15

Я больше не видела своего будущего мужа до самого утра нашей свадьбы. Это были ужасные дни. Правительству что ни день грозило падение, и уныние повисло над городом как готовая излиться грозовая туча. Пьеро Медичи призывал Флоренцию постоять за себя, но теперь даже ближайшие сторонники отвернулись от него и открыто заводили речь о переговорах с врагом. Мой отец совсем лишился покоя, но его так и не призвали в Синьорию. Влияние Медичи стремительно убывало – казалось, что скоро будет опасно иметь к ним хоть малейшее отношение.

Наконец, в конце октября Пьеро с личной свитой выехал из города и направился в стан французов.

В классной комнате учитель заставил нас молиться о его благополучном возвращении. Савонарола с кафедры открыто привечал Карла, называя его орудием Господа, спасающего душу Флоренции, и понося Пьеро как трусливое отродье Медичи – семейства, погубившего нашу благочестивую Республику. Город бурлил тревожным ожиданием. За три дня до того отец вернулся домой с известием, что если французская армия войдет в город, некоторые дома решением Синьории будут отведены для постоя. Чиновники, ходившие по улицам, пометили белыми крестами такое множество дверей, будто снова разразилась чума. И как при моровом поветрии, богатство и влияние больше не спасало. Выбор пал и на оба мои дома – старый и новый. Если французы заявятся, то они станут первыми гостями, которых я приму в качестве замужней дамы и хозяйки дома.

Каждый день приносил весть, что в очередном семействе дочерей, а то и жен, отправляли под безопасную монастырскую сень; впрочем, однажды, когда паника достигла высшей точки, я услышала, как моя мать пробормотала: «Бывало ли такое, чтобы иноземная армия, входя в чужой город, щадила святость монастырских стен?»

А до дня моей свадьбы, назначенной на 26 ноября, оставалось меньше двух недель.

Накануне жара наконец спала, и начался дождь. Я сидела у окна, рядом со своим приданым, смотрела, как по канавам текут потоки грязи, и думала: а что, если это тоже Божья воля – отмыть город дочиста? Эрила помогала мне упаковать сундук.

– Как все быстро получилось!

– Да, – ответила я и посмотрела ей в глаза. – Тебя это настораживает?

Она слегка передернула плечами.

– Может, вам и не следовало идти за первого, кого предложили.

– Ах, в самом деле! Как же это я не заметила длинной очереди, выстроившейся возле нашего дома? Или ты предпочла бы, чтобы я перебирала четки, сидя в сырой келье какого-нибудь глухого монастыря? Но я бы тебя и туда с собой взяла.

Она молчала.

– Эрила? – Я подождала еще. – Он будет и твоим господином тоже. Если тебе известно что-то такое, что неизвестно мне, лучше выкладывай все сейчас.

Она покачала головой:

– Нас обеих уже продали. Нам остается лишь извлечь из этого выгоду.

Казалось, будто моя жизнь стремительно утекает, как песчинки в песочных часах, и кончается время, прожитое бездумно и беспечно. Я до сих пор не имела вестей от художника. Его молчание мучило меня, как боль, которую пытаешься не замечать, но все же иногда, лежа в постели, когда зной становился совсем невыносимым, я невольно отдавалась этой боли – и тогда вновь мысленно оказывалась в прохладе часовни, где его кожа отливала перламутровым блеском в свечном пламени, или в саду в свежий рассветный час, где его пальцы сновали по листу бумаги и где я завороженно наблюдала, как от его касания рождаются и растут ангельские крылья. В такие ночи я плохо спала и пробуждалась в поту – ледяном и горячечном.

Я решила, что честность – лучшая уловка, и попросила разрешения у матери посетить часовню, так как вскоре мне предстоит покинуть родной дом. Сама она была слишком занята, чтобы пойти вместе со мной, а необходимость в других сопровождающих теперь почти отпала. Для этой цели годилась и Эрила.

Часовня преобразилась. Алтарь превратился в нечто среднее между строительной площадкой и пещерой волшебника: всюду были леса и балки, создававшие ряды проходов и площадок, взбегавшие вверх по стенам; на полу, посередине, горел небольшой костер, наполняя воздух дымом, а наверху, под самой крышей, была натянута решетка из толстой черной проволоки, которая отбрасывала при свете пламени тень на сводчатый потолок. Художник, обхваченный ремнями, был поднят высоко в воздух. Он висел под самой крышей и старательно обводил тени, отбрасываемые решеткой на потолок. Закончив одну линию, он кричал слугам внизу, чтобы те ослабили или подтянули веревку, переместив его на другую сторону – поближе или подальше от жара.

Мы с Эрилой наблюдали за всем этим в оцепенении. Он был сосредоточен и проворен, как висящий в пространстве паук, ткущий грубую, но геометрически безупречную паутину. Он передвигался быстро, старательно избегая жара от костра. На одной стене уже виднелись контуры фигур, прорисованные сангиной; оставалось только нанести слой штукатурки. На полу паренек, на вид не старше меня, сидел за столом, растирая пестиком в ступке краску для контуров. Когда работа над фреской начнется в полную силу, помощников будет больше, а сейчас довольно и одного. Художник окликнул его с высоты. Мальчик поглядел в нашу сторону и, оторвавшись от своего занятия, направился к нам. Он низко поклонился:

– Мастер говорит, он не может сейчас прерваться. Иначе огонь опалит потолок, если будет слишком долго гореть, а ему нужно закончить решетку сегодня, до вечера.

– Что он такое делает? – пробормотала Эрила, явно устрашенная всем увиденным,

– Он наносит сетку на потолок, чтобы потом она помогала ему писать фреску, – живо отозвался мальчик.

Я поглядела на него. Лицо перепачкано сажей, а глаза блестят. В каком возрасте он впервые ощутил зуд в пальцах? Эрила по-прежнему недоумевала.

– Свод обманчив, когда его расписываешь, – объяснила ей я. – Правильно оценить перспективу на глаз невозможно.

А линии решетки помогут ему придерживаться исходного рисунка. На свой набросок он нанесет такую же сетку, как на карту, а потом, квадрат за квадратом, перенесет его на потолок.

Мальчик бросил на меня любопытный взгляд. Я не отвела глаз. Не спорь со мной, отвечал ему мой взгляд. Я прочла и знаю об этом больше, чем когда-либо узнаешь ты, пускай не мне, а тебе суждено покрыть наши потолки небесными видениями.

– Тогда скажи своему учителю, что мы подождем, а пока понаблюдаем за его работой, – заявила я спокойно. – Принеси-ка нам пару стульев.

Он, похоже, немного испугался, но, ничего не сказав, поспешил обратно к алтарю и принялся искать подходящие стулья. Найдя два стула, он потащил было их в нашу сторону, но тут на него закричал художник, и мальчишка застыл на месте, разрываясь между двумя приказами. Я с удовольствием отметила, что слово художника оказалось важнее, и подмастерье, бросив свою ношу на полпути, вернулся к прежней работе. За стульями отправилась Эрила.

Прошел почти час, прежде чем художник спустился. В костре жгли солому – дешевое и капризное топливо, которое вспыхивало и прогорало в считанные мгновенья. Один или два раза художник вскрикивал, когда пламя разгоралось чересчур сильно, и слуги подливали в него немного воды, но от этого поднимался страшный дым, и художник заходился кашлем. Я слышала, что на этом этапе случаются страшные увечья; поэтому слуги должны быть не менее искусными в своем деле, чем живописец – в своем. Наконец, он подал им сигнал опускать его. Веревка дрогнула и закрутилась, устремившись к полу. Он чуть не выпал из своих ремней и, бросившись ничком на пол, неудержимо закашлялся, сплевывая сгустки мокроты и пытаясь восстановить дыхание. Под силу ли женщинам такая работа? Может быть, дочь Учелло и нарисовала множество драпировок для храма Марии Магдалины, но она не могла бы вот так подняться под эти сводчатые небеса. Мужчины творят, женщины лишь восторгаются. Я уже начала терять веру в себя. Савонарола с кафедры призывал отправить женщин по домам. Ходили слухи, что скоро он будет проповедовать одним мужчинам, а если придут французы, то женщины, еще не попрятанные по монастырям, будут крепко заперты на замок у себя дома. Спаси нас Бог!

Художник приподнялся, сел, обхватив голову руками, потом поглядел в сторону и увидел, что мы все еще в часовне, все еще ждем. Он встал, оправил одежду, насколько мог, и подошел к нам. Он изменился – облик стал более мужественным, а прежнюю робость словно прогнала поглотившая его работа. Эрила поднялась, мгновенно став преградой между ним и мною. Лицо у него сейчас было чернее, чем у нее, а пахло от него потом и гарью, и будто сам дьявол вселял в него уверенность.

– Я сейчас не могу прерваться, – сказал он сиплым от дыма голосом. – Мне нужен не только огонь, но и дневной свет.

– Вы с ума сошли, – возразила я. – Вы заболеете!

– Не заболею, если буду работать быстро.

– О! У моего отца есть зеркала, которые он использует, когда работает ночами: они делают свечное пламя ярче. Я попрошу его прислать вам такое зеркало.

Он склонил голову:

– Благодарю вас.

От алтаря донесся голос – это кто-то из слуг о чем-то спрашивал его. Художник ответил на чистом тосканском наречии.

– Вы преуспели в итальянском.

– Огонь торопит с ученьем! – И по его перепачканному лицу скользнул призрак улыбки.

Наступило молчание.

– Эрила, – сказала я, – ты не оставишь нас на минутку одних!

Та бросила на меня сердитый взгляд.

– Прошу тебя. – Я не знала, что еще сказать.

Она пристально поглядела на художника, потом отвела взгляд и двинулась к алтарю, беспечно покачивая бедрами, как она иногда делала, когда хотела, чтобы мужчины обратили на нее внимание. Мальчишка глаз от нее не мог оторвать, а художник даже не поглядел в ее сторону.

– Вы их посмотрели?

Он слегка кивнул, но я ничего не смогла прочесть в его глазах, покрасневших от дыма. Он снова глянул на огонь…

– Ну так если не сейчас, то когда же? Я через несколько дней уезжаю.

– Уезжаете? Куда?

Значит, он ничего не слышал.

– Меня выдают замуж. Разве вы не знали?

– Нет. – Он помолчал. – Нет, я этого не знал.

Он существовал так обособленно, что до него не доходили даже сплетни прислуги.

– Тогда, наверное, вы не слышали и о том, что нашему городу угрожает вторжение. И что дьявол бесчинствует на его улицах, убивая и калеча людей.

– Я… Да, об этом я что-то слышал, – пробормотал он, и мне показалось, что на мгновенье его снова покинула уверенность.

– Вы ходите в церковь? Тогда вы слышали проповеди Монаха.

Он снова кивнул, но на этот раз отвел глаза…

– Вам следует остерегаться, не то Монах вложит вам в руки молитвенник вместо кисти. Я…

Но тут возле меня снова выросла Эрила и укоризненно зацокала языком, В ее обязанности входило сохранить меня чистой для супружеского ложа, и она явно опасалась, как бы я, секретничая с каким-то мастеровым, не запятнала себя.

Я вздохнула:

– Ну так когда же, художник? Сегодня вечером?..

– Нет. – Голос его прозвучал грубо. – Нет, сегодня вечером я не могу.

– Должно быть, у вас назначена встреча с кем-то еще? – И я замолкла, дав своему вопросу повиснуть в воздухе. – Тогда завтра?

Он поколебался.

– Послезавтра. Тогда решетка будет закончена, а костер убран.

От алтаря снова донесся чей-то голос. Художник поклонился, а потом повернулся и зашагал прочь. Жар от огня ощущался даже там, где мы стояли.

16

Конечно, я поджидала его. Он вышел поздно, уже после того, как погасли факелы, и если бы у меня в комнате не было открыто окно, то я бы не услышала, как скрипнула задняя дверь нашего дома, и не заметила бы, как он тенью скользнул в черноту. Сколько раз я мысленно отправлялась за ним вослед? Это ведь так легко. Мне был знаком каждый шаг, каждый неровно лежащий булыжник на пути до Собора, и в отличие от большинства девушек моего возраста я не боялась темноты. Что дурного могло приключиться с тем, кто, как я, видит во мраке, словно кошка?

Весь вечер я истязала себя, воображая, как отважусь на это. Я нарочно не раздевалась, не желая растерять свою решимость. Ведь еще несколько дней, и я окажусь под замком – в чужой жизни, в чужом доме, в совершенно незнакомой части города, которой я даже мысленно не представляла себе, и тогда моей вожделенной ночной свободе придет конец. На подоконнике рядом со мной лежала одна из шляп Томмазо, которую я потихоньку стащила из его гардеробной. Я часами примеряла ее, так что уже приноровилась – как нужно надеть ее, чтобы моего лица никто не смог разглядеть. Конечно, мешают все эти юбки, но их можно спрятать под длинным отцовским плащом, а если идти быстро, то разоблачение мне грозит, только если навстречу попадется… Свет факела? Человек? Шайка бродяг?.. Я велела себе перестать об этом думать. Я давно дала себе слово. Раз уж мне предстоит выйти замуж и быть похороненной заживо, я не согласна умереть, так и не увидев наяву хоть частицу моей земли обетованной. Я задолжала себе это зрелище. А если дьявол и расхаживает там, по улицам, то уж наверняка найдутся грешники, более достойные его наказания, чем девушка, ослушавшаяся родителей, чтобы раз в жизни вдохнуть ночной воздух на память о прежней свободе.

Я спустилась по лестнице и пересекла задний двор, откуда через дверь для прислуги можно было выйти на боковую улицу. Обычно в это время ночи она была закрыта на засов изнутри, но художник, выходя, отважился оставить ее незапертой. Случись теперь кому-нибудь проснуться и обнаружить это… Я поняла, что могла бы погубить его жизнь, просто задвинув засов. Но вместо этого я скользнула вслед за ним во тьму.

Я сделала шаг вперед. Дверь за мной была все еще распахнута. Я потянула за нее, прикрыла, потом толкнула назад, чтобы увериться, что она открывается. Немного постояла на месте, подождала, пока сердце перестанет так колотиться.

Когда я почувствовала, что успокоилась, то сделала полдюжины шагов в темноту. Дверь за мной растаяла в черной пустоте. Но в тот же миг мои глаза стали лучше видеть. На небе висел тоненький серпик луны, но его света хватало, чтобы я различала булыжники прямо перед собой. Я заставила себя шагать быстрее. Пятнадцать, теперь двадцать шагов. Потом тридцать. До конца одной улицы, до начала другой. Тишина оказалась еще глубже темноты. Я почти достигла следующего угла, как вдруг послышалось шуршанье, по подолу моего платья что-то пробежало. Я невольно замерла от страха, хотя понимала, что это всего лишь крыса. Как там говорил Монах? Что под покровом ночи рыщет отребье города. Что ночь вливает похоть, как яд, в жилы людей. Но почему? Пускай люди скрывают свои мерзости друг от друга – ведь Божье око видит их так же ясно во тьме, как и при дневном свете? Или это наваждение может напасть на всякого? Может быть, блудницы – это обычные женщины, которые просто слишком надолго задержались в ночной темноте? Смех да и только. И все же я поежилась, как от холода.

Я сделала несколько глубоких вдохов. К запаху свободы примешивалась кислая вонь мочи и гниющих объедков. Флорентийцы оставляли на улицах свои метки, словно коты. Пускай Савонарола ратует за чистоту помыслов, грязь и разложение окружают нас отовсюду. Однако этим меня было не испугать, не остановить. Ведь мои братья, грубияны и невежды, каждую ночь разгуливают по темному городу. Я просто последую их примеру и пройду по улицам к Собору, а оттуда к реке. Потом вернусь. Это не так далеко, чтобы заблудиться, но достаточно далеко, чтобы спустя много лет, когда мои дочери станут приставать ко мне со своими расспросами, я могла бы сказать им, что здесь им нечего бояться, но и не к чему особенно стремиться. Это тот же самый город – просто без света.

Улица стала шире. Я зашагала быстрее, мои башмаки отстукивали дробь по неровной булыжной мостовой, а отцовский плащ мел землю вокруг меня. Где же сейчас художник? Прежде чем пуститься по его следам, я некоторое время выждала. Наверняка он давно уже миновал мост. Сколько времени ему на это понадобится – дойти туда, потом вернуться? Это зависит от того, что он там собирается делать. Но об этом я сейчас не стану думать.

Когда я завернула за угол, то впереди, в конце улицы, показалась темная – чернее самой ночи – громада Собора с его исполинским куполом, поднимавшимся прямо в небо. Чем ближе я подходила, тем невероятнее казалась его величина – словно весь город лежал, свернувшись, в его тени. Я легко представляла себе, как он отрывается от земли прямо у меня на глазах, медленно, как гигантская черная птица, поднимается над домами, над долиной и воспаряет ввысь, в небеса.

Я обуздала свое воображение и торопливо двинулась через площадь, опустив голову. За Баптистерием я свернула на улицу, ведущую на юг, прошла мимо церкви Орсанмикеле – ее святые поглядели на меня из своих ниш каменными глазами. Днем здесь был рынок, шла торговля тканями, за столами, покрытыми зеленым сукном, сидели менялы и ростовщики, и их громким голосам вторило щелканье деревянных счетов. Когда отец только начинал свое дело, у него тоже была здесь лавка, и однажды мы с матерью пришли сюда повидать его, – я тогда подивилась рыночной суете и гаму. Помню, как отец обрадовался, увидев меня, а я зарылась лицом в горы бархата – гордая, избалованная дочка преуспевающего купца. Но сейчас площадь была совершенно пустынна, стояла гулкая тишина, а под арками лоджий, будто в кармашках, затаилась самая густая чернота.

– Юный мессер очень поздно бродит по улицам. Твои родители знают, где ты сейчас?

Я застыла. Этот голос, тягучий и сладкий, как патока, доносился откуда-то из тьмы. Если я поверну обратно, то в считанные мгновенья окажусь на площади у Баптистерия. Но бежать означало бы выдать свой страх.

Я увидела, как от стены отделяется фигура монаха – высокого мужчины в темной доминиканской сутане, с головой, закрытой капюшоном. Я ускорила шаг.

– Ты нигде не укроешься, мессер! Господь всюду увидит тебя. Сними шляпу и покажи мне свое лицо. – И голос его сделался резким. Но я почти достигла угла, и его слова неслись за мной, когда я углублялась в темноту. – Ну, давай. Беги домой, мальчик. Не забудь надеть свою шляпу, когда явишься в исповедальню, чтобы я знал, на кого налагать епитимью!

Мне пришлось сглотнуть не один раз, прежде чем в пересохшем рту вновь появилась слюна. Чтобы отвлечься, я попыталась представить себе карту города. Я свернула налево, потом еще раз налево. Переулок был крутым и узким. Должно быть, я уже снова приблизилась к Собору, как вдруг послышался смех и передо мной из темноты выросли две мужские тени. У меня похолодела кровь в жилах. Они шли под руку, целиком занятые друг другом, и вначале не обратили на меня внимания. Если повернуть назад, я снова столкнусь с тем монахом, а между ними и мной больше не было боковых улиц. Чем быстрее я буду идти, тем скорее все кончится.

Один заметил меня раньше другого. Он снял руку с талии своего спутника и сделал шаг в моем направлении. Потом за ним последовал и второй, и стало ясно, что они оба решительно направляются ко мне с двух сторон, так что между ними вскоре осталось расстояние в несколько шагов. Я опустила голову еще ниже, так что теперь шляпа Томмазо полностью закрывала мое лицо, и еще плотнее запахнула плащ. Я скорее слышала, чем видела, как они все приближаются. Мне стало трудно дышать, кровь стучала в ушах. Они поравнялись со мной раньше, чем я успела собраться с мыслями, и оказались по обе стороны от меня. Мне хотелось пуститься наутек, но я боялась, что это лишь раззадорит их. Я опустила голову и принялась мысленно считать шаги.

Когда они приблизились, я услышала их шепот, похожий на какие-то звериные звуки, свистящий и угрожающий: «Чак-шак-хсс, чак-шак-чак-шак. Хсссс». За этим последовало совсем девичье хихиканье. Мне стоило огромных усилий не закричать. Проходя мимо, они слегка задели меня.

А потом так же неожиданно они исчезли. Я услышала, как их смех делается хриплым и уверенным, каким-то лукавым, и, бросив украдкой взгляд через плечо, я увидела, что они снова слились, как два ручейка, взялись за руки и позабыли обо мне, снова занявшись друг другом.

Мне больше ничего не грозило, но от пережитого ужаса меня покинули последние остатки смелости. Я подождала, пока незнакомцы скроются, а потом повернулась и побежала домой. Не чуя под собой ног, я мчалась что было духу и, поскользнувшись на булыжниках, чуть не растянулась на мостовой. Наконец впереди показался фасад нашего палаццо со статуей Пресвятой Девы на углу, приветствующей усталых путников, и я из последних сил пробежала оставшийся отрезок пути до задней двери. Как только дверь закрылась за мной, я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги, и села на землю. Глупая, глупая девчонка! Прошла с десяток улиц и понеслась бегом домой, напугавшись первых признаков жизни. Нет у меня ни смелости, ни силы духа. Я и вправду заслуживаю того, чтобы меня держали взаперти. Пускай дьявол забирает отважных, зато добродетельные обречены умирать от скуки. От скуки и тоски.

На глазах у меня выступили слезы обиды и ярости. Я поднялась с земли и уже пересекла половину двора, как вдруг раздался скрип отворяющейся двери.

Я снова скользнула в тень. Это он. Дверь затворилась, тихо-тихо, и я услышала звук засова, ложащегося в пазы. На мгновенье наступила тишина, а потом послышались приглушенные шаги по двору. Я выждала, пока он почти поравняется со мной. Он тяжело дышал. Возможно, он тоже бежал. Если бы я

стояла тихо, он бы просто прошел мимо. Зачем я это сделала? Потому что обидно оказаться такой трусихой? Чтобы понять, на что я способна? А может, мои намерения были куда менее добрыми – мне захотелось напугать другого человека так, как только что напугали меня?

– Вы хорошо развлеклись?

Заговорив, я сделала шаг вперед и встала у него на пути. От неожиданности он подскочил на месте, и я услышала, как что-то упало: глухой стук, как будто какой-то твердый предмет ударился оземь. И это, похоже, испугало его больше, чем мое появление: он опустился на корточки и принялся отчаянно шарить вокруг себя. Но я его опередила. Мои пальцы наткнулись на твердый переплет книги. Наши руки встретились. Он мгновенно отдернул свои, как будто их обожгло мое прикосновение. Я протянула ему книгу, и он схватил ее.

– Что вы здесь делаете? – прошипел он.

– Вас подкарауливаю.

– Зачем?

– Я же говорила. Мне нужна ваша помощь.

– Я не могу вам помочь. Разве вы не понимаете? Я расслышала страх в его голосе.

– Почему? Что там произошло? Что вы видели?

– Ничего. Ничего. Оставьте меня в покое.

И он оттолкнул меня в сторону, встал и, пошатываясь, пошел дальше. Но видимо, мы слишком шумели, потому что из мрака загремел голос, пригвоздив нас обоих к месту:

– Эй вы там! Заткните глотки! Ступайте блудить в другое место!

Я съежилась, сидя на корточках во тьме. Голос замер, а несколько мгновений спустя я услышала, как художник удаляется. Я подождала, пока все стихнет, а потом оперлась на руки и стала подниматься. И вдруг нащупала что-то на земле – похоже, это был листок бумаги, выпавший из его книги. Стиснув в руке находку, я тихонько прокралась через двор и поднялась по лестнице для прислуги в господскую часть дома.

Оказавшись у себя в комнате, в безопасности, я поспешила зажечь масляный светильник. Прошло некоторое время, прежде чем пламя разгорелось и я смогла что-то разглядеть. Я развернула лист бумаги и расправила его на постели. Он был разорван пополам, но читался достаточно ясно. Изображение человеческого тела – обнаженные ноги и почти весь торс. Дальше листок обрывался – чуть ниже того места, где должна была помещаться шея. Угольные штрихи – грубые, торопливые, как будто художнику не хватало времени, чтобы запечатлеть увиденное, но само изображение потрясало. От самой ключицы до паха тело было рассечено пополам одним глубоким ударом лезвия, плоть раздвинута, как у туши в мясном ряду, вынутые внутренности лежали рядом.

Мои руки взметнулись к губам, чтобы подавить невольный стон, и тут я ощутила знакомый запах на пальцах – то же сладковатое зловоние, которое исходило от художника в день, когда он писал мой портрет в часовне; теперь мне вспомнилось, что и в тот раз он накануне отправлялся на ночную прогулку по городу. Так я узнала, что, какую бы цель ни преследовал наш благочестивый живописец, его ночные странствия имели больше отношения к смерти, чем к блуду.

17

Прошло, наверное, всего несколько часов, и меня разбудили крики на улице. Я так и заснула, не раздевшись, зажав в руке листок с рисунком. Масляный светильник все еще горел, а по небу пролегли розовые полосы облаков. Кто-то колотил в парадные двери палаццо. Я набросила плащ поверх платья и посреди лестницы столкнулась с отцом.

– Ступай обратно в постель, – коротко бросил он мне.

– А что происходит?

Но он ничего не ответил. Внизу, во дворе, слуга уже оседлал для него лошадь. Я заметила на площадке матъ в ночном наряде.

– Матушка?

– Твоего отца срочно вызвали. Пьеро Медичи возвратился в Синьорию.

Разумеется, после такого известия о сне уже и речи не могло быть. За неимением другого места я сунула листок туда же, где уже лежали все мои рисунки, – в мой свадебный сундук.

О том, что с ним делать, я подумаю позже. Теперь не до того. Внизу Томмазо и Лука собирались уходить. Я подошла к матери и последовала за ней в спальню – умолять ее, хотя и знала, что все мольбы будут бесполезны.

– Вы сами когда-то говорили, что нужно видеть своими глазами, как совершается история. Мы стояли тогда с вами в капелле Гирландайо, и вы сказали мне именно эти слова. А сейчас в нашем городе происходят еще более важные события. Так почему бы нам не стать их очевидцами?

– Об этом не может быть и речи. Отец говорит, что Пьеро вернулся во Флоренцию с мечом в руке и войском, следующим за ним по пятам. Здесь начнется кровопролитие и насилие. Негоже женщинам видеть, как совершается подобное.