XVI

Через три месяца после описанных нами событий, вечером дождливого дня и перед наступлением ненастной ночи, из Номентанских ворот выехали пятеро всадников и поскакали по дороге, носящей то же имя. Человек, находившийся впереди и, очевидно, возглавлявший этот маленький отряд, был бос, одет в синюю тунику; поверх туники на нем был широкий темный плащ. То ли желая защитить лицо от хлещущих струй дождя, то ли стремясь скрыть его от любопытных взглядов, он окутал голову платком. Несмотря на то что ночь, как мы сказали, была ужасна, молнии прорезали тьму и беспрерывно гремел гром, земля настолько была занята собственными неурядицами, что не замечала потрясений на небе. В самом деле, из императорской столицы доносились крики разгоряченной толпы, похожие на рев океана в бурю. На дороге каждые сто шагов попадались либо одинокие всадники, либо отряды вроде того, что мы описали. По обеим сторонам Соляной и Номентанской дорог[299] поднялось множество палаток: это были преторианцы, покинувшие свои римские лагеря[300] и нашедшие себе вне городских стен более привольное пристанище, где к тому же их труднее было бы захватить врасплох. Итак, была одна из тех ужасных ночей, когда все в природе обретает голос, чтобы излить свои жалобы, а люди отверзают уста для богохульства. Человек, возглавлявший кавалькаду, к которой мы привлекли внимание читателей, был во власти такого страха, что можно было подумать, будто именно он стал причиной великого гнева богов и людей. В самом деле, когда он выезжал из города, в воздухе пронеслось странное дуновение, от него затрепетали деревья, и в тот же миг земля содрогнулась, кони забились и заржали, а разбросанные среди полей дома заметно зашатались на своих основаниях. Землетрясение продолжалось всего несколько секунд, но распространилось от южной оконечности Апеннин до подножия Альп, поразив всю Италию. А немного спустя, проезжая по мосту через Тибр, один из всадников обратил внимание спутников на то, что река, вместо того чтобы катить свои воды к морю, бурлит и стремится вспять: такое видали только один раз, в день убийства Юлия Цезаря. И наконец, когда всадники поднялись на вершину холма, откуда был виден весь Рим и где возвышался величественный, бережно охраняемый кипарис, ровесник города, раздался страшный удар грома, словно расколовший небо пополам, и молния, обдав всадников запахом серы, расщепила надвое вековое дерево, – а ведь до этой ночи его щадило время и не задевали бедствия.

При каждом из этих мрачных предзнаменований человек с закрытым лицом издавал глухой стон, и каждый раз, несмотря на увещевания одного из своих спутников, пускал коня все более скорым аллюром, так что теперь маленький отряд рысью скакал по середине дороги. Отъехав от города примерно на полульё, они встретили крестьян: несмотря на ненастье, они весело шли в Рим. На них были праздничные одежды, а на головах – колпаки вольноотпущенников, в знак того, что с этого дня народ свободен. Человек с закрытым лицом хотел было съехать с мощеной дороги и повернуть в поле, но другой всадник схватил его коня за повод и заставил его продолжать путь. Они поравнялись с крестьянами; один из них поднял посох, делая знак остановиться. Всадники повиновались.

– Вы едете из Рима? – спросил крестьянин.

– Да, – ответил ближайший спутник человека с закрытым лицом.

– Что слышно об Агенобарбе?[301] Человек с закрытым лицом вздрогнул.

– Говорят, он бежал, – ответил один из всадников.

– В какую сторону?

– В сторону Неаполя: его как будто видели на Аппиевой дороге.

– Спасибо, – ответили крестьяне и с криками «Да здравствует Гальба! Смерть Нерону!» продолжали путь в Рим.

В ответ на эти крики из лагерей, разбитых по сторонам дороги, словно эхо, донеслись голоса преторианцев, осыпавших Цезаря ужасными проклятиями.

Всадники двинулись дальше, и через четверть льё встретились с отрядом гастатов.[302]

– Кто такие? – спросил один из них, преграждая дорогу копьем.

– Сторонники Гальбы, а ищем Нерона, – ответил один из всадников.

– Надеюсь, вам посчастливится больше, чем нам, – сказал декурион. – Мы его упустили.

– В самом деле?

– Да, нам сказали, что он проедет по этой дороге; мы увидели человека, скакавшего во весь опор, и подумали, что это он…

– И что?.. – дрогнувшим голосом спросил человек с закрытым лицом.

– И мы убили его, – ответил декурион. – Только потом, разглядев тело, мы поняли, что обознались. Пусть вам повезет больше, чем нам, и да хранит вас Юпитер!

Человек с закрытым лицом снова хотел погнать лошадь галопом, но спутники удержали его. Он поехал дальше, однако шагов через пятьсот его конь споткнулся о лежавшее на дороге мертвое тело и так сильно шарахнулся в сторону, что платок, скрывавший лицо всадника, сбился набок. В это мгновение мимо проезжал преторианец, возвращавшийся из отпуска.

– Привет тебе, Цезарь! – воскликнул он. При вспышке молнии он узнал Нерона.

Да, это был Нерон собственной персоной; Нерон, который наткнулся на труп человека, убитого по ошибке вместо него; Нерон, у которого в этот час все на свете, даже приветствие старого служаки, вызывало безумный ужас. Упав с вершины власти, по удивительной прихоти судьбы (впрочем, история той эпохи знает немало подобных примеров) он сам теперь стал изгнанником, жертвой преследователей, и спасался от смерти, ибо ему не хватало мужества ускорить ее самому или принять от других.

Бросим теперь взгляд в прошлое и посмотрим, какие события, следуя друг за другом, довели властителя мира до такой крайности.

В то самое время, когда император входил в цирк и навстречу ему неслись возгласы: «Да здравствует Нерон Олимпиец! Да здравствует Нерон Геркулес! Да здравствует Нерон Аполлон! Да здравствует Август, победивший всех соперников! Слава божественному голосу и сколь счастливы те, кому довелось услышать его небесные звуки!» – в это самое время в Рим из Галлии прибыл гонец. На взмыленном коне он стрелой влетел во Фламиниевы ворота,[303] пересек Марсово поле, проскакал под аркой Клавдия,[304] обогнул Капитолий, въехал в цирк и вручил преторианцу, охранявшему ложу императора, письма, доставленные из таких дальних краев и с такой спешкой. Именно эти письма, как мы уже сказали, заставили Цезаря покинуть цирк; в самом деле, важность их была столь велика, что вполне оправдывала поведение Нерона.

В них сообщалось о восстании в Галлии.

Бывают в истории человечества эпохи, когда империя, казалось бы объятая мертвым сном, вдруг встрепенется, словно дух свободы впервые слетел с небес и расцветил ее сонные грезы. И какой бы громадной ни была империя, искра, заставившая ее содрогнуться, проникнет с севера на юг, с востока на запад, легко пробежит немыслимые расстояния, чтобы пробудить народы, не имеющие никакого сообщения друг с другом, но доведенные до одинаковой степени порабощения и испытывающие одинаковую потребность освободиться. И тогда, словно молния разнесла во все концы пароль бури, из двадцати противоположных мест слышатся одни и те же призывы. На разных языках все требуют одного и того же: чтобы все стало иначе. Будет ли грядущее лучше настоящего? Этого никто не знает, да и не хочет знать: настоящее настолько ужасно, что прежде всего нужно покончить с ним, а затем уж вступать в сделку с будущим.

Римская империя, вся, вплоть до самых отдаленных окраин, переживала такой период. Фонтей Капитон в Нижней Германии, Виндекс в Галлии, Гальба в Испании, Отон в Лузитании, Клавдий Макр в Африке, Веспасиан в Сирии – все они с вверенными им легионами соединились в грозное полукружие, ожидающее лишь условного знака, чтобы сжаться вокруг столицы.[305] Один только Вергиний, пропретор Верхней Германии, решил хранить верность[306] – но не Нерону, а отечеству. Итак, чтобы пожар вспыхнул, нужна была только искра. И высек эту искру Юлий Виндекс.

Пропретор Гай Юлий Виндекс, уроженец Аквитании, потомок царей, человек большого ума и сердца, понял, что наступил час, когда род Цезарей должен будет угаснуть. Поскольку сам он был чужд властолюбия, то стал оглядываться вокруг в поисках человека, как бы заранее избранного на трон всеобщей любовью. На западе, по другую сторону Пиренеев, жил Сульпиций Гальба, пользовавшийся большим влиянием и в народе, и в войске благодаря своим победам в Африке и в Германии. Сульпиций Гальба ненавидел императора, ведь тот из страха перед ним заставил его покинуть виллу в Фундах и отправил в Испанию – скорее как изгнанника, чем как пропретора. И народная молва, и божественные оракулы давно уже указывали на Гальбу как на человека, которому суждено надеть императорский венец. Словом, именно такого вождя и следовало поставить во главе мятежа. Виндекс тайно отправил к нему письма: в них содержался план всего предприятия, а на случай если легионы его не поддержат, было обещано содействие ста тысяч жителей Галлии. А еще Виндекс умолял Гальбу, чтобы тот, если не желает способствовать падению Нерона, по крайней мере, не отказывался от верховной власти, которой не добивался, но которая сама плыла к нему в руки.

Что касается Гальбы, то его недоверчивый и нерешительный характер проявился и в этом случае: получив письма, он сжег их, чтобы не осталось никаких следов, но зато от слова до слова сохранил в своей памяти.

Виндекс понял: Гальба ждет, чтобы его подтолкнули. Правда, Гальба не дал согласия вступить в союз, но не предал того, кто ему этот союз предлагал – его молчание можно было считать знаком согласия.

Виндекс воспользовался благоприятным моментом: начиналось собрание представителей всех галльских племен в Клермоне,[307] которое бывало раз в полгода, и он решил выступить там с речью.

Окруженный роскошью утонченного и развращенного Рима, Виндекс все же остался истинным галлом: он обладал холодной и обдуманной решимостью людей севера, но слово его было смелым и живым, как у людей юга.

– Вы обсуждаете здесь дела Галлии, – сказал он, – вы ищете причину наших бед где-то рядом, но причина всех бед в Риме, и виновник их – Агенобарб. Это он постепенно отнял у нас все права, он довел до нищеты наши самые богатые провинции, он облачил в одежды скорби представителей самых знатных наших родов. А теперь, оставшись последним в роде, единственным потомком Цезарей, он не боится ни соперничества, ни мести, он дал свободу своим порокам, как ослабляют поводья скакунам, и несется, увлекаемый страстями, а Рим – голова Империи, и провинции – ее члены, гибнут, раздавленные его колесницей. Я видел, – продолжал Виндекс, – да, я своими глазами видел, как этот царственный атлет и коронованный певец упивался недостойной его славой гладиатора и гистриона.[308] Так зачем чтить его титулами Цезаря, государя и Августа, титулами, которые божественный Август заслужил своими подвигами, божественный Тиберий – своими дарованиями, божественный Клавдий – добрыми делами? Нет, этого мерзостного Агенобарба следует наречь Эдипом и Орестом, ибо он гордится своим званием кровосмесителя и матереубийцы. Когда-то наши предки, ведомые лишь потребностью перемен и жаждой обогащения, приступом взяли Рим. Теперь нас поведет по следам предков более достойное и благородное побуждение: теперь мы бросим на чашу весов не меч нашего стародавнего Бренна,[309] а свободу для всего мира, теперь мы принесем побежденным не горе, а благоденствие.

Виндекс был отважен, и люди знали, что, когда он высказывается, это отнюдь не пустые слова. Его речь встретили громкими возгласами, шумными рукоплесканиями, бурными приветствиями. Галльские вожди обнажили мечи, и каждый поклялся, что через месяц возвратится в Клермон с соответствующим его достатку и положению отрядом воинов. Теперь маска была сорвана и ножны отброшены далеко от меча. Виндекс написал Гальбе еще одно послание.

С первого дня службы в Испании Гальба тщательно и упорно завоевывал себе сторонников. Он никогда не шел навстречу прокураторам, требовавшим жестоких мер, и, хотя не мог помешать их лихоимству, открыто выражал сочувствие их жертвам. Он никогда не порицал Нерона, но не препятствовал хождению насмешливых стихов и оскорбительных эпиграмм, направленных против императора. Все окружающие догадывались о его намерениях, но сам он ни разу не доверился ни одному человеку. В день, когда прибыл гонец от Виндекса, он позвал друзей на роскошный обед, и вечером, сообщив им о восстании в Галлии, прочел послание вслух безо всяких пояснений, тем самым дав им возможность одобрить или осудить предложение, сделанное ему Виндексом. После чтения письма некоторое время все сидели молча и в растерянности; но вот один из гостей, по имени Т.Виний, что был решительнее других,[310] повернулся и взглянул хозяину дома прямо в лицо.

– О Гальба, – сказал он, – к чему раздумывать, останемся мы верны Нерону или нет, ведь такие раздумья уже сами по себе – нарушение верности. Надо либо вступить в союз с Виндексом, как если бы Нерон уже был нашим врагом, либо сейчас же обвинить Виндекса в предательстве и выступить против него, – но ради чего? Он ведь хочет только одного: чтобы императором в Риме был ты, а не тиран Нерон.

– Если вам угодно, – ответил Гальба, словно и не слышавший этих слов, – в пятый день будущего месяца мы встретимся в Новом Карфагене,[311] чтобы отпустить на волю нескольких рабов.

Друзья Гальбы согласились прибыть на эту встречу. На всякий случай они распустили слух, будто на собрании в Новом Карфагене будут решаться судьбы Империи.

В назначенный день там собрались виднейшие граждане Испании, как местные уроженцы, так и выходцы из других земель. У всех была одна цель, одно заветное желание, одна неутолимая жажда мести. Гальба поднялся на возвышение, где стояло его кресло судьи, и в тот же миг все присутствующие в едином порыве провозгласили его императором.

XVII

Вот о чем сообщалось в письмах, доставленных Нерону, вот какие новости он узнал. Кроме того, ему доложили, что Виндекс распространяет воззвания и несколько их уже достигли Рима. Вскоре одно воззвание попало в руки Нерона. Он прочел эти строки, где его клеймили кровосмесителем, матереубийцей и тираном. Но вовсе не это разгневало и уязвило Нерона, а то, что в воззвании его называли Агенобарбом и объявляли никудышным певцом. Он решил, что сенат должен отомстить за все эти оскорбления, и написал ему об этом послание. Чтобы отвести от себя упрек, будто он неискусен в пении, и чтобы защитить родовое имя, он обещал миллион сестерциев тому, кто убьет Виндекса, а затем впал в прежнюю беспечность и равнодушие.

Тем временем восстание набирало силу и в Испании и в Галлии. Гальба набрал себе охрану из сословия всадников и даже создал сенат из местных граждан. Что же касается Виндекса, то человеку, сообщившему, что голова его оценена, он ответил, что охотно даст отрубить ее тому, кто принесет ему голову Нерона.

Но среди всех военачальников, префектов, преторов, поверивших в счастливую звезду Гальбы, один остался верен императору. И не из любви к Нерону – причина была в другом. Этот полководец (его звали Вергиний), видя в Виндексе чужеземца, зная Гальбу как человека слабого духом и нерешительного, опасался, что Рим, сколь бы тяжелым ни было его теперешнее положение, от переворота пострадает еще больше. И он выступил со своими легионами против мятежной Галлии, чтобы спасти Империю от позора, не дать ей покориться народу, который уже победил ее однажды.

Галльские вожди сдержали клятву. Три крупнейшие народности, населявшие Галлию – секваны, эдуи и арверны, – перешли на сторону Виндекса. Вскоре к ним примкнули и аллоброги,[312] но не из любви к отчизне или стремления к свободе: их подвигла на это извечная ненависть к лугдунцам,[313] сохранившим верность Нерону. А под командованием Вергиния шли германские легионы, вспомогательные отряды белгов и батавская конница.[314] Два войска двигались навстречу друг другу. Вергиний подошел к городу Везанцию,[315] поддержавшему Гальбу, и решил начать осаду. Но едва его люди успели расположиться лагерем на подступах к городу, как на горизонте показалось другое войско: это были галлы под водительством Виндекса.

Римляне приготовились к бою, а галльские воины, приблизившись к ним на расстояние трех полетов стрелы, остановились и стали строиться в боевой порядок. Но в это мгновение из их рядов вышел вестник, посланный Виндексом к Вергинию. Четверть часа спустя охрана обоих полководцев выдвинулась вперед и разделила два войска. Воины раскинули палатку, а затем каждый вернулся к своим. В палатку вошли Виндекс и Вергиний.

Никто не знает, что было сказано на этой встрече, проходившей без свидетелей; по предположению историков, Виндекс объяснил Вергинию, в чем цель его политики, и сумел доказать, что добивался власти не для себя, а для Гальбы. Вергиний поверил Виндексу, увидел в грядущем перевороте благо для отечества и решил вступить в союз с тем, против кого предпринял поход. Два военачальника собирались распрощаться, но лишь для того, чтобы вскоре объединиться и вместе пойти на Рим, как вдруг на правом фланге римского войска послышались громкие крики. А случилось вот что. Из Везанция вышла центурия, чтобы вступить в переговоры с галльским войском, и некоторые галльские воины двинулись ей навстречу. Воины Вергиния подумали, будто галлы их окружают, и без долгих размышлений, в воинственном порыве сами ринулись в бой: их крики и услышали оба полководца. Каждый бросился к своим воинам, умоляя их остановиться. Но голоса военачальников потонули в оглушительных воплях, которые издавали галлы, приставив щит к губам;[316] начальники подавали отчаянные знаки воинам, но те истолковали это как призыв к бою. И всем этим людским скопищем овладело непостижимое ослепление, какое порой может захватить целое войско словно одного человека. Зрелище было поистине ужасающее: без приказа начальника, без выбора поля битвы, одержимые инстинктом убийства и вдохновленные застарелой ненавистью побежденных к победителям, народа-завоевателя к порабощенному народу, воины бросились друг на друга, перемешались в рукопашной схватке, как со львами и тиграми в цирке. За два часа сражения галлы потеряли двадцать тысяч человек убитыми, а германские и батавские легионы – шестнадцать тысяч: за меньшее время нельзя уничтожить столько людей. Наконец галлы отступили. Правда, после захода солнца оба войска остались стоять одно в виду другого.