. Они стояли на том самом месте, где в былые годы поэт часами беседовал с Тарланом. Выстиранное и высушенное с утра белье она сложила и завязала в узел. Если бы она заметила чей-то силуэт на дороге, она бы тут же схватила узел с бельем и удалилась торопливо. Она была настороже... Пухлыми пальцами полной руки она распрямляла кромку шелкового платка, слушая поэта, а из души рвались слова: "Я все знаю о тебе, знаю дом, в котором ты живешь, знаю семью, с которой прожил свои годы, знаю даже, чем ты владеешь в своем небогатом хозяйстве... Мне от тебя ничего не нужно, дорогой, только бы ты жил... Пусть будет долгой твоя жизнь!.. Пусть не коснется тебя горе, дорогой... Живи. Только иногда приходи, только приходи... Я согреюсь твоим теплым дыханием, послушаю твои газели, почувствую жар твоих рук... Я знаю, что ты на мне не женишься, не возьмешь в жены ни взамен Джейран, ни дополнительно к ней в дом... Но тогда..." Ее мысли прервал вопрос Сеида Азима:
      - Чего ты хочешь, Сара?
      - Чего я хочу? Только твоей любви, пусть тайной, исподтишка, уворованной у Джейран... Хочу тебя видеть... Если не буду видеть тебя, я умру, Ага...
      - Не говори так...
      - А как мне сказать тебе... Если что и приключится дурного, то пусть это будет со мной! Я же не прошу заключить со мной временный брак по мусульманским законам шариата как со второй женой у кази... Так делают красно-бородые купцы-бакалейщики... Не дай, аллах, дожить до того, чтобы вызвать разлад и скандалы в твоей семье... Только... только приходи ко мне иногда, какой от этого вред моей сестрице Джейран, а?
      - Никакого вреда...
      - Постарайся, чтобы она об этом не узнала...
      - Разве что купить аршин бязи, чтобы завязать рты всем словоохотливым?
      - Что скажут - обо мне скажут... Всегда осуждают женщину... Не думай об этом, Ага... Ведь это я ловлю тебя своими женскими уловками, а не ты... Как говорится, женской косынкой сподручней ловить, чем мужской папахой!
      - Что ты наговариваешь на себя, Сара!
      Сеид погрузился в глубину, прекрасных глаз, полных любви, нежности и мольбы. Он звал на помощь любовь прошедших лет: обращался к помощи царицы фей, к верности, которую хранил Джейран, но ничего поделать с собой не мог. Он понимал, что намного старше Сарабеим, но ничего поделать с собой не мог. Чувства бурлили, кипели... Завораживающие глаза, опушенные густыми ресницами, манили, густые, пахнущие мятой волосы влекли и требовали прикосновения. Сердце потеряло точку опоры - веру в незыблемость достигнутого... Родинки над нежными губами шевелились вместе с округлым припухлым ртом, произносящим какие-то слова, они казались поэту зернами, рассыпанными, чтобы поймать птицу души... Он умирал от невозможности сию минуту прильнуть страстным поцелуем к пунцовым губам и родинкам над ними. Любовь победила ум, волю, совесть...
      Глаза твои, что так полны огня,
      Как два стрелка преследуют меня.
      Уж не небесный сад ли твой небесный лик?
      Мед на устах твоих не райский ли родник?
      ... Эта ночь напомнила Сеиду Азиму другую ночь... Он вернулся памятью в Наджаф, к тем годам, когда он учился... Бедное, полуголодное существование студента высшего духовного училища... Поэт уже значительное время разлучен со своей молодой женой Джейран... Он полон чувственных желаний, молодая плоть корчится ночами, когда Сеид Азим вспоминает жену. Встретив молоденькую арабскую женщину, знавшую тюркский язык, он решил сблизиться с нею, не считая телесную близость с ней изменой Джейран. Она оказалась вдовой и жила неподалеку от медресе, где учился Сеид Азим. Однажды, провожая ее, он узнал, что ее родители куда-то уехали, и в доме никого нет. Она пригласила его к себе... Эта ночь подарила ему немного радости, внесла разнообразие в его жизнь. Еще долго он вспоминал ее трепещущие страстные губы, ласковые горячие руки. Тогда эту мгновенную и бурную вспышку страсти он принял за любовь.
      Где те ночи, когда, с луноликой обнявшись, лежал, - где те ночи?
      Допьяна упиваясь любовью, тебя целовал, - где те ночи?
      Только вспомню те ночи - и сердце пылает в огне,
      Как в те ночи, когда огнедышащей страстью пылал, - где те ночи?
      Та ночь оставила неизгладимый след в памяти поэта... Но страсть той ночи улетучилась словно дым, когда, к счастью для обоих молодых людей, молоденькой вдове повезло, и вскоре она вышла замуж. Когда она прощалась с ним, он не заметил грусти в ее шаловливых глазах, скорее они скрывали неведомую ему тайну. Молоденькая арабская женщина навсегда ушла из жизни поэта...
      Первоначально любовь Сарабеим напоминала Сеиду Азиму страсть той ночи, быстро вспыхнувшей, но и быстро погасшей. Высоким пламенем горела свеча любви, и так же скоротечно таял воск. Но время шло, а любовь к Сарабеим только росла. Думы о Саре образовали глубокую рану в его сердце. Но более всего его ужасало то, что и у молодой женщины чувство к нему крепло с каждым днем, это была беда для Сары, несчастье для нее. Ее не страшили ни обиды, ни чужие взгляды, ни злые слова. Ей не нужна была другая любовь, другое счастье, замужество с другим... Она сама приговорила себя к смерти, если расстанется с ним... Приговорила себя к одиночеству, жила постоянной мечтой о близости с любимым. Она постоянно повторяла ему, что родилась на свет, чтобы подарить ему счастье, что призвана беречь его от невзгод, должна омолодить его сердце. Ах, кто не желает возврата молодости?
      Сарабеим жила думами о славе своего поэта, о славе его поэзии, радовалась каждой новой газели.
      Временами поэт словно пробуждался от сна. В такие минуты он отдавал себе отчет в том, что необходимо оградить Сарабеим от злых языков, раздумывал, как это сделать... Однако Сарабеим не внимала его советам, она была пьяна от счастья, не замечала пожара, охватившего их обоих. Она боялась упустить хоть час из отведенного ей времени...
      Сарабеим еще не сняла траура, который носила со дня гибели мужа и его родителей. Все еще длился этот год. Черное платье делало ее еще красивее, оттеняя белоснежность кожи, подчеркивая стройность полного тела, но поэт не любил этот черный траурный цвет, как и все жители Ширвана. Черные одежды предостерегали, напоминали об ушедших из жизни, о муже Сарабеим. Даже обнимая любимую женщину, Сеид Азим ненавидел ее черное платье, скрывавшее под собой полные груди.
      О луна, эти вздохи в любом разговоре-к чему?
      Вижу в зеркале сердца твоем лишь одно только горе - к чему?
      Почему, как судьба моя, в черное ты убралась?
      Этот вид, моя милая, в черном уборе - к чему?
      Всякий, в мир приходящий, приходит, чтоб вскоре уйти,
      Смысл творения в этом судьбы приговоре - к чему?
      О Сеид, коль от свечеподобной не вспыхнуло сердце твое,
      То слезинка в твоем заблистала во взоре - к чему?
      Со временем повелось так, что некоторые свои стихи и газели Сеид Азим записывал в доме у Сарабеим. Вот и сейчас он должен был перенести на бумагу только что рожденные строки.
      - Сара, дай мне пенал и бумагу!
      Долго ждать не пришлось, Сарабеим птицей подлетела к нише, где в шкатулке хранилось все нужное поэту. На мгновенье отключившись от повседневности забот, Сеид Азим забылся...
      Раздражение от безвыходности положения росло. Не в силах был Сеид Азим развязать узы, крепко связанные жизнью и судьбой. Мать и, по всей видимости, Джейран чувствовали раздвоенность Сеида Азима. Друзья часто подшучивали над внезапными непонятными исчезновениями поэта. Заметно было его отсутствие на музыкально-поэтических меджлисах. Намеками ему давали понять, что это не проходит незамеченным. Но правды пока не знал никто. Камни летели в темный колодец...
      Вот тут-то Сеид Азим счел необходимым временно уехать из города. Ему казалось, что он слышит зов ширванских дорог, которые не раз уводили его из Шемахи и приводили в Шемаху, не оставляя в покое его сердце. Посмотрим, куда поведет его ширванская дорога на сей раз?
      СОНА
      Потрудитесь вспомнить, что в одном из писем Тарлану Сеид Азим писал, что собирается как-нибудь поехать к Алияр-беку, другу Махмуда-аги, у которого в работницах жила Сона. К сожалению, долгое время ему не удавалось выполнить свое намерение. Жизнь преподносила сюрприз за сюрпризом, нанося жестокие раны сердцу поэта... История с Гюллюбеим, открытие школы, где учительствовал сам Сеид Азим, заседания поэтического меджлиса "Дом наслаждения", трагедия Мухаммеда Сафы и Гамзы, борьба с Абидом-эфенди, страшное землетрясение 1872 года и, наконец, любовь, приносящая одновременно радость и боль, угрызения совести и жалость. Все эти годы поэт не забывал Тарлана и Сону. Он часто укорял себя, что не может доказать свою дружбу Тарлану, ведь он оставил его в ожидании известий. Наконец время настало. Он пустился в путь, надеясь что-нибудь разузнать о Соне. Это путешествие хоть на время освобождало его от тех постоянных мыслей, которые были сопряжены с Сарабеим...
      Поэт пустил коня по тропе, вьющейся у подножия гор Кавказского хребта, то взбирающейся на отвесные труднодоступные скалы, то сбегающей по округлым мягким холмам. Только летом эта тропа доступна для пешеходов и' всадников. В зимние месяцы здесь невозможно пройти или проехать из-за налипающей к башмакам грязи, в которой вязнут и копыта лошадей и ноги, обутые в самодельные мягкие чувяки-чарыхи.
      Был первый месяц лета. Ширван в это время года - настоящий рай. Северная сторона холмов горит стелющимся по земле пламенем - ковер из маков делает картину нереальной... Но вот после ущелья по зеленому атласу ковыльного поля гигантская рука разбросала желтые, голубые, фиолетовые цветы. Мелкие горные цветы очень душисты, голова пьянеет от ароматов трав и цветов. Небо чистое, без единого облачка. Поэту казалось, что до небес рукой подать.
      Провожая его, Джинн Джавад пошутил: "Ага, да буду я жертвой твоего предка, когда поднимешься в горы, передай аллаху мою просьбу... Твой благословенный язык ему более понятен, а в горах ты будешь ближе к нему, он и лучше тебя услышит..." Да, Джавад прав, здесь человек ближе к аллаху и наедине ему легче разговаривать с всевышним.
      Сеид Азим пытался вообразить, как вращается небесный свод в бесконечном, бескрайнем просторе... Его внимание привлекла птица. "О аллах! Ты только посмотри, сколько птиц в горах, и у каждой своя расцветка, свой голос, своя песня... Вот удод в оранжевом оперении с хохолком на голове!" Он вспомнил сказку, которую рассказывала детям Джейран... "Жила-была невестка. Она мыла однажды голову, как вдруг ее увидел свекор. А молодая не может покрыть голову и стесняется, ведь нельзя женщине стоять перед мужчиной, а тем более старшим, с непокрытой головой. Взмолилась невестка: "О аллах всемогущий, избавь меня от стыда!" И в тот же миг превратилась в удода, а гребень, которым она расчесывала мокрые волосы, стал хохолком на ее голове..." Поэт вспомнил, как блестели глаза у Хаджар и Мирджафара, когда они слушали материнскую сказку. Он улыбнулся, будто воочию увидел Джейран и детей... И снова от мыслей о доме его отвлекла птица. "О творец! Как не восхищаться твоим искусством! Эта маленькая пушистая нежная куропатка похожа на Сарабеим с руками, красными от хны, словно у невесты... А вот голубая ворона... Мама говорит, что ее кровь лечит детишек от коклюша, а в народе ее называют птицей-сеидом, ведущей свой род от древних священных птиц..." Он вернулся мыслями к своему труду, к поэзии... Он думал о преимуществах ашугов перед поэтами-классиками. Слушая ашуга, человек представляет себе настоящую жизнь с картинками природы. Язык ашугской поэзии ближе народу, понятнее, поэзия ашугов более зримая, вещественная. Ашуги не прибегают к трудным иносказаниям и усложненным символам. Он вспомнил ашуга Курбани...
      ... Без тебя не прожить мне и дня,
      Все ушли. Посидим без огня.
      Награди поцелуем меня,
      Пусть судачит округа, красавица...
      Курбани смело правил судьбой,
      Но пленен он отныне тобой,
      Не сердись, посиди же со мной,
      Глянем в очи друг другу, красавица...
      Ашугская поэзия завораживала. Живы и сегодня имена знаменитых ашугов Курбани и Хаста Касума: первый жил в шестнадцатом веке, второй - в восемнадцатом. Созданные ими гошмы легли в основу многих народных песен и веками исполняются ашугами.
      ... Хаста Касум уж еле носит кости,
      Что делать - все мы в этом мире гости!
      Всех выше кипарис - что толку в росте?
      А на его ветвях плодов не будет...*
      ______________ * Перевод Г. Асанина.
      Солнце поднималось все выше. Зной становился невыносимым, умолкли птицы, под нестерпимыми лучами солнца бледнели яркие краски цветов. Когда солнце достигло зенита, поэту пришла мысль, что и жизнь жаркого дня коротка, пройдет совсем немного времени, и с гор спустится холод, померкнет яркий солнечный свет, наступит ночь.
      Жажда измучила Сеида Азима. Он знал, что вдоль тропы кочевники издавна выкопали пруды, из которых поят скот, поднимаясь по этой дороге на эйлаги летние пастбища. Во время весенних, зимних и осенних дождей пруды наполняются водой. Но теперь, наверно, в прудах совсем немного воды. "Надо свернуть к стойбищу, прижавшемуся к подножию горы", - подумал он, повернул коня в сторону и тут же ощутил прохладу на своем лице: ветер откуда-то принес белые хлопья облаков на светло-бирюзовый небесный свод. Облако двигалось вместе со всадником, давая передышку от зноя и пекла. Громкий голос заставил его оглянуться:
      - Слава твоему милосердию, о аллах! Это ты послал облачко на пышущее жаром небо, чтобы создать тень над головой нашего Аги! Да буду я твоей жертвой...
      Сеид Азим узнал старшую жену хозяина зимовья Балоглан Гаджи Кадыма. Дастагюль еще долго благодарила аллаха, даровавшего тень в такую жаркую пору дня. Поэт улыбнулся простодушию женщины: "Бедняжке кажется, что только голова потомка пророка достойна облачка".
      Почувствовав запах воды, конь громко заржал.
      Поэт давно знал и Гаджи Кадыма и Дастагюль.
      - Здравствуй, сестра Дастагюль! Как это ты на равнине сегодня?
      Дастагюль славилась знаниями народных обычаев, традиций, народных снадобий. Похлопывая по кувшину, наполненному водой из пруда, она улыбнулась:
      - Да буду я твоей жертвой, Ага! Кому оставаться на равнине, как не старухе! Не молодой же девушке или женщине... А если без шуток, то должны были мы доубирать зерновые на равнине... Собралось кочевье, стали молодухи жребий тянуть, кому оставаться, чтоб жнецам еду готовить, чай заваривать. Тогда я сказала: "Эй вы, болтушки! Не ссорьтесь, не таите обиду друг на дружку, не надо жребий бросать, равнина в этом году мне достанется..." По их настроению догадалась, что всем мои слова пришлись по душе... А то в молчанку играли...
      Ведя коня на поводу, Сеид Азим, беседуя с Дастагюль, подошел к стойбищу. Но и там никого не было...
      - Мужчины на жнивье, Ага... Дай коня напою! - Она быстро и ловко перехватила повод из рук Сеида Азима. - Ты в хорошее время выбрался к нам, Ага. Пока ты прогонишь свою усталость за чаем, мужчины вернутся! А я быстро зажарю тебе молодого петушка.
      Женщина увела коня, потом вернулась с кувшином и стала поливать на руки поэту...
      Прошло совсем немного времени, поэт уже сидел в одной из землянок стойбища на мягком тюфячке, облокотившись на мутаку. Дастаполь с присущим ей гостеприимством расстелила перед ним на паласе скатерть. По обычаям кочевых племен она не закрывала лицо перед гостем. Сеид Азии любовался ее осанкой, отличной от городских женщин, привыкших прятать свое лицо и фигуру, закутываясь в чадру. Женщина расставила перед гостем угощение: желтое сливочное масло, жирный овечий сыр, густые вязкие сливки. Горкой лежали свежие пшеничные лепешки. Как ни вкусны и привлекательны были разложенные перед ним яства, Сеид Азим ждал чая. Хозяйка уже разожгла очаг у входа, где в черном закопченном кувшине вскипала вода.
      - Сестра Дастагюль! Как тебе удается в такую жару сохранять в такой свежести сливки и сливочное масло? Все крепкое, хоть ножом режь! Открой свою тайну!
      - Никакой тайны нет, Ага, да будет моя жизнь тебе в жертву... Чувствуешь, как прохладно здесь, в землянке? В землянке, вырытой в земле, и от жары спрячешься в самый зной, и продукты сохранишь свежими. А сливки я сбиваю каждый вечер в другой половине, там и храню в посуде...
      Дастагюль насухо вытерла луженую медную пиалу краем скатерти и налила для гостя чай.
      - Ешь, пей, дорогой!
      Сеид Азим с удовольствием пил свежезаваренный чай. Хоть есть ему и не хотелось, он отломил кусок лепешки, завернул в нее кусок овечьего сыра и, окуная в сливки, начал есть. Он не мог обидеть хозяйку отказом. Кочевники славятся своим гостеприимством. Гостя или человека, случайно оказавшегося в их краях, они накормят и напоят во что бы то ни стало.
      - Сестра Дастагюль, а как поживают твои дочери?
      - Твоими молитвами, родной... За тебя молятся... Приходили за мукой для хлеба и солью для баранов пастухи с эйлага, говорили, что все в порядке... А что им сделается? Мужья под боком, руки-ноги целы... - Дастагюль говорила неторопливо и спокойно, чувствовалось, что она довольна судьбой дочерей. Девочки прислали два круга сыра мотала... Хороший, жирный сыр, один круг я для моей сестрицы Минасолтан отложила. Надеялась с кем-нибудь переправить в ваш дом... Полезен детям...
      - Большое спасибо, Дастагюль... Каждый год ты присылаешь нам сыр и масло, можно сказать, большая часть того, что съедают мои дети, сделана руками твоих детей...
      - Ну и что ж, родной наш, да будет жертвой твоего предка моя жизнь и имущество, Ага! Мы знаем, что ты вспоминаешь нас в своих молитвах, да не лишит нас аллах твоей тени...
      Хоть мусульманскими религиозными законами предписывается отдавать долю своих доходов потомкам пророка, и не будь таких подношений, семья Сеида Азима погибла бы от голода, поэта всегда смущала почтительность, с которой простые люди говорили с ним. Чтобы переменить тему, он снова вернулся к дочерям Дастагюль:
      - Скажи, сестра, осталась ли хоть одна невеста в твоем доме или ты всех отдала?
      - Всех, дорогой, всех... Да будет тебе в жертву все мое достояние, ведь ты всем дочерям нашим придумал имена. Кажется, у нас в горах не осталось цветка, с которым бы ты не сравнил наших негодниц... Вместо того, чтобы дать мне пять дочерей, было бы лучше, если бы аллах дал мне пять кусков мыла... Я бы пять раз постирала белье, разложила бы сушить на траве, воду бы земля впитала, а я бы горя не знала... А так... Дочки - тяжелая ноша, дорогой... Мой кривоносый (поэт вспомнил мужа Дастагюль и улыбнулся словам его жены), когда молодым был, часто на охоту ходил. Подстрелит джейрана, принесет к обеду. И дочери рождались, подрастали и становились похожими на быстрых джейранов. Подряд пять дочерей! Мужу я от стыда не могла в глаза смотреть, пока не появился Агагулу, мой сыночек, слуга твоего великого предка... Заговорила я тебя, Ага! Да будет тебе в жертву моя жизнь и достояние... Ты совсем ничего не ешь!
      Поэт поспешно опустил лепешку в сливки, откусил, боясь прервать Дастагюль.
      - Рассказывай, сестра, я весь внимание!
      - Как выдать замуж пять дочерей?.. Я знала прекрасных девушек, которые все-таки застряли дома в девках! А почему? Потому что их родители плохо встречали сватов, приходивших к их дверям. За дочерей своих требовали золото и серебро, говорили: "Эта пряжка не такая! Это ожерелье могло бы быть и получше!" Богатые дворцы им были нужны. Нет, я дешево девочек отдала, прямо по цене сыра отдала дочек... Посватались к дочкам пастухи, которые знали, что девочки мои росли среди гор как лани. Не разглядывала я, что принесли, чего не принесли: каждый дал одно тонюсенькое колечко и один наряд! Да дешевые сладости... И все! Ни за голову денег не брала, ни за молоко не просила... Хорошо, что и мой кривоносый был согласен с моим решением...
      - И правильно сделала, сестра Дастагюль, легче всего взять в долг, а потом бы расплачивалась всю жизнь!
      - Это ты правильно говоришь, Ага! А еще прибавь к тому, что я не заронила злобу в сердца моих зятьев. Мы с ними друзья, потому что я не мучила их...
      - И как дочери живут?
      - Хорошо, да буду я твоей жертвой, хорошо... Одно только горе у меня, Ага, родной, удались девочки в меня: выстраивают дочку за дочкой! - Женщина смущенно улыбнулась.
      - Разве это горе, сестра! Если твои внучки похожи на своих матерей, то это прекрасно...
      - Похожи они, похожи, но что поделаешь, родители зятьев внучками недовольны, не все же такие, как мой кривоносый...
      - Не огорчайся, сестра, дай аллах вам всем счастья! Будут у тебя и внуки, было бы здоровье.
      - Да услышит тебя аллах, Ага, да поможет им твой предок! Даю обет! Как только у меня внук появится, я у твоих дверей барана зарежу, в жертву принесу. Тогда и сама в город приду, повидаю мою сестрицу Минасолтан... Так, на расстоянии, я ее знаю, а у вас не была, не целовала! Да пошлет аллах такую возможность...
      Сеид Азим понимал волнение Дастагюль и жалел ее...
      - Большое спасибо, сестра, за угощение, пусть всегда у вас будет в доме чем накрыть стол!
      - Но ты же ничего не ел, Ага, да буду я жертвой твоего предка!
      - Это тебе только кажется, я сыт, больше не могу, спасибо тебе!
      - Ну и ну! А еще говорят, что молла ест как семь буйволов, а сеид - как семь молл. А ты меньше одного ребенка съел! - рассмеялась хозяйка.
      Сеид Азим весело расхохотался. Вытерев слезы платком, он поддержал шутку:
      - Видно, я не из настоящих сеидов, и к тому же я оставил место для того петушка, которого ты скоро поймаешь!
      Хорошо, когда и хозяин и гость любят пошутить...
      - Ага, позволь мне тебя спросить, хоть гостя и не спрашивают, но ты хозяин в этом доме, поэтому я и осмеливаюсь спрашивать тебя, куда ты направляешься?
      - Да будут здоровы хозяева этого дома, сестра Дастагюль, путь мой лежит в Арабчелтыкчи...
      - Ну что ж, пусть твое путешествие будет удачным и пусть аллах оградит тебя от опасностей... На обратном пути с помощью аллаха здесь проедешь, заберешь приготовленный для детей твоих круг мотала и еще кое-что...
      - Прошу тебя, сестра Дастагюль, мотала вполне достаточно, больше не утруждай себя!
      - Да что ты, Ага! Если не для тебя, то для кого мы будем утруждать себя? Жаль, что дорога долгая, нельзя послать сливки и молоко. Я хочу передать с тобой немного деревенской пряжи, пусть жена твоя носки свяжет, городские, наверно, по-другому делают, не то что мы, как попало!
      - Что ты говоришь, сестра! Кому могут не понравиться носки, связанные твоими руками? Сколько лет всей семьей носими благодарим за тебя аллаха... Чтобы жизнь твоя была долгой, а глаза светлыми!
      - Да будет вещим твой язык, Ага, пусть перейдут на меня твои беды! Прошу тебя, дорогой, помолись, пусть аллах даст моему кривоносому сына от младшей жены! Со мной уже кончено, пусть бедняжка родит и у моего Агагулу будет брат... Чтоб он не был единственным сыном...
      Поэта поразила самоотверженность Дастагюль. Он взглянул на стареющую женщину... "Подумать только, она просит помолиться за свою соперницу... Какое большое у нее сердце, большое сердце..." Сеид Азим вздохнул. Дастагюль понимала причину грусти Аги. Он всегда порицал многоженство. Когда ее муж взял в дом вторую жену, Ага долго не приезжал к ним.
      Женщина не догадывалась, что в эти минуты ее гость думает о себе самом, о Сарабеим и Джейран. "Чем я отличаюсь от этих темных, необразованных людей? Тем только, что не повел Сарабеим к кази. Разница еще в том, что они привели в дом вторую жену открыто, а я все делаю тайно". И сразу ему вспомнились слова Сарабеим: "Я не хочу причинить горе Джейран. Пусть она ничего не знает. Я не собираюсь занять ее место. Ей-свое, мне - свое!"
      Ему припомнились слова Дастагюль, когда после долгого отсутствия он оказался у нее в доме, женщина старалась помирить его со своим мужем: "Такая у человека судьба, Ага... Я старею, мне и самой после ухода дочерей из дома живой человек нужен, помощница нужна... Может быть, аллах пошлет ей то, чего меня лишил, и у Гаджи родится сын?" Но получилось так, что после прихода молодой жены у самой Дастагюль родился сын. В честь Аги мальчика назвали Агагулу, что значит раб господина. С тех пор прошло пятнадцать лет, а у второй жены вообще детей не было. Она вела себя как родная дочь Дастагюль, ни разу не поспорила, не возразила старшей жене мужа. Они не стали соперницами, хотя в первые годы рана в душе Дастагюль не заживала. Старшая жена сохранила в семье главенствующее положение. Она всю жизнь, как и большинство женщин-кочевниц, выполняла наравне с мужем все работы по дому и в поле, помогала ухаживать за скотом. Гаджи Кадым часто повторял: "Дастагюль мне не только жена, она мне и брат, который наравне со мной заботится о богатстве в семье".
      - Ты устал от моих рассказов, дорогой! Отдохни!
      - Сестра...
      - Что тебе, Ага?
      - Найди мне где-нибудь местечко, хочу писать...
      - Сейчас, родной!
      Дастагюль вышла из землянки, поэт поднялся за ней. Напротив землянки была кибитка, в которой хозяйка готовила место для гостя. "О аллах! Наверно, рай похож на эти места! Как умеют простые люди выбрать место для жилья! Как глубоко они чувствуют природу! Кочевники всегда выбирают место так, чтобы, отведя войлочную занавеску над входом в кибитку в сторону, видеть просторную, залитую светом луговину. Зимой они ставили кибитку вплотную к отвесной стене горы, чтобы не было сквозного ветра и в кибитке подольше задерживалось тепло. Осенью и весной старались найти место, защищенное от ветра и дождя, чтоб ему не угрожали потоки грязи и воды. Летом искали защиту от жаркого солнца. Но всегда непременно перед кибиткой должно было быть свободное открытое пространство, чтобы душе было легко.
      Хозяйка пригласила гостя в кибитку:
      - Ага, дорогой, тебе не будет здесь жарко? - Она указала на разложенные в углу на паласе подушки, тюфячки и толстые мутаки.
      - Нет, сестра, не жарко... В том мире, куда я сейчас удалюсь, нет ни холода, ни жары, там - рай...
      Возможно, женщина не все поняла из того, что вложил в свою фразу поэт, но ей очень понравились слова о рае:
      - Джан Ага! Да буду я жертвой твоего предка! Кто, если не ты, может попасть в рай?
      - Ты права, сестра, если поверишь мне, что место, именуемое раем, находится под ногами матери... А ты - мать пятерых дочерей и сына, следовательно, я уже в раю!
      - Да буду я твоей жертвой, Ага... Пока ты здесь, я пойду готовить обед. А ты выпей еще пиалу чая, я приготовила, пусть у тебя кишки размякнут, чтобы побольше поместилось за обедом! Вот, смотри, я чай ставлю перед тобой.
      С этими словами Дастагюль вышла из кибитки.
      Внезапно поэту почудилось, что к нему вернулась царица фей, будто крылом провела по его волосам. "Мой дорогой поэт, ты удивлен, что встретил такую женщину? Ты еще не раз будешь удивляться тому, на что способны наши матери и сестры... Место, именуемое раем, находится под ногами у матери..."
      Поэт отдохнул, проведя ночь среди друзей. Утром он спустился в долину Кюдрю, пришпорил коня, чтобы к вечеру добраться до имения Алияр-бека в Арабчелтыкчи...
      Давайте опередим его. Пусть крылья нашего воображения перенесут нас в Арабчелтыкчи, чтобы раньше поэта узнать, что с Соной.
      СОРОКАДНЕВНА
      Арабчелтыкчи - одно из больших сел, расположенных на равнине Кюдрю в междуречье Сагырлы и Ахсу. Равнина охватывает территорию длиной в сто сорок - сто пятьдесят километров и шириной от шестидесяти до ста километров. В этой части Ширвана названия многих сел начинаются со слова "араб" Арабчелтыкчи, Арабгияслы, Арабшалбаш, Арабгадым, Арабшахверды. Это произошло, по-видимому, потому, что равнина Кюдрю напоминает климатом Аравию. Здесь, как и в Аравии, летом сухая безводная пустыня, весной и осенью - гигантское пастбище изумрудно-зеленого цвета, на которое пригоняют скот, спустившийся на зимовку с гор. Если не заметить холм Овчупирим, что в самом центре равнины, то вся низменность ровная, как ладонь. Старики говорили, что если прямо в центр положить яйцо, то оно будет видно со всех сторон. С Ахсуинского перевала или с любой возвышенности Лангебизской горной гряды равнина Кюдрю расстилается как гигантский ковер. В каждом сезоне ковер меняет свой цвет. Сейчас он зеленый с оттенками желтого, бывает и серым, бывает и ржаво-желтым, а иногда-абсолютно белым.
      Мы подъедем к равнине Кюдрю со стороны Ахсуинского перевала, прижмемся к подножию Лангебизского хребта и через села Гегели, Гешет, Рагимагали и Гярыс проделаем путь, которым за нами едет Сеид Азим Ширвани. Наш поэт часто бывает в Гешете. Сюда его приводят мысли о хлебе насущном. Местный господин-Керим-бек - щедрый человек. С Сеидом Азимом его связывают дружеские узы, он считает своим долгом помогать поэту не только потому, что он потомок пророка, но и потому, что Керим-бек - любитель поэзии и меценат. Сеид Азим привозит отсюда зерно, а иногда к нему приводят из села Керим-бека скотину...
      Но поспешим, наш путь лежит в Арабчелтыкчи. Перенесемся во времена давно прошедшие. Уже несколько дней в имении шла подготовка к празднику последней среде года, к которому хозяйка дома Шахбике-ханум подгадала сороковой день обета, данного ею. На праздник были приглашены все женщины и девушки-родственницы. По обыкновению, дом, где проводится праздник после сорокадневки, режет только одного барана, и в последнюю ночь среды уходящего года он съедается весь, от внутренностей до запеченных в золе головы и ножек. Приглашенные на праздник родственники должны приносить угощение с собой. Вот почему во всех соседних домах женщины пекли пшеничные лепешки, поджаривали зерна пшеницы, кипятили кунжут в меду, варили и красили яйца, раскатывали тонкие лаваши... В некоторых кухнях варили даже плов; его положат на подносы и, прикрыв медными лужеными колпаками, чтобы не остыл, отнесут в дом Шахбике-ханум. Приглашенные девушки-невесты красили хной руки и ноги, подстригали волосы и с помощью раскаленного в очаге шампура завивались, сооружая на голове сложные прически.
      Каждые десять семейств селения, расположенного на землях бека, посылали ему в услужение слугу и служанку. Чаще всего в услужение шли те, кто не имел своего хозяйства, одинокие и сироты. Слуги должны были меняться ежегодно, но зачастую они обихаживали семью своего господина всю свою жизнь. Так уж повелось издавна, что в мусульманские семьи шли в услужение только мусульмане. Между слугами и господами с годами устанавливались своеобразные, почти родственные отношения, хотя сельчане всегда знали свое место. Вот и у Алияр-бека и его жены Шахбике-ханум слуги годами жили в доме и хорошо знали все прихоти своей госпожи.