XLI

В это время бал приходил к концу. Каждую минуту стук выезжавшей из ворот Керлора кареты извещал об отъезде кого-нибудь из гостей.

Парк начал пустеть, и скоро остались только наиболее близкие знакомые баронессы Сент-Люс. Старый шевалье де Керизу, почувствовавший желание отдохнуть вследствие приступа ревматизма и дневной усталости, приказал подать свою карету.

Начали искать графа Степана. Но граф исчез. После безуспешных поисков по парку виконт де Керизу спросил дядю, как же им поступить.

— Честное слово, — отвечал старый дворянин, эгоист, как и все пожилые люди, — самое лучшее уехать. У графа есть верховая лошадь, он нас догонит.

«Или останется здесь», — подумал виконт, знавший о любви молодого русского и предположивший по этому исчезновению, что у него предстоит свидание с госпожою Сент-Люс.

Между тем баронесса тоже начала удивляться, что не видать ни маркиза де Ласи, ни графа Степана.

— Граф ревнует, — решила она, — и, верно, поссорился с маркизом.

Это предположение вместо того, чтобы испугать ее, было ей приятно. Такой бессердечной женщине, как она, было лестно, что двое молодых людей ушли с бала, чтобы шпагою завоевать ее любовь. Однако, продолжая размышления, она рассчитала, что они не могут драться среди ночи; и если бы даже предположить, что один из них вызвал своего соперника, то, во всяком случае, дуэль должна состояться не раньше, как на следующий день.

«Быть может, — подумала она, — граф, взбешенный моей холодностью, уже давно уехал».

Но отсутствие де Ласи было труднее объяснить.

Баронесса Сент-Люс, как мы уже видели, была очень капризна: она каждый день меняла поклонников. Однако ухаживания графа она принимала целый месяц, и это было уже слишком. Путешествие в Бретань было последнею главою их романа, хотя баронесса не рассчитывала на Гонтрана. Последний произвел на нее сильное впечатление. Его красота, приключения, дуэли возвели его в герои в воображении капризной и увлекающейся молодой женщины; утренняя охота поставила его на еще более высокий пьедестал. Два раза, благодаря случайности, граф Степан должен был разыграть в его присутствии второстепенную роль, а этого женщина никогда не прощает любимому человеку.

— Если кто не охотник, тот не должен охотиться, если же видишь любимую женщину в опасности, то хоть загони свою лошадь, но приезжай вовремя, чтобы спасти ее. Это вполне логичное рассуждение баронессы Сент-Люс объяснило ее поведение в течение дня. Граф, трагического конца которого она и не подозревала, окончательно упал в ее мнении.

Керизу уехали. Что же касается барона де Ласи, то он уже давным-давно потребовал свою лошадь и, мало заботясь об отсутствии племянника, уехал домой.

Скоро баронесса Сент-Люс и Наика остались совершенно одни. Баронессу сильно интересовало: куда девался Гонтран? Неужели он действительно дрался с графом? Но ведь в таком случае он может быть убит! Эта мысль испугала госпожу Сент-Люс. Она уже любила маркиза, насколько была способна любить, и в продолжение бала составляла планы новой интриги. Она предположила, что если дуэль состоялась, то капитан Ламберт должен был знать о ней что-либо, и потому захотела расспросить его. Начали искать полковника, как раньше искали Гонтрана и графа, но нигде не нашли.

«Более нет сомнения, — подумала она, — они дерутся».

Она вспомнила, что в Керлоре есть оружейная зала. Чтобы проверить свое предположение, она поднялась во второй этаж.

В эту залу входили редко, и баронесса решила, что малейший беспорядок убедит ее в справедливости ее предположения. И она не ошиблась: полковник и граф, выходя, забыли закрыть дверь залы… все сомнения баронессы Сент-Люс рассеялись.

Конечно, если бы де Ласи был ее возлюбленным, хотя бы в течение двух недель, она не стала бы так беспокоиться о его дуэли с графом, как не тревожилась раньше о маркизе П., который дрался с виконтом Ральфом. Но она мечтала о любви Гонтрана и пока еще не пользовалась ею. Этого было достаточно, чтобы она почувствовала сильнейшее беспокойство. В течение часа она ждала с трепещущим сердцем в большой зале Керлора; ее волнение усилилось, и она почувствовала потребность отвлечь свои мысли, материнское чувство заговорило в ней. Она подумала, что если поцелует спящего маленького Гектора, то успокоится. Она прошла в свою комнату вместе с Нанкой.

Бросив перчатки и веер на стул, она тотчас же отправилась в комнату Наики. Ночник постоянно горел там на камине. В углу, между окном и кроватью Наики, стояла колыбелька ребенка, тщательно задернутая белыми занавесками. Обе женщины подошли к ней на цыпочках, и белая рука баронессы откинула занавес…

Вдруг раздался крик… крик матери, у которой отняли ее ребенка. Колыбель была пуста! В продолжение пяти секунд обе женщины смотрели друг на друга, пораженные ужасом и с холодным потом на лбу. Затем потрясенная госпожа Сент-Люс, как тигрица, бросилась к двери, крича:

— Гектор! Гектор!

Ответа не было. В это время Наика заметила, что платье ребенка исчезло.

— Гектор! Гектор! — повторяла обезумевшая баронесса.

Она звонила, звала слуг и искала ребенка во всех закоулках. Ребенок исчез, и никто его не видал! Старый огромный замок с длинными и темными переходами, с холодными комнатами, обставленными тяжелою дубовою мебелью, был обыскан сверху донизу. Целый легион слуг с факелами в руках бегал в течение нескольких часов из одной залы в другую, из коридора в коридор, предводительствуемый госпожой Сент-Люс, забывшей в эту минуту о том, что она так тщательно скрывала от света в продолжение четырех лет свой грех, и повторявшей диким голосом:

— Дитя мое! Это мое дитя!

Нигде не могли найти маленького Гектора. На минуту смутная надежда пробудилась в сердце матери. Ребенок, с огорчением ушедший с праздника, быть может, оставшись один, сам оделся и вернулся в парк, но сон осилил его, и он прилег у какого-нибудь дерева. Парк обшарили так же, как и замок. Ребенка не нашли.

Тогда ужасное подозрение мелькнуло в уме баронессы; она вспомнила человека, у которого отняла невесту и сделала своим сообщником, рабом; она вспомнила, что этот когда-то честный и хороший человек посвящен был во все ее порочные тайны, и задала себе вопрос: уж не он ли придумал какую-нибудь страшную месть?

— Жан, где Жан? — спросила она.

Но никто не видал его с самого полудня.

— Ах! — вскричала Наика. — Это он, это он!

Наика поняла теперь, почему Жан, некогда любивший ее и готовый умереть за нее, вдруг сделался послушным и терпеливым рабом этой женщины, лишившей его счастья.

В Керлоре был старый слуга, уже несколько лет впавший в детство, на которого никто обыкновенно не обращал внимания. Этот слуга, которого звали Иероним, проводил целые часы на берегу у подножия скалы, терпеливо следя — на что способны только идиоты — за каждой волной, ударявшей о берег.

Этот человек провел часть ночи невдалеке от лестницы, которая вела с берега моря на площадку. Обыкновенно равнодушный ко всему окружающему, в эту ночь старый Иероним внимательно следил за царившим в замке переполохом. Он слышал, как произносили имя ребенка, и расхохотавшись, сказал:

— А! Ищут ребенка…

— Да, а ты видел его? — спросили его,

— Да, видел, — ответил он.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Где?

Тень сознания промелькнула в уме идиота, и он прибавил:

— Внизу… там внизу.

— Боже мой! — вскричала Наика. — Где это он видел его?

Идиот указал рукою на океан.

— Ах! — прошептала баронесса. — Мой ребенок утонул.

— Нет, — сказал старик, покачав головою.

— Но где же он в таком случае? Где он? Говори, говори! — повторяла Наика, стараясь угадать истину по безумным глазам Иеронима.

— Уехал!

— Уехал? Уехал? Но как? С кем? — спрашивала убитая горем мать, в отчаянии ломая руки.

— Уехал по морю… в лодке…

При этом ответе многие из слуг пожали плечами.

— Он сумасшедший! — сказали они.

— Но с кем же он уехал? — спросила Наика, схватив за руки старика.

— С Жаном.

Обе женщины переглянулись и уже более не сомневались. Отсутствие Жана подтверждало слова старика. Госпожа Сент-Люс, потеряв голову, поднялась на площадку и окинула долгим и жадным взглядом море, на котором уже скользил свет зарождающегося дня. Вдали не было видно ни одной лодки, ни одного корабля.

— Дитя мое! Дитя мое! Мое бедное дитя! — повторяла в припадке безумия мать.

И эта женщина, для которой ничего не было святого, упала на колени, моля Бога и святых, плакала отчаянными и кровавыми слезами и звала своего ребенка раздирающими душу криками.

Слуги уехали верхом по всем направлениям, а госпожу Сент-Люс, почти лишившуюся чувств, отнесли в ее комнату… В течение часа она металась по комнате с растрепанными волосами, блуждающими глазами; она была так страшна, что похититель испугался бы, если бы увидел разгневанную мать. Вдруг дверь отворилась, и человек, о котором совсем было забыла баронесса в своем горе, медленно и величественно вошел, как небесный мститель. Это был полковник Леон.

Он был бледен, как привидение, крупные слезы катились по его впалым щекам, и баронесса, искавшая своего сына повсюду и почти обезумевшая от горя, задрожала от удивления и ужаса, увидав этого человека, горе которого, казалось, было еще сильнее, чем ее. Она застонала и отступила на шаг, не будучи в силах ни вскрикнуть, ни сделать движения. Полковник закрыл дверь и направился прямо к ней;

Баронесса инстинктивно подалась назад, точно перед призраком смерти. Полковник запер за собою дверь, и оба они: мать, у которой похитили ее ребенка, и человек, полагавший, что сын его умер, — остались наедине. Страх баронессы был так силен, что она все отодвигалась от полковника. В глазах госпожи Сент-Люс капитан Ламберт был не более как управляющий, то есть, иначе говоря, подчиненный, и вдруг он без ее зова осмелился явиться в ее комнату. Но у полковника был теперь тот повелительный взгляд, перед которым все склонялось, и на него нельзя было смотреть без невольного ужаса… Его полный сдержанного гнева и затаенного горя вид, казалось, говорил баронессе: я пришел потребовать у вас страшного отчета.

— Баронесса, — медленно начал полковник мрачным и сдержанным от гнева голосом, — я пришел слить свое горе с вашим.

Баронесса вздрогнула и сделала еще шаг назад.

— Вы плачете о вашем ребенке?

Слова эти поразили госпожу Сент-Люс. Откуда этот человек знает, что Гектор ее сын?

— Дитя мое! — воскликнула она с тоской и ужасом.

— Я также оплакиваю своего ребенка, — сказал полковник.

— Вы?

В этом слове послышалось необычайное удивление.

— Мой сын умер, сударыня…

Глаза полковника засверкали от злобы.

— Ваш же… — продолжал он.

— Ах! — вскричала баронесса. — Вы знаете, что стало с ним, с моим Гектором?

— Да.

— Вы знаете и не скажете мне? О, говорите!

— Позже!

Надменная баронесса уже не дрожала перед этим таинственным и ужасным человеком, но смотрела на него умоляющими глазами. Яростный вопль вылетел из горла полковника:

— А, так вы любили вашего ребенка! — прохрипел он. — Вы, значит, любили хоть кого-нибудь на этом свете?

— Дитя мое! — сказала она с невыразимой мукой. — Вы знаете, что стало с ним и не хотите сказать мне. Ах! Значит, вы не знаете, что такое мать.

И гордая баронесса упала на колени и с мольбою протянула руки к полковнику:

— Ваш сын не умер, — сказал он.

Она вскричала. Это был крик радости и муки.

— Дитя мое! — бормотала она. — О, верните мне его… Скажите мне…

— Выслушайте сначала, сударыня, историю моего умершего сына, которого я оплакиваю, выслушайте вы, чей сын еще жив…

Полковник не только не поднял баронессу, но продолжал магнетизировать ее взглядом, обладавшим свойством змеи.

— Слушайте… — продолжал он. — Слушайте же, я этого требую.

Надежда, что этот человек вернет ей сына, уничтожила последнюю гордость в баронессе Сент-Люс. Она с покорностью ребенка склонила голову и прошептала:

— Говорите, сударь, я слушаю.

— Сударыня, — продолжал он, — я не капитан Ламберт. Я полковник Леон. У меня был сын, двадцатилетний юноша, хрупкий и белокурый, как вы, с золотым сердцем, с лицом ангела. Он умер потому, что его убили… да убили, так как он не мог держать шпаги и пистолета в руке, до того она была у него слаба и нежна.

Полковник остановился, и баронесса увидала, как слеза медленно скатилась по его щеке.

— Однажды, — снова начал полковник взволнованным, но твердым голосом, — однажды он встретил женщину, прекрасную и бессердечную, как вы… сударыня.

Баронесса вздрогнула: она боялась понять.

— Эта женщина попрала его любовь, — продолжал неумолимый полковник. — Она изобрела для него тысячу мучений; она истерзала его сердце, улыбаясь, как пантера раздирает лань или газель своими когтями… она заставила его невыразимо страдать, когда он увидел своего соперника, стоящим на коленях перед ней… затем…

Полковник разразился хохотом, напоминавшим крик гиены.

— Затем, — продолжал он, — низко пользуясь тем, что женщины не отвечают кровью за свои поступки, она ударила его перчаткой по лицу.

При этих словах баронесса вскрикнула:

— Арман!

— Да, Арман… он был моим сыном.

И отец окинул взглядом женщину, убившую его сына.

— Он сильно любил вас, он любил вас так, сударыня, как ни одна женщина не заслуживает быть любимой. Он любил вас, потому что не знал, что вы убиваете по очереди всех, которые имели слабость любить вас; маркиз де П. и виконт Ральф зарезали друг друга у ваших дверей; наемный убийца заколол кинжалом молдаванского князя в карете, после вашего бала. Он не знал, наконец, что ваш отец умер от горя, узнав, что благородная баронесса Сент-Люс лишилась чести до замужества.

Полковник снова остановился.

Госпожа Сент-Люс склонилась головой к самому полу, как будто молния сразила ее.

— Итак, — продолжал полковник, — он дрался с вашим последним обожателем, с графом Степаном, и он умер… Я убил графа два часа назад; я сбросил его со скалы в море, предварительно нанеся ему десять ударов шпагой. Теперь очередь за вами!

— Ах, убейте меня… убейте меня! — прошептала она разбитым голосом.

— Убить вас! Полноте! За кровь моего сына, сударыня, мне нужно нечто большее, чем ваша жизнь, чем две секунды мучений; мне нужны слезы и отчаяние всей вашей жизни!

Она вздрогнула от слов этого человека, которые пронзили ее душу, как лезвие кинжала, раскаленного докрасна, и страх ее был так велик, что она почти забыла о своем ребенке.

— Я знал, — продолжал полковник, — что Бог не сотворил еще чудовища совершенного и что в самом преступном сердце есть струна, которую можно затронуть. Вы убили своих сообщников, но вы любили своего ребенка… Я нашел, чем отомстить вам!

Услыхав слова полковника, баронесса Сент-Люс вскочила и отступила назад, как львица, рассчитывающая скачок, который ей предстоит сделать, чтобы наброситься на свою добычу.

— Дитя мое! — воскликнула она с блуждающим взором и задыхающимся голосом. — Вы осмелитесь коснуться моего ребенка?

— А! Вы возмущаетесь, не правда ли? Вы становитесь неумолимой, потому что ваши материнские чувства затронуты. А разве вы не убили моего сына?

Противники снова смерили друг друга взглядом; но баронесса уже перестала дрожать: преступная женщина уступила место матери, которая искала нож, пистолет, какое-нибудь оружие, чтобы убить человека, осмелившегося коснуться ее ребенка.

— Оставьте! — сказал полковник с презрением. — Я не убью вашего ребенка, я не убийца…

При этом обещании отчаянный гнев баронессы угас, и она снова упала духом.

— Я не убью его, — продолжал полковник, — но месть моя будет еще ужаснее: я, лишившийся своего сына, воспитаю вашего, сударыня; но… я воспитаю его под другим именем, и мать никогда не увидит его более…

Баронесса страшно вскрикнула и без сил опустилась на колени, протягивая руки к полковнику.

— Пощадите! — прошептала она чуть слышно.

— И если когда-нибудь, — продолжал тот неумолимо, — этот ребенок, которого вы не должны больше видеть, спросит меня, кому он обязан жизнью, я скажу ему, что мать его была бесстыдная женщина, одна из тех несчастных, которые ведут позорный образ жизни, и руки ее обагрены кровью; а ваше существование, сударыня, — прибавил он с угрозой, — будет отравлено, и вы будете знать, что на свете живет ваш сын, которого вы обожаете, но что вы никогда его более не увидите… вы будете знать, что сын ваш стыдится своей матери!

Баронесса вскрикнула еще раз и без чувств упала к ногам полковника.

«Лишь бы она не умерла, — сказал он себе, — а то месть моя будет неполной».

В эту минуту дверь с шумом растворилась и на пороге появился человек.

— Иов! — вскричал полковник.

Это действительно был Иов, который примчался из Парижа во весь опор, загнав по дороге трех лошадей, до того он спешил в Керлор.

XLII

Увидав Иова, полковник страшно побледнел. Он подумал, что старый солдат приехал сообщить ему о смерти Армана. Но Иов не был одет в траур, и лицо его, хотя грустно, все-таки не выражало того глубокого горя, которое появляется после невозвратимой потери любимого человека.

— Сын мой! Что ты сделал с моим сыном? — спросил полковник глухим голосом.

— Ах, — прошептал Иов. — Простите, полковник, тысячу громов!.. Простите… Но Бог поможет нам… мы его спасем!

— Спасем его! — вскричал полковник. — Спасем его! Он понял, что сын его еще жив, что Бог сделал чудо,

продлив эту хрупкую жизнь… Он понял, что граф сделался жертвой ошибки, считая Армана мертвым в то время, когда тот был только ранен… Каменное сердце смягчилось; стальной человек сделался слаб, как женщина, под влиянием охватившей его радости и без чувств упал на руки старого Иова.

Когда полковник очнулся, он не был уже в комнате баронессы Сент-Люс.

Он увидал себя в своей собственной комнате в Керлоре, лежащим в постели; у его изголовья сидели двое: солдат и Гонтран. Он узнал их и вспомнил все.

— Сын мой! Сын мой! — шептал он. — Сын мой не умер?

— Нет, — отвечал Иов. — Но он так тяжело ранен, что я приехал сюда за лекарством. Я сделал сто лье в двадцать часов.

— Лекарство… лекарство… — бормотал полковник, растерявшись. — Но что же нужно сделать? Отдать мою кровь, мою жизнь… Я все отдам за жизнь моего ребенка!

— Слушайте, — сказал Иов.

— Говори! Говори скорее… Говори, молю тебя во имя неба?

— Доктор, который лечит его, долго отчаивался… слабая надежда то появлялась, то снова исчезала… Наконец он послал меня к вам. Вы обещали мальчику… и если это обещание будет исполнено, он выживет.

— Да, — прошептал полковник. — Я обещал ему любовь этой женщины.

Он приподнялся. Глаза его блестели мрачным огнем, и быстрое решение осветило его лицо.

— Ах, — сказал он, — она у меня в руках, эта мать… Жизнь за жизнь, любовь за любовь… одного ребенка за другого: или она вернет мне моего сына, или я задушу ее ребенка!

Полковник встал и направился в комнату баронессы. Госпожа Сент-Люс умирала; у нее открылась нервная горячка; ее помутившийся рассудок не давал ей более возможности разобраться ни в своих чувствах, ни в совершившихся с нею происшествиях.

Наика горького плакала, сжимая в своих руках белые руки своей госпожи.

Появление полковника пробудило память у баронессы; Арман, граф Степан, ее недавние жертвы, ее исчезнувший ребенок, тайна ее позора и ее горе — сделавшиеся известными ее лакеям.

— А! — сказала она, увидав этого неумолимого человека, так жестоко отомстившего ей. — Вы пришли насладиться своим торжеством… не правда ли? Вы пришли повторить мне еще раз, что мой сын будет проклинать свою мать?

— Сударыня, — ответил полковник, — я принес вам надежду на искупление и прощение.

— Сын мой! Отдайте мне моего сына! — бормотала она. — И я буду ползать у ваших ног… я сделаюсь вашей рабой…

— Сударыня, — возразил полковник, — если бы было в вашей власти вернуть мне моего ребенка… сделали бы вы это?

— Ах! — вскричала она, поняв, наконец, как глубоко горе этого человека, и сравнивая его со своим собственным горем. — Я готова перенести самые жестокие мучения…

— Так знайте: Арман не умер.

Она вскрикнула от радости, потому что, если Арман не умер, то полковник не мог отказать ей вернуть ее ребенка.

— Он еще не умер, — сказал полковник, — но он умирает… Болезнь его борется с надеждой… надежда спасет его, если она осуществится.

Баронесса взглянула на полковника, и ей показалось, что она поняла его.

— Вы догадались, не правда ли? Вы поняли, что эта роковая любовь спасет его, если вы вернетесь к нему. Вы догадались, что вы должны полюбить или сделать вид, что любите моего сына, для того, чтобы он остался жив, и тогда я верну вам вашего сына.

Баронесса опустила голову и прошептала:

— Я ваша раба… приказывайте, что я должна делать?

— Ехать, сударыня, ехать сейчас же в Париж; сидеть день и ночь у его изголовья… спасти его! И если вы это сделаете, если мой ребенок будет жив, если вы его спасете… тогда я прощу вас, и… верну вам вашего сына…

— Лошадей! — крикнула баронесса. — Я поеду сегодня же утром.

Действительно, два часа спустя полковник и баронесса Сент-Люс скакали в почтовой карете по дороге в Париж и в двадцать часов проехали расстояние, отделяющее Керлор от маленького отеля Шальо.

XLIII

Альберт де Р. и г-н Добрэ поместились у изголовья Армана и не отходили от него ни на минуту. Арман, то умирающий, то подававший надежду на выздоровление, беспрестанно повторял имя баронессы Сент-Люс. Альберт рассказал всю его историю пользовавшему его врачу. Доктор, человек необычайно сведущий и старавшийся доискаться первоначальной причины болезни, выслушал его и сказал:

— Есть только одно средство спасти нашего дорогого больного.

— Какое?

— Необходимо, чтобы он снова увидал эту женщину и чтобы она его полюбила или сделала вид, что любит.

Тогда Иов помчался за полковником, оставив Армана на попечение двух его друзей. Во время отсутствия Иова больной стал понемногу поправляться; его поддерживала надежда, что он опять увидит ее. Но вместе с этой надеждой его терзала мысль, что его соперник находится возле нее и говорит ей о своей любви. Конечно, Арман был далек от того, чтобы заподозрить, какой огромной, таинственной и страшной силой обладает полковник; он и представить себе не мог, за какое гигантское дело взялся этот человек, чтобы вернуть своему сыну обожаемую им женщину, хотя все-таки глубоко верил в него, и последние слова отца еще звучали в его ушах, несмотря на то, что с тех пор прошло уже много времени. Арман жил, как в лихорадке, и жизнь его висела на волоске. Если бы Иов вернулся без полковника и баронессы, юноша умер бы.

Однажды вечером, около пяти или шести часов, по желанию больного и с разрешения доктора окна его комнаты открыли настежь; последние лучи солнца, золотившие верхушки высоких деревьев, падали на постель больного.

Арман мог любоваться садом, откуда дул легкий ветерок и доносился приятный аромат; он слышал, как чирикали птички в листве, смешивая свое пение с общей гармонией природы. За садом и стеною взору раненого открывался обширный горизонт в сторону Пасси; там были разбросаны группы беленьких домиков, сады, аллеи, дворцы тянулись по обоим берегам Сены, начиная с моста Согласия вплоть до Отейля. Вся эта картина была позолочена заходящим солнцем, молчалива и сосредоточенна, как природа пред очами Бога.

— Ах, — прошептал Арман, — как я хочу поскорее выздороветь… как мне хотелось бы выйти на воздух!

— Скоро выйдешь, — сказал ему г-н Р., — терпение, друг мой!

— Сесть на лошадь, — продолжал Арман, — поехать в Лес…

Но при последних словах он вдруг побледнел.

— Нет, нет, — продолжал он. — Только не в Лес… там я могу встретиться с графом.

Раздался стук кареты; бледное лицо Армана вспыхнуло.

— Не Иов ли? — прошептал он.

Альберт де Р. бросился к окну, выходившему во двор: почтовая карета остановилась у решетки и из нее вышел человек высокого роста; орденская ленточка в петлице и застегнутое пальто обличали в нем бывшего военного. Несмотря на то, что де Р. никогда раньше его не видал, он тотчас же угадал, что это отец Армана. Это действительно был полковник.

Полковник вышел первый и подал руку баронессе Сент-Люс.

— Сударыня, — сказал он ей вполголоса, — не забывайте вашей роли. Я не могу заставить вас полюбить моего сына, но вы должны сделать вид, что любите его… вы получите вашего ребенка только этой ценой!

— Я повинуюсь вам, — ответила баронесса с покорностью рабы.

Краска, покрывавшая щеки Армана, сменилась смертельной бледностью, когда де Р. вбежал, крича:

— Арман, Арман! Ваш отец приехал…

Действительно, на лестнице раздались шаги, и ухо раненого уловило тяжелые и неровные шаги полковника.

Дверь открылась; Арман вскрикнул… Он увидал баронессу Сент-Люс, шедшую под руку с его отцом.

Друзья раненого, знавшие крайнюю надменность и жестокость этой женщины, были поражены, видя ее взволнованною, краснеющею, с опущенными глазами, подобною преступнице, раскаивающейся в своей вине. Она подошла к Арману, взяла его руки в свои и спросила его нежно и ласково:

— Как вы себя чувствуете, мой друг?

— Что это за человек! — прошептал Альберт, с удивлением смотря на отца, настолько сильного, что он сумел привести тигрицу, прирученную и обращенную в рабство, к изголовью своего сына.

Арман лишился чувств, но его обморок был непродолжителен, а доктор, видя, что он приходит в себя, шепнул на ухо отцу:

— Теперь, если эта женщина останется около него, он спасен.

— Она останется, — отвечал полковник.

XLIV

Прошла неделя, затем месяц. Баронесса Сент-Люс не отходила от Армана ни днем, ни ночью. Счастье вернуло силы и жизнь раненому; он уже начал вставать и, опираясь на руку отца, спускался каждый день вместе с нею в сад. Там полковник уходил от них, оставляя их вдвоем. Баронесса не любила Армана, но она хотела вернуть своего ребенка и знала, что полковник не отдаст ей его до тех пор, пока Арман не выздоровеет. Она играла свою роль с добросовестностью истой комедиантки и наконец окончательно освоилась с нею.

Арман все еще любил ее.

Но вместе с восстановляющимся здоровьем к нему вернулись воспоминания о перенесенных им мучениях и вероломстве баронессы; тогда с ним произошла резкая перемена: начав с упреков, он дошел до ссор, и чувство его уже граничило с равнодушием. Полковник предвидел эту реакцию.

«Близится час, — размышлял он, — когда он возненавидит ее, а от ненависти до презрения один шаг».

Действительно, Арман начал упрекать баронессу; он со злобой и ревностью произносил имя графа Степана, а она опускала голову, думая при этом о своем сыне.

«Через неделю, — сказал себе однажды вечером полковник, — мой сын разлюбит эту женщину…».

И он был прав. Арман вспомнил все, что он слышал о баронессе; ему не для чего уже было рассказывать о том, что произошло в Керлоре; он презирал ее.

— Сударыня, — сказал однажды полковник баронессе в то время, когда Арман дремал, — вы только наполовину исполнили вашу обязанность.

Она вздрогнула.

— Это еще не все, — продолжал он, — необходимо, чтобы мой сын разлюбил вас. Он должен от вас самой узнать всю вашу прошлую жизнь.

— О, никогда! — вскричала она.

— В таком случае, — холодно произнес полковник, — вы никогда не увидите вашего сына.

Баронесса опустила голову, и слезы блеснули в ее глазах.

— Я повинуюсь, демон! — прошептала она.

Когда Арман проснулся, она встала на колени перед ним и сказала:

— Хотите, мой возлюбленный, чтобы мы удалились на край света, чтобы скрыть там наше счастье?

— Зачем? — спросил он нетерпеливо.

— Потому, что я хочу быть всегда и всюду с вами… тогда как в Париже…

— Ах, — сказал Арман с ревнивым гневом, — вы боитесь, конечно, скомпрометировать себя со мною, как с графом? Она опустила глаза и прошептала:

— Я не хочу, чтобы вы краснели за меня…

— Почему?

— Потому, что теперь всему Парижу известно о моем поведении…

И так как полковник, спрятанный за занавеской, устремил на нее повелительный взгляд, то она во всем призналась Арману.

Арман холодно выслушал ее, не прерывая, и по мере того, как она говорила, в нем происходила реакция, и отвращение, поднявшееся в его сердце, вырвалось наружу.

— Сударыня, — сказал он ей, когда она кончила свой рассказ и повторила свою просьбу уехать вместе с нею из Парижа, — идите к себе, и позвольте мне подумать до завтра. Я напишу вам.

На другой день действительно слуга из Шальо принес письмо баронессе Сент-Люс. Но оно было не от Армана, а от полковника и состояло всего из двух строк:

«Мой сын разлюбил вас; он никогда больше не увидится с вами. Вернитесь в Керлор: там вы найдете вашего ребенка».