Арсен Люпен приходит в сознание в одной из комнат гостиницы города Амьена. У его изголовья Кларисса и Балу.
      Они разговаривают, а Люпен слушает не открывая глаз. Он узнает, что за его жизнь сильно боялись, но что теперь опасность миновала. Дальше он схватывает отдельные слова, которые знакомят его с событиями трагической ночи в Мортепьере; появление Добрека внизу, ужас сотоварищей, узнающих в нем своего врага, короткое столкновение, Кларисса, раненная в плечо, бросается на Добрека, тот спрыгивает на берег, Гроньяр делает в него выстрел и бросается в погоню за ним. Балу взбирается по лестнице и находит наверху изнемогающего патрона.
      — Поверите ли, — продолжал Балу, — я недоумеваю до сих пор, как он не скатился. Правда, в этом месте как раз маленькое углубление, но покатое, так что надо было цепляться всеми десятью пальцами, хоть умирай. Черт возьми! И трудно же ему было.
      Люпен с отчаянием ловит отдельные слова. Он собирает все свои силы, чтобы связать и осмыслить слова Балу и Клариссы. Вдруг одна фраза поражает его сознание ужасом: Кларисса, в слезах, говорит, что снова утекло восемнадцать дней, ничего утешительного не принесших для дела спасения Жильбера. Восемнадцать дней. Это число пугает его. Ему кажется, что все кончено в его жизни, никогда не удастся ему поправиться и продолжать борьбу и что Жильбер и Вошери умрут на эшафоте. Мысли обрываются, беспамятство вновь овладевает им.
      Потом настала самая тяжелая пора его жизни, сознание его пробуждалось, и бывали минуты, когда он ясно сознавал положение вещей. Но он не мог координировать своих идей, не мог составить логического заключения, не мог дать указаний своим друзьям.
      Когда он выходил из оцепенения, он часто находил свою руку в руках Клариссы, и в этом состоянии полубреда он то делал ей страстные и нежные признания, то о чем-то умоляя, то благодарил за радость и свет, которые она проливала в его душу.
      Потом, когда немного успокаивался, он пробовал шутить над самим собой.
      — Я бредил, не правда ли? Воображаю, сколько глупостей я наговорил.
      Но по молчанию Клариссы он видел, что мог высказывать все, что угодно. Она ничего не слышала. Заботливость ее к больному, ее преданность, бдительность, беспокойство при малейшем ухудшении состояния, все это относилось не столько к нему самому, сколько к спасителю Жильбера. Она с мукой в душе следила за ходом его выздоровления. Когда же будет он в состоянии приняться за борьбу? Не безумие ли так задерживаться около него, когда с каждым днем надежды на спасение убывали?
      Люпен постоянно повторял себе, глубоко веря в силу внушения:
      — Хочу выздороветь… хочу выздороветь…
      Он старался целыми днями лежать неподвижно, чтобы не сдвинуть повязки или не вызвать нервного потрясения.
      Он старался также не думать о своем страшном противнике, Добреке, но не мог.
      Однажды утром Люпен проснулся в лучшем расположении духа. Рана закрылась, температура была почти нормальная. Врач, приезжавший ежедневно из Парижа, обещал выпустить его из постели послезавтра. В этот день, в отсутствие сотоварищей и госпожи Мержи, уехавших еще накануне в поисках новых сведений о Добреке, он подошел к открытому окну.
      Он почувствовал, что жизнь вливается в него вместе с солнечными лучами, что он оживает, как природа весной.
      Обычное течение мыслей возвращалось к нему, и факты воспринимались в своей логической последовательности и внутренней связи.
      Вечером он получил от Клариссы телеграмму, извещавшую его, что дела плохи и что она, так же как Гроньяр и Балу, ночует в Париже. Он провел дурно ночь, волнуясь из-за этой депеши. Какие обстоятельства заставили Клариссу послать телеграмму?
      На следующий день она вошла в его комнату, бледная, с глазами, покрасневшими от слез, слабая, и упала в кресло.
      — Кассационная жалоба отклонена, — пробормотала она. Он казался хладнокровным и с удивлением спросил:
      — А вы рассчитывали на нее?
      — Нет, нет, но все же… как-то надеешься…
      — Это произошло вчера?
      — Неделю тому назад. Балу скрыл от меня, а сама я боялась читать газеты.
      Люпен осторожно намекнул:
      — Остается просить о помиловании…
      — О помиловании? Вы думаете, что сообщников Арсена Люпена могут помиловать?
      Эти слова вырвались у нее с какой-то запальчивостью и горечью, но он сделал вид, что ничего не заметил, и ответил:
      — Вошери, пожалуй, не помилуют… а над Жильбером, ради его юности, сжалятся.
      — Не сжалятся и над ним.
      — Откуда вы знаете?
      — Я видела его защитника.
      — Вы видели защитника? И вы ему открыли?
      — Я открыла, что я мать Жильбера, и спросила, не может ли оглашение этого факта повлиять на развязку или хотя бы задержать его.
      — Вы бы сделали это? — прошептал он. — Вы признались бы?..
      — Жизнь Жильбера выше всего. Что мне за дело до чести моего имени, до имени моего мужа?
      — А имя вашего маленького Жака? — настаивал Люпен. — Имеете ли вы право губить его будущность, огласив, что у него есть брат преступник, приговоренный к смертной казни?
      Она поникла головой. Он снова заговорил:
      — Что ответил вам адвокат?
      — Он ответил, что это ничем не может помочь Жильберу, и я видела, что он не строит никаких иллюзий.
      — Ну, пусть, но президент республики?
      — Президент всегда справляется с мнением комиссии.
      — На этот раз он изменит своему обыкновению.
      — Почему?
      — Потому что на него произведут давление.
      — Каким образом?
      — Ему передадут условно список двадцати семи.
      — А список у вас?
      — Нет.
      — Ну, в таком случае?
      — Он будет у меня.
      Неудачи не могли поколебать его уверенности. С глубокой верой в бесконечное могущество своей силы воли, он был убежден, что добьется своего рано или поздно.
      Она слегка пожала плечами, не совсем доверяя ему.
      — Единственный, кто только мог бы еще подействовать, если бы д'Альбюфе не украл у него списка, это — Добрек.
      Она произнесла это тихо и рассеянно, заставив задрожать Люпена. Не думала ли она, как он это часто подозревал, пойти к Добреку и ему доверить спасение сына?
      — Напоминаю вам об одном обещании, данном мне. Мы условились, что борьбу против Добрека поведу я, ни в какие соглашения с ним вы не можете вступать.
      Она возразила:
      — Я даже не знаю, где он. Если бы мне это было известно, разве я не сказала бы вам?
      Ответ был уклончивый, но он не стал продолжать допроса и спросил ее только:
      — Итак, неизвестно, что стало с Добреком?
      — Неизвестно. Несомненно только, что пуля, пущенная Гроньяром, попала в цель, потому что на следующий день после его бегства мы нашли в кустах окровавленный платок. Кроме того, на станции Омаль видели очень слабого и с трудом ходившего человека. Он взял билет на первый отходивший поезд… Вот и все, что мы знаем…
      — Он, должно быть, серьезно ранен и лечится в надежном убежище. Быть может, он находит полезным избегать некоторое время возможных козней со стороны полиции, д'Альбюфе, вас, меня, вообще всех его врагов.
      Затем Люпен подумал и спросил:
      — Что говорили в Мортепьере о происшествии?
      — Ничего особенного. Рано утром веревку подобрали, Себастиани и сыновья в ту же ночь заметили исчезновение Добрека. Весь этот день Себастиани где-то пропадал.
      — Ну да, он отправился с известием к маркизу. А где сам маркиз?
      — У себя в имении. По сведениям Гроньяра, там тоже ничего подозрительного не замечено.
      — Можно ли быть уверенным, что д'Альбюфе не проник в отель Добрека?
      — Вполне.
      — А сам Добрек?
      — Тоже.
      — Видели ли вы Прасвилля?
      — Он в отпуске, путешествует. Главный же инспектор Бланшон, которому он поручил это дело, и его агенты, охраняющие отель, утверждают, что согласно приказу Прасвилля, они ни на минуту не покидают помещения и даже ночью по очереди остаются в конторке на страже, так что никто не мог пробраться туда.
      — Следовательно, хрустальная пробка должна еще находиться в кабинете Добрека?
      — Если она была в кабинете до исчезновения Добрека, то она должна там быть и сейчас.
      — И на рабочем столе.
      — На рабочем столе? Почему вы так думаете?
      — Потому что знаю, — сказал Люпен, не забывший последней фразы Себастиани.
      — Но вы не знаете, в каком предмете спрятана пробка?
      — Ну, рабочий стол невелик, в двадцать минут его можно обыскать со всем сторон, а в десять разрушить, если понадобится.
      Разговор немного утомил Арсена Люпена.
      — Послушайте, — сказал он Клариссе, — прошу вас подождать дня два, три. Сегодня у нас понедельник, четвертое марта, послезавтра, в среду, самое позднее, в четверг, я буду на ногах. И будьте уверены, наше дело увенчается успехом.
      — А до тех пор?
      — До тех пор возвращайтесь в Париж. Поселитесь с Гроньяром и Балу в отеле «Франклин», около Трокадеро, и следите за домом Добрека, благо вам открыт доступ туда. Подзадорьте агентов.
      — А если Добрек вернется?
      — Тем лучше, тогда он в наших руках.
      — Или только заедет и сейчас же обратно?
      — Гроньяр и Балу должны последовать за ним.
      — Но если они потеряют его из виду?
      Люпен не ответил. Никто не испытывал более этой необходимости сидеть в гостинице сложа руки в то время как его присутствие было так необходимо на поле битвы. Быть может, это сознание и переполнило чашу терпения Арсена Люпена.
      — Уйдите, пожалуйста, — взмолился он.
      С некоторых пор между ними появилось какое-то чувство принужденности, которое все росло с приближением страшного дня. Совершенно упуская из виду, что она сама толкнула Жильбера в энжиенскую авантюру, госпожа Мержи не могла забыть, что правосудие сурово преследовало ее сына не столько за его проступок, сколько за то, что он был сообщником Люпена. И притом, чего достиг Люпен всеми стараниями, всей своей безграничной энергией, чем помогло его посредничество Жильберу?
      Молча поднялась она и вышла.
      На следующий день он был довольно слаб. В среду, на требование доктора остаться в постели до конца недели, он ответил вопросом.
      — Что будет со мной, если я все же встану?
      — Повторится лихорадка.
      — Больше ничего?
      — Нет, рана почти срослась.
      — Ну, тогда будь что будет. Еду с вами в автомобиле, в полдень мы уже будем в Париже.
      Обстоятельством, побудившим его ехать немедленно, было, во-первых, письмо Клариссы, гласившее: «Я напала на след Добрека», во-вторых, телеграмма, напечатанная в амьенских газетах и сообщавшая об аресте маркиза д'Альбюфе, замешанного в деле Канала.
      Добрек мстил.
      Маркизу же не удалось воспрепятствовать мщению. Значит, ему не удалось захватить документа, лежавшего на столе кабинета, а это показывает, что агенты и инспектор Бланшон, посланные Прасвиллем в отель у сквера Ламартин, оказались на высоте. Словом, хрустальная пробка была еще на месте.
      Этот факт можно было объяснить тем, что Добрек опасался зайти в свой дом, или тем, что здоровье не позволяло ему еще это сделать, или же он был твердо уверен, что никто, кроме него, не найдет пробки, и потому не спешил.
      Во всяком случае несомненно одно: надо действовать как можно скорее. Надо опередить Добрека и овладеть хрустальной пробкой.
      Как только они выехали к Булонскому лесу недалеко от сквера Ламартин, Люпен простился с доктором и вышел. К нему тотчас подошли Балу и Гроньяр, которым он назначил здесь свидание.
      — А где госпожа Мержи? — спросил он их.
      — Ее нет со вчерашнего дня. Она нам сообщила только, что видела Добрека, когда он выходил от кузин и садился в экипаж. Она знает номер экипажа и о дальнейших расследованиях известит нас.
      — Что еще нового?
      — Сегодня ночью, по сведениям газеты «Пари Миди», в тюремной камере больницы маркиз д'Альбюфе куском стекла вскрыл себе вены. Он оставил, как говорят, длинное письмо, в котором обвиняет, признавая свою вину, в своей смерти Добрека и изображает его закулисную игру в деле Канала.
      — Это все?
      — Нет еще. Та же газета сообщает, что комиссия помилования, по всей вероятности, изучив дело, отклонила просьбу о помиловании Вашери и Жильбера и что, вероятно, в пятницу президент республики примет их адвокатов.
      Люпен оживился:
      — Однако они гонят дело вовсю. Сразу видно, что тут замешан Добрек, давший толчок этой старой машине правосудия. Еще неделька, и нож опустится. Бедный Жильбер! Если через день к делу, которое твои адвокаты доложат президенту республики, не будет приложен список двадцати семи, бедняга, ты погиб!
      — Ну, ну, патрон, вы падаете духом.
      — Я? Никогда. Через час документ будет у меня, я увижусь с адвокатом Жильбера, и ужас кончится.
      — Браво, патрон. Узнаю вас. Ждать вас здесь?
      — Нет, отправляйтесь в отель. Я приду к вам.
      Они расстались. Люпен пошел прямо к отелю и позвонил.
      Ему отворил агент, который тотчас признал его.
      — Господин Николь?
      — Да, — сказал он. — Главный инженер Бланшон здесь?
      — Да…
      — Могу я переговорить с ним?
      Его провели в кабинет инспектора, который принял его с видимой предупредительностью.
      — Господин Николь, у меня есть приказ отдаться в ваше полное распоряжение, и я счастлив вас видеть здесь именно сегодня.
      — Почему же, господин главный инспектор?
      — Потому что есть новости.
      — Что-нибудь важное?
      — Очень важное.
      — Говорите скорее.
      — Добрек вернулся.
      — Что? Как? Он сейчас здесь?
      — Нет, он ушел.
      — Входил он сюда, в кабинет?
      — Да.
      — Когда?
      — Сегодня утром.
      — И вы допустили?
      — Как же я мог не допустить?
      — И оставили его одного?
      — Он решительно потребовал этого.
      Люпен чувствовал, что бледнеет. Добрек вернулся за хрустальной пробкой. Довольно долго он хранил молчание, раздумывая про себя:
      — Он пришел за пробкой, боялся, чтобы другие не захватили. Черт возьми, это неизбежно. Д'Альбюфе, взятый под стражу, разоблачает Добрека, надо же ему защищаться. Шутки плохи. После многих месяцев неизвестности публика узнает, наконец, что коварное существо, подстроившее трагедию двадцати семи, порочащее и доводящее людей до смерти, — не кто иной, как Добрек. Что было бы с ним, если бы он лишился своего талисмана? Он снова овладел им.
      Он спросил как можно более уверенно:
      — Долго ли он здесь пробыл?
      — Секунд двадцать.
      — Как, только и всего?
      — Да, не больше.
      — В котором часу?
      — В десять.
      — Мог ли он уже знать о самоубийстве д'Альбюфе?
      — Да, я видел у него в кармане специальное издание «Пари Миди», выпущенное по этому случаю.
      — Так, так.
      Затем спросил:
      — Разве господин Прасвилль не дал вам специальных указаний на случай возможного возвращения Добрека?
      — Нет. В отсутствие господина Прасвилля мне пришлось даже запросить по этому поводу префектуру, и я ожидаю ответа. Исчезновение депутата Добрека взбудоражило общество, как вы знаете, и наше присутствие здесь допустимо, пока длится его отсутствие. Но раз Добрек вернулся целым и невредимым, можем ли мы оставаться в его доме?
      — Что за важность, — сказал Люпен рассеянно, — будет под вашей охраной дом или нет. Добрек вернулся, значит, пробки здесь нет больше.
      Он не закончил еще фразы, как новый вопрос возник в его уме. Нельзя ли как-нибудь удостовериться, что пробка действительно исчезла? Не осталось ли какого-нибудь следа исчезновения пробки, заключенной, конечно, в какой-нибудь другой предмет?
      Убедиться было нетрудно. Достаточно было только внимательно осмотреть стол. Ведь Люпен знал из шуточек Себастиани, что именно стол являлся местом хранилища пробки. Да и самим хранилищем должно быть что-то очень простое, ибо, чтобы разыскать и взять к себе, ему понадобилось двадцать секунд, промежуток времени, в который только и можно успеть что войти и выйти.
      Люпен посмотрел вокруг. В его памяти как будто запечатлелся вид стола со всей совокупностью предметов, находившихся на нем в прошлый раз, с такой ясностью, что отсутствие одного из них мгновенно поразило его. Как будто именно этот предмет являлся характерным признаком стола, отличившим его от других.
      «О, — подумал он с радостью, — все совпадает… все… вплоть до начала слов, которые пытка вырвала у Добрека в башне Мортепьера. Загадка раскрыта. На этот раз нет никаких сомнений. Мы у цели».
      Не отвечая на расспросы инспектора, Люпен думал о том, как просто ларчик открывался, и вспоминал о подобной истории у Эдгара По с украденным письмом, долго разыскиваемым и лежавшим почти на виду у всех.
      — Ну, и не везет же мне, — сказал Люпен, раздраженный своим открытием, — и в этой проклятой истории словно кто обрек меня на неудачи: что я ни задумаю, что ни построю, все гибнет тотчас же.
      Но он не сдавался. С одной стороны, ему было известно, каким образом депутат спрятал пробку. От Клариссы Мержи он узнает место, где Добрек скрывался сам. Остальное уже для него детская забава.
      Гроньяр и Балу ждали его в гостиной маленького отеля «Франклин», расположенного близ Трокадеро. Госпожа Мержи еще не написала им.
      — Ничего, — сказал он. — Я верю в нее. Она не оставит Добрека, пока не добьется своего.
      Однако в конце концов он стал терять терпение и беспокоиться. Им предстояло сражение, последнее, как он надеялся, в котором малейшее промедление было бы гибелью. Вдруг Добрек увильнул от госпожи Мержи? Как напасть снова на его след? Да и прежде всего они не располагали уже больше временем, необходимым для исправления совершенных ошибок, оставались лишь часы, ужасающе ограниченное количество часов.