагает, что через тридцать лет изгородь будет давать тень и прохладу, но он надеется умереть к тому времени. Нет, я хочу дом, успевший перешагнуть порог юности со всеми ее безумствами. Не желаю провести остаток жизни, воспитывая и наставляя зеленый, незрелый дом.

– Но почему именно этот дом, если он совсем не такой, как ты хотел? – нетерпеливо воскликнула Робина.