- Не кажется ли вам, сударыня, - начинал он, - что вам следует побеспокоиться о вашей ферме в Турени. Говорят, что в этом году очень сильные морозы, и многие виноградники померзли.
      - У меня есть родственники, - отвечала она, - которым поручено следить за виноградниками.
      - Я нисколько не сомневаюсь, - говорил молодой Дюваль, качая головой, но свой глаз все-таки лучше. Вы же знаете, как бывает, когда поручаешь свое добро другим.
      Мать пристально смотрела на него и благодарила за заботу, однако по тому, как слегка подергивались уголки ее губ, я понимала, что ему не удалось ее провести. Она очень старалась не вмешиваться в управление заводом, но продолжала заботиться о семьях рабочих и вести домашнее хозяйство сына и его друга.
      Эдме большую часть времени проводила у Пьера и его жены в Ле-Мане, она была гораздо более склонна к наукам, чем я, и Пьер по вечерам занимался с ней историей, географией и грамматикой и, конечно же, весьма основательно познакомил ее философией Жан-Жака.
      А я оставалась дома, во всем помогала матушке и в то же время служила поверенной моего брата и его приятеля.
      - З-знаешь, что ты должна сделать? - сказал мне Мишель однажды вечером, когда мы сидели втроем дома. Был перерыв между плавками, поэтому ни тому, ни другому не надо было идти в ночную смену, а матушка рано отправилась спать. - Ты должна сделать вид, что влюблена в этого вот Франсуа, а он - в тебя, и тогда мать так испугается, что тут же заберет тебя и увезет в Сен-Кристоф.
      Это, несомненно, была блестящая идея, но лично у меня не было ни малейшего желания покидать Шен-Бидо и ехать с матушкой в Турень.
      - Благодарю тебя, - ответила я, - но я не способна притворяться и играть какую-то роль.
      Мишель казался разочарованным.
      - Тебе и не надо ничего особенного делать, - уговаривал он меня, просто надо почаще вздыхать, стараться поменьше есть и делать несчастный вид, когда в комнату входит Франсуа.
      Это было уж слишком. Сначала меня использовал Робер, чтобы обделывать свои дела в Париже, а теперь Мишель толкал меня на то, чтобы я привторялась влюбленной в его друга.
      - Не желаю иметь с этим ничего общего, - с негодованием заявила я. Как тебе только не стыдно выдумывать такие глупости?
      - Не дразни сестру, - вмешался Дюваль. - Мы избавим ее от участия в этом деле, если ей неприятно. Но ведь вы не можете воспрепятствовать тому, что я буду оказывать вам внимание, мадемуазель Софи? Я буду краснеть и смущаться в вашем присутствии и стараться сесть поближе к вам. Это вполне может оказать нужное воздействие на вашу матушку.
      То, каким обазом эта затея, достойная всяческого порицания, подействовала на матушку, оказалось совершенно неважным; важно было то, что в результате изменились отношения между мной и Франсуа Дювалем.
      Игра началась с шуток, которыми обменивались между собой Мишель с приятелем, с того, что они то и дело кивали и подмигивали один другому и придумывали разные уловки, чтобы оставить нас наедине, с тем чтобы потом нас застала матушка. Однако, вместо того, чтобы возмутиться и прийти в ужас при виде дочери, которая молча сидит рядом с молодым человеком или же, напротив, оживленно с ним беседует, матушка реагировала на это совершенно спокойно, можно даже сказать, потворствовала нашему сближению и, входя в комнату, говорила: "Не буду вам мешать, я зашла только за листком бумаги, а письма буду писать наверху".
      Результатом этих ухищрений было то, что у нас с Франсуа появилась возможность лучше познакомиться друг с другом. Оказалось, что он не так уж безотказно подчиняется Мишелю, как я предполагала, и не прочь сменить его влияние на мое. Да и я оказалась не такой уж простушкой, способной лишь на то, чтобы делать домашнюю работу да служить помощницей и посредницей в их затеях. Оказалось, что у меня есть собственное мнение и что я вполне могу привязаться к человеку. Короче говоря, мы и в самом деле полюбили друг друга, и нам незачем стало притворяться. Взявшись за руки, мы отправились к матушке и попросили ее благословения. Она была очень рада.
      - Я видела, что все к тому идет, - сказала она нам. - Ничего не говорила, но видела: все к тому идет. Теперь я знаю, что Шен-Бидо будет в надежных руках.
      Мы с Франсуа посмотрели друг на друга. Неужели матушка с самого начала все задумала сама, а мы ничего не подозревали?
      - Вы поженитесь, как только Софи достигнет совершеннолетия, а это значит, не раньше осени восемьдесят восьмого года. К тому времени она получит свою часть наследства, а я еще кое-что к этому добавлю из своих средств. А пока старайтесь получше узнать друг друга, и ваша привязанность станет еще крепче. Очень полезно, когда молодым людям приходится немного подождать.
      Я считала, что это нечестно. Матушка сама вышла замуж, когда ей было двадцать два года. Оба мы готовы были возражать, но она нас остановила.
      - Вы, кажется, забыли о Мишеле, - сказала она. - Ему понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к новому положению вещей. Если вы хотите моего совета, вам следует пока держать свое обручение в тайне, пусть он привыкает постепенно.
      Итак, Мишель оставался в неведении, не подозревая о том, что мы с Франсуа полюбили друг друга, и прошло довольно много времени, пока он, наконец, обнаружил это обстоятельство.
      Тем временем мой старший брат Робер снова попал в беду, у него были весьма серьезные неприятности. Они начались еще тогда, когда был продан Брюлоннери. Оказалось, что Робер, не поставив в известность ни отца, ни мать, заложил это имение со всем, что в нем находилось, некоему коммерсанту с улицы Сен-Дени и арендовал на эти средства ювелирную лавку под названием "Le Lustre Royal"*. Когда же он обанкротился, и Брюлоннери было продано для уплаты долгов, он игнорировал то обстоятельство, сделав вид, что забыл о нем. Теперь же, когда задолженность по арендной плает за лавку достигла внушительных размеров, этот коммерсант, которого звали мсье Руйон, решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение было продано еще в тысяча семьсот восьмидесятом году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Кэти, которая писала нам, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле тысяча семьсот восемьдесят пятого года.
      И снова мы с матушкой предприняли утомиельную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс - на этот раз Робер фигурировал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками.
      Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Кэти и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра...
      Брат по-прежнему выглядел, как настоящий денди, был одет, словно для приема - в чистой рубашке и галстуке, которые ему приносил каждый день из Пале-Рояля его слуга вместе с вином и провизией, которыми он делился со своими товарищами по заключению - несостоятельными должниками, моешнниками и мелкими воришками.
      Эти господа, их было около десятка, занимали помещение, в два раза меньшее, чем главная комната нашего дома в Шен-Бидо; воздух туда проникал через решетку в сырой стене, а постелью узникам служили соломенные матрасы.
      - Я прошу прощения, - сказал Робер, подходя к нам со своей обычной улыбкой и указывая широким жестом на окружающую обстановку. - У нас, конечно, тесновато, зато все они отличные ребята.
      После этого предисловия он стал представлять нам своих товарищей, словно находился у себя в гостиной и знакомил друг с другом своих гостей.
      Я просто поклонилась, не сказав ни слова. Но Пьер, вместо того, чтобы держаться с подобающим достоинством, стал пожимать руки каждому из этих мошенников, спрашивая всех, в том числе и собственного брата, не может ли он чем-нибудь помочь. Тут же завязался оживленный разговор, каждый стремился изложить свое дело, а я осталась стоять у двери, привлекая внимание тех, кто не мог добраться до Пьера, пока один из них, оказавшийся посмелее прочих, не подошел ко мне и не схватил меня за руку.
      - Робер! - позвала я так громко, как только посмела, потому что мне не хотелось привлекать всеобщее внимание, и брат, только тут сообразив, что я нахожусь в бедственном положении, деликатно пришел мне на выручку.
      - Здесь, в Ла-Форсе, мы не отличаемся особой учтивостью, - сказал он. Но ты не беспокойся. Если ты оставила свои драгоценности дома...
      - Ты прекрасно знаешь, что у меня их нет, - сердито сказала я, поскольку мой страх сменился возмущением. - Лучше скажи, как ты собираешься выпутываться из этого положения?
      - Я предоставлю это Пьеру, - ответил он. - У него есть ответы на все. Кроме того, у меня есть друзья, занимающие высокое положение, и они сделают все, что возможно...
      Я слышала подобное и раньше. Мне никогда не приходилось встречать этих влиятельных друзей, если не считать герцога Орлеанского, однако было весьма маловероятно, что этот последний придет Роберу на помощь и станет вызволять его из тюрьмы.
      - Знай только одно, - сказала я ему, - матушка не станет еще раз платить, чтобы помочь тебе выпутаться, и на мою долю наследства тоже можешь не рассчитывать.
      Робер похлопал меня по плечу.
      - У меня и в мыслях не было обращаться к ней или к тебе, - ответил он. - Что-нибудь обязательно подвернется. Так всегда случается.
      Красноречие Пьера оказалось бессильным, оно не могло спасти нашего брата. Не помогло и специальное ходатайство перед судьями. Спасительницей Робера оказалась Кэти. Она сама встала за прилавок в лавке номер двести двадцать пять в Пале-Рояле, оставив Жака на попечение своих родителей. К откябрю месяцу у нее оказалось достаточно денег, чтобы взять Робера на поруки, догоовриться с его кредитором мсье Руйоном и добиться освобождения мужа из тюрьмы.
      - Я знала, что Кэти способна на решительные действия, когда возникает критическая ситуация, - заметила матушка, когда мы об этом услышали, ибо к тому времени мы уже вернулись домой и жили в Шен-Бидо. - Если бы я не была уверена, что у нее есть характер, я бы никогда не выбрала ее в жены своему сыну. Твой отец гордился бы ею.
      Эти месяцы, полные волнений и беспокойства, сказались на здоровье матушки. В течение лета то и дело приходилось ездить в Париж. Ей никогда не нравилась жизнь в столице, и теперь она нам заявила, что не имеет ни малейшего желания снова ступить на парижские улицы.
      - У меня осталось одно желание в жизни, - говорила она, - это пристроить вас обеих, тебя и Эдме. И тогда я уеду в Сен-Кристоф и буду доживать свой век на ферме, среди виноградников.
      Это было сказано без обиды и сожаления. Ее рабочая жизнь подходила к концу, и она это понимала. Все чаще и чаще она уезжала в Турень, взяв с собой Эдме и меня, и приводила в порядок свое маленькое имение Антиньер, доставшееся ей в наследство от отца, Пьера Лабе, с тем, чтобы оно было готово к тому времени, когда она решит там поселиться.
      - Скучно? - презрительно возражала она нам, когда мы пытались ей внушить, что ферма стоит вдали от всего, на довольно большом расстоянии от самой деревни. - Разве может человек скучать, когда у него столько дел, как у меня? Коровы, куры, свиньи, поля, которые нужно обрабатывать, сад и виноградники на холме. Если в таких условиях не можешь себя занять, лучше вообще не жить на свете.
      Однако, прежде чем она смогла уехать, оставив на нас Шен-Бидо, ее гордости был нанесен еще один удар. На сей раз виновником был не Робер, а Мишель.
      Как-то раз, когда мы с матушкой были в отсутствии - мы уезжали в Сен-Кристоф, - Франсуа решил, что пришло время сообщить Мишелю о нашей помолвке. Он принял это хорошо, гораздо лучше, чем предполагал Франсуа, сказав, что шутка обратилась против него самого и что так ему и надо.
      - Теп-перь остался только один выход, - сказал он мне, когда я вернулась. - Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми.
      Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он был лишним в семье, чем-то вроде отверженного.
      - Уверяю тебя, все останется по-прежнему, - говорила я ему. - Франсуа тебя очень любит, и я тоже. Никакой разницы не будет, ты, как и раньше, будешь хозяином, а он - твоим партнером.
      - Легко г-говорить, - с горечью возражал мой брат. - Вы с Франсуа, словно голубки в небесах, а я внизу, и один.
      Я расстроилась и пошла к Франсуа, но он не придал этому большого значения.
      - Ничего страшного, - заявил он. - Он скоро привыкнет к этой мысли.
      Я спросила Эдме, как она смотрит на то, чтобы жить с нами и взять на себя матушкины обязанности по ведению бухгалтерии - у нее была хорошая голова, - но она решительно отказалась.
      - У меня совсем другие планы, - сказала она, - и поскольку ты сама заговорила о будущем, я могу тебе сообщить, в чем они состоят.
      Исполненная гордости и собственной важности, она рассказала мне, что за ней ухаживает некий мсье Помар, человек, значительно старше, чем она, имеющий весьма прибыльную профессию fermier general* Сен-Венсенского аббатства в Ле-Мане - в те времена так назывался человек, занимавшийся сбором налогов и пошлин, значительная доля которых оседала в его собственном кармане. Пьер знает, хотя относится к этому без всякого одобрения, поскольку всякий откупщик внушает ему отвращение просто из принципа.
      - Мсье Помар ждет только официального объявления о вашей помолвке, и тогда будет говорить с матушкой относительно нашей собственной.
      Итак... Она оказалась верна своему обещанию выйти замуж за пожилого и богатого человека - если мсье Помар и не был Крезом, то богатым он был несомненно.
      - Ты уверена, - нерешительно спросила я ее, - что поступаешь правильно, что все это не просто желание не отстать от меня?
      Эдме вспылила, раздосадованная моим предположением.
      - Конечно, уверена, - отвечала она. - Мсье Помар очень образованный человек, и мне будет гораздо интереснее жить с ним в Ле-Мане, чем с вами в Шен-Бидо или с матушкой в Сен-Кристофе.
      Ну что же, она сама будет решать. Это не мое дело. И вскоре после этого, с полного одобрения нашей матушки, мы обе были официально обручены. Более того, матушка согласилась с тем, что Эдме нет нужды ждать, пока она достигнет совершеннолетия, и мы, таким образом, сможем венчаться одновременно, устроив двойную свадьбу летом восемьдесят восьмого года.
      - Это гораздо проще, - заявила она. - Можно ограничиться одной церемонией. К тому же, вы можете одинаково одеться, и тогда не нужно будет сравнивать, не будет ни зависти, ни обид.
      Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили...
      В течение нескольких месяцев, предшествующих свадьбе, у нас была масса дел, - нужно было готовить приданое, составлять списки гостей, мы постоянно разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне.
      Она твердо верила в соблюдение этикета, приличествующего таким событиям, поэтому для консультации постоянно приглашались оба будущих мужа. Должна признаться, что выбор Эдме не вызывал во мне особого восторга - ее жених был слишком толст и у него была слишком красная физиономия, - на мой вкус, можно было подумать, что он собирал для Сен-Венсенского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре.
      В предсвадебной суете неизбежно получилось так, что мой брат Мишель оказался в Шен-Бидо предоставленным самому себе, что было ему совсем не полезно. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, - из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Ему было легко и свободно только в узком кругу товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках сезонной работы.
      Осенью восемьдесят седьмого года я почувствовала в нем некоторую озабоченность, это стало особенно заметно в ноябре, когда мы все трое Франсуа, Мишель и я - были приглашены в качестве крестных в дом одного из наших рабочих. Он вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным.
      - Что такое с Мишелем? - спросила я у Франсуа.
      Мой будущий муж, в свою очередь, был в некотором замешательстве, казался несколько расстроенным.
      - Мишель угомонится, - сказал он, - когда мы будем жить все вместе и заботиться о нем.
      Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой.
      - Мсье Мишеля постоянно нет дома, - быстро ответила она. - Я имею в виду, по вечерам, когда он свободен от смены. Он ходит в лес, в гости к углежогам, к братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха-сестра, пока я не отправила ее восвояси.
      Я знала братьев Пелажи, это были дикие неотесанные мужики, знала и сестру, красивую наглую девку, которая была гораздо старше Мишеля.
      - Все наладится, - добавила мадам Верделе. - Когда вы обоснуетесь здесь навсегда, займете место хозяйки дома.
      Я искренне надеялась на это. А пока не стоило тревожить матушку. В конце апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года мы устроили праздник в Шен-Бидо для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф - на церемонию были приглашены только старшие мастера. Ведь кроме наших гостей должны были прибыть гости мсье Помара, и народу было бы слишком много.
      Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка - в последний раз ей довелось играть роль хозяйки, ибо впоследствии хозяйское место должна была занимать я.
      Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем "доме" все обстояло благополучно и что все обитатели счастливы и довольны. Только после того, как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое она получила от М.Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. "При существующих обстоятельствах, - говорилось в письме, отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына".
      Матушка прочал письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений.
      - Я бы хотела знать, - сказала она, - чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи?
      Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел - так всегда случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца.
      - Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе, сколько вам угодно, - угрюмо отвечал Мишель. - Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются.
      - Какие, например? - спросила матушка.
      - П-пойдите в церковь и узнайте, - сказал Мишель и выскочил из комнаты.
      Матушка обернулась к Франсуа.
      - Вы можете что-нибудь к этому добавить? - спросила она.
      Франсуа был в замешательстве.
      - Я знаю, что были какие-то неприятности. Большего я сказать не могу.
      - Очень хорошо, - проговорила матушка.
      Именно эти слова она произносила в нашем детстве, когда мы плохо себя вели и заслуживали наказания. В тот вечер ничего больше сказано не было, но на следующее утро матушка велела мне сопровождать ее в Плесси-Дорен. Кюре, мсье Конье, был уже в церкви и ждал нас. Как это обычно случается в маленьком местечке, слух о нашем прибытии опередил нас.
      - Что там такое случилось с Мишелем? - спросила матушка, сразу же приступая к делу.
      Вместо ответа кюре открыл церковную книгу, уже приготовленную заранее, и указал на одну из записей.
      - Прочтите это, мадам, - сказал он, - и вам все станет ясно.
      Запись гласила следующее: "Шестнадцатого апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года крещена Элизабет Пелажи, рожденная от незаконной связи между Элизабет Пелажи, служанкой, и Мишелем Бюссон-Шалуаром, ее хозяином. Крестный отец - Дюкло, рабочий, крестная мать - дочь Дюрошера, рабочего. Подпись: Конье, кюре".
      Матушка застыла на месте. В течнние какого-то времени она не могла вымолвить ни слова. Затем обернулась к кюре.
      - Благодарю вас, - сказала она. - Больше здесь не о чем говорить. Где находятся мать и ребенок?
      Прежде, чем ответить, кюре несколько помедлил.
      - Ребенок умер, - ответил он. - Это, наверное, к лучшему, во всяком случае, для него самого. А мать, насколько я понимаю, уже больше не живет со своими братьями, она перебралась к родственникам куда-то в другое место.
      Мы попрощались с кюре и пошли по дороге, ведущей на вершину холма, где располагался Шен-Бидо. Матушка долго ничего не говорила. Мы были уже на середине склона, когда она остановилась передохнуть. Я видела, что она глубоко расстроена.
      - Никак не могу понять, - задумчиво проговорила она, - почему мои сыновья попирают нравственные принципы, которые я ценю больше всего на свете, почему они губят себя.
      Я ничего не могла ей ответить. Не было никакой видимой причины, объясняющей их поступки, ведь все мы были воспитаны одинаково.
      - Мне кажется, - осмелилась я, наконец, заметить, - что у них не было дурных намерений, что бы они ни делали. Все они - Робер, Мишель, да и Пьер тоже - бунтари по натуре. Они как бы восстают против всех традиций, против всего того, что ценили вы с отцом. Если бы у вас был другой характер, не такой властный, возможно, все было бы иначе.
      - Возможно, - проговорила матушка. - Возможно...
      Мишель находился у печи, у него была смена, однако матушка не постеснялась немедленно за ним послать и тут же все ему выложила.
      - Ты злоупотреблял своим положением хозяина и опозорил свое имя, сказала она ему. - Запись в приходской книге Плесси-Дорен останется здесь на вечные времена. Я даже не знаю, что внушает мне большее отвращение, банкротство Робера или твое поведение.
      Брат не оправдывался, не пытался свалить вину на братьев Пелажи или на их сестру. Только к одному человеку он испытывал ненависть, это был кюре, мсье Конье.
      - Он отказался п-похоронить р-ребенка, - говорил взбешенный Мишель, он самолично распорядился, чтобы д-девушку отослали отсюда к каким-то родственникам. Для меня он больше не существует, как, впрочем, и все остальные попы, вместе взятые.
      Он вернулся на работу, не сказав больше ни слова, не пришел он и к ужину. На следующий день мы с матушкой вернулись в Сен-Кристоф, и потом были все время заняты приготовлениями к двойной свадьбе. К сожалению, позор, который навлек на себя Мишель,
      омрачил нашу радость. Казалось, что с цветов, украшающих весну наших надежд, облетели все лепестки.
      Как странно было мне устраиваться в Шен-Бидо в качестве жены одного из двух хозяев, заняв в нашей маленькой общине место, принадлежавшее прежде матушке. Помню, как она приехала в последний раз, чтобы забрать остатки своих вещей, обещая часто навещать нас, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы стояли у въездных ворот, ведущих на завод, наблюдая, как она садится в одну из заводских повозок, которая должна была отвезти ее в Турень. Веселая, улыбающаяся, она расцеловала нас троих по очереди, давая в то же время последние распоряжения Франсуа и Мишелю по поводу отправки партии товара, который она не могла оставить без внимания, поскольку он предназначался для одного торгового дома в Лионе, хорошо известного ей и моему отцу.
      Рабочие, свободные от смены, вместе с женами и детьми, выстроились вдоль дороги, чтобы ее проводить. У некоторых из них были на глазах слезы. Она высунулась из окна и махала им рукой. А потом кучер хлестнул лошадь, повозка скрылась из глаз и покатила вниз, к Пьесси-Дорен, оставив за собой лишь стук колес по каменистой дороге.
      - Так кончается эпоха, - заметил Мишель, и, взглянув на него, я увидела потерянный взгляд - он был похож на брошенного ребенка.
      Я тронула его за рукав, и мы все трое вошли в заводские ворота Шен-Бидо, чтобы начать нашу совместную жизнь.
      Это был не только конец царствования Королевы Венгерской, которая властвовала над нашей общиной, состоявшей из нескольких заводов в течение сорока лет, это был конец - он наступит еще только через год, пока мы об этом не знаем - старого режима во Франции, длившегося в течение пяти веков.
      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * ВЕЛИКИЙ СТРАХ
      Глава седьмая
      Зима в тысяча семьсот восемьдесят девятом году выдалась удивительно суровой. Никто, даже самые старые люди в нашей округе не могли припомнить ничего подобного. Морозы установились необычайно рано, к тому же год был неурожайный, и местные арендаторы и крестьяне оказались в бественном положении. Нам, на нашем заводе, тоже приходилось нелегко: обледенвшие, занесенные снегом дороги стали почти непроезжими, и нам стоило больших трудов доставлять товар в Париж и другие крупные города. Это означало, что у нас на руках скопилась непроданная продукция, и было маловероятно, что мы сможем ее сбыть весной, потому что за это время торговцы закупят нужный им товар в другом месте, если они вообще будут делать какие-то заказы. В то время из-за беспорядков, прокатившихся по всей стране, наблюдалось общее падение спроса на предметы роскоши. Я и раньше слышала, как мои братья, и в особенности Пьер, рассуждали с матушкой об общем упадке нашего стекольного ремесла, да и остальных ремесел тоже, по той причине, что внутренние пошлины и многочисленные налоги значительно увеличивали стоимость производства, но только после того, как я сама стала женой мастера-стеклодува и хозяйкой на нашем маленьком заводе, я полностью оценила те трудности, с которыми приходилось сталкиваться на каждом шагу.
      Мы платили владельцу Шен-Бидо, мсье Манжену из Монмирайля, годовую ренту в двенадцать тысяч ливров, что само по себе было не так обременительно, но мы отвечали за состояние построек, и на нас лежал весь ремонт. Кроме того, мы платили налог на поместье и церковную десятину, и нам не хватало того леса, который разрешалось использовать для нашей печи. Мы платили штраф, если наша скотина оказывалась за пределами территории завода, а если кто-нибудь из наших людей пытался срубить дерево в охотничьих угодьях и попадался на этом, нас тоже штрафовали - приходилось отдавать по двадцать четыре ливра за каждого.
      По сравнению с тем временем, когда работал мой отец, рабочие получали гораздо больше, поскольку возросла стоимость жизни. Самые главные мастера стеклодувы и гравировщики - получали примерно шестьдесят ливров в месяц; менее квалифицированным платили от двадцати до тридцати ливров; ученики и подмастерья получали пятнадцать-двадцать ливров. Но даже при этих заработках жить им было нелегко, поскольку они должны были платить подушный налог и налог на соль; однако самым тяжелым бременем для рабочих и их семей была цена на хлеб, которая за эти месяцы достигла одиннадцати су за четырехфунтовый каравай. Хлеб составлял их гланвую пищу - мяса они себе позволить не могли, - и человек, который зарабатывал примерно один ливр или двадцать су в день и должен был кормить голодную семью, тратил половину своего заработка на один хлеб.
      Только теперь я поняла, как много делала моя мать для жен и детей наших рабочих, и каких невероятных усилий ей стоило не дать им умереть с голода, удерживая в то же время стоимость производства на прежнем уровне, так, чтобы она повышалась как можно меньше.
      В эту суровую зиму просто невозможно было удержать рабочих от незаконных порубок в лесу или от браконьерства - они тайком охотились на оленей. Да у нас и не было особого желания этим заниматься, поскольку невозможность попасть в Ферт-Бернар или Ле-Ман из-за состояния дорог весьма осложняла нашу собственную жизнь.
      Рост цен вызывал недовольство, доходящее до озлобления, по всей Франции, однако мы, в нашем захолустье, были, по крайней мере, избавлены от стачек и прочих беспорядков, которые то и дело вспыхивали в Париже и других больших городах. И тем не менее, ощущение неуверенности и тревоги просочилось и в наши леса, куда различные слухи доходили в преувеличенном виде, просто в силу нашей уединенности.
      Пьер, Мишель и мой Франсуа в течение этого последнего года сделались масонами, вступив в различные ложи в Ле-Мане - Сен-Жюльен л'Этруат Юнион, ле Муара и Сент-Юбер соответственно. Здесь, пока дороги не сделались окончательно непроезжими, оба моих мастера-стеклодува встречались с прогрессивно мыслящими леманцами, среди которых были адвокаты, врачи и прочие представители интеллектуальных профессий, такие, как мой брат Пьер. Встречались там и аристократы, был даже кое-кто из духовенства, однако преобладал все-таки средний класс.
      Я не очень-то разбиралась в муниципальных делах и еще меньше знала о том, как управляется страна в целом - что, очевидно, и было предметом дискуссий на этих собраниях, - но я и сама видела, что налоги и всяческие ограничения все больше препятствовали нам, мешая заниматься нашим ремеслом, и что высокие цены на хлеб наиболее тяжким бременем ложились на беднейших рабочих, тогда как самые богатые, те, у которых было больше всего денег, то есть аристократия и духовенство, были освобождены от каких бы то ни было налогов.
      Между тем всеобщее мнение сводилось к тому, что сама Франция - точно так же, как мой брат Робер несколько лет тому назад, - находится на грани банкротства.
      - Я уже сколько лет об этом говорю, - заметил Пьер, приехав как-то нас навестить. - Нам необходима конституция, такая же, какую создали для себя американцы, где было бы написано, что все имею равные права, и нет никаких привилегированных классов. Наши законы и вся законодательная система устарели, равно как и наша экономика; а король ничего не может сделать. Он находится в плену у феодализма, так же, как и вся страна.
      Я вспомнила то время, когда он постоянно читал Руссо, раздражая этим моего отца. Сейчас он носился с ним еще больше, чем раньше, ему не терпелось претворять идеи Жан-Жака в жизнь.