Звучит повсюду голос мой

      Но мысли о разговоре с женой не оставляли его ни на минуту в этот вечер... Нельзя ранить ее непорочное сердце ядом страха и сомнения, нельзя и заставить умолкнуть злые языки... Враги и недруги избрали сейчас мишенью его семью... "Нет, господа "закрытые", курбангулу и алыши. Я хорошо знаю ваши коварные намерения, но я не сдамся! Пока я жив, я буду трубить о вас на весь мир! Вам не удастся сломить мой дух, заставить меня молчать при виде ваших козней, вашей тупости, вашего стремления играть на невежестве людей.
      Отношение людей друг к другу... Отчего столько злобы? Почему возникает вражда?.. Козни, гонения... Горько от сознания, что невежды порочат твой талант, предают проклятьям твое стремление просветить народ. Разовьется ли поэзия, если чернь и фанатичная толпа ждет лишь повода, чтоб расправиться с поэтом, уничтожить его?"
      Он вспомнил, как пришла весть, всколыхнувшая поэтов Ширвана: русскому поэту устанавливают памятник! И устанавливают в самом центре России, в Москве! Как будто он генерал или царедворец.
      Сеид Азии слышал о Пушкине, но мало читал его. Известие о том, что Пушкину поставлен памятник, так потрясло его, что он и не помнил, как потянулся к перу, и полились строки об "Александре, сыне Сергея, великом поэте", "мастере волшебного слова"...
      Настанет ли день, когда и в его родном краю возвысятся памятники несравненным Хагани, Низами, Физули?.. Возможно ли такое?
      Долго не давалась концовка стихотворения о Пушкине. Наверно, потому, что не очень знаком был он с творчеством поэта. Почитатели Сеида Азима Ширвани не поверили бы, что их кумир, мастер экспромтов, столкнулся с трудностями: эти стихи рождались долго, особенно финал... Вот она, заключительная строка, и стихи обрели законченность:
      Он при жизни снискал и великий почет, и любовь,
      Ныне славой стократной венчают народы его!*
      ______________ * Перевод А. Клещенко.
      Над домом поэта этой ночью снова взмахнула крылом фея вдохновения, рука без устали скользила по бумаге, ширазский пенал почти до самого утра стоял раскрытым перед поэтом. Новые мысли, доселе не испытанные чувства обуревали его...
      Джейран прилегла рядом с малышом, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате. Она, кажется, задремала, но ненадолго, повинуясь внезапному порыву, поднялась на ноги. Подойдя к очагу, она бросила в огонь щепотку соли и горсть высушенных трав, купленных у знахаря от сглаза, и начала молиться: "О аллах! Защити моего Агу от земных и небесных бед! О великий аллах! Спаси отца моих детей Мирджафара и Хаджар и моих младшеньких от злобы, клеветы, наветов и обвинений! Прояви к нему милосердие!" Имен Айши-Фатьмы и Сеида Омара она не называла. Она не могла называть девочку Фатьмой, как Минасолтан, ни Айшой, как Сеид Азим. Девочке она говорила "дочка", а Омару - "дитя".
      В соседней комнате горела свеча, и как факел пылала душа поэта. "О аллах! Сделай так, чтобы любовь к моему народу никогда не ушла из моего сердца. Борясь за него, мне приходится испытывать все больше и больше мучений, но я их не боюсь! Ты можешь удесятерить мои страдания, чем сильнее они будут, тем крепче я буду держать в моих пальцах перо. Я иду навстречу страданиям, и невзгодам, раз они выбрали меня своей жертвой! Кто готов страдать за свой народ, тот воистину любит его! Пусть я сгорю, как свеча... Пусть сейчас меня понимают лишь единицы, но придет время, когда меня поймет весь народ. Поймет, какие страдания и муки претерпел Сеид во имя его счастья и просвещения..."
      Пусть на куски меня разрежут, не перестану я кричать,
      Свирелью буду петь, пока в груди дыханье у меня.
      Я - птица, сад мой - небеса, и клеткой стал мне тленный мир.
      Не странно ль, как она тесна - все мирозданье - у меня?
      Сейчас приют мой - небеса, но я, душа, не одинок,
      Семья предшественников есть и есть призванье у меня.
      Я в этом мире одинок, и, кроме горя по тебе,
      Нет ни защитника, ни друга при расставанье у меня.
      Пусть жизни караван прошел, душа, напрасно не кричи,
      Пусть колокол судьбы - стихи - звенит в гортани у меня.
      Звучит повсюду голос мой, и с ним, Сеид, я не умру,
      Пусть в нем бессмертье обрету - одно желанье у меня.
      Сеид Азим внезапно успокоился, он понял, что смерть его не пугает: "Нет, напрасно усердствуют те, кто угрожает мне смертью. Я не одинок: у меня были предшественники, есть и последователи. Жизнь не прекратится. Были и до меня поэты, будут и после меня. Не будет в живых меня, а мои газели будут звучать, люди не забудут имя Сеида. Но главное не в этом... Главное сейчас то, что я успею написать еще, вот это страшит моих врагов больше всего... Нельзя терять время, нельзя закрывать глаза на дурные дела... Алышей и "закрытых" пугают не газели. Только злая сатира способна заклеймить их!"
      Когда Минасолтан вышла во двор для совершения ночного намаза, она увидела в комнате сына свет:
      - Детка, ты еще не спишь? Да буду я жертвой твоего предка. Ты не устал разве?
      - Я сейчас ложусь, мама, не беспокойся...
      - Побереги себя, детка, силы уже не те...
      - Да, вспомнил, мама, когда утром встанешь к намазу, скажи Ширину, пусть приготовит коня...
      - Куда ты собираешься, детка? К добру ли...
      - В Агамаммедли, мама...
      - Зачем? И почему сейчас? Да будет мама твоей жертвой, детка!
      Взяв материнские руки в свои, он ласково взглянул в лицо Минасолтан и понизил голос до шепота, чтобы Джейран в соседней комнате не услышала, что ее муж остался совсем без денег...
      - Мама, Керим-бек из Агамаммедли обещал мне зерно и корову... Прошло много времени с тех пор; наверно, он забыл о своем обещании. А у нас зерна почти не осталось. Не хотелось ему напоминать, но сейчас другого выхода нет. Если я постесняюсь, может, он не постесняется, а если я не постесняюсь, съезжу, может быть, при личном свидании он и вспомнит о своем обещании. Тогда у детей и молоко и хлеб будет... Впереди зима, не поеду сейчас, в сухую осень, - похолодает, совсем не смогу из дома выбраться. Пока дорога хорошая...
      - Да, детка, тогда совсем не сможешь поехать...
      - Не волнуйся, мама.
      - Аллах милостив, детка!.. Может быть, переждать немного?... Не спешить в путь?... С одной стороны завяжешь, с другой развяжется... Аллах милостив!
      Губы поэта скривила ироническая улыбка: "Да, да, конечно, а как же? Аллах милостив! Аллах милостив! Но он так высоко и далеко, что часто его милость запаздывает... Аллах милостив... Аллах милостив..." Внезапно часто употребляемые матерью и всеми окружающими людьми слова стали отдаваться в нем ударами сердца, в такт с ним складывались стихи, он речитативом начал читать остолбеневшей матери:
      Да, мама, милостив аллах!
      А как же, милостив, конечно!
      О, как он милостив, аллах!
      Одно и то ж, одно и то ж!..
      Минасолтан сначала ничего не могла понять, но потом, решив, что сын полон серьезных намерений и вовсе не собирается шутить, стала повторять за ним: "Аллах милостив!"
      - Мама! Ты не волнуйся, на обратном пути из Агамаммедли я хочу заехать в Гаравелли. Приятным закрою неприятное: Гейбат из Гаравелли пригласил меня на свадьбу сына.
      - Пусть аллах принесет счастья молодым!
      - Я обязательно передам им твое пожелание, мама...
      Минасолтан глубоко вздохнула и погладила сына по сутулой спине:
      - Ну что же, детка, поезжай! Пусть аллах принесет удачу твоей поездке...
      - Пусть лучше Керим-бек принесет ее мне, мама!
      Минасолтан не поддержала шутку сына, она, как и Джейран, молила аллаха ежечасно за него и малышей...
      - Уповай на аллаха, сынок, мы все в его власти... Пусть аллах вселит в сердце Керим-бека благую мысль вспомнить о семье его верного слуги, Сеида Азима, что тогда останется делать Керим-беку?
      Она снова погладила согнутую спину, и будто какая-то сила перетекла от нее к сыну, так велика была ее любовь и преданность. Поэт собрал свой пенал, на рассвете он должен покинуть дом. Необходимо хоть немного поспать...
      А Минасолтан не могла уснуть, в тревоге и беспокойстве уста ее шептали:
      - Аллах всемогущий! Дай моему сыну удачи, облегчи его путь, помоги в делах! Не дай ему опозориться перед женой и детьми своим безденежьем, своим неумением принести в дом хлеб. Что делать? Ты сам создал его таким. О всемогущий! Всели праведные мысли в голову Керим-бека и доброту в его сердце, чтобы мой сын не вернулся домой с пустыми руками, чувствуя себя виноватым перед семьей.
      Чуть свет она была уже на ногах, а когда поэт проснулся, во дворе его ждал конь, которого Ширин Абдулла накрыл попоной и привязал к воротам.
      Он выезжал из дома, когда в конце улицы послышался голос Сироты Гусейна, который уже с лотком на голове шел к Базару.
      Мать плеснула водой на дорогу из чаши, как это делают в каждой мусульманской семье, когда кто-нибудь из дома уходит, уезжает в путь. Поэт взглядом попрощался с Джейран, он бы с удовольствием поцеловал ее нежное лицо, но традиции не позволяли сделать ему это при матери. В сердце закралась печаль, когда он перевел взор на Минасолтан:
      - Не болейте, мама! - И пришпорил коня.
      Дороги... Ширванские дороги, по которым мы уже не раз проезжали с вами...
      На пустынной дороге он был один... Утомляло ли его одиночество? Пугало? Нет, конечно, нет. Скорее, он любил оставаться один. Неистощимое воображение поэта создавало собеседника, с которым поэт коротал путь... То собеседник возникал из прошлого, то увлекал его в будущее... То воображаемый спутник был другом, то оказывался врагом... И теперь, как всегда, Сеид Азим пустился в путь ради семьи, ради куска хлеба... Тяжелые, утомительные, горькие воспоминания о голодном дне "голодного года"...
      ... Чтобы отвлечь детей от мысли о еде, Сеид Азим рассказывал им сказки, вспоминал стихи детских лет. Но из его затеи ничего не вышло. Стоило ему прерваться, как дети спрашивали его: "Джейран сказала, что хлеб будет утром. Правда? Хлеб дядя Ширин принесет?" Или обращались прямо к нему: "Хлеб купит Ага? Пойдет и купит?" Старшие были тогда совсем маленькие... "О аллах! Какое страшное несчастье - голод. Не испытывай меня голодом, аллах всемогущий! Я не могу смотреть в лицо голодным малышам, не могу видеть осунувшееся лицо Джейран. Мама прячет глаза от меня, и я готов провалиться сквозь землю..." Он вспомнил давнишний разговор, тихо переговаривались Джейран и Минасолтан:
      - Мама, давайте я приготовлю фасоль с тыквой, а если добавить сушеного кизила, будет очень вкусно...
      - Нет, детка, - вздохнула Минасолтан, - кизил кислый и вызывает аппетит, дети захотят хлеба... Лучше свари фасоль на воде, а тыкву порежь кусочками и испеки на сковороде без масла. Фасолью они наполнят желудок, а сладкая тыква будет детям вместо лакомства.
      "О аллах! Я всю свою жизнь молил тебя не вынуждать просить милостыню. Где же твоя хваленая справедливость? Зачем ты обрекаешь на голод безгрешных детей? Или мою мать, которая ни разу в жизни не пропустила ни одной молитвы? Или Джейран, которая одного за другим вскармливает детей грудью, не пропуская при этом установленных тобою молитв и поста, и каждый раз просит тебя о своих детях: "О аллах! Пожалей моих детей! Пошли им больше хлеба насущного!" Но разве ты ее слушаешь, аллах? Где же твое милосердие? Ты высшая сила, могучая, неодолимая... К кому же мне еще обращаться?.."
      Он и не заметил, как завыл, засвистел ветер, точно залаяла стая волков... Поднялся из-за гор смерч, мгновенно смешавший землю с небом, ураганной силой швыряя в лицо снежными хлопьями, все пространство заволокло мраком. Пронизывающий ветер проникал сквозь хорасанский дубленый тулуп и чуху под ним, калмыцкую мохнатую папаху срывало с головы. Папаху подарил шапочник Алигулукиши, бог знает с какой целью, возможно отдавая сеиду узаконенную подачку... Хорошо, что поэт не забыл под модные с недавних пор в этих краях штиблеты натянуть на ноги шерстяные носки, собственноручно связанные и присланные Дастагюль - старшей женой Гаджи Кадыма - хозяина зимовья Белоглан, к которой Ага заезжал по дороге в Арабчелтыкчи... Сеид Азим потуже завязал белый башлык, которым была обернута папаха, подарок родственника из Ягсая, где окончил жизнь покойный дед поэта... Подарки... Подарки...
      Он представил себе дом, где Джейран, согревая дыханием замерзшие руки, засыпает в мангал угольную пыль, потому что крупные куски давно сожгли. Ей надо разжечь оставшуюся со вчерашнего дня угольную пыль до того, как проснутся дети, чтобы хоть немного согрелся дом и дети не простудились, потом покормить орущего от голода младенца, потом остальных, потом...
      В богатых домах еще с вечера топились жаровни, раскаленные угли источали плотный, дающий постоянное тепло жар. Хозяева, удобно устроившись на тюфячках, подложив под голову мутаки и подушки, грели ноги у мангалов, поставленных под специальные металлические столики, поверх которых натягивали покрывала до самых подбородков. На столиках стояли подносы из меди, прекрасной лагичской работы, наполненные поджаренными зернами пшеницы, кукурузы или гороха, с кишмишом и финиками, ядрышками фундука и грецкого ореха. Слуги подавали чай или жирный с разными приправами плов. Конечно же это были богатые, зажиточные дома. А что сейчас у них дома?..
      Когда Минасолтан и Джейран увидели готового к путешествию Сеида Азима, мать задала свой обычный вопрос:
      - Куда ты, детка, к добру ли?
      Сеид Азим старался не встречаться взглядом с женщинами. Как положено, он вел разговор со старшей из них.
      - А что может быть недоброго, будь проклято зло!... Мне необходимо отлучиться...
      - Далеко ли, родной?
      - Пока еще не знаю точно, мама, если немного задержусь, не волнуйся...
      Минасолтан конечно же знала, куда едет сын. Но Джейран устыдилась спросить у мужа, куда он собрался, и потому свекровь подоспела на помощь:
      - Хорошо, сынок, поезжай, да принесет тебе аллах удачу...
      Как хорошо, что не надо еще раз объяснять, что в путь его гонит страх голода. "Молодец, мама, сама все понимаешь..."
      - Будьте здоровы...
      - Возвращайся здоровым... - Привычным взмахом она плеснула воду вслед сыну. - Пусть аллах будет с тобой!
      ... Мысли о матери не оставляли его ни на минуту, она всю дорогу была рядом. Щемило сердце: "Мама моя, трудолюбивая, неутомимая, отдавшая мне в жертву свою молодость, лучшие дни своей жизни! Сначала мама растила меня, теперь растит моих детей, она не жалеет своих сил, чтобы в доме всегда был мир. Самая благородная из женшин, самая самоотверженная из матерей, моя мама! Если бы я решил отвернуться от веры пророка Мухаммеда, моего великого предка - посланника аллаха на земле, то стоило мне вспомнить его слова о том, что рай на земле под ногами матерей, как я взял бы назад свое решение... Рай под ногами таких матерей, как ты, моя мама! Да буду я жертвой твоей, моя опора и поддержка!"
      Мои мысли, дорогой читатель, о матери Сеида Азима, о матери поэта Минасолтан. Когда я слышу песни, в которых звучит признательность матерям за их бескорыстие и долготерпение, мне кажется, что каждая о ней, о матери поэта...
      Всегда провожает его из дома Минасолтан. В который раз провожает, в который раз выливает вслед ему воду, чтобы путь его был гладок. "Уеду и снова вернусь, а увижу твое лицо, и надежда вернется ко мне..."
      Материнские глаза постоянно устремлены на дорогу, по которой уехал сын, томятся ожиданием и тоской, лучики морщин уходят от прищуренных, вглядывающихся в даль глаз. "Воды текут неустанно, и сердце не устанет ждать..."
      Среди сотен шагов, среди тысяч звуков она старается уловить шаги сына; сердце готово разорваться на куски, только бы узнать, по какой дороге он вернется...
      Что может быть дороже слова "дитя"? Сколько раз ее губы шептали "детка"? Сколько раз молили аллаха пощадить ее "детку"? Нет на земле святилищ и домов аллаха, где не возносились бы молитвы и не отдавались жертвы во имя счастья и жизни самого дорогого существа.
      - О детях не беспокойся, детка, в доме осталось немного муки, накормим, и тыква есть... Ты занимайся своими делами, поезжай спокойно.
      Мешади Ганбар, спешивший к утреннему омовению в баню Галабазара, счел доброй приметой раннюю встречу с потомком пророка:
      - Да буду я жертвой твоего предка, Ага, как я рад тебя видеть! Что это ты так рано? Или тоже в баню собираешься?
      Сеид Азим поздоровался с соседом, подумав с усмешкой про себя: "Лысому только расчески не хватает! В такую погоду и на пустой желудок только бани недоставало..."
      А Мешади Ганбар не унимался:
      - Да будет над тобой милость аллаха!.. Но, Ага, в такую погоду лучше из дома не выходить. Ты ведь поэт, лавки на базаре у тебя нет, значит, никакие заботы тебя не гонят, не то что у меня... После молитвы мне надо спешить в лавку, а ты можешь сидеть дома, греться у мангала, облокотясь на подушку...
      Словоохотливость и болтливость Мешади Ганбара раздражала поэта, но Сеид Азим не мог ответить ему. "И он мне завидует! Если бы твой аллах, сосед, вместо пшеничной каши со сливками, имбирем и корицей, что ожидает тебя после молитвы, принес моим детям кусок хлеба, это было бы для меня праздником..."
      - Веселый ты человек, Мешади Ганбар, клянусь аллахом...
      - Хорошее настроение, Ага, - признак праведности духа...
      "Что чувствует твой праведный дух, Мешади, когда ты заключаешь очередной временный брак у моллы?.. - с усмешкой подумал поэт. - Конечно же воды галабазарской бани смывают все грехи с человека, не пропускающего ни одного религиозного омовения, ни одной молитвы..."
      - Извини меня, Мешади Ганбар, здесь мой путь расходится с твоим, мне сюда... Счастливого омовения, да укрепится твоя вера!
      Мешади провел пальцами, выкрашенными хной, по окрашенной бороде, кивнул головой в островерхой папахе:
      - Пусть аллах будет милостив к тебе, Ага. - И неторопливо зашагал в сторону Галабазара, до бани оставался один квартал.
      "Посмотрим, принесет ли мне удачу праведная физиономия Мешади Ганбара? Проклятье дьяволу! Дорога все время идет вверх, ветер бьет в лицо. Но мне необходимо добраться до Агамаммедли. Сейчас мне больше не к кому обратиться. К Махмуду-аге? Нет, нет! С тех пор как я послал ему последнее стихотворение - подношение, прошло полтора месяца. Даже самому терпеливому может надоесть поэт-бедняк. В последнее время и настроения нет присутствовать на меджлисах в его доме. Я стараюсь и на глаза ему не попадаться. Одна надежда на Керим-бека и его обещание. Авось вспомнит..."
      Когда рассвело, ветер ненадолго стих. В разрывах облаков на фиолетово-синем небосклоне, словно груды белого хлопка, высились вершины гор. В холодном горном воздухе дышалось полной грудью, но чем выше склон уходил вверх, тем больнее становилось дышать, словно льдинки проникали с каждым глотком воздуха в легкие. Потом Сеид Азим почувствовал, что задыхается, ему показалось, что башлык туго обхватил горло и стиснул его. Он развязал концы башлыка, но легче не стало. Лоб покрыла испарина, вынув из кармана хорасанского тулупа платок, он насухо вытер лоб. Но тут заметил, что бороду и усы обмело инеем: его горячее дыхание мельчайшими белыми льдинками оседало на лице и выбивающихся из-под папахи волосах. "Странно, мне одновременно и жарко и холодно. Голова вспотела, спина мокрая, а руки и лицо заледенели..." Он спешился, растер руки снегом, вытер их насухо платком, потом засунул руки в рукава тулупа. Маленькая передышка, казалось, восстановила его силы. Он шел, ведя коня на поводу, вонзая палку в глубокий снег, пытаясь определить дорогу, опасаясь ям и оврагов, коварно спрятавшихся под слоем снега. Он с частыми остановками медленно продвигался вперед. Ему казалось, что далеко, далеко внизу, в низинном ущелье, стелется дым над крышами домов, а может быть, серая мглистая пелена заволокла даль... Ни одного живого существа под этим белым покрывалом... Но вот снова завыла поземка, закрутила клубки по дороге, все круче, все выше вздымая снежное веретено, и вот уж сплошной стеной повалил, посыпал снег. Сразу потемнело. Ветер ворвался под полы тулупа, проник сквозь рукава и воротник. Сеид Азим задохнулся, закашлялся и, став спиной к ветру, прижался головой к боку коня.
      - Ага, да буду я жертвой твоего предка, что ты делаешь здесь в такое время, когда не видно даже хвоста идущего впереди коня?
      Сеид Азим с трудом оглянулся на голос. Какое счастье, что он встретил человека!.. Он узнал говорившего. Это был младший брат давнего знакомого Сеида Азима - Гаджи Нусреддина из Гейляра - Мехъяддин. Поэт глубоко вздохнул, ветер высек слезу из его глаз...
      - Сынок! Погода поначалу не обещала быть такой жестокой... Да, давно я не видел моего друга Гаджи Нусреддина...
      - Ага, видно, важное дело толкнуло вас на дорогу в такую непогоду? сказал Мехъяддин, а сам подумал: "О аллах! К добру ли? Почему такому светлому и знающему человеку не помогает его предок?"
      - Сынок! Мне очень нужно повидать твоего брата... "Он мне поможет, только ему я могу поведать о своем горе... Ты думаешь о моем предке, парень, я тоже... Если бы у моего предка была сила, то его детей не перебили бы как овец в Кербеле, а их жен не угнали бы в плен..." - подумал поэт и усмехнулся.
      А Мехъяддин уже спрыгнул с коня, подошел к Сеиду Азиму и помог ему взобраться в седло, плотно подвязал подпругу, вскочил на своего коня, и они вместе заспешили к Гейляру...
      Не здесь, так там... Гаджи Нусреддин спас Сеида Азима от беды: разделил поровну, что имел в доме, и, спасибо ему, дал ему возможность продержать семью, не дать голоду выкрасить лица шафраном. А господа, летом дававшие обещания поделиться с семьей поэта осенним урожаем, то ли забыли свои клятвы, то ли нарочно заставляют его ждать и надеяться, желая получить поэтические восхваления, которые, как они понимали, оставят их имена в сокровищнице поэзии народа... "Люди не обязаны содержать меня. Откуда им знать, что заработанные учительством деньги я отдаю на нужды моей школы?"
      Возвращаясь в город, поэт все время пути думал об одном: он должен заранее готовить продукты на всю зиму, не ждать наступления холодов, чтобы они всегда были готовы на случай несчастья... Что бы с ним ни случилось, семья не должна погибнуть. Эти мысли часто приходили к Сеиду Азиму, но он понимал и то, что мысль мыслью, а запастись едой на зиму не удастся... Кто поможет? Откуда взяться запасам? Все труднее и труднее жить, на неделю вперед заглянуть страшно... "Аллах всемогущий! Пусть уйдет день голода и больше не вернется!"
      А в городе поэта ждала недобрая весть. Так всегда: отлучишься на некоторое время, а приедешь - и непременно узнаешь что-то такое, отчего на душе делается горько.
      Вот и теперь - не успел вступить в город, как ему сообщили: прошлой ночью мороз расправился с лоточником Сиротой Гусейном...
      Как можно в это поверить? И сразу всплыло в памяти: "Да что ты, сосед, разве он заболеет? Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтоб он охнул? Да он крепче камня!.. Над нами воля аллаха! Наверно, он у него в милости, избавил голого от хлопот со стиркой..."
      Больше никто не услышит песенок Гусейна в Мануфактурных и Бакалейных рядах Базара. Осиротели кварталы Иманы, Минахор, Сарыторпаг, кто теперь будет разносить халву на лотке? И каждый, кто встретит нового лоточника, вспомнит Сироту Гусейна и его голос, распевающий о Ширване, о своей любимой...
      Царица фей снова была с ним рядом. Он чувствовал это, когда возвращался домой. Ему даже казалось, что она отдавала ему, замерзавшему под ледяным ветром, свое тепло. Он каялся перед нею в необходимости писать оды-восхваления, вместо того чтобы кричать о злодействах своего времени.
      - Но ты же пишешь стихи-назидания для школьников, в которых призываешь овладевать основами наук.
      - Вместо того чтобы бросать вызов врагам?
      - А газели о любви, о красоте?
      Поэт снова ощутил прикосновение к своему лбу нежных пальцев, пахнущих цветами, ветром весны, дыханьем любимых губ...
      - Я собой недоволен.
      - Поэт не может быть довольным собой. Ты не первый и не последний... Поэт умирает в день, когда начинает любоваться собой.
      - Я стыжусь стихотворений, которые писал с протянутой рукой, вымаливая хлеб для своих детей. О аллах! Как прав был, оказывается, мой дед, когда говорил мне, молодому: "Поэты всегда живут в большой нужде. Они вынуждены испытывать постоянный стыд перед женщиной, перед семьей, что не могут достать пропитание для детей. Они вынуждены унижаться перед сильными и богатыми..." Я не сумел выполнить его пожелание: никогда не просить, не ставить свою музу в зависимость от властителей мира... Ради одного мешка пшеницы, ради тулупа или абы я протягивал руку... Сквозь мои стихи проглядывает нищета. Я стыжусь грядущих поколений.
      - Как же ты думаешь о своих преемниках? Ты что же, считаешь своих потомков неблагодарными, невежественными? Ценители поэзии и родной литературы, которым в дар ты оставил свою поэзию, которым старался внушить свои идеи, ради которых шел на муки и страдания, поймут тебя. Не тревожься, будь спокоен, они поймут тебя.
      - Может быть. Но что мне сказать моим детям, моей семье? Могут ли они простить меня? Вся их жизнь проходит в лишениях, голоде и невзгодах, долги отягощают мою совесть. Я стыжусь моего старшего сына Джафара, стыжусь матери...
      - Не тревожься! Они не осудят тебя... Если твой народ не умеет защитить своего поэта, то к детям он сострадает и защитит их!
      - А если мне придется уйти навсегда? И скоро?
      - Я уже сказала, не тревожься, если твой народ не сумел защитить тебя, то защитит твоих детей, не одна семья теряет отца... Со всеми так случается...
      Из всех собеседников, которых рождало воображение поэта, самым лучшим была царица фей, беседы с ней наполняли сердце поэта надеждой, радостью, верой. Страх стал неведом ему, вернулась решимость, окрепло перо. Будто на его пути вновь забил свежий родник, будто он вновь увидел в изумрудных одеждах луга, залитые яблоневым цветом сады, поля распустившихся маков, прохладные, прозрачные ручьи.
      Дороги, одиночество дороги...
      Разве воображение поэта даст ему остаться в одиночестве?
      СВАДЬБА В ГАРАВЕЛЛИ
      Месяц назад из Гаравелли Сеиду Азиму передали приглашение на свадьбу. Давний знакомец поэта Кебле Гейбат женил внука Гулу, сына своего сына. Передавший приглашение гаравеллинец на вопрос, кто из ашугов будет петь на свадьбе, ответил, что жениху повезло: "На счастье Гулу, Салтанали, гаравеллинский бек, пригласил на свадьбу своего сына ашуга из Абдал-гюлаба. Кебле Гейбат, прознав о приезде ашуга из знаменитого Абдал-гюлаба, отправил сына к беку с просьбой прислать ашуга после свадьбы бекского сына в село, провести свадебное торжество у его внука... И бек разрешил. Иначе не видеть гаравеллинцам ашуга из Абдал-гюлаба..."
      Поэту давно хотелось услышать ашуга из знаменитого на весь край Абдал-гюлаба, вот и возможность за один раз сделать два дела: оказать уважение хорошим людям и послушать народного поэта...
      Еще подъезжая к осеннему стойбищу кочевников, где проводилось торжество, Сеид Азим услышал веселую музыку. Зурнач призывал гостей к сооруженной на широком лугу тойхане, похожей на яркий осенний букет на зеленом ковре. Старинная мелодия не оставляла в покое ни одно сердце, ноги сами шли в пляс.
      Не успел поэт поравняться с первой кибиткой в ряду, как ему наперерез бросилась женщина-кочевница, чуть прикрыв подбородок платком. Она с ловкостью схватила повод коня, другой рукой придержала стремя:
      - Ой, Ага, дорогой! Джан-джан, да буду я жертвой твоего предка! Добро пожаловать, джан-джан! Аада, Ага-мали, эй... - громко крикнула она, - эй, приехал Ага, наш родной, идите сюда, держите коня!
      Сеид Азим узнал жену Кебле Гейбата Мансиму, бабушку жениха... Приветливое лицо, знакомая манера часто повторять "Аада, джан-джан" вселили в гостя успокоение. Он улыбнулся и спрыгнул с коня.
      - Не утруждай себя, сестра Мансима, кто-нибудь присмотрит за конем... Рад видеть тебя!
      Не дожидаясь помощи, женщина сама сняла седло с коня:
      - Да будет радостной твоя жизнь, да перейдут на меня твои болезни, джан-джан, какой это труд? Мы - слуги твоего предка, маленькие люди, это ты дал себе труд: по такой дороге приехал к нам на свадьбу, возвысил нас в глазах людей... Да буду я жертвой твоего предка, Ага. - Она повернулась в сторону кибитки: - Аада, Урфат, Урфат, счастливица, иди вымой ноги Are, место приготовь, чтоб он смог отдохнуть с дороги, он издалека приехал, измучился...
      Из кибитки показалась молоденькая девушка в свадебном наряде, на ее голове развивался красный свадебный шелковый платок, алый отсвет еще больше разрумянил ее щеки, которые она чуть прикрыла платком. Смущаясь, девушка поцеловала руку Сеида Азима и поставила перед ним на землю медный таз и кувшин с водой.
      - Не утруждай себя, дочка...
      Не слушая возражений, невеста грациозным движением закинула концы платка за спину, опустилась перед гостем на одно колено и наклонилась, ловкими пальцами развязала шнурки, сняла носки и чуть не насильно поставила ногу поэта в таз. Она вымыла и вытерла ему ноги, а тем временем в кибитке Мансима постелила гостю чистый тюфяк, бросила подушку и на разостланное перед тюфяком полотенце поставила сливочное масло, сливки, буйволиную густую сметану, овечий сыр, только что испеченный чурек. Мансима налила в пиалу свежезаваренный чай из задымленной черной посудины, похожей на кувшин, и поставила перед поэтом:
      - Джан-джан, пей, родной Ага, пусть усталость выйдет из твоего тела. А когда отдохнешь, благословишь моего Гулу... Сам он очень стеснительный, не подойдет...
      Поэт хорошо знал обычаи кочевников, его восхищало, что женщины, не смущаясь тем, что дома отсутствуют мужчины, с достоинством и непринужденностью встречают гостей, не закутываясь в чадру, как горожанки, и платком прикрываются лишь для вида, да и то только совсем молодые женщины, недавно вышедшие замуж, стеснявшиеся перемен, которые произошли в их жизни.