Звучит повсюду голос мой

      - Не вставай, не вставай...
      - Видишь, Ага...
      - Вижу...
      Бирджа-ханум вышла заварить чай. Они молчали, не находя слов начать важный разговор. Тарлан отрывисто спросил:
      - Как Махмуд-ага?
      - С ним все хорошо, шлет тебе привет, интересуется, как твои дела...
      - Знаю, спасибо ему...
      - Все мы душой с тобой...
      - Знаю, спасибо вам... Как Рза-бек? Школа?
      - Нашли сарай, теперь переоборудуют для школьного помещения. Покупают стулья. То да се... Каждый делает, что может, вот и ты поправишься поможешь.
      Губы Тарлана скривила грустная усмешка:
      - Нет, Ага, я уже все, я выпал из ряда...
      - Почему?
      - Ты сам знаешь, Ага. Я уже не смогу выйти к друзьям, слишком велико было оскорбление, чтобы кто-нибудь мог про него забыть, это выше моих сил, моей гордости.
      Сеид Азим понимал причину горя Тарлана. "Будь ты проклято, время, если твои традиции и понятия ломают, увечат молодые, чистые души, не могущие перенести оскорбления и обиды чести... Надо научить Тарланов бороться, не отступать, не падать духом..."
      Полные слез, печальные глаза Тарлана смотрели на поэта.
      - Не считай своих друзей такими безжалостными, Тарлан. Кто думает о том, что произошло...
      - Упаси аллах!.. Но ты же знаешь ширванцев, шемахинский Базар. Куда я с таким лицом смогу выйти? Как только увидят меня со шрамом, тотчас кличку прилепят, да еще бог знает что будут болтать за спиной. У меня нет выхода...
      Тарлан многое хотел сказать Are...
      - Ты не все еще знаешь, Ага. Отец решил меня женить. Но не на той, кого я люблю... Любимую мою вырвали из моей жизни, но вырвать из моей души ее никто не сможет...
      Он мог бы еще добавить, что без Соны решил не оставаться в отчем доме, что вместе с Соной погубили его мечты, его желания, вместе с ней задушили стремление жить и надеяться на счастье.
      - Я не могу жениться на нелюбимой, это выше моих сил...
      Поэт печально смотрел на друга, оскорбленного и униженного при друзьях отцом. В довершение всех бед несчастный парень ничего не знает о своей любимой. У Сеида Азима не было сомнения в том, что Тарлан горюет о Соне, он просил как-то написать газель для любимой девушки, а потом сама Сона намекнула поэту о своей любви к юноше. Но сказать о своих предположениях Сеид Азим не считал возможным, во-первых, чтобы не обнаружить, что он знает тайну друга, а во-вторых, тайна Соны не принадлежала одному Сеиду Азиму, нельзя подводить людей, которые прячут несчастную. Как еще сложится жизнь? Все равно Тарлан не сможет на ней жениться. Гаджи Асад скорее убьет обоих, чем позволит такое.
      И Тарлан не мог признаться Are, что больше позора оскорбления он переживает исчезновение Соны, страдает, что бандиты увезли ее в горы.
      Мысленно они говорили об одном и том же, но законы воспитания, законы жизни на давали им возможности на откровенность без утайки.
      - Что же ты хочешь делать?
      - Я должен уехать из дому.
      - В таком состоянии? Ты еле сидишь... А ты подумал о тетушке Бирдже, ведь она с ума сойдет от горя...
      - Не приведи аллах! Маме и всем домашним я скажу, что еду на поклонение имаму Рзе в Мешхед, но от тебя скрывать не стану, что отправлюсь совсем в другие края, пока еще не знаю куда... Хотя должен признаться, во сне мне чудится, что меня кто-то призывает к себе, - может быть действительно святой имам, кто знает? Мне стадо немного лучше, через день-два, я думаю, у меня достанет сил подняться с постели. В таком состоянии никто не заподозрит, что я не еду на поклонение... Передай друзьям, что были так добры ко мне, пожелания осуществления наших мечтаний... Только бы они исполнились...
      - Тарлан, дорогой, это были мечты наши общие - добиваться образования для нашего народа. Не только Рза-бек, но и я, и ты должны...
      - Нет, дорогой, мои надежды рухнули, рассыпались в прах, теперь я не борец, я оказался бессильным, бесполезным...
      - Зачем ты так говоришь? Раз ты решился на отъезд, поедем вместе учиться, получим образование, чтобы учить других.
      - Отец разрешит мне стать только священнослужителем, таким, как Молла Курбангулу, на это он деньги даст, ни на что другое...
      С чувством сожаления и горькой грусти поэт взглянул на друга.
      - Твой уход - еще одна победа тех, кто Рза-бека называет "Урус Ирза", кто объявил его школу греховной...? Жаль, что теперь тебя не будет в наших рядах.
      - Я никогда о вас не забуду. У меня к тебе просьба, не сочти за труд, Ага!
      - Пожалуйста, Тарлан.
      - Я дам тебе деньги, - он приподнял тюфяк и вынул маленький сверток. Отдай их Джинн Джаваду, пусть купит для меня теплую одежду. То, что останется после покупки, нужно будет передать смотрителю караван-сарая Махмуда-аги. Когда деньги мне понадобятся, я сам у него возьму.
      Сеид Азим сокрушенно воскликнул:
      - Мне кажется, ты в своих расчетах совсем забыл о матери... Как ты можешь быть с ней таким жестоким!
      - С мамой я поговорю, она должна меня понять... Лучше надеяться на счастье в чужих краях, чем твердо знать, что меня здесь ожидает.
      - Слушай, ага Тарлан, а вдруг тебе удастся переубедить отца?
      - В чем? Он не откажется от того, что составляет смысл его жизни. Встреча наша откладывается до страшного суда, может быть, тогда разрешится наш спор с ним... И с тобой, боюсь, мы тоже больше не свидимся... "Я не вернусь на озеро, с которого спугнули мою лебедушку..." - прошептал он.
      У поэта сжалось сердце. Он чувствовал, что прощается с другом навсегда, но, чтобы хоть немного приободрить Тарлана, сказал:
      - Не говори так... Я тоже скоро уеду. Авось судьба столкнет нас еще раз. Да и ширванская земля обладает притягательной силой...
      - Ты твердо решил поехать учиться, Ага?
      - Решил, ага Тарлан!
      - Куда?
      - В Наджаф... Нужно еще многое узнать, чтобы осмелиться учить других.
      - Да будет удачным твое путешествие, Ага!
      На прощанье друзья обнялись и поцеловались. Поэт покинул дом Гаджи Асада, так и не встретив самого хозяина. Визит его прошел незамеченным. Бирджа-ханум возлагала большие надежды на могущественное влияние потомка пророка на ее сына. От внутренней чистоты поэта люди становились лучше, может быть, и ее сыну станет легче, Ага обязательно ему поможет... Не подозревая о том, какие над ней сгущаются тучи, и только сетуя на то, что не успела угостить гостя чашкой чая, Бирджа-ханум проводила его до ворот и поцеловала ему руку.
      ... Впереди лежала дорога. Она ждала двух наших друзей, одного из них вела к надеждам и образованию, второго - в неизвестность.
      Дороги поглотили Сону, потом - Тарлана. Как будто и не было на ширванской земле восхищавшей танцами красавицы Соны. Сорвали благоухающий цветок... А Тарлан... Тарлан не поехал учиться, к чему призывал его поэт, не ушел на поклонение к святыням мусульман, как обещал дома, он избрал для себя участь странника в пустыне... На какой берег бурного океана времени выбросят Сону и Тарлана эти дороги?
      Жизнь продолжается, такая, как прежде, и никто не вспоминает об исчезновении этих двоих. Только у Бирджа-ханум не просыхают глаза от слез.
      СВАДЬБА
      ... Сеида Азима не оставляют мысли об участи его несчастного друга. Он постоянно грустен. Правда, он стремится в Наджаф в семинарию, однако его мечты сбудутся не так скоро. На это есть причины. И первая из них - деньги, вернее, отсутствие их. На что он будет жить и учиться в чужом краю? Он надеялся на покровительство богатого человека. О жизни семинаристов в Наджафе и Кербеле говорили вернувшиеся с поклонения святыням паломники. Посылаемых им пожертвований едва хватает на плату за обучение, бедные школяры ведут нищенское существование, становятся попрошайками. Письма семинаристов полны жалоб и просьб о помощи. Зубрежка основ богословия высушивала мозги, от живой мысли ничего не оставалось. Некоторые отчаявшиеся увлекались курением опиума и анаши, играли в азартные игры, забывая насовсем изучение корана и основ шариата.
      Кроме того, Сеида Азима останавливали от поездки жалость к матери, заботы о ее здоровье. Сама Минасолтан после истории с Тарланом и его отъездом потеряла покой. Она твердо задалась целью найти для сына достойную невесту и этим привязать его к дому. Может быть, аллах милостив, сын или вовсе не поедет учиться, а если и поедет, то не будет гулять, избави аллах, как другие семинаристы. И будет стремиться домой.
      Минасолтан вела переговоры с родственниками и соседями и подстроила дело так, что, куда бы Сеид Азим ни приходил, с кем бы ни встречался, тотчас возникал разговор о женитьбе.
      ... Со времени печальных событий прошел год. Вспоминая свою любовь к Соне, Сеид Азим ощущал аромат юной расцветшей розы, весенний ветер, мгновенно освеживший жизнь, мимолетный свет, озаривший все вокруг него. Он был опьянен изяществом и грацией ее стройного тела, восхищен чарующим, зажигающим кровь танцем... Была ли та любовь настоящей, истинной, он не думал... Ему казалось, что он должен видеть Сону, вдыхать ее аромат... Она была для него гурией, пери рая. Это был сон, он проснулся, и в руках ничего не осталось. А память запечатлела вечную, пленительную красоту. Ее из памяти ничто не сотрет, ни одно несчастье... Поэт теперь осознал, как когда-то говорила ему Сона, что их соединяла не та любовь, которая объединяет людей на жизнь и смерть, которая приносит в жизнь продолжение свое, потомство, нет. Здесь нет места для любви между мужем и женой, которые делят последний кусок хлеба, всю жизнь идут плечом к плечу, выносят все тяготы жизни ради того, чтобы вырастить детей, продолжить род. Это поклонение поэта богине красоты, прекрасному неземному существу. Сона говорила ему: "Я могу быть украшением твоих грез, источником твоего воображения, и только..."
      Сеид Азим не давал и в те времена клятвы не жениться никогда. Теперь и он начинал думать о спутнице жизни, которая бы понимала его во всех его делах... Интересно, а кого судьба, движущая руками любимой матери, выбирает ему?
      Эти мысли тяготили его, утомляли. Только в поэзии он находил отдохновение. Но в последние дни ему не нравились сочиненные им газели. Не раз он раскрывал перед собой диван стихов несравненного Физули. Он шлифовал свое мастерство подражаниями газелям Физули. Интерпретации известной темы и подражания поэтам-мастерам - извечная школа поэзии. Он в газели мастера прибавлял три строчки к двустишию, стремясь не нарушить размер и рифму, смысл и значение, сохранив красоту и художественные качества газели. Так создавалось совершенно новое произведение.
      Как у сломанной пиалы, даже звона нет у нас,
      От друзей же ни привета, ни поклона нет у нас,
      Ветер, ветер, на чужбине почтальона нет у нас,
      Даже весточки от милой, у влюбленных нет у нас,
      Не оставь наш дом печали - без тебя таким он стал.
      Газель о любви Физули была так созвучна нынешнему состоянию Сеида Азима, что молодой поэт не испытывал трудностей в нахождении необходимых слов, подходящих для каждой строки. Слова лились тонкой нежной вязью, как легкий предрассветный ветерок, как вода из чистого родника. Перед взглядом поэта оживали картины недавнего времени, поставившего преграды перед свободной любовью Соны и Тарлана.
      "О старый Физули! Через триста лет после тебя на Востоке будто ничего не изменилось. И после тебя душат любовь и чувства. И сейчас за любовь Санана к христианке на шею вешают крест, и сейчас аскеты запрещают смотреть на красивых людей. Отовсюду летят камни в тех, кто славит любовь, и тело влюбленного в ранах, душа его стонет. Лицемеры требуют отречься от любви".
      Щеки поэта пылали, он весь горел точно в лихорадке. Перо без устали выстраивало строку за строкой на белой самаркандской бумаге:
      Нет, святошам-лицемерам я не стану подражать, Прикрывающимся верой я не стану подражать, Поучающим не в меру я не стану подражать, их постыдному примеру я не стану подражать. Потому что никогда я в этом правды не видал.
      Неслышно в комнате появилась Минасолтан с чайным подносом в руках. Она понимала, что сын увлечен, но решилась сегодня непременно поговорить с ним. Хватит оттягивать то, что обязательно должно произойти: она должна получить его согласие на женитьбу. Следует к такому важному событию подготовиться заблаговременно, написать в Дагестан своему отцу Ахунду Гусейну, который был в Ягсае кази - главой духовенства в своем уезде. Ахунд Гусейн вершил судебные дела мусульман и был справедливым человеком, он много сделал для внука, без его помощи Минасолтан не смогла бы так хорошо его воспитать. Он приедет и завершит это благое дело.
      Поэт скорее почувствовал, чем увидел, как мать вошла в комнату. Он поднял голову и тут же понял, что сегодня не избегнуть разговора. Уже несколько дней мать набиралась храбрости, ходила вокруг да около, а сегодня так просто не уйдет.
      - Что, мама, похоже, ты хочешь что-то сказать мне?
      Минасолтан любила, когда сын называл ее как в детстве "мама", в эти минуты ей казалось, что сын еще совсем маленький, и она смелела.
      - Сынок, что не скрыть от аллаха, не следует скрывать и от его раба. Намерение есть у меня женить тебя.
      Сеид Азии покраснел:
      - А может быть, рано еще?
      - Нет, дорогой, не рано. Слава аллаху, ты уже совсем взрослый мужчина, самое время...
      - Что мне тебе ответить... Ты ведь давно уже ведешь подготовку, окружили меня со всех сторон, куда ни приду, все говорят одно и то же: "Тебе следует жениться!" Жениться - это же не купить на базаре фунт мяса!
      - Мои это уловки или не мои, я мать и стараюсь влиять на сына... Ты скажи мне, согласен или нет?
      Не положено молодому человеку показывать матери свои переживания, волнения, тайные желания, поэтому Сеид Азии пытался отшутиться:
      - А кто отдаст свою дочь за человека без профессии, без твердого, известного наперед заработка? Какую несчастную ты хочешь осчастливить таким женихом, мама?
      Мать не была настроена на шутливый разговор, поэтому не уловила в вопросе желания выведать сведения о будущей жене.
      - Слава аллаху, за тебя каждый с удовольствием отдаст свою дочь, и род наш славен, и у тебя характер золотой! А работа... Ты пишешь, вот...
      - Не сердись, мама, но не скажешь ли ты мне, кого ты имеешь в виду?
      Минасолтан улыбнулась, уразумев, в чем дело:
      - Ой, ну почему же нельзя узнать, разве не ты женишься! Хочу посватать за тебя дочь Беим-ханум,
      Джейран...
      Сеид Азим, конечно, не видел Джейран, но мать ее, дальнюю родственницу Минасолтан, видел довольно часто, она помогала матери стегать одеяла и тюфяки, мыть и раздергивать шерсть для них. Иногда тетушка Беим ночевала у них. Она, разумеется, прикрывала лицо от Сеида Азима, но при всем при том чадра не скрыла от него приятные, даже красивые черты лица немолодой женщины. Если права пословица: "Посмотри на мать, а потом женись на дочери", то Сеиду Азиму следует подбросить папаху вверх... Другого выхода не было. "И дед мой, и отец, и все мужчины в роду женились только по совету старших в семье. В моем краю нет таких счастливцев, которые, влюбившись в красавицу, могли бы на ней жениться. Рано или поздно, но женюсь я на той, кого мне выберут. Так не обижу я маму, понадеюсь на ее вкус. Не может быть, чтобы тетушка Беим плохо воспитала свою дочь". Мать прервала его размышления:
      - О чем ты задумался, сынок? Или тебе не по душе та, которую я назвала? Честное слово даю, она настоящий джейранчик! Красавица, умница! У своего деда научилась читать коран, писать... Что ты еще хочешь?
      Сеид Азим понимал, что отступать ему некуда. Уговорами и нажимом у него выманят согласие. Не следует мучить мать. Он уже решился. Ласково протянув матери руку, улыбнулся:
      - Все слишком уж хорошо, дорогая... Я знаю, плохой жены ты для меня не пожелаешь. Раз она тебе так нравится, значит, с невесткой дома уживешься. Пусть аллах пошлет тебе покладистую...
      - Да услышит аллах тебя, детка, - обрадовалась мать, - да будут вещими твои уста. Да пойдет тебе впрок мое молоко, будь счастлив! Желаю тебе, чтобы никогда в жизни ты не раскаивался в том, что сказал мне "да"!
      Похвалы, которые Минасолтан расточала будущей невестке, не уняли волнений и тревог.
      ... Получив письмо от дочери, Ахунд Гусейн тотчас приехал из Ягсая в Шемаху.
      После смерти отца Сеида Азима он одиннадцать лет воспитывал сына своей единственной дочери, учил его основам богословия, занимался с мальчиком кораном, внушил ему любовь к поэзии, наукам.
      Городское духовенство и знать с особым почетом и уважением приняли ягсайского кази. Старик приехал женить внука, эта благая весть была принята всеми с удовольствием и радостью. Кази посовещался с местными аксакалами.
      И вот назначен день свадьбы. Распорядителем, как обычно, должен был быть Джинн Джавад. Ему вручили обговоренный заранее список приглашенных. Джавад обошел весь город квартал за кварталом, никого не забывая предупредить о дне свадьбы. Гостей будет услаждать прекрасный голос Наджафгулу в сопровождении группы музыкантов. Дружками жениха назначены поэты: женатый Рагиб - правым, холостяк Бихуд - левым.
      Весь двор убран большими и маленькими коврами и паласами, краски ковров переливаются под лучами солнца. На кухне разделываются туши освежеванных баранов, подготавливаются казаны для плова.
      ... Под звуки зурны и удары барабана жениха после ритуального предсвадебного омовения привели из бани.
      Во дворе его ждала толпа гостей и родственников. Минасолтан первая, а за ней все остальные накинули на красного от смущения Сеида Азима свои подарки. Тут были и знаменитые ширванские, бенаресские, гянджинские шали; целые отрезы шемахинских тонких шелков, блестящего атласа... Некоторые гости подносили жениху подносы со сладостями. Когда завершилось подношение подарков, мать и родственники унесли все в дом, а во дворе начались танцы.
      Казалось, что Джинн Джавад летает по воздуху: ноги его еле касались земли. Потом залился песней Наджафгулу, голос его проникал в самое сердце. Прекрасный певец заставлял говорить то Хафиза, то Саади, то Физули, а изредка пел и газели самого жениха. Наконец заранее назначенный "хан" свадьбы - один из уважаемых людей Шемахи - дал знак Наджафгулу, и тот запел специальную свадебную частушку, восхваляющую жениха. Гости потребовали, чтобы жених станцевал: "Пусть бек танцует! Пусть бек танцует, будет дешевизна!" "Беком" по традиции называли жениха.
      Джинн Джавад, танцуя, приблизился к другу и тихо прошептал: "Поздравляю со свадьбой, Ага, ты только пройдись по кругу разок-другой, а потом я перехвачу инициативу, но за это с тебя одна эпиграмма и одна газель, и считай, что дешево отделался!" С горящими глазами, обойдя Сеида Азима с правой стороны, он вытащил его на середину круга.
      Все залюбовались статным женихом в белом архалуке, туго обхватывающем стан юноши. Рядом с ним по кругу шли дружки, один справа, другой слева. Гости, в восторге от его статности и красоты, припечатывали к его лбу бумажные ассигнации, другие дарили золотые монеты, женщины бросали от сглаза в огонь соль и цветы руты.
      Волнение теснилось в груди Сеида Азима. Пока шли приготовления к свадьбе, он шутливо и отстраненно воспринимал происходящее, но чем ближе к решающей минуте, тревога и растерянность охватывали его. Что он делает? Не ошибся ли? Но время с неотвратимостью летело, и вот он уже понял, что шутки кончились: несколько дней назад. У него получили согласие, а вчера у местного кази заключили брак с девушкой, которую он еще не видел ни разу в жизни.
      Он чувствовал в себе нарастание ожидания чего-то неизведанного, неизвестного и оттого совершенно не мог спокойно жить. С сегодняшнего утра никто не слышал от него ни одного слова, он не мог раскрыть рта. Он молча получал сведения о приглашенных гостях, о количестве баранов, необходимых для угощения, слушал, как в полусне, пение Наджафгулу, звуки музыки. Вокруг него были знакомые с детства люди, он их почти не замечал.
      Весь день он находился под впечатлением сна, который ему приснился нынче ночью... Последнюю холостяцкую ночь он провел в комнате жениха, куда теперь сложили подарки. А во сне он увидел Сону... Странно, он не испытывал к Соне прежних чувств, Сона была для него все равно что мать... Она подошла к нему совсем близко, положила руку на его пылающий лоб, он словно ощутил прохладу ее ладони и услышал мелодичный голос: "Спи, Ага, и будь спокоен... Я видела сама, хорошая девушка, достойна тебя вполне. Не бойся... Хочешь, я покажу ее?" Сона подняла край полога над кроватью, за ним стояла девушка с фатой на лице, фата поднялась, но поэт, как ни силился, не мог различить черты девичьего лица... "Не бойся, Ага, не бойся!" - донесся до него еще раз голос Соны, и он проснулся. Вытер ладонью холодный, в испарине лоб... Что его ожидает? Какова девушка, с которой завтра его соединит судьба, красивая или уродливая, умная или глупая?
      ... Дружки, пройдя с женихом два круга, подвели его к двери, у которой их ждала какая-то женщина, кажется сваха. Сеид не слышал ничего, кроме стука собственного сердца. Сваха, взяв его за руку, ввела в соседнюю комнату, перегороженную надвое блестящим шелковым пологом. Их ожидала раскрасневшаяся помолодевшая Минасолтан, ее глаза радостно блестели. Минасолтан несколько раз нежно поцеловала сына в лоб, в глаза:
      - Поздравляю со свадьбой, сынок, желаю тебе стать отцом многих сыновей и дочерей! Желаю тебе быть счастливым в браке... А теперь иди, моя невестка Джейран тебя заждалась...
      Вместе со свахой мать вышла из комнаты. Сеид Азим приподнял край полога, отороченного золотистой канителью, и очутился перед невестой, сидевшей на краю тахты. Услышав шуршание шелка, Джейран поднялась. Широкая, в глубоких складках атласная юбка, бенаресская шаль и красная шифоновая фата, закрывающая лицо, скрыли фигуру девушки, перед женихом высилась бесформенная груда, ворох шелка, из-под которого не было слышно даже дыхания. Он стоял в нерешительности. С одной стороны, ему хотелось поскорее увидеть ее лицо, с другой - он боялся ее напугать. "Я постараюсь тебя понять... Не могу сказать - полюбить, но понять, узнать постараюсь... Будет ли у тебя такое же терпение, такое же стремление узнать меня? Тебя привели ко мне как жертвенного ягненка, оторвали от отца и матери. Знаешь ли ты меня, видела ли хоть раз? Может быть, и видела..." Он колебался еще мгновенье, но любопытство одержало верх. Сеид Азим приблизился и со словами: "Добро пожаловать!" - поднял осторожно фату с лица невесты. Девушки всегда привлекательны в наряде невесты, даже уродливая может показаться хорошенькой в свадебном облачении. Но Джейран была ослепительно красива. "Как сгусток света, как сгусток света!" Поэт не мог найти других слов в этот момент. Он спохватился и легонько наступил девушке на ногу, как научили его дружки, чтобы всегда главенствовать в семейных делах. Улыбка тронула губы Джейран. "Если она и вполовину умна, как красива, то мне повезло!" - подумал он и счастливо улыбнулся в ответ. Он вспомнил ночное видение и голос Соны: "Не бойся..."
      Они все еще молча стояли друг перед другом, когда вошла сваха, в руках у нее были кувшин и таз. Сеид Азим вспомнил, как его наставляли сначала совершить ритуальное омовение и дважды прочитать молитву - и лишь тогда поднять фату невесты... Он усмехнулся: "Ну и ну, совсем забыл, так стремился увидеть Джейран! Хорошо, что сваха не обратила внимания на невесту, иначе всполошилась бы, что нарушили традиционное течение обряда свадьбы. Клянусь, мне этот обряд совсем не по душе! Вместо беседы с невестой - погрузиться в молитву, ну разве в этом есть какой-то смысл?" Улыбаясь, он взял кувшин и начал омовение, а потом и намаз.
      Радостные мысли мешали молиться. Внешнее сходство Джейран с матерью наполнили его сердце крепнущей надеждой: "Конечно, она воспитана, благородна, умна... Тетушка Беим не ошиблась, назвав свою дочь Джейран. Иную дурнушку зовут Гезель - красавица, хромоножку - Марал, что значит олень... А Джейран настоящий джейранчик..."
      Снова в комнату вошла сваха, теперь она несла на вытянутых руках дымящееся блюдо, на котором горкой высился плов. "Вот теперь другое дело..."
      Как только за свахой закрылась дверь, Сеид Азим поставил блюдо между собой и невестой и, глотая слюну, быстро сказал:
      - Давай поедим, Джейран, сегодня с утра от волнения у меня крошки во рту не было... Наверно, и у тебя? Мне все время твердили, что моя доля за занавеской, и тебе тоже, да? Или ты уже ела?
      - Нет... - Джейран не спускала глаз с жениха.
      - Тогда начинай, я так голоден, что способен съесть не только плов, но и тебя...
      Прошло три дня... В эти дни молодой поэт, опьяненный первым шербетом семейного счастья, не мог думать ни о чем, кроме Джейран. На третий день по обычаям Шемахи молодая жена впервые после свадьбы показывается на людях, женщины устраивают праздник. Джейран увели, а Сеид остался дома и не видел, как веселились молодые женщины и Джейран вместе с ними.
      Теперь начались послесвадебные торжества в домах родственников и близких друзей по поводу совместного выхода "в свет" молодых новобрачных. Целый месяц длилось веселье, оно превратилось для Сеида Азима в сплошное долгое застолье. Мысли о Соне, о Тарлане, меджлисы в доме Махмуда-аги отошли в небытие. Даже тетради с газелями покрылись пылью - поэт не притрагивался к ним.
      По прошествии месяца Ахунд Гусейн объявил, что собирается домой в Дагестан. Прежде чем отбыть в Ягсай, дед изъявил желание побеседовать с внуком. Они увиделись в комнате матери. Новобрачному мусульманину следует стесняться новизны своего положения перед старым уважаемым человеком, поэтому Сеид Азим сидел молча, не смея поднять на деда глаза. Некоторое время оба молчали. Молчание нарушил сам Ахунд:
      - Дитя мое, твое бракосочетание по законам шариата - дело богоугодное... Оно олицетворяет потребность всего живого и сущего. Стыдливость, проявляемая тобою, естественна, и меня радует твоя воспитанность. Слава аллаху, ты поступил правильно и разумно, последовав совету матери. Еще раз поздравляю тебя с женитьбой, будь счастлив, сынок... К сожалению, приближается время, когда мне придется увести свой караван с этой земли. Я не могу закрыть глаза, не выполнив клятвы, данной твоему умершему отцу, завершить твое образование. Не хочу быть виновником в глазах твоего достойного отца, когда я предстану перед ним в раю. Я не выполнил взятой на себя обязанности послать тебя в Наджаф в высшую школу духовенства. Как сказал твой великий предок- имам Али: "Стремись к науке, даже если она в Китае..." Как бы ни была далека наука, никогда не упускай случая овладеть ею, напротив, спеши добраться до нее.
      У Сеида Азима в волнении забилось сердце, лицо вспыхнуло: "Неужели осуществление моей мечты так близко?!"
      Ахунд Гусейн, уловив произошедшую с ним перемену, истолковал ее по-своему:
      - Конечно, я не собираюсь так рано отрывать тебя от молодой семьи...
      Поэт хотел возразить, но дед прервал его:
      - Послушай, я знаю, что мать поспешила тебя женить, чтобы привязать тебя к дому. Поверь, все матери на свете тревожатся и оберегают своих детей, пока это в их силах. Однако если ты останешься полуобразованным человеком, в будущем ты с большим трудом сумеешь содержать свою семью. Ты не из тех сеидов - потомков пророка, которые собирают со всех узаконенную шариатом долю, и я не тот кази, который присваивает имущество сирот, поэтому и не смог собрать богатства, чтобы обеспечить тебе и твоей семье безбедное будущее. Но после совершенствования своего образования ты вернешься сюда в звании ахунда, и если аллах убережет меня от смерти к твоему возвращению, я постараюсь найти для тебя богатый приход, где ты будешь моллой, а может быть, тебе удастся стать кази. Тогда я смело скажу, что свои обязанности по отношению к тебе я выполнил, и спокойно смогу попрощаться с миром.
      Вот мои мысли, вот мои намерения. Теперь желательно, чтобы ты потихоньку готовился к путешествию. По истечении года, уповаю на волю аллаха, ты выедешь в Наджаф. А я к тому времени сделаю все необходимые распоряжения и уговорю мать.
      Мечта его была близка к осуществлению. У него не было другой цели. Станет ли он моллой? Время покажет... Надо стремиться к совершенствованию образования. Сеид склонился и с благодарностью поцеловал руку деду и своему первому учителю, так много сделавшему для него:
      - Благодарю, дедушка!
      ... Со времени отъезда Ахунда Гусейна прошло полтора года, когда Сеид Азим покинул Шемаху, направляясь в Наджаф. В Ширване он оставлял не только мать и жену, но и маленького сына Мирджафара, названного так в честь деда поэта по отцовской линии. Сеиду Азиму, только что вкусившему сладостное чувство отцовства, было тяжело покидать дом, наполненный заботами горячо любящей его Джейран, которая начала властвовать над всем его существом. Он оставлял их на свою мать, которую почитал и любил больше всех на земле. Из далекого Ягсая шли вести от доживающего свои последние годы деда, который благословлял внука на полезное, нужное дело. Сеид Азим пустился в путь с надеждой пополнить и расширить свои знания, чтобы вернуться на родину образованным человеком, способным открыть школу для своих маленьких соотечественников, научить их приносить пользу своему краю.
      ... Перед нами снова дорога... Дорога, ведущая из Ширвана. В караване Кербелаи Вели, следующего в Кербелу через Наджаф, мы видим молодого поэта, неустанно глядящего вдаль. Что ожидает его на этой дороге? Долго ли продлится разлука с близкими и любимыми? Застанет ли он живыми друзей и близких, когда вернется?
      Тревоги... Тревоги... С собой в дорогу он захватил тетрадь, в которую заносит впечатления от встреч в дороге, от красоты окружающего края. На каждом привале он уединяется и пишет... "Не отбирайте у меня моего поэта, дороги, верните мне его целым и невредимым..." Кто произнес эту фразу, прозвучавшую вместе с плеском воды, которую по поверью вылила ему вслед мать, чтобы путь был гладким? Джейран ли, раньше времени начавшая увядать от печали расставания? Или это был голос его феи вдохновения, притаившийся в глубинах его души?