Рождение Венеры

– Ой! А больно было?

– Ха… Я верещал, как младенец, – ответил попрошайка. – Но, когда это началось, я уже не мог прервать работу. И вот, день за днем, моя змейка становится все краше и глаже. У Змея-Дьявола – женское лицо, ты знаешь об этом? Чтобы искушать мужчин. В следующий раз, когда я лягу под нож, велю сделать ему лицо, как у вас.

– Ба! – фыркнула Эрила. – Только послушайте этого льстеца! Ему просто захотелось еще одну монету.

Но я цыкнула на нее.

– Я знаю, кто это делал, – выпалила я. – Красильщики из квартала Санта Кроче. Ты тоже один из них, верно?

– Раньше был, – ответил он и всмотрелся в меня внимательнее. – А откуда вы знаете?

– Я видела, как у них разрисованы тела. Однажды в детстве я была там.

– Вместе с отцом! С торговцем тканями, – сказал он.

– а! Да!

– Я вас помню. Вы были маленькая, вели себя как госпожа и о все совали нос.

Я громко рассмеялась:

– Верно! Значит, ты в самом деле меня помнишь! Эрила ахнула:

– Ее кошелек уже у меня, дурачина! Больше серебра ты не получишь.

– Не нужны мне твои деньги, женщина! – огрызнулся попрошайка. – Я зарабатываю больше, вертя руками, чем ты, выходя на улицу в темноте, когда цвета твоей кожи не отличить от ночной мглы. – И он снова обратился ко мне: – Да, я вас помню. Вы были нарядно одеты, и у вас было некрасивое маленькое личико, но вы ничего не боялись.

Его слова кольнули меня, как нож. Я уже хотела уйди, но он сам вдруг приблизил ко мне лицо:

– Но я вам кое-что еще скажу. Мне вы не показались некрасивой. Нет, какое там! Вы показались мне вкусненькой!

И, произнеся это слово, он заставил свою змею скользнуть по его телу навстречу мне и одновременно облизнул губы, а потом высунул язык и поводил его кончиком из стороны в сторону. Это был жест столь неприкрытой похоти, что у меня внутри все перевернулось от тошнотворного волнения. Я быстро зашагала прочь и вскоре нагнала Эрилу, которая уже покинула толпу зевак. Удаляясь, я слышала, как вслед мне летит его заливистый смех.

Эрила так рассердилась на меня за легкомыслие, что вначале и разговаривать со мной не желала. Но, когда толпа вокруг нас поредела, она остановилась и повернулась ко мне:

– Ну, опомнились?

– Да, – ответила я, хотя чувствовала, что еще нет. – Да.

– Тогда, может быть, вы поняли наконец, почему дамы не ходят по улицам в одиночку. О нем не беспокойтесь – дни бедняги сочтены. Как только новое воинство его обнаружит то скрутит так, что его змея завянет от ужаса.

Но у меня все не шла из головы ни его красота, ни замечания в мой адрес.

– Эрила? – Я снова остановилась.

– Что еще?

– Я и впрямь так уродлива, что он узнал меня спустя столько лет?

Она фыркнула и, притянув к себе, быстро обняла.

– А-а! Да не внешность он вашу запомнил, а смелость. Не приведи Господь, она еще доведет нас до такой беды, до какой красота никогда не довела бы!

И она потащила меня по узким улицам домой.

Но в ту ночь рисунок на его коже все стоял у меня перед глазами. Я плохо спала, змея превращала все мои сны в кошмары, и я пробуждалась в поту, силясь высвободиться из змеиных колец. Мокрая от пота сорочка холодила тело. Я стянула ее и, спотыкаясь, пошла к сундуку с одеждой, чтобы вытащить другую рубашку. В тусклом свете факелов, горевших снаружи, я разглядела отражение верхней половины своего тела в маленьком полированном зеркале на обшитой резным деревом стене. Вид собственной наготы на мгновенье задержал меня. На лице у меня лежали тяжелые тени, а изгибы тела создавали ловушки для темноты. Мне вспомнилась моя сестра в день ее свадьбы, светившаяся уверенностью в собственной красоте, и мне вдруг показался невыносимым такой контраст. Попрошайка прав! Во мне нет ничего, что радовало бы глаз. Я настолько безобразна, что мужчины запоминают меня исключительно из-за уродства. Я настолько чудовищна, что противна даже мужу. Мне вспомнилось, как художник описывал Еву, убегающую из Рая: она вопит во мраке, впервые устыдившись собственной наготы. Ее тоже соблазнял змей, раздвоенным языком пронзая ее невинность и тесными кольцами выжимая жизненные соки из своей жертвы. Я снова забралась в постель и свернулась клубком. Вскоре мой палец начал пробираться к заветной ложбинке, дабы доставить телу то удовольствие, которого больше никто и никогда ему не доставит. Но мои пальцы убоялись греховной сладости, которую могли пробудить, так что вместо этого я предавалась рыданиям наедине со своим одиночеством, пока не уснула.

25

На несколько следующих недель улицы города стали ареной борьбы Бога с дьяволом. Савонарола произносил проповеди ежедневно, а поборники его учения преследовали флорентийцев за отсутствие должного благочестия и отсылали женщин домой – сидеть взаперти.

Зато уж моя сестра Плаутилла, всегда отличавшаяся способностями делать все «как положено», теперь превзошла самое себя. На рассвете рождественского утра Эрила разбудила меня и сообщила новость:

– Пришел гонец из дома вашей матери. Баша сестра этой ночью родила девочку. Мать сейчас у нее, а по дороге домой зайдет к нам.

Матушка! Я не видела ее со дня свадьбы – вот уже шесть недель. В моей жизни бывали времена, когда ее любовь казалась мне чересчур строгой и неумолимой, но никто лучше ее не понимал моего упрямства и не заботился так обо мне – невзирая на него или, напротив, как раз по его причине. Но теперь она стала для меня той женщиной, которую в прошлом что-то связывало с моим мужем, и матерью сына, который подстроил позорный брак собственной сестры. К тому часу, когда она должна была прибыть, я почти боялась встречи с ней. Мое волнение усугублялось тем, что муж ушел из дому накануне ночью и до сих пор не вернулся.

Как и подобает хорошей хозяйке, я встретила ее в парадном зале, хотя он казался холодным и неуютным по сравнению с тем, который моя мать обставила с таким изяществом. Когда она вошла, я поднялась, и мы заключили друг друга в объятья. Потом мы сели, и она оглядела меня своим всегдашним орлиным оком.

– Сестра передает тебе привет. Она горда, как павлин, и пребывает в отличном настроении. А младенец к тому же получился горластый.

– Благодарение Богу, – сказала я.

– Воистину! А ты как поживаешь, Алессандра? Выглядишь ты хорошо.

– У меня и вправду все хорошо.

– А как муж?

– У него тоже все хорошо.

– Жаль, что я не застала его.

– Да… Он должен вот-вот прийти. Она помолчала.

– Ну, значит, между вами всё…

– Великолепно, – договорила я твердо, желая дать ей отпор.

Она продолжила беседу:

– Тут в доме очень тихо. Как ты проводишь время?

– Молюсь, – ответила я. – Как вы меня учили. А чтобы фазу предупредить следующий вопрос, сообщаю вам, что я еще не беременна.

Она улыбнулась моей наивности:

– Ну, это еще не повод для беспокойства. В этом отношении твоя сестра оказалась проворнее многих.

– Роды легко прошли?

– Тебя я рожала тяжелей, – сказала она с нежностью в голосе, и я поняла, что это попытка смягчить мое сердце. Но я сейчас не собиралась идти на уступки.

– Сегодня Маурицио озолотится.

– Это правда. Хотя, я уверена, он предпочел бы сына.

– Может быть. Но он же поставил четыреста флоринов на девочку. Хоть и не наследник, зато хороший вклад в приданое. Надо поговорить с Кристофоро – может, и нам следует так поступить. Когда придет мое время.

Я осталась довольна произнесенной фразой – мне казалось, что именно так и подобает разговаривать настоящей жене. Мать внимательно посмотрела на меня:

– Алессандра?

– Что? – переспросила я безмятежно.

– У тебя все в порядке, дитя мое?

– Разумеется. Вы можете обо мне больше не беспокоиться. Я ведь замужем, не забывайте.

Она замолчала. Ей хотелось еще что-то сказать, но я видела, что привожу ее в замешательство своим нарочитым спокойствием. Я тоже не спешила нарушить молчание.

– Долго вы были при дворе, матушка?

– Что?

– Муж делился со мной воспоминаниями, рассказывал о поре правления Лоренцо Великолепного. Он говорил, весь двор восхищался тогда вашей красотой и умом.

Думаю, если бы я набросилась на нее с кулаками, то поразила бы ее меньше. Я никогда раньше не видела, чтобы мать с таким трудом подыскивала слова.

– Я… не бывала… никогда не была придворной. Я только появлялась там… несколько раз… в юности. Меня приглашал туда брат. Но…

– Значит, вы знали моего мужа?

– Нет. Нет… То есть, если он там тоже бывал, я могла видеть его, но я не знала его. Я… Все это было так давно.

– И все-таки я не могу понять, почему вы никогда не рассказывали об этом. Вы же сами внушили нам уважение к истории. Неужели вам кажется, что нам это было бы скучно?

– Это было очень давно, – повторила матушка. – Я была совсем молода… не старше, чем ты сейчас.

Но я-то сейчас чувствовала себя старой, совсем старой.

– А мой отец – он тоже бывал при дворе? Вы с ним там встретились? – Потому что мне казалось, что если бы и мой отец вращался в столь блестящем обществе, то мы, его дети, только об этом бы и слышали.

– Нет, – ответила мать, и когда она произнесла это слово, я услышала, что ее тон уже переменился: к ней вернулось самообладание. – Мы поженились позже. Знаешь, Алессандра, твоя страсть к прошлому заслуживает восхищения, но сейчас, мне кажется, нам лучше поговорить о настоящем. – Она остановилась. – Тебе следует знать, что твой отец неважно себя чувствует.

– Неважно? Что это значит?

– Он… он переутомился. Вторжение иноземцев, политические перемены во Флоренции – всё это плохо на нем сказалось.

– А я-то думала, он разбогател на этих переменах. Насколько я слышала, единственное, на что желали раскошеливаться французы, так это на наши ткани.

– Это так. Да вот только он не пожелал их продавать. – Услышав это, я прониклась к отцу еще большей любовью. – Как бы из-за этого отказа его не сочли инакомыслящим. Надеюсь, в будущем это не навлечет на нас беду.

– Ну, он же должен был понимать, что заседать в Синьорию его уже не позовут. Теперь наши правительственные палаты будут заполнены Плаксами, – сказала я, употребив уличное словечко, которым называли последователей Савонаролы. Мать встревожилась. – Не беспокойтесь, на людях я таких слов не произношу. Муж сообщает мне обо всех последних событиях в городе. Я, как и вы, слышала о новых законах: против азартных игр, против прелюбодеяний. – Я сделала паузу. – Против содомии.

И снова от моих слов у матери перехватило дух. Я почувствовала это. Самый воздух застыл. Нет, невозможно! Чтобы моя мать сознательно попустительствовала такому…

– Содомия, – повторила я. – Страшный грех, я лишь недавно поняла, что это такое. В моих познаниях обнаружился большой пробел!

– Что же, ведь подобные темы в приличных семьях обсуждать не принято, – ответила мать, и теперь ее язвительность не уступала моей. И передо мной обнаружилась вся глубина ее предательства; я сама все еще не могла в него до конца поверить, но ощутила такую ярость, что мне стало невыносимо дольше находиться с ней в одной комнате. Я встала, решив сослаться на неотложные домашние дела. Но мать не сдвинулась с места.

– Алессандра! – обратилась она ко мне. Я устремила на нее спокойный взгляд.

– Милое дитя, если ты несчастна…

– Несчастна? Почему? Что в моем браке такого, из-за чего я могу быть несчастна? – И я продолжала пристально глядеть на нее.

Не выдержав, она поднялась со стула.

– Знай, что отец будет рад, если ты навестишь его. Он последнее время удручен состоянием дел. Смута царит не только в нашем государстве, а политические распри плохо отражаются на торговле. Думаю, визит любимой дочери развеет и порадует его, – вкрадчиво сказала она. – И я тоже буду рада.

– Не сомневаюсь. Наверное, братья теперь все время сидят дома – с тех пор, как мы строже смотрим на юношеское безрассудство.

– Да, Лука, пожалуй, сильно переменился, – сказала мать. – Скажу больше, я даже боюсь, что Савонарола завоевал себе нового союзника в лице твоего брата. Так что имей это в виду, когда будешь с ним разговаривать. А Томмазо… – Она осеклась, и я снова уловила в ней какой-то трепет. – Томмазо мы сейчас редко видим. И это, пожалуй, угнетает отца не меньше. – Она опустила взгляд.

Мать уже подошла к двери, так и не услышав от меня никакого ответа, но вдруг обернулась:

– Ах, совсем забыла! Я тут принесла тебе кое-что. От художника.

– От художника? – И вновь у меня сладостно заныло в животе. В силу обстоятельств о художнике я в последнее время почти не вспоминала.

– Да. – Мать протянула мне белый муслиновый сверток. – Он передал мне вот это сегодня утром. Его подарок тебе на свадьбу. Кажется, он немного обиделся, что мы не поручили ему работу над твоим брачным сундуком, хотя отец и объяснил ему, что у нас не было времени.

– Как он поживает? Мать пожала плечами:

– Он приступил к фрескам. Но мы не увидим их, пока они не будут закончены. Днем он работает с помощниками, а ночью – один. Он выходит из дома только в церковь. Чудной юноша. За все время, что он у нас живет, мы с ним не обменялись и пятью десятками слов. Наверное, ему больше пристало жить в монастыре, чем в нашем суетном городе. Но твой отец все еще верит в него. Остается надеяться, его фрески окажутся столь же живыми, сколь и его вера.

Она замолчала, возможно еще надеясь разговорить меня. Но так как я упорствовала в своем молчании, она быстро обняла меня и вышла.

Зал стал еще холоднее, а я – еще более одинокой. Ни в коем случае нельзя думать о том, что только что узнала, не то погрузишься в бездонную пропасть страдания, откуда уже не выбраться. Лучше рассмотреть подарок художника.

Я бережно развернула муслин. Там, на деревянной доске величиной с большую напрестольную Библию, оказался образ Богоматери, написанный темперой. Картина переливалась всеми красками яркого флорентийского дня, на заднем плане виднелись узнаваемые приметы нашего города: огромный купол, кривые улочки с лоджиями, площади, множество церквей. Сверкающий нимб вокруг головы сидящей женской фигуры с кротко сложенными на коленях руками (великолепно выписанные пальцы!) говорил о том, что это – Матерь Божия.

Оставались, правда, сомнения относительно того, в какую пору жизни застиг ее художник. Она казалась еще совсем юной, а по тому, как упрямо она смотрела мимо зрителя, можно было догадаться, что она глядит на кого-то, но здесь не было и намека ни на ангела, который спешил бы к ней с радостным известием, ни на играющего или спящего младенца, который веселил бы ее. Лицо у нее было удлиненное и одновременно полное – слишком полное, чтобы счесть его красивым, и не отличалось изысканной бледностью, и все же в ее облике было нечто такое – какая-то серьезность, почти суровость, – что заставляло вновь и вновь всматриваться в этот образ.

При внимательном разглядывании обнаружилось еще кое-что. В Марии было больше любопытства, чем крототости: в ее глазах сквозил вопрос, словно она еще не вполне поняла или не до конца поверила в то, чего от нее хотят. И делалось ясно: пока она этого не поймет, не покорится.

Словом, в ней ощущалась строптивость – такой Мадон ни разу не видела. Но, несмотря на подобную несхожесть с другими изображениями, я очень хорошо ее знала. Ведь у нее было мое лицо.

26

Я долго не могла уснуть, мои мысли метались между виной матери и дерзостью художника. Как она оказалась способна на такое предательство? О чем он думал, создавая такую картину? Я сидела у окна своей спальни, глядя на город, теперь еще менее доступный для меня, чем в ту пору, когда я жила девицей в отцовском доме, и дивилась на свой жизненный путь, который привел меня от великой надежды к великому отчаянию. И, глядя в окно, я заметила, как откуда-то из темноты несутся первые хлопья снега. Снегопад в нашем городе был явлением столь редким, что я невольно отвлеклась и долго смотрела на него, не отрываясь. И стала свидетельницей начала сильной снежной бури. Она свирепствовала две ночи и два дня, снег валил так густо, а ветер налетал с такой силой, что даже при дневном свете было не разглядеть, что делается на другой стороне улицы. Когда метель наконец улеглась, город предстал преображенным: улицы приобрели какие-то деревенские очертания – ухабы, сугробы, порой до второго этажа, а водяные капли, стекавшие с крыш, превратились в сосульки, так что вся Флоренция украсилась каскадами хрустальных занавесей. Эта красота казалась твореньем Божьих рук, знамением нашей новообретенной чистоты. Хотя иные и утверждали, будто Господь сговорился с Савонаролой, и раз Ему не удалось выжечь грех зноем, теперь Он вознамерился выморозить его стужей.

На некоторое время погода сделалась единственным содержаеием нашей жизни. Река промерзла так глубоко, что дети разводили костры на льду, а лодочников первыми настиг голод: флорентийцы научились ходить по воде. Много лет назад, когда я была еще ребенком, выдалась метель, которая занесла снегом весь город, и люди высыпали на улицы лепить снежные скульптуры. Какой-то подмастерье из скульптурной школы Лоренцо изваял в саду Дворца Медичи льва – символ Флоренции. Лев получился как живой, и Лоренцо открыл свои ворота, позволив всем горожанам приходить любоваться на него. Но сейчас всем было не до легкомысленных забав. Каждый вечер с наступлением темноты город погружался в такую тишину, что казалось, будто все жители вмерзли в ледяной пейзаж. В доме моего мужа хозяйничали сквозняки, так что, находясь внутри, мы были все равно что на улице, – впрочем, я понимаю, что глупо так говорить, потому что многие и вправду замерзали насмерть в своих домах, тогда как у нас по крайней мере имелись дрова, трещавшие у наших ног, пускай наши спины и стыли от холода.

Ко второй неделе снег превратился в черный лед, такой коварный, что никто уже не выходил из дому без необходимости. Зимняя тьма начала просачиваться к нам в души. Казалось ей не будет конца. Дни, почти лишенные солнечного света тянулись мучительно долго, и нетерпение моего мужа, московавшего от разлуки с моим братом, было настолько беззастенчивым, что в скором времени его вожделение взяло верх над учтивостью, и он начал избегать меня, до поздней ночи засиживаясь у себя в кабинете. Его отстраненность устраивала меня больше, чем я осмелилась бы себе признать А потом, как-то утром, невзирая на непогоду, он ушел из дома и не вернулся с наступлением темноты.

Ну, раз он выходит по своим делам, то чем я хуже? На следующий день, оставив Эриле записку, я одна отправилась навестить сестру.

На улице было очень холодно, дышать приходилось коротко и неглубоко – воздух обжигал ноздри. Люди ступали медленно, внимательно глядя себе под ноги. Некоторые несли мешочки с землей, смешанной с камешками, и разбрасывали ее перед собой, как сеятель – зерна. Соль для этой цели подошла бы лучше, но она была слишком дорога, чтобы топтать ее ногами. У меня не было с собой ни того ни другого, и я в полной мере изведала вероломство дороги – хотя расстояние между нашими домами было невелико, мои юбки порвались и покрылись черной коркой грязи, не прошла я и сотни шагов. При виде меня Плаутилла недоуменно, но радостно всплеснула руками, обняла, усадила возле очага и закудахтала над безрассудством и глупостью своей нетерпеливой младшей сестренки. Ее дом оказался совсем не похож на мой. Он был менее роскошен, построен не так давно, потому в нем было меньше щелей, впускавших холод, и горело больше очагов, дававших тепло, и везде чувствовалась неугомонная семейная суматоха – милое воспоминание моего детства! У меня от холода покраснели нос и щеки, а Плаутилла излучала тепло и уют, хотя, надо сказать, и без ребенка она осталась такой ж толстой, какой была, когда его носила.

Несмотря на чудесное совпадение во времени, рождество у моей сестры было куда менее скромным, чем у Богоматери. В ее оправдание можно было бы сказать, что, поскольку сроки родов Плаутиллы совпали с вторжением Карла, она уже давно не появлялась на людях, и никто не сообщал ей о том, что переменились нравы. Так что, если бы Стража Нравов вздумала сейчас нанести визит в ее детскую, то малышку выпростали бв из большей части одежек, а почти всю мебель вышвырнули бы на улицу. Благодарение Богу, до такого мы еще не дожили. Пока.

Она дала мне подержать на руках мою орущую сморщенную племянницу, которая, как и положено, надрывалась от крика до тех пор, пока кормилица не забрала ее у меня и не приложила к груди и та не присосалась к ней, как ягненок, издавая жадное чмоканье и бульканье. Плаутилла между тем восседала в молчаливой безмятежности, довольная собственной торжественной ролью и целостью своих мягких сосков.

– Теперь я понимаю, что именно для этого и созданы женщины, – вздохнула она. – Хотя лучше бы праматерь наша Ева спасла нас от родовых мук. Ты и представить себе не можешь, что это за боль! Наверное, это хуже дыбы. Господь выказал Пресвятой Деве великую милость, избавив ее от этой муки. – Она отправила себе в рот очередной ломтик вяленого персика. – Ну ты только погляди на нее, а? По-моему, из отцовской кремовой ткани получился лучший на свете свивальник! Гляди хорошенько – тебя вскоре все это тоже ждет! Это маленькое существо прекраснее всей твоей писанины – тебе так не кажется?

Я согласилась с этим, однако Плаутилла за все время моего визита лишь три или четыре раза брала дочку на руки, а остальное время перебирала и складывала вещи, которые через неделю должны были отправиться вместе с малышкой и комилицей в деревню, поэтому я так и не смогла понять, много ли перемен привнесло в жизнь сестры рождение ребенка. Что до Маурицио, то в те редкие моменты, что я видела, мне казалось, что ему все это уже наскучило. Что ж – у государственных мужей есть дела поважнее, чем какие-то младенцы. К тому же это была всего лишь девочка.

– Матушка говорила, что у тебя все хорошо, а еще – ты стала скромнее. Должна тебе заметить, ты слишком просто одета.

– Это верно, – ответила я. – Но ведь и мир вокруг опростился. Странно, что тебе никто об этом не рассказывал.

– Ах, да зачем мне вообще выходить из дому? У меня есть здесь все, что нужно.

– А после того, как ее увезут? Чем ты тогда займешься?

– Я немного приведу себя в порядок, а потом, когда наберусь сил, мы сделаем еще одного, – ответила сестра с застенчивой улыбкой. – Маурицио не успокоится, пока у нас не появится целый отряд мальчишек, которые станут во главе новой Республики.

– Отлично придумано, – сказала я. – А если нарожать их поскорее, они станут новыми воинами Божьими.

– Да. Кстати, раз мы заговорили о воинах, – ты не виделась с Лукой?

Я покачала головой.

– Ну, так я тебе скажу, что он совсем переменился. Дня два назад он приходил посмотреть на Иллюминату. Тебе нравится это имя? Как новая звездочка на небе. Он сказал, что это весьма подходящее имя для нашего времени и что благословен плод чрева моего. – Тут она рассмеялась. – Вообрази нашего Луку, который изъясняется подобным образом. Кроме того, выглядел он ужасно. Нос – весь синий от мороза, он же расхаживает по улицам со своим дозором. Волосы обриты, как у монаха. Хотя, я слышала, среди них есть совсем юные, так те и впрямь похожи на ангелов.

Хотя тычки и пинки раздают, как черти, подумала я, сразу вспомнив отряд юнцов на площади перед Собором. Я бросила взгляд на кормилицу, не сводившую глаз с Иллюминаты, а она в свой черед, не мигая глядела на нее. Может быть, она тоже из числа сторонников новых порядков? Теперь трудно было угадать, при ком и о чем можно говорить.

– Не беспокойся, – прошептала Плаутилла, перехватив мой взгляд, – она не из Флоренции. Она почти не понимает нашу речь.

Но в глазах кормилицы под капюшоном я приметила искорку, заставившую меня усомниться в словах сестры.

– Угадай, что он подарил ей к рожденью? Собрание проповедей Савонаролы. Вообрази! Прямо из-под печатного станка. Ты только подумай – их уже печатают. Он сказал, за последние несколько месяцев на виа деи Либраи открылись три печатные мастерские и все заняты. Помнишь, матушка как-то раз говорила, что это неправильно – покупать книги, созданные механическими средствами? Что красота слов… – Тут сестра запнулась.

– …наполовину заключена в прикосновеньях пера, которое выводило их, – продолжила я. – Потому что писцы приносят в текст оригинала свою любовь и преклонение.

– О-о! Все-то ты помнишь. Ну так вот, об этом можно забыть. Теперь даже знать покупает книги у печатников. Я слышала, там сплошные обличения. Ты только представь! Едва он что-то произнес – и вот уже это можно подержать в руках.

Те, кто не умеют читать, могут попросить, чтобы им почитали. Потому-то не удивительно, что у него такая преданная паства.

Да, не так уж она глупа, моя сестра, хоть у нее одни наряды на уме. Раз она бывала в церкви и прислушивалась к его пламенным словам, то наверняка не только удивилась, но и напугалась как следует. И все же сладость замужества и материнства явно размягчила ее ум.

– Ты права, – сказала я тихо. – И все же, полагаю, пройдет еще немало времени, прежде чем ты сможешь читать их Иллюминате.

Я заметила, что взгляд кормилицы слегка изменил направление, она на миг отняла дитя от груди, так что негодующие вопли малышки сразу же прервали наш разговор. До конца моего визита я больше эту тему не затрагивала.

Когда несколько дней спустя я возвратилась домой, лед уже таял. На углу нашей улицы из-под растаявшего снега показался труп собаки с лопнувшим брюхом, и ее черные внутренности кишели жизнью – первыми личинками, воспрянувшими после стужи. Я даже не могла понять, чего больше в этом смраде – жизни или смерти. В доме тоже пахло по-другому. Как будто туда пробрался чужой зверь. А может, так казалось оттого, что во дворе рядом с лошадью Кристофоро была привязана лошадь Томмазо. Обе лоснились от пота, по-приятельски близко стоя бок о бок в ожидании, когда конюх закончит их чистить. Мальчишка оторвался от этого занятия и приветствовал меня поклоном. Отчего у меня сразу возникла уверенность, что он уже много раз точно так же ухаживал за обоими животными?

Не успела я дойти до своей комнаты, как навстречу мне вышла Эрила. Я думала, она начнет распекать меня за отлучку, но она, напротив, излучала какое-то преувеличенное веселье.

– Как поживает ваша сестра?

– Живет полной жизнью, – ответила я. – Во всех смыслах слова.

– А малышка?

– Трудно сказать. Она вся была в молоке. Но голос у нее отменный. Думаю, она выживет.

– Здесь ваш брат. Томмазо. – И то ли мне примерещилось, то ли она вправду посмотрела на меня как-то особенно.

– Вот как, – проронила я небрежно. – Когда же он прибыл?

– На следующий день после того, как вы отправились к сестре, – ответила она, и ее нарочитая небрежность показалась мне такой же фальшивой, как моя собственная. Неужели она тоже все знает? Неужели она с самого начала все знала? Неужели об этом знали все, кроме меня?

– А где они?

– Только что вернулись с прогулки верхом. Кажется… кажется, они в парадном зале.

– Ну, тогда скажи им, что я возвратилась. Или… или нет, пожалуй, я сама к ним пойду.

Я быстро поднялась по лестнице, боясь утратить смелость и спиной чувствуя ее взгляд. На следующий день после того, как я покинула дом! Неприкрытое вожделение моего мужа заставляло меня краснеть за него. И за себя.

Я тихонько распахнула дверь. Они уютно устроились. Стол, накрытый к ужину, хорошее вино, в воздухе разносятся пряные ароматы. Похоже, повара расстарались, чтобы угодить им. Они стояли у решетки очага, близко к огню, но еще ближе друг к другу, хотя и не касались друг друга. Ненаблюдательному зрителю показалось бы, что это просто двое друзей, греющихся у пламени, но я уловила незримые токи, пробегавшие между ними, как пламя между двумя горящими поленьями. Томмазо был одет уже не так роскошно, явно памятуя о новых порядках, хотя мне показалось, что его смазливая физиономия несколько располнела. Скоро ему исполнится двадцать. Еще не вполне зрелый мужчина, однако достаточно взрослый, чтобы навлечь на себя суровое наказание. Плаутилла рассказывала о том, что в Венеции молодым людям, осужденным за содомию, отрезают носы, – наказание обычно применяемое к потаскухам, вполне подобает немужественным мужчинам, а заодно способно вполне отвратить от суетности! Слушая ее, я поняла смысл увечья, что нанесли тому юноше на ступенях Баптистерия, которого я видела в день свадьбы. За все годы моих ссор с Томмазо я еще ни разу не желала ему подобного зла, и меня саму напугала такая жестокость Он первым меня заметил, поймав мой взгляд поверх плеча Кристофоро. Мы всю жизнь были мучителями друг для друга: он – мулом, а я – оводом, отвечавшим полудюжиной болезненных укусов на каждый слепой удар его хвоста.

– Здравствуй, сестрица, – сказал он, и я готова была поклясться, что к его ликованию примешался страх.

– Здравствуй, Томмазо. – Я и сама расслышала враждебные нотки в своем голосе – мне даже не хватило духа как следует выговорить его имя.

Муж немедленно обернулся и одним вкрадчивым движением отдалился от своего любовника и приблизился ко мне:

– Дорогая! Добро пожаловать домой. Как твоя сестра?

– Живет полной жизнью. Во всех смыслах слова. – Благодарение Богу за хорошую память.

Последовали смущенные, как бы танцевальные, па: мы рассредоточились по залу. Кристофоро уселся на один стул, я на другой, а Томмазо – на маленькую кушетку рядом: муж, жена и шурин, очаровательный семейный портрет представителей образованнейшего флорентийского общества.

– А ребенок?

– Чудесен.

Наступила тишина. Что гласит главная заповедь Савонаролы относительно женщин? После послушания, важнейшая добродетель жены – молчание. Но чтобы быть настоящей женой необходимо иметь настоящего мужа.

Плаутилла соскучилась по тебе, – сказала я Томмазо. – Ты – единственный, кто ее не навестил. Он опустил глаза: