41

У меня внутри не было никакого шевеления. Я положила руки на живот и ощупывала его, пока не нашла крохотную ножку и ягодицу, плотно прижавшуюся к стенке утробы. Я стала по-всякому теребить их, но дитя никак не отзывалось. Я приказала себе успокоиться. Сон часто напоминает смерть – даже когда ты еще не успел родиться. – Алессандра!

Ее голос заставил меня раскрыть глаза. Моя верная Эрила сидела рядом, не сводя с меня глаз. За ней в лучах утреннего солнца возвышался Кристофоро. Я снова перевела взгляд на Эрилу. Осторожно, говорили ее глаза. Теперь с каждым мгновением твоя жизнь делается все опаснее. И тут я не могу тебе помочь.

Я улыбнулась ей. Не удивительно, что она умеет читать по ладони и гадать по семенам, рассыпанным по земле. Я бы хотела, чтобы она всегда оставалась со мной рядом, уча меня всем своим жизненным премудростям, а я бы в свой черед смогла передать их своему ребенку. Понимаю, ответила я ей беззвучно. Постараюсь, как могу.

– Эй! – Мне показалось, что мой голос звучит откуда-то издалека. – Что такое?

– Все хорошо. Ты просто ненадолго лишилась чувств – вот и все. – И в голосе мужа послышалось облегчение.

– А ребенок…

– Спит, не беспокойся, – вмешалась Эрила. – И тебе нужно уснуть. На таком сроке лишнее волнение может повредить вам обоим.

– Знаю. – Я приподнялась, взяла ее руку и быстро пожала ее. – Благодарю тебя, Эрила. Теперь ты можешь оставить нас.

Она кивнула и, уже не глядя на меня, вышла. Я проводила ее взглядом: копна неубранных волос взвилась, как рой сердитых мух, вокруг ее головы.

– Вас не забрали. – Я улыбнулась Кристофоро. – Наверное, облегчение слишком сильно на меня подействовало. – Но, даже произнося эти слова, я чувствовала, как во мне поднимается волна тошноты. Теперь я знаю, подумала я. Знаю, что ты чувствовал: тот слепой страх, который рождается, когда представляешь, что происходит с ним – прямо сейчас, в тот самый миг, пока ты об этом думаешь. Я сглотнула и снова попыталась заговорить. – Знаете, Плаутилла говорила, что роды хуже дыбы. Но я не могу в это поверить, потому что роды дают жизнь, и это наверняка можно почувствовать, когда начнутся схватки.

– Твоя сестра ничего в таких вещах не понимает, – сказал он отрывисто.

– Нет. Кристофоро… – И я сама услышала, как мой голос дрогнул.

– Я слушаю.

– Кристофоро, я так рада, что вас не забрали. Так рада… – Я умолкла. – Но теперь вы видите, как ненавидит меня Томмазо. Он… – Я снова осеклась, вспомнив предостерегающий взгляд Эрилы. – Он мог бы назвать десяток других имен. Он знает, как я люблю искусство, знает, что я многим обязана советам художника. – Мне было трудно выдержать взгляд мужа. – Его ведь тоже станут мучить, да?

Он кивнул:

– Да, раз его назвали. Таков закон.

– Но он же ничего не знает. И никого. Значит, он не может сообщить никаких имен. Но его не станут слушать. И тогда вы сами знаете, что произойдет, Кристофоро. Вы знаете: его будут пытать и пытать, дожидаясь, когда же он заговорит, и сломают ему суставы рук. А без рук,

– Знаю, Алессандра. Знаю. – Голос его звучал резко. – Мне отлично известно, что там происходит с людьми.

– Простите. – Несмотря на то что я твердо решила вести себя благоразумно, по лицу моему уже текли слезы. – Простите. Я знаю, это не ваша вина. – Я начала подниматься с кровати. – Я должна отправиться туда.

Он двинулся ко мне:

– Не делай глупостей.

– Нет, нет. Я должна туда пойти. Я должна все объяснить. Если не поверят, пускай допросят меня. Закон запрещает пытать беременных женщин, так что им придется положиться на мое слово.

– А-а, но это же совершеннейшая глупость! Никто даже слушать тебя не станет. Ты только наделаешь еще больше вреда и всех нас впутаешь в их окаянную вину.

– В их вину? Но…

– Послушай меня…

– Это не их вина. Это…

– Черт возьми! Да я уже послал…

Наши голоса зазвучали сердито и громко. Я представила себе, как Эрила стоит за дверью в полном смятении, пытаясь понять, из-за чего поднялся этот крик. Я осеклась:

– Что вы говорили?

– Я говорил… только успокойся, чтобы выслушать меня, – что уже послал в тюрьму.

– Кого послали?

– Человека, к которому прислушаются. Ты вольна думать что угодно о своем брате – да и я тоже волен думать о нем что угодно, – но я не хочу, чтобы ты считала, будто я могу позволить невинному человеку страдать вместо меня.

– О! Неужели вы исповедались? Он горько рассмеялся:

– Я не настолько храбр. Но я нашел путь к ушам тех, кто выносит решения по таким делам. Ты проспала очень важные часы. История бежит быстрее, чем Арно в пору половодья, и все вокруг меняется, пока мы с тобой разговариваем.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что сейчас власть Монаха зашаталась.

– Что произошло?

– Вчера глава францисканского ордена открыто выступил против него, заявив, что тот никакой не пророк, а сумасшедший, погрязший в заблуждениях, и что город рискует навлечь на себя проклятье, следуя его повелениям. А чтобы доказать свою правоту, он вызвал его на испытание огнем.

– На что?

– Они оба пройдут через пламя, и тогда выяснится, вправду ли Савонарола находится под защитой Бога.

– О, Пресвятая Мария! Что же такое происходит? Мы превратились в сущих варваров.

– Да, это верно. Но это ведь зрелище – а в подобные времена зрелище с успехом заменяет мысль. На площади Синьории уже раскладывают просмоленные бревна.

– А если Савонарола победит?

– Не будь наивной, Алессандра. Ни один из них не победит. Все это только раззадорит толпу. Но Савонарола уже проиграл. Сегодня утром он провозгласил, что дело Божье важнее подобных испытаний, и назначил вместо себя другого монаха.

– О! Но тогда он изобличил сам себя как обманщика и труса,

– Он так совсем не считает, однако народ истолкует его слова по-своему. Но что важнее всего… Это то, что Синьории больше нет нужды принимать его сторону. Там ждали подобного предлога с самого дня его отлучения.

– Значит, вы думаете…

– Да, я думаю, что очень скоро все наконец рухнет. Никто не хочет оставаться сторонником проигравшего вождя, все забудут о былом подобострастии. В такие времена истязатели сами очень быстро становятся истязаемыми. В прежние дни дела о подобных преступлениях улаживались с помощью влияния и кошелька. Остается молиться и надеяться, что эти способы снова заработают.

– Вы выкупите их из тюрьмы?

– Да, вполне возможно.

– Господи! – Я снова расплакалась, не в силах унять слезы. – Господи. Какое безумие! Что нас ждет?

– Что нас ждет? – Он грустно покачал головой. – Будем делать, что можем, жить той жизнью, которая нам дана, молиться о том, чтобы Савонарола оказался не прав, и надеяться, что Бог в Своем бесконечном милосердии способен любить не только святых, но и грешников.

42

Долгий день перешел в вечер, а вечер в ночь. Около полуночи Кристофоро принесли записку. Он тут же ушел. Несмотря на позднюю ночь, город отказывался засыпать. Шум на улицах напомнил прежние времена. Если не закрывать окон, можно было слышать гул, доносившийся с площади.

Чтобы скоротать ожидание, мы пошли в мою мастерскую. Я вспоминала то утро перед моей свадьбой, когда звонила «Корова», а матушка не позволяла мне выйти посмотреть, что происходит. Как она, нося меня во чреве, стала свидетельницей насилия во время заговора Пацци, так теперь и я, готовясь произвести дитя на свет, оказалась перед лицом чего-то подобного. Я хотела взяться за кисть, чтобы унять страх, но краски теперь казались мне тусклыми и нисколько не помогали утишить бурю в моей душе.

Лишь на рассвете ворота распахнулись, и я услышала звуки шагов по каменным ступенькам. Эрила, которая к тому времени уснула, пробудилась в мгновенье ока. Когда Кристофоро вошел, я уже поднялась и собиралась броситься ему навстречу, но она остановила меня остерегающим взглядом.

– Добро пожаловать домой, муж мой, – сказала я спокойно. – Как дела?

– Твоего художника освободили.

– О! – Моя рука взметнулась ко рту, но я вновь почувствовала, как Эрила взглядом велит мне успокоиться. – А… что с Томмазо?

Кристофоро немного помолчал.

– Томмазо мы не нашли. Его не оказалось в тюрьме. Никто не знает, где он.

– Но… я уверена: где бы он ни был, он цел и невредим. Вы найдете его.

– Надо надеяться, что да.

Однако мы оба понимали, что это далеко не бесспорное умозаключение. Это не первый случай, когда узник бесследно исчезает из тюрьмы. И все же это Томмазо. Человек слишком заметный, чтобы закончить жизнь в какой-нибудь телеге для трупов под рогожей вместо савана.

– Еще что-нибудь удалось узнать?

Он бросил взгляд на Эрилу. Она встала, но я положила ладонь ей на плечо:

– Кристофоро, ей известно все, что известно нам. Ей я бы доверила свою жизнь. И теперь, я считаю, она должна услышать все остальное.

Он удивленно смотрел на нее некоторое время – так, словно увидел впервые. Эрила кротко склонила голову.

– Ну, так что ты еще желаешь знать? – спросил он устало.

– Они не… Я хочу сказать…

– Нам повезло. Тюремщиков куда больше занимали текущие новости, чем текущая работа. Мы нашли его до того, как произошло худшее. – Я хотела поподробней расспросить его, но не знала, как лучше это сделать. – Не беспокойся, Алессандра. Твой драгоценный художник по-прежнему сможет держать кисть.

– Благодарю вас, – сказала я.

– Пожалуй, тебе еще рано меня благодарить. Ты еще не дослушала. Его отпустили, но обвинения против него остаются в силе. Как иностранец, он подвергнется изгнанию. Причем немедленно. Я поговорил с твоей матерью и написал ему рекомендательное письмо к моим знакомым в Риме. Там он окажется в безопасности. Если его дарование не пропало, думаю, оно пригодится ему там. Он уже выслан.

Уже выслан! А я чего ожидала? Уже выслан. Что за его свободу не придется ничем платить? Мир, казалось, пошатнулся за несколько секунд. Я поняла, что жизнь способна в одночасье ввергнуть человека в пучину отчаяния. Но я не должна допустить, чтобы это произошло со мной. Я видела, как муж смотрит на меня, и мне показалось, что на лице у него грусть, которой я никогда не замечала прежде. Я сглотнула.

– А что еще можно предпринять для спасения Томмазо? Он пожал плечами:

– Будем продолжать поиски. Если он во Флоренции, мы его найдем.

– О, не сомневаюсь.

У него был очень усталый вид. На столе стоял кувшин с вином. Я поднесла ему кубок, наклонившись, насколько позволял мне живот. Он сделал большой глоток, потом снова откинул голову на спинку кресла. Мне показалось, что за эту полную тревоги ночь его кожа пожелтела и повисла, теперь на меня смотрело лицо старика. Я положила руку на его руку. Он поглядел на нее, но никак не отозвался.

– А что творится в городе? – спросила я. – Состоялся суд Божий?

Он покачал головой:

– О, эта история с каждым новым поворотом становится все глупее. Теперь францисканец заявил, что согласен пройти через огонь только с Савонаролой и ни с кем другим. И вот уже вместо францисканца тоже назначили другого монаха.

– Ну, тогда все это вообще бессмысленно.

– Да, разве что они докажут в очередной раз, что огонь жжется. Они с таким же успехом могли бы пройтись по Арно, чтобы рассудить, у кого ноги намокнут.

– Почему же Синьория не положит этому конец?

– Потому что толпа уже неистовствует в ожидании зрелища и сейчас, если просто отменить его, случится бунт. Можно лишь отделаться от позора, свалив все на этих монахов. Эти в Синьории – как крысы на тонущем корабле: хотят спрыгнуть, а воды боятся. Ну, из их окон все равно откроется лучший в городе вид, когда пламя начнет лизать пятки глупцам монахам.

В прежние времена от подобной новости у меня бы, наверное, по коже побежали мурашки от возбуждения и ужаса одновременно, и я бы, пожалуй, начала придумывать разные способы вырваться на свободу и присоединиться к толпе, чтобы своими глазами посмотреть на историческое событие. Но сейчас мне было не до того.

– Противно слышать, как мы низко пали. Вы пойдете смотреть?

– Я? Нет. У меня есть другие дела, да и к чему мне смотреть на унижение моего города? – Он повернулся к Эриле. – А ты? Насколько я знаю, ты знаешь обо всем, что происходит в городе, больше, чем многие государственные мужи. Ты не пойдешь поглядеть на это зрелище?

Она спокойно выдержала его взгляд.

– Я не люблю запах горелого мяса, – ответила она хладнокровно.

– Вот и хорошо. Остается лишь уповать на вмешательство Господа!

Так оно и вышло.

Может быть, вы не слышали эту историю. Во Флоренции она уже сделалась легендой: безумные монахи позорили свой сан, пререкаясь и брызжа слюной, пока Бог ударом грома не положил конец этому фарсу.

Если бы нужно было найти определение этому греху, то в голову само приходило слово «гордыня». А если бы нужно было установить, кто в нем был больше всего повинен, то, несомненно, первыми следовало назвать доминиканцев.

Суд назначили на следующий день – канун Входа Господня в Иерусалим. Небеса к полудню сделались свинцовыми. Францисканцы явились вовремя и, по словам их сторонников, вели себя с подобающим смирением и благочестием. Их соперники, научившиеся театральным эффектам у своего вождя, напротив, явились с вопиющим опозданием. Они вышли на площадь стройной процессией, неся перед собой огромное распятье. За ними следовали толпы приверженцев, распевая «Laudate»[19] и псалмы. А позади всех шествовал сам Савонарола, горделивый и непокорный, держа в высоко поднятых руках освященную гостию.[20]

Для францисканцев эта картина оказалась невыносимой: они потребовали, чтобы гостию немедленно вынули из рук отлучника. Спор усугубился, когда назначенный Савонаролой монах, фра Доменико, заявил о своем намерении пронести с собой чрез огонь и гостию, и распятие. Тогда францисканец вообще отказался идти в огонь. Потом, после долгих и ожесточенных пререканий – а костер тем временем разгорался все выше и горячее, – фра Доменико согласился распятие оставить, но настаивал на том, чтобы взять с собой гостию.

Они все еще препирались, как дети, когда Господь, разгневанный их самонадеянностью и крикливостью, с грохотом разверз небеса и обрушил потоки воды на пылавший костер, окутав всю площадь клубами дыма и смятением. Сделались сумерки, и Синьория, безмерно обрадовавшись, что наконец вместо нее кто-то другой разрешил это дело, объявила о провале суда и велела толпам расходиться по домам.

И всю ту ночь Флоренция варилась в собственных ядовитых соках позора и разочарования.

43

Вставайте.

– Что такое? Что случилось? – От страха я немедленно проснулась.

– Ш-ш. Тихо. – Эрила, склонившаяся надо мной, была полностью одета. – Не задавайте вопросов. Просто вставайте и одевайтесь. Живо. Только не шумите.

Я повиновалась, хотя теперь дитя мое было таким тяжелым, что даже простые движения отнимали много времени.

Она дожидалась меня внизу лестницы. Стоял самый черный час ночи. Я открыла было рот, но Эрила приложила палец к моим губам. Потом, взяв меня за руку, она быстро пожала ее и повела меня к задней части дома, а там отперла дверь для слуг. Мы выскользнули на улицу. Нас обдало холодом: в воздухе еще живы были воспоминания о зиме.

– Послушайте меня, Алессандра. Мы должны идти. Хорошо? Вы можете идти?

– Сначала скажи, куда и зачем.

– Нет. Я же сказала: не задавайте вопросов. Лучше, если вы не будете знать. Я серьезно говорю. Доверьтесь мне. У нас мало времени.

– Тогда скажи мне хотя бы, далеко ли идти?

– Довольно далеко. До Порта-ди-Джустициа.

До городских ворот, где совершаются казни? Я снова открыла было рот, но Эрила уже пропала во тьме.

Мы были не единственными прохожими. По городу, взбешенному после вчерашнего разочарования, слонялись ватаги мужчин, искавших себе забавы. Мы тщательно покрыли головы и шли проулками, где ночная тьма была всего гуще. Дважды или трижды Эрила вдруг останавливалась, придерживала меня и прислушивалась, и один раз я явственно расслышала за нами какой-то шорох, может быть, чьи-то шаги. Она немного отошла назад, чтобы проверить, что это, вперила взгляд в темноту, затем снова ринулась вперед и потащила меня за собой еще быстрее. Мы миновали остатки вчерашних костров, но не пошли через площадь, а повернули к северу неподалеку от дома моего отца, затем срезали путь за Санта Кроче, а потом свернули на улицу Мальконтенти – мрачную тоскливую улицу, по которой проходят осужденные в сопровождении монахов в черном.

Ребенок у меня в животе ворочался, хотя теперь места для этого оставалось совсем мало. Я почувствовала, как он сильно пихнул меня локтем или коленкой.

– Эрила остановись. Пожалуйста. Я не могу идти так быстро.

Она нетерпеливо ответила:

– Надо. Нас не станут ждать.

За нами колокола Санта Кроче пробили три часа – начало новой стражи. Здесь улицы сменились монастырскими огородами и садами, раскинувшимися по обе стороны, а впереди показались ворота и высокие городские стены. Помнится, Томмазо рассказывал мне, что летом такие места становятся отличными площадками для игр – для всех, кто любит игры. Я тогда представляла себе молодых женщин с соблазнительными улыбками, но он, похоже, имел в виду совсем другое. Однако теперь городу не до подобных шалостей, и на поросшем кустарником пустыре, что тянулся до самых ворот, не было видно ни души.