.. У него на все денег хватает... Знаешь, это сословие с самого начала самовольничало, государственная власть избаловала их - освободила ото всех податей, вот они свои деньги тратят, куда хотят. А Махмуд-ага водит дружбу, ко всему прочему, с урусами и армянами, с самим губернатором. А ему иначе нельзя... Да и вообще шемахинцы падки на все новое: где что в моду войдет, они обязательно должны подхватить, или одежду, сразу начинают носить такую же, или еду, сразу же попробовать хотят. И школа - тоже новая мода.
      - Даст аллах соизволение, и это выйдет из моды...
      Молла поднялся со своего тюфячка. От жара, исходившего от пылающих дров в камине, и выпитого чая его пробило потом. Сняв с головы тюрбан и бывшую под ним белую ермолку, он вытер лоб и бритую голову платком, который достал из кармана одежды, прятавшейся под шерстяной абой. Сложив платок, он протер мокрую шею, всю в толстых мясистых складках. Провел рукой по блестящей, как агат, бороде и усам: молла никогда не забывал покрасить их хной и басмой. Прокашлявшись, он с горячностью прервал Гаджи Асада:
      - Нет, нет, Гаджи-ага, нельзя уповать на моду, младенца надо задушить прямо в колыбели. Время упустим, а потом ни за что не преградить ему дорогу... Битый осленок в гумно не залезет!
      Гаджи не оставляли тяжелые предчувствия, и он не мог целиком сосредоточиться на том, о чем говорил Молла Курбангулу:
      - А что же делать?
      - Я и спешил к тебе для этого. Завтра же, как только освобожусь от утреннего намаза, я поговорю с моллами кварталов, чтобы они обошли своих прихожан... А ты, Гаджи, возьми на себя купцов из Мануфактурных рядов, пусть никто не соглашается пускать своих детей в новоявленную школу, открываемую этим нечестивцем. Разве, мол, мы не видим, чем все это кончится? Разве не видим?
      - Обязательно завтра же на Базаре потолкую со своими приятелями, позовем купцов и ремесленников, и я передам им твои слова.
      После небольшой паузы молла добавил:
      - Знаешь, Гаджи, каждый падишах - тень аллаха на земле... Губернатор же послан сюда самим царем... Э, так что я хочу сказать: этот нечестивец получил разрешение от самого губернатора, поэтому о наших беседах ты никому не рассказывай, пусть ни мое, ни твое имя не произносится. Сделаем все по-тихому, исподволь. Иначе эти урусолюбы донесут: мол, такие-то выступают против указа царя, против правительства. Дойдет до ушей губернатора. Ты уважаемый человек, я уважаемый человек, зачем нам неприятности? Зачем губернатору узнавать наши имена таким образом?.. Лучше все сделать чужими руками, исподтишка... исподтишка лучше, так я понимаю.
      Гаджи согласился:
      - Верно, хороший совет... Исподтишка...
      - Да, да, пусть шум поднимет темный народ... Какое наше дело? Ни у тебя нет малолетних детей, ни у меня... Мы не за себя стараемся, все делаем ради нашего шариата, чтобы дети не отворачивались от веры. Не шли бы против воли родителей... Ты только подумай, даже теперешние юнцы - еще не учились в новой школе, а такие фортели выкидывают... Ежедневно в каком-нибудь саду вечеринка под звуки тара, у каждого родника - сборище поэтов, чуть ли не в каждом доме меджлис, для украшения которого приглашаются чанги... Разве нет?
      И начался разговор, которого опасался Гаджи Асад. Но он никак не мог его предотвратить. Он не хотел слышать намеки моллы, но теперь тот от намеков перешел к делу. Гаджи молил аллаха и всех святых, которым поклонялся и к которым совершал паломничество, чтобы не услышать дурной вести, связанной с Тарланом, ведь в глубине его сердца гнездилась любовь к сыну. Но любовь к сыну не могла соперничать с верой; он скорее согласился бы, чтобы Тарлан умер, чем совершил нечто противоречащее законам шариата. Это прекрасно понимал Молла Курбангулу, нанося свой удар.
      - Гаджи-ага, к сожалению, прости аллах, я услышал плохую весть, такую плохую, что язык не поворачивается сказать тебе. Сначала я не поверил, нужно было все узнать точно, а теперь я удостоверился сам... Да, брат Гаджи, необходимо что-то предпринять, не то поздно будет.
      - Спаси аллах, что за дурная весть?
      - А та, брат Гаджи, что твой сын Тарлан влюбился в эту чанги Сону. Да, да, да... Влюбился.
      Гаджи Асад в волнении привстал со своего места:
      - Этого не может быть, Курбангулу, не может быть!
      Молла надавил на плечо Гаджи:
      - Может быть, еще как может. Влюбился, к большому сожалению. Известие проверено. Дней пять-шесть назад их видели в лесу. Я не хотел, чтобы ты услышал от чужих, лучше самому тебе сказать. Ведь мы с тобой не раз делили хлеб в твоем доме, я не забываю, что длань твоей благотворительности не раз простиралась надо мной.
      Сообщение Моллы Курбангулу вызвало вспышку неукротимого гнева у Гаджи Асада:
      - Разрежу на куски этого щенка...
      Молла пытался его усадить:
      - Потерпи, я сказал... терпение - ключ к дверям рая, аллах дружит с терпеливыми.
      Гаджи понимал, что тут уж не до терпения. Такой позор!
      - Только не хватает, чтобы все шемахинцы надо мной смеялись!
      - До этого еще дело не дошло, а мы на что? Надо найти выход... Выход найдется...
      Глаза Гаджи налились кровью:
      - Какой тут выход?!
      - Не теряй надежды. Аллах превеликий посылает болезни и посылает исцеление от них... Исцеление от них.
      - Сердце мое разрывается от боли, Молла Курбангулу, посоветуй, что мне делать?
      - Аллах не допустит, чтобы сердце твое разорвалось! Пусть у врагов твоих сердце рвется на части! Я тебе, брат Гаджи, вместе с дурной вестью принес и хорошую. Как говорится, принес в одной руке огонь, а в другой воду, чтобы его погасить, в одной руке горе, в другой - исцеление.
      - С нами сбывается только то, что предначертал для нас аллах!
      - Ты прав, брат Гаджи, всевышний распределил все и правит нами.
      - Так где же выход?
      - Да... - Молла кивнул на слугу, который расстелил перед ними скатерть. - Потерпи, давай поужинаем сначала...
      Гаджи понял, что молла не хочет раскрывать секретов перед слугой. А Сафи, как нарочно, медленно расстелил скатерть, поставил посуду с приправами, поднос с пловом, накрытый высоким колпаком, разорвал на куски курицу, принес прохладительные напитки. Сафи хорошо вышколен: когда все приготовления были закончены, он пожелал хозяину и гостю "приятного аппетита", вышел за порог и плотно прикрыл дверь. Ему не надо было говорить, что у гостя к хозяину тайная речь, значит, в дом пускать никого не следует.
      Какая бы беда ни свалилась на голову хозяина, долг гостеприимства он выполняет неукоснительно. Гаджи Асад протянул руку, чтобы поднять крышку-колпак, похожую на шлем средневековых богатырей, но Молла Курбангулу остановил его властным взглядом:
      - Подожди, брат Гаджи, не убирай крышку, плов остынет. А разговор больше откладывать нельзя, не знаю, как у тебя, а у меня кусок застрянет в горле...
      Взгляд Моллы Курбангулу задержался на прекрасном перстне, украшавшем толстый палец хозяина. На квадратном камне перстня были выгравированы слова: "Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед - посланник аллаха".
      - Давай условимся, Гаджи...
      - О чем?
      - Если предложенный мною выход из создавшегося неприятного положения придется тебе по душе и если беда тебя минует, это кольцо, которым, я знаю, ты очень дорожишь, будет мне наградой за мои труды.
      - Да будет оно твоим, если беда обойдет мой дом, Молла Курбангулу, в придачу не пожалею отдать тебе породистого коня. Не томи душу, говори, у меня сердце разрывается...
      У моллы заблестели глаза.
      - Да будет доволен аллах, да пошлет он тебе богатства, как говорится в священной книге мусульман коране: "Вам не достичь благочестия, покуда не будете делать пожертвований из того, что любите". Дело такое, дня три тому назад ко мне ночью приходил разбойник Алыш.
      Гаджи нетерпеливо прервал моллу:
      - Ай, молла, ну какое он имеет отношение к делу?
      Молла понизил голос:
      - Сейчас поймешь, потерпи... Разбойник Алыш, доставивший так много дел царскому суду, решил прекратить разбой и начать жизнь обыкновенного человека. Если просто так объявится, его тут же засадят за решетку губернаторские люди. Я обещал ему помочь, но за это он обязался разрушить гнездо разврата - дом танцовщика Адиля - и убрать эту чанги Сону... Так сказать, благим делом очиститься от скверны...
      - А как же ты поможешь самому Алышу?
      Молла перешел на шепот:
      - Знаешь, брат Гаджи, разорение этого гнезда позора - богоугодное дело, скольких молодых мусульман, не говоря о твоем сыне, мы спасем. Как только уберут эту чанги, они перестанут бегать на меджлисы и будут сидеть дома. Ты спокоен, и все спокойны. А когда Алыш объявится в городе, нужно будет дать за него поручительство... Поручителем может быть лишь владелец недвижимостью... Деньги для поручительства он даст сам, у него они есть, но в суде должен быть представлен уважаемый человек. Лучше всего, чтобы поручителем был ты, взамен избавления твоего сына от позора.
      Гаджи Асад вздохнул и задумчиво проговорил:
      - Ай, Молла, а вдруг этот разбойник снова примется за свои грабительские дела - и отвечать мне тогда перед царским судом, и губернатором, что дал за него поручительство?
      - Да нет, что ты, ведь он занимался разбоем для того, чтобы добыть богатство, деньги, а теперь все это у него в избытке... После того как он отдаст залог при поручительстве, он принесет жертвенные приношения в мечети, поедет на поклонение в святые места и вернется набожным мусульманином... И мы праведное дело совершим - вернем на путь истинный заблудшего.
      Гаджи Асад немного успокоился:
      - Ну раз так...
      - Именно так, как сказано в коране: "Предстаньте предо мною со своими намерениями, а не со своими делами". А намерения у нас самые лучшие...
      - Да упокоит аллах твоего отца...
      - Вместе с твоим... - Молла Курбангулу благочестиво поднял руки перед собой.
      Гаджи Асад снял с пальца перстень с арабской гравировкой и с трудом втиснул в него мизинец моллы:
      - Это тебе за желание помочь мне. Когда, бог даст, будет разрушено гнездо разврата, слуги приведут и привяжут к твоему порогу породистого жеребца.
      Молла полюбовался перстнем издали, вытянув руку, потом поднес к лицу и благоговейно поцеловал надпись: "Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед посланник аллаха".
      - Красивый, бесценный подарок, большое спасибо, Гаджи, да преумножатся твоя слава и почет, - удовлетворение от полезности своего прихода так и выпирало из него. - Знаешь, Гаджи, сила отцовского воспитания не в том, чтобы уничтожить своего сына, а в том, чтобы наставить на путь истинный. А с исчезновением этого гнезда разврата послушание вернется к твоему дитяти. Но все следует делать чужими руками. Не к лицу такому почтенному человеку, как ты, быть замешанным в скандальной истории. Зачем тебе неприятности? Подумай, а? Зачем тебе нужно, чтобы имя твое было связано с кровавым делом? Пусть все Алыш сделает, а ему зачтется богоугодное дело... Зачтется богоугодное дело...
      - Да, да... - Гаджи поднял крышку с подноса, комнату заполнил аромат плова с шафраном.
      Молла, проглотив слюну, поспешно сунул пальцы в рис:
      - Скажу по совести, аромат плова, приготовленного Бирджа-ханум, нельзя спутать с запахом плова ни в одном доме. Да приблизит аллах ее к святой Фатиме - дочери пророка Мухаммеда, прекрасно готовит твоя жена.
      - Ешь на здоровье, - спокойно сказал Гаджи и принялся за плов.
      Однако спокойствие было кажущееся. Гаджи Асада душила злоба. "Ну подожди, клянусь священным камнем, которого я касался лицом, этой ночью я закачу этому щенку такую свадьбу, что до страшного суда не забудет. Месяц не сможет с места подняться, не то что меджлисы посещать... Захотел превратить меня в посмешище для Базара... Погоди, погоди, негодяй, увидишь, как над отцом издеваться".
      Гаджи с яростью поглощал еду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, которые так расхваливал Молла Курбангулу.
      Когда с пловом было покончено, и Гаджи вознамерился позвать Сафи, молла шепотом спросил:
      - Так мне послать Алышу весть, брат Гаджи, что ты согласен поручиться за него?
      Закрытый решительно и твердо ответил:
      - Да, согласен.
      ... После ухода моллы Гаджи Асад, как ни старался, не мог успокоиться. Время шло, а Тарлан все не приходил. Терпение отца лопнуло:
      - Будь ты проклят, опозорил меня в таком возрасте! Кусок праведно заработанного хлеба не даешь проглотить спокойно! Ну, хватит! Эй, Сафи, Сафи!
      - Слушаю, хозяин.
      - Принеси чуху и папаху!
      В ту же минуту Сафи принес все требуемое.
      Гневный голос мужа вызвал дрожь во всем существе Бирджа-ханум, возившейся в соседней комнате. Она тихо появилась в дверях, сердце ее трепетало от страха за сына:
      - Куда это ты в такой неурочный час, Ай Гаджи? К добру ли?
      - "К добру ли"! От тебя и твоего щенка добро видят только враги! Где он до сих пор?
      - С минуты на минуту придет, ради аллаха, не утруждай себя, где ты будешь его искать? - двойной подбородок и толстые щеки Бирджа-ханум задрожали, глаза наполнились слезами.
      - Искать его следует в притонах, где он развлекается. Ей-богу, я ему такое устрою, что даже с кошкой здороваться будет! Погоди... Вот вернусь и тебе воздам сторицей!
      Бирджа-ханум схватила полу чухи, мешая Гаджи Асаду попасть в рукав:
      - Заклинаю тебя священным камнем мусульман, к которому ты совершал паломничество в Мекку, не навлекай беды на моего сына!
      Побелевшими от бешенства губами Гаджи Асад кричал:
      - Да ударит этот камень по спине и тебя, и твое чадо! Убирайся вон, родила бесстыжего сына! Яблоко от яблони недалеко падает... Разве не ты своим баловством свела его с пути истинного? Он вскормлен твоим горьким молоком, только неправедность дает такие плоды... "Ай Гаджи, - передразнил он манеру разговора жены, - единственный свет в окошке наш сыночек... Пусть пойдет учиться, чтобы не отстал от сына такого-то бека, такого-то господина..." Будь ты проклята! Был я купцом, имел один аршин, один хурджин, и хватало. Нет! Пожалуйста, у меня ученый сын! Чтоб сдох отец женщины, родившей такого сына!
      Гаджи с силой выдернул чуху из рук Бирджа-ханум, от неожиданности она ничком упала на пол. Гаджи, хлопнув дверью, вышел. Женщина залилась горькими слезами. Несчастная мать знала, что лучше не злить ее мужа, у Закрытого рука тяжелая. Она предчувствовала, какие беды и несчастья обрушатся на голову ее сыночка. Она плакала и причитала.
      Гаджи Асад действительно отправился на поиски Тарлана. Давайте мы поспешим, чтобы попасть в дом, где он может найти сына, раньше Гаджи.
      ... Местного интеллигента Рза-бека шемахинцы называли "Урус Ирза". Всего несколько дней назад Рза-бек вернулся из Тифлиса. Сегодня друзья Рза-бека собрались в его доме отпраздновать свою первую победу - разрешение открыть в Шемахе двухлетнюю начальную школу для местных "татар", то бишь азербайджанцев. Какой будет эта школа с новыми правилами, никто из сидевших в комнате пока хорошенько не знал, даже не представлял. Но эта первая маленькая победа для тех, кто желал видеть свой народ образованным, была большим праздником.
      Просторный дом Рза-бека был обставлен наполовину по-восточному, наполовину по-европейски. Вот и гостиная: пол был устлан коврами и паласами, вдоль стен лежали тюфячки и мутаки, а в углу стоял круглый стол с резными ножками и вокруг него четыре кресла с высокими резными спинками. На столе тридцатилинейная лампа под матовым стеклянным абажуром, на стенах красочные вышивки, картины в рамках, вышитые крестом русские полотенца. На особой подставке из красного дерева были приготовлены кальян и наргиле.
      Сегодня Рза-бек не только праздновал победу, но и хотел заручиться поддержкой единомышленников. Гостей было трое.
      Хозяин дома - Рза-бек, совсем еще молодой человек, вопреки восточным правилам не брил голову: волнистые длинные волосы очень красили худощавое умное лицо с очень белой кожей. На нем ладно сидели европейский сюртук и брюки. В каждом жесте проглядывали врожденное изящество и благородство.
      Сегодня сквозь обычную сдержанность проступала радость. Он часто выходил в соседнюю комнату, в которой кто-то передавал ему готовую еду, ухаживал за гостями, уносил освободившуюся посуду, приносил наполненную. Часто прерывал сам себя на полуслове, вызывая улыбки гостей своей озабоченностью.
      В противоположность Рза-беку, Махмуд-ага невысокого роста полнеющий мужчина. Европейский костюм из темно-синей шерсти был сшит первоклассным тифлисским портным. Со смуглого лица на вас пытливо взирали большие черные глаза. Веселый, легкий нрав, приветливость и жизнелюбие привлекали к нему людей, и он любил интересных, талантливых людей и часто помогал им. Его отличала свободная от традиционности манера поведения и разговора. Он от души радовался успеху друга, но, в отличие от большинства собравшихся, не придавал событию исключительного значения. Для него это было одно из ряда интересных дел, которому он отдавал свое время и деньги.
      Слегка назидательный тон Махмуда-аги был вызван чувством превосходства в знании положения дел. Отсюда и вытекало внешнее равнодушие. Как будто он говорил: "Я не сержусь на вас за то, что оторвали меня от более приятного времяпрепровождения... Музыка и искусство танца - превыше всего... Но я готов оказать вам любую помощь, друзья, лишь бы доставить вам удовольствие, только бы у вас было хорошее настроение".
      Вторым гостем был Сеид Азим. Внешний вид выдавал в нем истинного ширванца. В противоположность Махмуду-аге и хозяину дома, его бритую голову и в комнате венчала высокая папаха, хотя в доме было жарко. Стройную фигуру плотно обхватывала приталенная чуха из ворсистого черного сукна, лезгинской выработки. Сняв обувь у дверей, он остался в носках, связанных из грубой серой овечьей шерсти. Тонкие усы и только намеченная линией борода делали его старше, чем он был на самом деле. Сегодняшний праздник Рза-бека был и его праздником. Понимая необходимость образования для своих маленьких соотечественников, он давно лелеял мысль о школе. Ну и что ж, пусть не ему довелось открыть эту первую школу, зато основателем дела будет его друг и единомышленник. Какая разница - кто, начало есть начало! Рза-беку удалось убедить администрацию, и прекрасно! Дойдет и до него черед, он выполнит свой долг перед земляками - внесет свою лепту в первый опыт: напишет для школы стихи на родном языке. Это будет первый учебник для первой школы. С помощью его поэзии дети постигнут первые буквы, слова, начнут обучаться наукам... Он избавит детей от посещения грязной, вонючей моллаханы Моллы Курбангулу, где малыши сидят на рваной рогоже в холодном помещении, где их ждут безжалостные розги, если, избави аллах, они не смогут прочесть непонятные фарсидские тексты... Он мечтал о школе, где, подобно соседним армянским и молоканским детям, маленькие азербайджанцы сидели бы в светлых и чистых классах. Вот и Рза-бек говорит о том же самом, даже о том, что специальный истопник будет следить за тем, чтобы в классах было тепло, и ребятишкам не надо приносить с собой из дому уголь для мангалов, которыми отапливаются помещения в ширванских домах...
      Какие приятные мечты, какие приятные стремления начинают сбываться...
      Тарлан был горд приглашением Рза-бека разделить с друзьями новость. Рза-бек надеялся и на него, коль скоро новой школе понадобятся грамотные люди. Хоть мысль о Соне не оставляла Тарлана ни на секунду, желание приобщиться к новому делу заразило и его надеждой: и он окажется полезным в обучении детей грамоте.
      - Получить разрешение - полдела, - говорил Рза-бек, - но с чего начать? Не знаю даже. На пустом месте начинаю... Вы все должны мне помочь, особенно вы, Махмуд-ага!
      - Помещение и деньги для него - я беру на себя, - уверил друзей Махмуд-ага, - и я же займусь сбором средств на другие нужды среди знакомых и родственников знакомых. Это я смогу.
      - Так это и есть главнейшее наше дело, - вмешался Сеид Азим, - самое трудное - помещение... И конечно, столы, стулья, как в русско-армянских школах, потом всякие письменные принадлежности, все это связано с деньгами...
      Махмуд-ага прервал, чтобы покончить с неопределенностью:
      - Еще до поездки к господину губернатору я сказал Рза-беку, чтобы он рассчитывал на мой первый вклад, а остальных как-нибудь заставим...
      - Остается проблема с книгами, по которым можно учить детей. Поначалу придется довольствоваться теми крохами, которые у нас есть, чтобы выучить алфавит. А для чтения придется переписывать крупным шрифтом стихотворения и рассказы на тюркском языке, вспомним притчи и сказки, которые слышали от бабушек...
      Махмуд-бек искренне удивился:
      - А разве есть такие? Мне казалось, что на нашем родном языке существуют только газели и баяты, а вся остальная литература на фарсидском, русском, французском...
      - Нет, ага, на тюркском языке хоть и мало, но кое-что найдется для обучения детей... Если мы будем ждать, пока напечатаются настоящие книги для новой школы, мальчики, которых мы собираемся учить, станут отцами семейств.
      Внезапно разговор Сеида Азима и Махмуда-аги прервал Тарлан, до этой поры не открывавший рта:
      - Вы совсем не думаете о том, кто отдаст своих детей в нашу школу. Какой отец возьмет своего сына из моллаханы и приведет его к нам, где вместо привычного учителя-моллы учить его сына будет неизвестно кто, когда не известно заранее, кто выйдет из школы, где нет урока шариата...
      Говоря это, Тарлан видел перед собой своего отца, он ясно слышал слова, которые бы мог произнести Закрытый: "Нечестивец выйдет из этой школы. Там коран не изучают, молла уроки не ведет. Кто туда ребенка пошлет? Чтобы потом, как сын Керим-бека, напялил на голову шляпу, на шею ошейник нацепил, отвернулся от религии отцов и стал урусом?"
      Все примолкли, посмотрев на Тарлана. Действительно, они забыли о самой главной проблеме.
      Молчание нарушил Махмуд-ага:
      - Не будем отчаиваться, несколько наших местных интеллигентов и любителей новизны охотно отдадут детей в школу. Другие не осмелятся отказаться от школы, открытой по приказу губернатора. А от вас требуется, чтобы вы уговаривали всех родных и знакомых, соседей и купцов, в чьи лавки вы заходите за покупками. Нужно при этом говорить, что окончивший школу сможет поступить на государственную службу. Раньше к гражданской службе в Закавказье допускались только дети грузинских князей и наших беков, а теперь и те, кто обучен грамоте из небекских семейств, смогут примкнуть к третьему разряду канцелярских служащих при царской администрации. Будут счетоводами, делопроизводителями, канцеляристами. Я думаю, что купеческое сословие заинтересовано в том, чтобы дети купцов работали при губернаторе. А теперь перейдем к более приятному занятию, не будем портить наш праздник. Я предлагаю выпить пиалу этого прекрасного вина в честь открытия новой школы. Давайте поспешим, чтобы никто не увидел... - Он поднял кувшин и разлил вино в пиалы.
      Подняв пиалу, Тарлан улыбнулся:
      - Не дай аллах, чтобы об этом узнали мой отец и Молла Курбангулу. Если узнают - я погиб! А школа Рза-бека навсегда останется без учеников! Тотчас разнесут по всему свету: "Это - кабак, там пьют вино, отдадите туда детей вырастят из них пьяниц, как сами!"
      Сеид Азим при этих словах улыбнулся. Держа пиалу двумя руками, он поднял ее перед собой:
      - Омар Хайям говорит:
      Вино запрещено, но есть четыре "но":
      Смотря кто, с кем, когда и в меру ль пьет вино.
      При соблюдении сих четырех условий
      Всем здравомыслящим вино разрешено.
      Все заулыбались, а Сеид Азим продолжал:
      Чуть ясной синевой взыграет день в окне,
      Прозрачного вина желанна влага мне:
      Раз принято считать, что истина горька,
      Я вывод делаю, что истина в вине!*
      ______________ * Перевод Л. Пеньковского.
      Раздался дружный смех, Махмуд-ага приготовился что-то добавить к сказанному молодым поэтом, как сильные удары в дверь заставили всех обернуться. Дверь с треском распахнулась, на пороге вырос Гаджи Асад, с глазами, налитыми кровью от бешенства. Из-за его плеча выглядывала голова слуги, и заикающийся голос что-то пытался объяснить Рза-беку, но яростные вопли Гаджи Асада заглушили все остальные звуки:
      - Так, теперь и в этом мусульманском доме устроили кабак! Я думал, что найду своего щенка в доме Махмуда-аги, где он обычно развлекается с другими нечестивцами, но сегодня вы собрались здесь. А вот и наш местный Сеид, пусть его великий предок плюнет ему в лицо за то, что он позорит себя перед верующими!.. Ирза-бек!... Твои благородные предки вправе отречься от тебя... Да что я говорю! Бекское сословие во все времена было склонно бывать, что пророк запретил пьянство... Вы все тут можете заниматься чем заблагорассудится, но что вам понадобилось от моего дурака?
      - Отец!
      - Шайтан тебе отец! - Закрытый стукнул палкой об пол.
      Гнев душил его, он не сдержался, поднял палку и размахнулся... Белый высокий лоб над сросшимися бровями и светлыми глазами перерезал кровавый шрам. Гаджи размахивал тростью как дубинкой, нанося удары направо и налево, не давая Тарлану увернуться, мешая друзьям оттащить беснующегося старика от сына. Кровь заливала лицо Тарлана, застилала сплошным потоком глаза. Но он не помышлял защищаться. Он не мог бы никогда в жизни поднять руку на родного отца. Он мог ждать от Закрытого чего угодно: ругани, упреков, проклятий, но то, что он опозорил его перед друзьями, сверстниками, избил, как мальчишку, было для Тарлана хуже смерти. Отец перед всеми надругался над его гордостью, столь тяжкого оскорбления не могло вынести его сердце. Он молил аллаха, чтобы отец в порыве гнева нанес ему смертельный удар: лучше смерть, чем позор.
      Махмуд-ага, Рза-бек и Сеид Азим кое-как вырвали Тарлана из рук Гаджи Асада. Махмуд-ага пытался успокоить Гаджи:
      - Нехорошо, Гаджи, успокойтесь, дайте нам перевязать раны вашему сыну.
      Как ни был зол Гаджи Асад, он понимал, что нельзя портить отношения с таким человеком, как Махмуд-ага, к тому же он сам очень устал и переволновался. Не скрывая своей ненависти к молодым людям, он заявил, что ни на мгновение больше не останется в этом "гнезде дьявола":
      - Не нужно его перевязывать, Махмуд-ага, дома перевяжут, найдется кому им заняться...
      Тарлан хотел поскорее оставить дом Рза-бека, в котором ему нанесли несмываемое оскорбление. Он спешил уйти от друзей, избавить их от звуков грубой брани. Прихрамывая, он первым вышел за дверь. Гаджи Асад за ним следом.
      В комнате наступило тяжелое молчание. От недавнего праздничного веселья не осталось и следа, глубокая печаль легла на лицо Махмуда-аги:
      - Даже не могу себе представить, как мы завтра сможем приступить к намеченным делам... Какой страшный садизм, какая темнота нравов! Кто и когда сможет разубедить подобных людей в их неправоте и заблуждениях?
      ЦАРИЦА ФЕЙ
      Поэт не мог забыть Сону... Шли дни, дни складывались в недели, недели в месяцы... Поэт не мог забыть Сону. Облик прекрасной молодой женщины волновал его сердце, мечты о ней не оставляли его ни на минуту. Он думал о ней не только во время меджлисов в доме Махмуда-аги, но и у себя в доме, в мечети, в гостях и даже во сне... Поэт не мог забыть Сону... За это время он подружился с Махмудом-агой. На музыкальных и поэтических вечерах он уже без стеснения читал сочиненные им стихи, газели о музыке, о красоте, выслушивал слова одобрения и хвалы... Но с Соной за это время ему не удалось перекинуться ни одним словом. Он так и не знал, слышала ли девушка его газели? Знает ли, что стихи эти пишутся именно для нее, что любовь к ней родила в нем эти стихи. Знает ли Сона, что когда Сеид смотрит на луну в полнолуние, то видит Сону, когда вдыхает аромат цветов, ему чудится мускусный запах ее тела, когда он прижал к лицу пучок рейхана, только что сорванного в саду, он подумал, что так пахнут волосы Соны. При виде кипарисов, высящихся по берегам Зогалавай, перед взором оживает стан Соны... "Ай, Сона... Сона", - шепчущие губы читают новые и новые газели.
      Поэт не мог забыть Сону... Он знал, что ни мать, ни родня, ни окружение его не согласятся с любовью к Соне, с женитьбой на ней... Чанги! Одно слово - страшное клеймо, хуже холеры и чумы... Сона была чанги. Она никогда не сможет быть ничьей женой, матерью. Никто не согласится ввести ее в свой дом, назвать ее своей невесткой. Сона - чанги. Веселые приветливые молодые люди могут восхищаться ею, но никто не скажет о ней: "Моя жена". Пылкие молодцы умирали от любви к Соне, но ни одному из них не приходило в голову жениться на ней. Они не могли громко произнести ее имя нигде, кроме дома Махмуда-аги. Они так же, как и все, называли ее "чанги" в присутствии своих родных и знакомых. Они даже боялись показать, что знают о ее существовании, а не то что знакомы. Чанги... Женщины вспоминали ее имя не иначе как с проклятиями. Поэт все это знал, но не мог забыть Сону...
      Когда стемнело, он направился в сторону, где жили пришлые, в квартал Чужаков. Его терпению пришел конец. Он должен был увидеться с Соной наедине, открыть ей свое сердце. Потом будь что будет... О последствиях он даже не думал.
      Сегодняшняя проповедь Моллы Курбангулу не выходила у него из головы. Боясь Махмуда-агу, Молла Курбангулу, не называя его имени, все-таки говорил о сборищах в некоем доме, посещаемых молодыми людьми из уважаемых родов, где они наблюдают за "дьявольским делом", так он намекнул на танцы чанги. Молла требовал изгнать из города беду, которая сбивает с пути праведного молодежь. Молла Курбангулу грозил карой небесной любителям вина, музыки, танцев чанги. Муками ада страшил он тех, кто забыл о мечети, удаляется с пути, предначертанного аллахом.
      Поэт в душе вел спор с Моллой Курбангулу: "Почему красота, радующая глаз, должна считаться дьявольским ухищрением? Почему аллах предназначил созданным им самим людям только мучения и труд на этом свете, а райские кущи после смерти, и реки молока, меда и вина тоже после смерти? И райские гурии, готовые дарить ласки избранным и все же остающиеся девственными, тоже на том свете... Неужели такие прекрасные люди, как художник, как Сона, как ценитель искусства Махмуд-ага, предстанут перед страшным судом и отправятся гореть в аду, а люди с черными сердцами, подобные Гаджи Асаду, Молле Курбангулу, отправятся в рай? Где же, в таком случае, справедливость - одна из основ религии? В чем грех певца, исполняющего газели Физули, призывающие человека к чистоте помыслов, дружбе, счастью? За какую вину все проклинают Сону, дарящую радость и вселяющую любовь в сердца?"