Наша школа, как тебе известно, целиком содержится за счет пожертвований друзей просвещения. После переезда Керим-бека, одного из главных жертвователей, с деньгами стало очень плохо... Конечно, еще остались такие, как ты, бескорыстные друзья, которые сами протягивают нам руку помощи, но вместе с тем дела наши очень плохи. Я не умею упрашивать людей, не умею собирать пожертвования. Несмотря на то, что мои предки сеиды привыкли спокойно получать узаконенную шариатом милостыню, причем для своего кармана, я совершенно не приспособлен для такой деятельности. Даже когда я прошу жертвовать деньги на нашу школу, у меня все внутри переворачивается. К сожалению, моя собственная семья живет за счет подношений моего народа. Я отношу эти пожертвования не только к тому, что я из рода сеидов, а к тому, что среди нашего народа очень много любителей поэзии. Жители окрестных сел и деревень, кочевники из близких и далеких стойбищ, хозяева ширванских имений считают своим долгом помогать мне, посылать мне то, что родит земля, политая их потом, что собрано и приготовлено их руками. По всему Ширвану, от Шемахи до Лангебиза, Гашата и Биджова, есть люди, которые мне помогают. Но вместе с тем несчастна та семья, чьи глаза устремлены на чужие ворота. Иногда мне кажется, что настанет черный день, когда люди, к которым я обращусь за пожертвованиями для школы, скажут мне: "Слушай, сын покойного, уж сколько лет мы содержим твою семью, этого мало, ты еще без стеснения протягиваешь руку к таким беднякам, что перебиваются с хлеба на воду!"
      Да, брат мой! Вот что такое пожертвования. А помощь аристократов тем, кто пострадал от землетрясения, засухи, голода... От бакинских богачей прислали бязь на саван для умерших... Как говорится, из фаты штанов не сошьешь. Пять мер пшеницы не помогут тому, у кого сгорело все поле... В чем выход? Как найти правильный ответ, я не знаю... Только одно мне ясно: нельзя содержать школу на пожертвования. С помощью пожертвования целый народ не сможет стать просвещенным, образованным. Получая деньги от добрых людей, я чувствую себя нищим, попрошайкой, горечь жжет мое сердце. В каждом взгляде мне чудится недовольство. Как будто мне говорят: "Все дети бедняков не могут получить образование. Что мне до того, что "Вели - способный ребенок"? Есть у его отца деньги - пусть учится, нет - пусть сидит дома!"
      Одного пристыдит Махмуд-ага, другому я надоем. Один дает с охотой, другой - нехотя, только ради известности, чтобы о нем говорили: мол, господин такой-то пожертвовал столько-то... С такой помощью бедных и обездоленных не просветить... Но где искать выход? Не знаю! Должно быть все по-другому... В воле аллаха изменить существующее положение. Очевидно, люди бессильны что-либо переделать...
      Прости, что огорчил тебя...
      Вечный привет.
      12 числа месяца... года..."
      ШКОЛА
      И ранним утром в Мануфактурных рядах уже есть покупатели.
      Сеид Азим вошел в лавку Гаджи Кадыра и увидел, что в углу плачет его ученик - сын Гаджи Кадыра Рамазан. Поэт не мог видеть слезы детей. Замечательный педагог никогда не наказывал и не бил детей, добиваясь нужных результатов лаской и убеждением.
      Гаджи Кадыр сам привел маленького сына в школу Сеида Азима со словами: "Ага, делай с ним что хочешь! Наказывай, если нужно! Но пусть хоть немного научится считать и обращаться со счетной доской, сумеет помочь мне в лавке. И если еще этот неверный армянин научит его русскому языку, он мне вместо толмача будет переводить, что говорят в суде. А то я не доверяю толмачам этих неверных..."
      Надо сказать, что Гаджи Кадыр назло Закрытому, с которым в последнее время был не в ладах, благоволил к Сеиду Азиму. Малыш Рамазан уже два года ходил в школу и хорошо учился. Гаджи Кадыр засуетился, увидев, что сам Ага зашел в его лавку. "Пусть горит огнем поганец Закрытый... В последнее время даже не здоровается!" Он покосился в сторону лавки Гаджи Асада, чтобы удостовериться, увидел Закрытый, что к нему пришел Ага, или нет...
      Не зная, в чем причина наказания, Сеид Азим обратился к отцу:
      - Гаджи Кадыр, если вина моего ученика очень велика, наказание должны нести мы оба. Я тоже виноват, раз недостаточно хорошо его воспитал, проговорил он, а сам подумал: "Наверно, и тебя молла бил в моллахане, бедняга..."
      Гаджи Кадыр вытаращил глаза:
      - Избави аллах, Ага, что ты говоришь! Пожалуйста, проходи, добро пожаловать в нашу лавку, Ага... Рады тебя видеть, для нас большая честь, чем обязаны? А ты что нюни распустил? Убирайся! - Гаджи Кадыр подтолкнул сына к двери. - Чтоб я тебя не видел!
      - Спасибо, Гаджи, решил кое-что купить из одежды для детей...
      - Поздравляю, прекрасное дело. Я желаю, чтобы ты с помощью аллаха еще много таких покупок совершил... Пусть благословение аллаха будет над тобой, когда будешь делать покупки для свадьбы своего сына...
      - Спасибо, Гаджи, за добрые слова, но скажи мне, чем провинился Рамазан? Как велика его вина?
      - Не хотел бы говорить об этом, но раз ты просишь, отвечу: вина твоего ученика, я скажу, не большая, но и не маленькая.
      - Да что он сделал?
      - Как что? Я увидел, что он играет за лавкой в альчики с сыном армянина мастера Вартана! А я его послал за обедом домой, к матери. Клянусь, я так рассвирепел! Что это такое!
      - Да... конечно, альчики - такая же азартная игра, что и карты, здесь я с тобой согласен. Я тоже вынесу ему порицание, объясню, чем плохи азартные игры...
      - Да будет над тобой благословение аллаха...
      - Но для того чтобы твой сын стал толмачом, как ты того сам хочешь, ему очень полезно общаться с детьми, которые говорят на других языках. Очень полезно, Гаджи... И еще позволь тебе сказать, нельзя бить ребенка...
      - Ну, уж, так и нельзя? Разве нас не били, когда мы росли?
      - Нельзя, Гаджи, поверь мне. Мудрецы говорят, что в побоях вырастают трусы и лгуны.
      - Не пойму что-то...
      - Трусом будет потому, что будет считать, что каждая поднятая рука непременно его ударит... И лгуном станет из страха, будет говорить то, что захочется сильному. Даже истинную любовь его ты не сможешь завоевать...
      Сеид Азим мог бы продолжить, что таким образом легко приобрести ненависть сына...
      - А зачем я ращу сына? Разве не затем, чтобы в старости он помогал мне?..
      - Значит, ты даешь своему ребенку взятку?
      - Это что за слово, Ага?
      - Я даю тебе теперь, чтобы ты дал мне потом...
      - Ну да, а как же иначе? - Гаджи Кадыр обрадовался, что Ага наконец его понял.
      - Но это же тогда не бескорыстная родительская любовь... Вины за тобой нет, Гаджи, все дело в том, увы, что и аллаху мы даем взятки...
      Гаджи в страхе задрожал:
      - Да что ты, Ага, да буду я жертвой твоего предка!.. Хоть ты и потомок пророка, но за такие кощунственные слова не боишься разве, что твой рот скривится?
      - Не ужасайся, Гаджи, У меня есть основания так говорить, Гаджи. Я думаю, ты и сам со мной согласишься. Вот смотри: ты даешь обет принести жертву аллаху... Зачем? Ты говоришь: "О аллах! Устрой мне это дело, а я тебе пожертвую то-то". Разве это не взятка? Или... ты говоришь: "Я буду соблюдать пост, молиться, раздавать бедным десятую часть своего имущества, а ты, аллах всемогущий, пошли меня в рай". А что это, если не сделка, а? Поразмысли сам, так это или не так? Приносимая жертва, соблюдаемый пост или возносимая молитва, как и забота о сыне, должны быть бескорыстными, не надо за них ничего просить у аллаха, пророка или имама... Вот что я хотел сказать...
      Задумался, опустив голову, Гаджи Кадыр.
      - Вот ты даешь своему ребенку еду, одежду, но часто попрекаешь его, мол, смотри, не забывай мою доброту! У меня к тебе счет, ты должен все мне вернуть! А иногда для устрашения ругаешь и колотишь его... А я думаю, что родительская любовь должна быть совершенно бескорыстна, не должна обижать и унижать. Высокодостойный и гордый человек будет всегда ценить и любить своих родителей, не бросит их в старости на произвол судьбы, не будет ждать смерти отца, чтобы завладеть его имуществом. Воспитывая достоинство и гордость у своего ребенка, отец может заслужить подлинную, бескорыстную любовь.
      Мысли Гаджи Кадыра смешались. Все, что он слышал с детства, чему верил, не вязалось со словами мудрого Сеида Азима. Природный острый ум Гаджи Кадыра подсказал: "О аллах милостивый, а ведь Ага, кажется, - прав..."
      Нельзя злоупотреблять гостеприимством хозяина, Сеид Азим поднялся...
      - Да буду я жертвой твоего предка, Ага, что же ты так быстро уходишь? Чаю бы выпил... - Гаджи Кадыр почтительно встал.
      - Большое спасибо, Гаджи, за приятную беседу... А чай я недавно пил... Позволь нам уйти в школу...
      Гаджи Кадыр не все еще продумал из услышанного и не стал тут же высказывать свои соображения, а тем более возражать Are. Он приоткрыл дверь и позвал сына:
      - Рамазан!
      Рамазан тут же вошел в комнату. Опустив голову, он остановился у порога, на мгновение стрельнув глазами в сторону отца и учителя. И тут Гаджи Кадыр уловил, сколь непохожи были эти мимолетные взгляды: на отца мальчик смотрел боязливо и выжидательно, на учителя с обожанием.
      - Рамазан, нам с тобой время отправляться в школу. Уже пришел, наверно, молла Гусейн. Ведь сегодня первый урок - законы шариата, не так ли, сынок?
      - Да, Ага, шариата...
      Лицо мальчика хранило следы слез... Гаджи Кадыр искренне удивлялся: боязливый и уклончивый в ответах Рамазан спокойно и благодарно смотрел на своего учителя. И в голосе Аги слышалась настоящая забота. Купец с минутной завистью подумал, что его сын никогда не смотрел на него такими глазами. Неожиданно с непостижимой для него самого теплотой он сказал:
      - Рамазан, детка, перед тем, как пойти в школу, умойся, иначе, если кто-нибудь увидит тебя рядом с Агой, подумают, что учитель поймал цыганенка...
      От удивления ребенок не мог сдвинуться с места, в голосе отца не было ни обычного раздражения, ни злобы, ни гнева. Сеид Азим чутко уловил перемену, происшедшую на его глазах, он ласково погладил остриженную наголо голову мальчика:
      - Да, Гаджи прав, что ты стоишь? Беги, не задерживай меня...
      Мальчик выбежал за дверь.
      - Извини меня, брат Гаджи, но ты и сам убедился, какое удовольствие и удовлетворение чувствуешь, когда видишь глаза ребенка, взирающие на тебя с любовью и уважением. Этот взгляд стоит всего на свете!.. Дружбу с сыном нельзя завоевать ничем, кроме любви. Любовь - это счастье, любовь сокровище... Не каждому она достается, но если досталась, считай, что прожил две жизни. Я желаю тебе, чтобы аллах наградил тебя любовью твоих детей!
      Надо было еще поразмыслить над словами Аги, но пожелание, как хорошее напутствие на будущее, очень растрогало Гаджи Кадыра:
      - Большое спасибо, Ага, да укрепит аллах твою веру...
      Пока Рамазан умывался и приводил в порядок свою одежду, Сеид Азим добавил:
      - Знаешь, брат Гаджи, в Баку появился ученый человек - наш соотечественник по имени Гасан-бек. Он выпускает газету, старается приохотить людей к образованию. Это не так уж дорого, выпиши газету, пусть ее привозят специально для тебя, а Рамазан будет ее тебе читать... И сам ты, слушая умные советы, получишь удовольствие, и Рамазан, сообразительный и старательный ученик, увеличит свои знания.
      - Ага, ведь говорят, что газеты пишут бабиды, - шепотом сказал Гаджи Кадью, озираясь по сторонам.
      - Как ты думаешь, Гаджи, стал бы я советовать тебе малопочтенное занятие? Ты мне веришь?
      - Ну как же, Ага, конечно... Если бы не верил, разве послал бы к тебе учиться своего старшего?
      - Тогда поверь и этим моим словам! Все это выдумки врагов нашей нации. Происки людей, мошна которых пострадает, если народ наш будет больше знать, больше разбираться, что для него благо, а что ему во вред.
      - Ну что же, я подумаю, Ага...
      Сеид Азим хорошо знал Гаджи Кадыра, знал, что тот должен был хорошенько все взвесить, прежде чем согласиться на покупку газеты. Когда-то он долго раздумывал, прежде чем решился послать Рамазана в школу. Поколебавшись, поэт вытащил из кармана газету "Пахарь", издаваемую Гасан-беком Зардаби, и протянул Гаджи Кадыру:
      - С помощью аллаха вернется твой Рамазан после полудня из школы - дашь ему почитать вслух. Сам удостоверишься, что там нет ничего задевающего шариат и религию.
      Хозяин с осторожностью взял газету и положил ее на прилавок.
      - Ни разу мы с тобой не выбрали время поговорить по душам, Гаджи... Я даже не знаю, сколько у тебя сыновей...
      - Пять-шесть, должно быть.
      - Как это "пять-шесть", а более точно ты не знаешь?
      - Моя покойная мама никогда не перечисляла, сколько у нее добра, не говорила точно, сколько у нее детей. Боялась - сглазят. Когда у нее спрашивали: "Сколько у тебя голов рогатого скота, сколько баранов?", она неизменно отвечала: "Разве подобает человеку считать всех животных, которые подходят к его двери?.." Когда у нее спрашивали: "Сколько у тебя детей?", она отвечала: "Нисколько, семеро". Мол, что такое - семеро, так, ничего! Теперь у меня, не ею будь сказано, кроме твоего ученика Рамазана, еще и Сафар, Шабан, Мухаррем, Раджаб...
      Ага рассмеялся:
      - Ах ты, внук покойного, а если бы тебе аллах дал еще сыновей, тогда бы тебе не хватило названий месяцев арабского календаря... Что бы ты стал делать?
      Гаджи Кадыр тоже рассмеялся:
      - Ты прав, Ага, клянусь аллахом, каждый раз, когда у меня рождался ребенок, я шел к молле, чтобы он в коране нашел подходящее имя. Молла неизменно спрашивал: "В каком месяце родился ребенок? В таком-то! Так пусть именем этого месяца его и называют". Теперь, когда я начинаю перечислять месяцы мусульманского календаря, вспоминаю имена своих сыновей...
      Вернулся Рамазан. Поправив папаху на голове, он удивленно смотрел на улыбающихся отца и учителя. Повесил сумку с книгами через плечо и приготовился идти за Сеидом Азимом.
      - Ну, детка, пошли!
      Рамазан пропустил учителя вперед и только хотел шагнуть через порог, как почувствовал руку отца, которая ласково погладила мальчика по спине. Впервые ребенок ощутил нежность в руках отца, прикасавшихся к нему...
      Всю дорогу Сеид Азим думал о стихах, которые написал накануне. Это стихотворение он посвятил Гасан-беку Зардаби. Если это стихотворение будет опубликовано, среди мусульманских пастырей поднимется буря. Кого заинтересует то, что поэтом руководила забота о благе народа? Что он поддерживает Гасан-бека в его стремлении бороться за образование народа? Что только ум и наука способны двигать мир вперед... А для этого нужно открывать школы, просвещение должно распространяться. Но самое главное: в своем стихотворении поэт открыто выступает против сеидов, ахундов, молл, дервишей, у которых на языке сплошная ложь, а занимаются они лишь тем, что грабят свой народ... Да, поэт вышел на неравный бой... Тысячи молл, сеидов, дервишей и других мракобесов поднимутся с ним на борьбу, как только опубликуют его стихи во славу Гасан-бека.
      Учитель и ученик вошли в школу. Это было одноэтажное, вытянутое в длину, похожее на сарай строение. Даже в самые солнечные дни в классе было сумрачно. На стене, против двери, была прибита черная классная доска, сбоку висела испачканная в мелу подушечка, которой вытирали доску. Напротив доски в пять рядов стояли продолговатые столы и табуретки, сделанные из грубо обработанных досок. За столами сидели ученики - одиннадцать мальчиков в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет. Мальчики положили на столы сумки, сшитые матерями из сатина или ситца, похожие на пастушьи, в которых они принесли книги, тетради и пеналы...
      Ага начал свой урок литературы, на котором он обучал детей законам стихосложения, говорил о поэзии Востока, приводя примеры из турецких и фарсидских поэтов. Детям полюбились эти уроки, проходившие живо и интересно. Обычно поэт читал ученикам одно из новых своих стихотворений. Вторая половина урока была посвящена опытам учеников. Поэт приводил для примера двустишие, к которому ученики должны были придумать соответствующее продолжение. Иногда он давал стихотворные упражнения на определенную рифму или редиф. Как и все ширванцы, каждый из мальчиков мечтал стать поэтом, как Ага. Живых, шустрых ребятишек не надо было уговаривать не шуметь: они боялись пропустить хоть слово учителя. Загодя готовили дома примеры для урока литературы. С наибольшим усердием занимались Алекпер и Агалар.
      Как только учитель открыл классную дверь, дети поднялись за своими столами:
      - Садитесь, садитесь, дети мои!
      Маленький Алекпер был вне себя от радости: учитель отвел ему место напротив своего стола. Все уроки маленький мальчик не спускал с учителя восхищенного взгляда... Сеид Азим провел рукой по черной бороде, в которой уже поблескивали серебряные нити. На выбритую голову была надета высокая коричневая папаха.
      - Дети мои, сегодняшний наш урок мы посвятим поэзии. Поэзия похожа на цветок, цвет его приносит праздник взгляду, аромат - доставляет наслаждение нашему обонянию. Поэзия сродни хлебу, который человек ест всю жизнь и который никогда не приедается. Когда поэзии нет, душа ощущает голод. Она появляется - и услаждает наш слух, волнует сердце. Она способна вызвать у человека сострадание к униженному, подвигнет его на добрые дела и праведные поступки. Сходство поэзии с цветком - во внешней красоте, с хлебом - во внутреннем содержании, священность - в силе воздействия. Поэзия - священное сокровище, которое человек призван сохранить.
      Я хочу, чтобы вы усвоили, дети, что поэзия опирается на четыре опоры: размер, рифму, чувство и содержание. Без них стихи - пустой набор слов.
      Наш народ всегда чувствовал поэтическое слово. Не только чувствовал, но и создавал. Наш народ дал миру великих поэтов, каждым из которых гордится культурный мир: Шейха Низами, Хагани Ширвани, Мухаммеда Физули и многих, многих других, имена которых перечислить невозможно. У истинных поэтов главным был их непревзойденный талант. Их поэзию рождало вдохновение... Но главным среди главных было знание жизни, глубина познаний. Поэт должен знать и свойства родного языка и уметь украсить стихотворения сравнениями, символами. Поэт должен очеловечивать безжизненные предметы, наделять их новыми качествами, уметь создавать новые определения. Когда Физули говорит, что его слезы могут "потопить весь мир", он прибегает к преувеличению, гиперболе. Когда говорит, что его могила "выложена камнем рока", это особый вид сравнения, который передает большое горе Физули...
      Речь учителя внезапно прервал крик: пронзительный голос глашатая Махмуда призывал людей идти на площадь Весов. Вот голос приблизился, видимо, путь глашатая пролегал недалеко от школы, и тогда все ясно услышали:
      - Эй люди-и-и! Губернатор зовет всех на площадь Весов! Сегодня после полуденного намаза по приказу царя будет повешен Джаби оглу Джавад, главарь разбойников, враг правительства и правосудия, грабивший людей, убивавший путников на дорогах, нападавший на караваны, убивавший погонщиков... Многие семьи по его вине остались без отцов... Люди-и-и! Все на площадь Весов! На площадь Весов!
      Дети замерли. На лицах одних застыл испуг, на других - печаль, на третьих - удивление... "И невдомек им, что мир покинет еще один человек, пытавшийся своими силами отнять богатства у богатых и раздать их беднякам, враг захватчиков и защитник униженных!.." - подумал Ага. Он был рассержен громким голосом, прервавшим урок. Но в этот миг дверь в класс приоткрылась и в щель просунулась продолговатая, словно дыня, голая голова глашатям Махмуда. Махмуд видел, что в армяно-молоканских школах учителя и ученики снимают шапки, заходя в класс. Желая продемонстрировать, что он человек культурный, он снял папаху и был удивлен, что в этой странной школе, хоть дети сидели и не на полу, как в моллахане, а за столами, как в школе урусов, на мальчиках и учителе были надеты папахи. А в классе его голая яйцеобразная голова вызвала приступ безудержного смеха, будто не они минуту назад были похожи на испуганных ягнят. Быстрая смена чувств на детских лицах еще раз напомнила, что в этой удивительной жизни плечом к плечу идут рядом горе и веселье, печаль и смех...
      - Что тебе, Махмуд? - строго спросил Ага.
      Глашатай все еще продолжал изумленно оглядываться, как будто забыл, зачем пришел. Учитель снова повторил вопрос.
      - Ага, господин пристав велел сказать, чтобы школьные моллы вместе с учениками обязательно пришли на площадь Весов, с целью назидания... Чтобы каждый все видел своими глазами...
      У Сеида Азима упало настроение... Не следует детям видеть, жестокость, кровь и смерть, это он понимал ясно. Но если он не пойдет на площадь и не поведет с собой учеников, это будет вызовом приказанию властей. Недоброжелатели наверняка не пропустят возможности указать на этот факт в своих доносах, используя его для борьбы против него и его школы.
      - Хорошо, мы придем...
      Дети снова примолкли.
      Остановись, читатель! Не спеши! Знаешь ли, куда ты идешь? Я боюсь, что сердце твое не выдержит, ты не привык к таким зрелищам, ты - дитя другой эпохи...
      ... Середина площади Весов пока пуста. По приказанию властей ее освободили от грузов, ожидавших своей очереди перед весами Ага Расула, вымыли и посыпали чистыми опилками, принесенными специально из Столярных рядов... Неосведомленному зрителю может показаться, что идут приготовления к выступлению народных силачей-борцов. Так же середина площади готовится к этому, любимому народом, зрелищу. Но сегодня на этом приготовления не закончились; как только принесли опилки, начали сколачивать виселицу... Разве ты не слышал глашатая Махмуда, дорогой друг? Сегодня казнят Джаби оглу Джавада, одного из самых храбрых сынов своего народа, наследника легендарного Бабека и мужественного Кероглу... Я надеюсь, что ты чтишь их имена, мой читатель. С каким бы негодованием я отказалась идти на казнь, но туда идет наш герой, и мы не можем не последовать за ним... Ну что ж, нам выпала доля увидеть, как уходит из жизни мужественный человек, герой, не склонивший голову перед врагом!
      Площадь заполнялась народом... Вот справа от виселицы появился Молла Курбангулу, недавно назначенный приходским моллой. В руках он держит коран бухарской работы. Этим кораном он осенит Джаби оглу перед концом, примет покаяния "преступника" и отпустит ему грехи. Коран бухарской работы взят Моллой Курбангулу на казнь, чтобы привлечь внимание верующих к своей новой должности... Молла поверх черного одеяния накинул на плечи дорогую хорасанскую шубу, голову его венчает огромная чалма из самого тонкого белого ширванского шелка. Ему нравится центральная роль, которую он сегодня призван исполнить.
      ... Пока дети шли к площади Весов, Сеид Азим разрешил самым маленьким уйти домой. Он бы отпустил всех, чтобы избавить детей от кровавого зрелища, но вынужден был оставить старших. "Жуткая картина и для глаз взрослого человека, но что поделаешь, пусть это будет для них жизненным уроком..." Необходимость, только необходимость заставила учителя привести на площадь Весов своих учеников. Будь прокляты законы, которые рождают ее!
      В передних рядах, как нарочно, стояли самые маленькие дети, пришли даже шести-семилетние девочки, приведенные за руку взрослыми. Они прятались за спинами своих маленьких братьев.
      Сеид Азим посмотрел на Моллу Курбангулу. "Эта старая лиса готовится послать на тот свет несчастного, прикрываясь священной книгой... Он смог принять обет покаяния у Алыша - настоящего разбойника? Не побоялся отдать за него свою родную дочь и ввести его в свою семью?.. А этого несчастного..."
      Думы поэта прервала дробь барабана. На площадь Весов ввели Джаби оглу Джавада. Он шел меж двух рядов вооруженных ружьями стражников. Толпа расступилась, приговоренного повели к центру площади. Дробь барабана эхом отдавалась на площади. Встревоженно бились сердца присутствующих. Если бы его воля, поэт прекратил бы барабанный бой, он был готов закрыть уши от ужаса, чтобы ничего не видеть и не слышать. Что поделаешь? На земле пока еще нет места, где повелевали бы поэты... Как говорил Ширин Абдулла, если бы правили поэты, на земле не осталось бы голодных, раздетых и разутых...
      Вперед вышли офицер и переводчик. Стих шум на площади, умолкли барабаны. Офицер начал чтение смертного приговора. Время от времени его голос сменялся голосом переводчика... "Кто ты такой, парень? Почему убежал в горы? Какими грехами ты "дослужился" до виселицы? За что ты поджег стога Алхаз-бека? Что в твоем сердце? О чем ты думаешь? Что хочешь сказать в эти последние минуты?.." Сеид Азим не спускал взгляда с парня. Джаби оглу был еще молод, ему едва исполнилось двадцать пять - двадцать шесть лет. На нем была поношенная, но совершенно чистая, заштопанная чуха, на ногах домашней вязки шерстяные носки и самодельные кожаные чувяки, на голове лохматая баранья папаха. Его горящие глаза искали кого-то в толпе. Сеид Азим проследил за взглядом и увидел, что парень смотрит на старую женщину с непокрытой головой и стоящую рядом с ней молодую, обе смотрели на осужденного с тоской, обе не ощущали холода. Отсутствие на обеих чадры говорило о том, что к ним траур уже пришел...
      Поэт перевел взор на парня, присмотрелся внимательней. Открытый лоб над черными бровями был пересечен, морщинами горя, тонкий рот слегка улыбался. По знаку есаула парню разрешили попрощаться с близкими. Старая женщина опустилась на колени и поползла к сыну... Она не спускала с него глаз. Джаби оглу гневно посмотрел на есаула Ага Башира. Есаул тут же наклонился, поднял женщину и под руку подвел к сыну. Старуха припала к нему. Многие женщины на площади зарыдали. До слуха Сеида Азима донеслись слова осужденного:
      - Не плачь, мама, не плачь! Если ты хочешь, чтобы я спокойно покинул мир, ты не должна плакать... Чтобы враг не видел твоих слез, мама... Спасибо тебе за жизнь, которую ты дала мне, спасибо за молоко, которым меня вскормила...
      Он наклонился и поцеловал у матери руку, потом грудь и глаза:
      - Не плачь, родная, чтобы враг не видел твоих слез! Я не был бесчестным человеком, пусть плачет мать бесчестного. Держи голову высоко, твой сын не преступник!
      - Не-е-е плачу-у...
      Из глаз несчастной женщины непрерывным потоком лились слезы. Она целовала сына, прижимала его к груди и никак не могла оторваться. По знаку офицера есаул Ага Башир с силой взял ее под локоть и увел. Взгляд уводимой силком женщины не отрывался от сына. Ага Башир подвел ее к молодой, стоявшей в первом ряду, она поддержала ее: старуха словно осела на землю, глаза ее заволокла дымка, она потеряла сознание.
      Откуда-то появился квадратный грубо сколоченный табурет, который установили под виселицей. По знаку офицера Джаби оглу поднялся на табурет. Петля веревки раскачивалась на уровне его головы, но он будто не видел ее. Тоскующим взглядом он прощался с родными местами: горой Пирдиреки, хорошо видной с этого места, с Пиркули, с лесами и холмами по берегам рек Русдарчай и Зогалавай, с родниками Нанели и Минахором. Он смотрел поверх голов стоявших внизу людей. Внезапно быстрым движением он поймал веревочную петлю, которая раскачивалась под осенним ветром, продел сквозь нее голову и сильным резким ударом правой ноги оттолкнул табурет...
      Над площадью раздался нечеловеческий вопль: "И-ииии-и!"
      Страшные рыдания сотрясли тело Сеида Азима... Когда тот открыл глаза, он увидел рядом с собой Джинна Джавада и Сироту Гусейна. Из-за их спин выглядывало скорбное лицо Ширина Абдуллы.
      Толпа давно разбрелась. Детей Ширин Абдулла отправил домой. У виселицы, кроме вооруженных стражников, никого не осталось. Все вернулись к своим делам, прерванным казнью... Как будто ничего не произошло... А поэт до самого последнего мгновения ожидал помилования. Он так надеялся на это... "Стоило ли надеяться? - думал он. - Разве позволили бы беки, ханы и моллы помиловать человека, поднявшего руку на их достояния, на их богатства? Никогда! Что для них жизнь человека? Молодого, полного сил, у которого могли быть дети, семья?" Помилование не пришло... "И не могло прийти! Наивно было надеяться", - укорял себя Сеид Азим.
      Окруженный друзьями, он подошел к постоянному месту встречи на Базаре к огромной шелковице, где всегда можно найти Джинна Джавада.
      Джинн Джавад, Сирота Гусейн, Ширин Абдулла и поэт расположились на камнях.
      - Так в мир иной отправился Джаби оглу Джавад. Посмотрим, как с миром распростится Джинн Джавад. - Горечь звучала в шутке городского остряка и балагура.
      Сеид Азим остановил его взмахом руки:
      - С этим не шутят, Джавад! Клянусь нашей дружбой, я обижусь на тебя.
      Лотошник Сирота Гусейн предложил поэту освежиться шербетом, поэт сделал несколько глотков и обратился к Абдулле:
      - Пора нам отправляться домой, Ширин. Без твоей помощи мне сегодня не обойтись: после всего пережитого ноги что-то не идут.
      Сирота Гусейн тоже присоединился к уходящим:
      - Мне тоже в твою сторону, Ага, если позволишь, я пойду с вами. Я думаю, ты напрасно пришел сюда, Ага, такие зрелища не для тебя!
      - Не мог не прийти, Гусейн... Пристав специально прислал глашатая Махмуда за мной в школу... - Поэта потрясло увиденное: прощание с матерью, петля, раскачивающаяся над головой, петля в руках Джаби...
      Помолчали, думая каждый о своем...
      Джинн Джавад тоже решил проводить поэта. Всю дорогу он думал о Джаби оглу... Думал о том, что повешенного нельзя считать преступником, скорее он жертва преступления... Он герой... Герой-одиночка... К сожалению, из борьбы в одиночку ничего не выйдет, каждого, кто будет выходить на борьбу в единственном числе, ждет такая же участь. Чтобы уничтожить гнет богачей и властей, необходимо собраться вместе. Как Бабек, который в девятом веке объединил вокруг себя народ и тридцать лет боролся с арабскими завоевателями. Как Кероглу, объединивший народ для борьбы с турецкими поработителями... Джинн Джавад искал причину того, почему в наши дни перевелись герои, достойные Бабека и Кероглу. Ему казалось, что ответ прост. Надо с детства воспитывать в детях храбрость и мужество. Когда в груди матери бьется сердце львицы, когда она говорит сыну: "Иди, мой сын, и если в битве с врагом, в столкновении со злодеем тебя ранят в спину, пусть накажет тебя мое молоко!" - тогда мать непременно воспитает героя. А когда героев много, то свобода - дело времени. Свобода... Свобода - не подарок, ее не дают, ее отнимают, ее завоевывают в борьбе... "Брат мой, Джаби оглу Джавад! Ты - одна из жертв борьбы за свободу, жаль, что кровь твоя пролилась напрасно".