Стеклодувы

      - Это папа пришел! - и помчался вниз открывать дверь.
      Я встала на колени и зажгла свечи, слушая, как Робер, смеясь, разговаривает с сыном внизу в лавке. Я подошла к лестнице и стояла там, на верхней площадке, глядя вниз на своего брата.
      - Разве Рауль ничего тебе не сказал? Он не был у тебя вчера?
      Робер взглянул на меня, улыбнулся и стал подниматься по лестнице в сопровождении Жака, который шел за ним следом.
      - Сказал? - повторил он. - Конечно же, он ничего мне не сказал. В последние тридцать шесть часов между нами и лабораторией было по меньшей мере тря тысячи человек. Мне езе повезло, что я сумел добраться сегодня до дома. Ты знаешь, они разгромили фабрику Ревейона, вместе с домом и всем прочим, и то же самое проделали с Анрио. Когда парижская толпа поднимется, ее не так-то просто остановить. Я все это наблюдал из окон лаборатории, славное было зрелище! Толпа ревет: "Vive le Tier Etat! Vive Necker!"*, хотя никому не известно, какое отношение имеют третье сословие или наш министр к беспорядкам. Как бы то ни было, бедняги бунтовщики поплатились за это жизнью, когда солдаты стали в них стрелять. По крайней мере, двадцать убитых и пятьдесят раненых, и это только то, что я видел на улице Травестьер.
      К этому времени он дошел до верха лестницы и стоял возле меня.
      - А где же Кэти? Почему здесь темно?
      Мы вместе вошли в комнату. Я поднесла свечу к кровати и сказала ему:
      - Мы сидим здесь со вчерашнего вечера. Я совсем не знала, что мне делать.
      Я осветила лицо Кэти. В нем не было ни кровинки. Робер склонился к ней и взял ее за руку, а потом вдруг в ужасе воскликнул:
      - Боже мой, Боже мой, Боже мой! Она умерла, Софи, разве ты не видишь?
      Снаружи все еще раздавались звуки шагов, это последние зеваки расходились по домам. Мимо проходила небольшая группка людей, они весело смеялись и пели:
      Vive Louis Seize,
      Vive ce roi vaillant,
      Monsieur Necker
      Notre bon duc d'Orleans!*
      Жак вбежал в комнату и взобрался на подоконник, крича вслед марширующим людям:
      - Пах... пах-пах... пах-пах...
      А потом звуки песни смолкли, и на улице Сент-Оноре воцарилась тишина.
      Глава восьмая
      Первым моим побуждением было забрать Жака и увезти его к нам в Шен-Бидо, подальше от Парижа со всеми его треволнениями, однако Робер, когда прошло первое потрясение, вызванное смертью Кэти, сказал, что не может расстаться с сыном, ему будет слишком тяжело и что оба они поживут какое-то время у родителей Кэти, мсье и мадам Фиат, которые переехали на улицу Пти Пильер возле Центрального рынка, совсем недалеко от лавки в Пале-Рояле. Фиаты, которые прежде жаловались на свою старость и немощи и отказались по этой причине взять к себе внука на время родов Кэти, теперь мучались угрызениями совести и требовали, чтобы внука отдали им столь же решительно, как прежде от него отказывались. И все-таки у меня было неспокойно на душе, когда я прощалась с мальчиком. Да и брата мне было жалко - он, как мне кажется, еще не осознал, какой удар на него обрушился.
      - Я буду много работать, - сказал он мне, провожая меня до дилижанса. Это самое лучшее средство от грусти.
      Однако я не могла отделаться от мысли, что он имеет в виду совсем не работу в лаборатории над проблемами, связанными с фарфором и хрусталем, а дела герцога Орлеанского.
      Пока мы ехали из столицы на юго-запад, разговоры в дилижансе вертелись исключительно вокруг ревейонского бунта и того, как странно он возник. Говорили о том, что среди участников не было ни одного работника с мануфактуры самого Ревейона, это были рабочие с соседних фабрик-конкурентов, а вместе с ними и другие: слесари, столяры и докеры. Были, однако, среди арестованных и двое рабочих с королевской стекловарни на улице Рейи, которая находится в двух шагах от лаборатории моего брата на улице Траверсьер.
      Я молчала, однако жадно прислушивалась к этим разговорам, в особенности после того, как один из моих спутников, хорошо одетый важный господин с властными манерами рассказал об одной любопытной детали, известной ему со слов кузена, занимающего какой-то пост в Шатле*, а именно: у многих арестованных в карманах были обнаружены монеты с изображением герцога Орлеанского.
      - Теперь не знаешь, что и думать, - отозвался сосед напротив. - Мне говорил мой шурин, что среди бунтовщиков видели переодетых священников, которые подбивали зевак присоединиться к бунтовщикам.
      "Все это нужно будет рассказать Мишелю", - мрачно подумала я.
      Когда я сошла с дилижанса в Ферте-Бернаре, мне пришлось провести пренеприятные полчаса в "Пти Шапо Руж"*, поскольку дилижанс пришел раньше времени. Этот маленький постоялый двор служил прибежищем всяких бродяг, шатающихся по дорогам: разносчиков, жестянщиков, торговцев и бродячих артистов; последние зарабатывали свое скудное пропитание, пытаясь продать фермерам всевозможную дребедень - разные мелочи, дешевые украшения и все такое прочее.
      Я ожидала в маленькой комнатке, предназначенной для пассажиров дилижанса, но до моих ушей доносились разговоры, которые велись в соседней комнате, куда приходили просто выпить и поболтать. Из этих разговоров я поняла, что Париж - не единственное место, где возникли бунты. За это время беспорядки вспыхнули в Ножане и Белеме. Я обратила внимание на одного человека, который, по всей видимости, был слепым; однако позднее он приподнял повязку, закрывавшую глаз, и я поняла, что он видит ничуть не хуже, чем любой другой человек. Такие нищие нарочно притворялись слепыми, чтобы вызвать сочувствие и чтобы им больше подавали. Он все стучал своим посохом по полу и кричал:
      - Нужно захватывать все обозы с зерном, а возчиков вешать. Тогда мы не будем голодать.
      Я с грустью думала о бедняге Дюроше и других наших рабочих, которых сбивали с толку подобные молодчики.
      Наконец Франсуа и Мишель приехали за мной, и, как это часто бывает, когда возвращаешься домой, им, оставшимся дома, было гораздо интереснее рассказывать свои новости, чем слушать мои. Смерть Кэти, бунты в Париже все это они выслушали, торопливо выразив соболезнование, и тут же стали рассказывать мне о том, как по всей округе фермеры отказывают в работе батракам, что прежде нанимались на сезонные работы, и эти последние, сбившись в шайки, бродят по дорогам, терроризируя местных жителей. Чтобы отомстить фермерам, они калечат скот и портят посевы. Шайки местных мародеров и разбойников пополняются за счет пришельцев из соседних западных районов - из Бретани и прибрежных округов, которые находятся в столь же бедственном положении.
      - Это сущие бандиты, - говорил Франсуа, - им ничего не стоит ворваться среди ночи в дом и перевернуть все вверх дном в поисках денег. Скоро нам придется завести милицию в каждом приходе.
      - Если т-только мы сами не п-присоединимся к разбойникам, - сказал Мишель. - Стоит мне сказать слово, и большинство наших ребят именно так и сделают.
      Итак, я снова вернулась к тому же самому: к нашим невзгодам и лишениям, к скверному положению дел на заводе. Может, это и к лучшему, что я не привезла сюда маленького Жака. И все-таки, когда я выглянула в ту ночь из окна и вдохнула чистый свежий воздух, наполненный благоуханием цветущих деревьев, которое доносилось из сада под моим окном, я с благодарностью подумала о том, что я дома, под своей собственной крышей, в то время, как Париж с его страшным рокотом разъяренной толпы, воспоминание о котором долго еще будет наполнять меня ужасом, остался далеко позади.
      В письмах от Робера, которые он присылал из Парижа, очень мало говорилось о нем самом или о его чувствах; мало что узнавали мы из этих писем и о Жаке. Брата по-прежнему больше всего занимал политический пульс столицы. Ему каким-то образом удалось быть в первых рядах толпы, которая собралась перед Версалем пятого мая, когда там состоялось первое заседание Генеральных Штатов, и таким образом он из первых рук узнал о том, что там происходило. Его беспокоило то, что большинство депутатов от Третьего сословия были одеты в строгое черное платье и, судя по его словам, представляли жалкое зрелище рядом с высокопоставленными прелатами и аристократами, разодетыми со всем возможным блеском и роскошью.
      "Их, к тому же, отделили загородкой, словно скотину, - писал Робер, - в то время, как аристократы и церковники толпились вокруг короля. Это было намеренное оскорбление буржуазии. Герцога Орлеанского встретили бурей аплодисментов, король и Некер тоже получили свою порцию оваций, а вот королеве не оказали почти никакого внимания; говорят, она была бледна и ни разу не улыбнулась. Что же касается речей, то они всех разочаровали. Хорошее впечатление произвел архиепископ Экский, который говорил от имени духовенства; он даже показал собравшимся кусок отвратительного черного хлеба в доказательство того, какую скверную пищу вынуждены есть бедняки. Однако его совершенно затмил один из депутатов от Третьего сословия, некий молодой адвокат по имени Робеспьер - интересно, слышал ли о нем Пьер? - который сказал, что было бы гораздо лучше, если бы епископ предложил своим коллегам священникам объединиться с патриотами, которые являются искренними друзьями народа, и что если они хотят помочь беднякам, то могут подать пример, отказавшись, хотя бы в какой-то степени, от своего роскошного образа жизни и вернувшись к той простоте, которую проповедовал основатель их веры.
      Могу себе представить, как аплодировал бы этой речи Пьер! Можете мне поверить, мы еще услышим об этом человеке!"
      Наша печь, тем временем, снова заработала, однако она топилась не более трех раз в неделю, и некоторые из наших рабочих, из тех, что помоложе, ушли, чтобы поискать работу где-нибудь в другом месте, пока не наступят лучшие времена. Я с болью смотрела на то, что они от нас уходят, потому что было очень маловероятно, что им удастся что-нибудь найти - разве что какую-нибудь случайную работу на фермах вроде уборки сена, - и они, таким образом, только пополнят собой ряды бродяг, скитающихся по дорогам.
      Зима со своими бедами и лишениями подходила к концу, и мы в нашей маленькой общине пострадали, слава Богу, не особенно сильно, но каждый день до нас доходили сведения о новых волнениях и беспорядках в разных концах страны, и мне казалось, что собрание Генеральных штатов в Версале мало что изменило. В конце июня у нас побывал Пьер, как обычно, полный энтузиазма. Он привез с собой свою добродушную жену и двоих сыновей, которых он воспитывал в соответствии с учением Жан-Жака Руссо. Они не знали грамоты, ели руками и вели себя, словно дикие вольные птицы, но в общем-то были славные ребятишки.
      Помню, мы как-то решили воспользоваться хорошей погодой и убирали сено в сарай возле хозяйского дома.
      - Я согласен, что сейчас мы зашли в тупик, - сказал Пьер, свистнув мальчикам, чтобы они перестали кувыркаться в сене и съезжать вниз с только что сложенных аккуратных стогов. - Но Третье сословие организовалось, по крайней мере, в Национальное Собрание - даже угрозы не сумели его разогнать, - и королю придется согласиться на новую конституцию. Ни один из депутатов не вернется домой, пока этого не добьются. Ты слышала, какую клятву они дали двадцать третьего числа? "Ни под каким видом не расходиться, пока не будет утверждена новая конституция". Чего бы я только не дал, чтобы находиться там! Это же голос подлинной Франции.
      Он продолжал свистом призывать мальчиков к порядку, а они по-прежнему не обращали на него внимания.
      - У короля плохие советчики, вот в чем беда, - сказал Франсуа. - Если бы он был один, у Собрания не было бы никаких затруднений. Все портит партия двора, и в особенности королева.
      - С-сука! - взорвался Мишель.
      Сколько еще семей по всей стране, думала я, в которых сегодня, в этот самый день, обсуждаются те же самые вопросы, повторяются те же сплетни?
      - Называй ее, как хочешь, - сказала я Мишелю, - только не забывай, что она потеряла ребенка, всего три недели тому назад.
      Это было действительно так. Я, как и все женщины на нашем заводе, была потрясена, когда узнала о смерти дофина. Бедняжка умер второго июня, он был всего на несколько месяцев моложе моего племянника Жака.
      - Если ты воображаешь, - продолжала я, - что мать в такое время способна думать о политике...
      - П-почему бы ей тогда не перестать вмешиваться? - сказал Мишель. П-пусть бы она оставила страну в покое, к-как-нибудь обойдутся и без нее.
      Я не знала, что на это ответить, не знал этого и Пьер, хотя он и был согласен с Мишелем. Мне казалось, что с нашей стороны было бы слишком самонадеянным полагать, что мы разбираемся в делах, которые творятся в высших сферах. Взять хотя бы Пьера: он безапелляционно рассуждает о том, что должен король сказать Собранию и что Собрание должно сказать королю, но в то же время он не может заставить своих собственных непослушных сыновей перестать возиться в сене и портить сложенные стога. Матушка уж давно бы их прогнала, отшлепав обоих как следует.
      В первую неделю июля пришло еще одно письмо от Робера. Пале-Рояль снова пребывал в сильном волнении. Сторонники герцога Орлеанского - он, кстати сказать, занял свое место в Собрании как обычный гражданин, представитель Третьего сословия, - науськивали толпу, призывая освободить одиннадцать гвардейцев из тюрьмы Абайе - этих гвардейцев посадили за то, что они отказались стрелять в демонстрантов двадцать третьего июня, и вообще по всему городу, в кафе и ресторанах гвардейцы братались с буйной неуправляемой толпой, уверяя людей, что если начнутся беспорядки, они ни за что не будут стрелять в своих сограждан.
      "Говорят, - продолжал Робер, - что для поддержки партии двора уже вызваны иностранные войска, для того, чтобы в случае нужды прийти на помощь, и что многие мосты уже охраняются. По самым последним слухам, брат короля граф д'Артуа вместе с королевой отдали тайный приказ вырыть под Бастилией туннель и поместить там сотни солдат и боеприпасы с тем, чтобы по первому слову, если Собрание будет оказывать сопротивление, взорвать приготовленную там мину, достаточно мощную, чтобы уничтожить все Собрание и еще половину Парижа в придачу".
      Если это было правдой, хотя мне трудно было в это поверить, нужно было срочно принимать меры: Робер вместе с Жаком должны немедленно покинуть Париж и перебраться к нам, взяв с собой Фиатов, если те захотят двинуться с места.
      - Ч-что я т-тебе говорил? - мрачно сказал Мишель, когда я прочла письмо ему и Франсуа. - Эта проклятая п-партия двора готова пойти на что угодно, лишь бы разогнать Национальное Собрание. Почему парижане сидят по домам? Они должны выйти на улицы и сражаться. Если бы подобное случилось в Ле-Мане, я бы д-давно был на улице вместе со всеми своими ребятами из Шен-Бидо.
      Я сразу же написала Роберу, умоляя его уехать из Парижа, но у меня было мало надежды на то, что он на это согласится. Если он все еще работает на Лакло и других приближенных герцога Орлеанского, они, наверное, считают, что теперь, наконец, пришел их звездный час.
      Страшные слухи о заговоре, о том, что королева собирается взорвать Национальное Собрание, а вместе с ним чуть ли не весь Париж, донеслись и до Ле-Мана; Пьер только об этом и говорил, когда на следующей неделе туда приехали Мишель и Франсуа. По-видимому, кто-то из депутатов подтвердил этот слух в письме своему выборщику - выборщики - это наиболее влиятельные и уважаемые люди в каждой округе, которые выбирали депутатов от Третьего сословия.
      - Париж окружен войсками, - сообщил Пьер брату, и впервые в жизни обычное самообладание ему изменило. - Вчера возвратилась из Парижа жена нашего депутата, так вот, она узнала из самых авторитетных источников, что стоит принцу Конде сказать слово, и сорок тысяч солдат займут столицу, и что у них есть приказ стрелять во всякого, кто поддерживает собрание. Если это случится, будет настоящая бойня.
      Опровержение этих слухов поступило со стороны Эдме; ее муж, мсье Помар, в качестве сборщика налогов для Сен-Винсенского аббатства присутствовал на обеде, который давали офицеры Шартрского драгунского полка в честь возвращения своего командира виконта де Валанса. Судя по тому, что рассказывал виконт, моральный дух столицы находится на самом высоком уровне, а герцог Орлеанский и Некер по-прежнему являются самыми популярными людьми.
      - Конечно, - говорила Эдме Мишелю, - виконт де Валанс принадлежит к сторонникам герцога Орлеанского. Он женат на дочери его бывшей любовницы, мадам де Жанлис, и является любовником мачехи герцога. Можно ли себе представить более тесную семейную связь?
      Эдме, так же, как и Робер, обладала способностью собирать разные слухи, и когда она стала пересказывать их Мишелю, я порадовалась, что мы живем в деревне, а не в Ле-Мане.
      - Я н-не желаю слушать сплетни, - заявил Мишель. - Самое главное, я не верю ни одному аристократу, независимо от того, поддерживают они герцога Орлеанского или нет. А что до этого осла Помара, пусть бы он лучше вообще помалкивал вместе со своими м-монахами.
      Мой муж и брат вернулись домой в Шен-Бидо, полные этих противоречивых слухов, к тому же Пьер им на прощанье сказал, что если в Париже начнется заварушка, то патриоты и выборщики в Ле-Мане образуют комитет, возьмут в свои руки муниципальное управление и издадут распоряжение о том, что каждый человек, способный носить оружие, должен явиться в ратушу, где будет формироваться народная милиция.
      - А со стороны шартрских драгун, - многозначительно добавил он, - у нас неприятностей не будет.
      Я подумала, что сведения Эдме в конце концов подтверждаются.
      В сущности говоря, нас в Шен-Бидо гораздо больше занимала приближающаяся уборка урожая, чем подготовка к возможным беспорядкам в Ле-Мане. По всей округе шайки бродяг нападали ночами на поля и косили пшеницу и ячмень. Мы не знали, что они собираются делать с зерном, есть его или хранить про запас, но мы все страшно боялись за свои посевы: ведь если что-нибудь случится с нынешним урожаем, зимой нам всем придется голодать.
      Мишель и Франсуа каждую ночь выставляли часовых для охраны полей, но мы все равно не могли спать спокойно, потому что кругом говорили, что эти бродяги вооружены. Кроме всего прочего, они совершали набеги на наши дровяные запасы в лесу; скорее всего, они их продавали, а окрестные жители охотно покупали дрова в предвидении холодной зимы. Это представляло серьезную угрозу нашему существованию - ведь если мы не сможем обеспечить топливом нашу печь, вся работа встанет. Подобное уже случилось в лесах Боннетабля. Жена Пьера была оттуда родом, так что мы знали об этом из первых рук.
      - Н-ничего не поделаешь, - говорил Мишель. - Придется организовать патрули и на день, и на ночь, чтобы охранять всю нашу территорию отсюда до Монмирайля.
      Вместе с Франсуа они по очереди патрулировали ночью, и в первые десять дней июля я либо лежала одна, беспокоясь за мужа, либо, когда он был дома, непрерывно думала о Мишеле - как он стоит где-нибудь в лесу, караулит и ждет бандитов, которые не приходят.
      Не помню точно, когда это было, но то ли в понедельник тринадцатого, то ли во вторник четырнадцатого, словом, в один из этих дней Франсуа принес из Мондубло новость, что партия Двора уговорила короля сместить Некера с поста министра финансов, и он отправился в ссылку. Париж оказался на осадном положении; таможенные барьеры, установленные вокруг города, опрокидывались или поджигались, тамоежнные служащие спасались бегством, народ повсюду вышел из повиновения, люди нападали на артиллерийские скалды и грабили их, чтобы запастись оружием.
      - Хуже всего то, - говорил Франсуа, - что весь сброд, который только был в Париже, хлынул в провинцию. Узники, бежавшие из тюрем, нищие, воры, убийцы, а также безработные - все они устремились на юг, предоставив честным горожанам в одиночку сражаться с партией Двора и аристократами.
      Франсуа приехал из Мондубло в одной из наших заводских повозок. Он так гнал лошадей, что от них шел пар, да и сам он был весь в поту. В ту же минуту его окружила толпа рабочих, среди которых был и Мишель.
      - В чем дело? Что случилось? Откуда ты это узнал?
      Он снова и снова повторял свой рассказ, и сразу же Мишель начал отдавать распоряжения своим людям, чтобы они разбивались на группы - все работы на заводе прекращаются до особого распоряжения, - и эти группы или отряды должны направиться в Пьесси-Дорен, Монмирайль, Сент-Ави, ле Голь и на запад, в Вибрейе, чтобы сообщить тамошним людям о том, что происходит в Париже, и приготовиться к нашествию бандитов. Другая группа останется в Шен-Бидо, чтобы защищать завод. А кто-то из них, либо он сам, либо Франсуа, направится в Ферте-Бернар, чтобы узнать последние новости из Парижа на почтовой станции, где дилижанс меняет лошадей.
      А на меня, естественно, легла обязанность известить обо всем семьи рабочих, то есть зайти в каждый дом и предупредить всех, чтобы никто не выходил за пределы нашей территории, и чтобы дети не отходили далеко от дома. По мере того, как я снова и снова говорила женщинам о необходимости соблюдать осторожность и видела, как они пугаются, мне самой становилось не по себе; в воздухе витали неуверенность и страх, никто не знал, что нас ожидает, и мысль о бандитах, которые проникли так далеко на юг и которые жгли и грабили все на своем пути, наполняла всех ужасом.
      В ту ночь мы ничего нового не узнали, только то, что рассказал Франсуа, приехав из Мондубло. В течение двух последующих дней мы не получали из Парижа никаких вестей, было известно одно: на улицах идут бои и множество людей были убиты. Некоторые говорили, что была взорвана Бастилия, другие уверяли, что премьер-министр Англии Питт прислал во Францию сотни солдат, чтобы поддержать аристократов и отогнать бандитов подальше от Парижа, дабы они вновь не соединились с горожанами.
      В субботу восемнадцатого июля была очередь Франсуа ехать в Фере-Бернар, чтобы узнать новости от путешественников, которым случится ехать в дилижансе, следующем из Парижа в Ле-Ман и которые выходят в Беллеме, чтобы пересесть в другой дилижанс, направляющийся в Ла Ферт. Мысль о том, что мне придется остаться одной в господском доме под охраной лишь небольшого отряда рабочих, в то время как Мишель со своим отрядом будет в лесу, а Франсуа - в отъезде, показалась мне непереносимой.
      - Я поеду с тобой, - заявила я мужу. - Знаю, что ездить по дорогам опасно, но это все-таки лучше, чем час за часом сидеть дома в полной тишине - завод не работает, печь не гудит, а в доме ни одной живой души.
      Франсуа запряг маленькую крытую повозку-шарабан, и я взгромоздилась на сиденье рядом с ним, совсем, как торговка, которая направляется на рынок. Если нас остановят бандиты, они ничего в ней не найдут, кроме нас самих, и худшее, что они могут с нами сделать, это перевернуть повозку и заставить нас возвратиться домой пешком.
      Когда мы приехали в Ферт-Бернар, там все бурлило. Никто не работал, рабочие высыпали на улицу. Колокола на церкви Нотр-Дам де Мариас были набат. Я в первый раз в жизни слышала, как колокола вместо того, чтобы призывать к молитве, бьют тревогу, и их непрерывный звон волновал и внушал страх гораздо больше, чем барабанный бой или тревожный зов трубы.
      Мы подъехали к Пти Драпо Руж, чтобы оставить там лошадь и шарабан. Хотя бандитов в округе еще не было, улицы были полны народа, и Франсуа согласился со мной, когда я заметила, что, кроме местных жителей, там было много чужих.
      Внезапно в толпе произошло какое-то движение, она раздалась, и мы увидели, что подходит дилижанс из Беллема. Мы подбежали к нему вместе с остальными, охваченные той же страстной жаждой новостей, что и все, и, наконец, когда кучер придержал лошадей, и карета, дернувшись, остановилась, вышли первые пассажиры, которых немедленно окружила возбужденная толпа.
      Мне бросилась в глаза фигура стройного мужчины, который на минуту задержался при выходе из кареты, чтобы помочь выйти ребенку.
      - Это Робер! - закричала я, хватая Франсуа за руку. - Это Робер и Жак!
      Мы стали пробиваться сквозь толпу, и, наконец, нам удалось подойти к пассажирам, стоявшим возле дилижанса. Это действительно был мой брат, он стоял и спокойно улыбался, отвечая одновременно на десятки вопросов, в то время как Жак сразу же бросился в мои объятия.
      Робер кивком поздоровался с нами.
      - Я скоро к вам подойду, - крикнул он. - Но сначала мне нужно кое-что сделать. У меня письмо от мэра города Дре к мэру Ферте-Бернара, я должен вручить его лично.
      Толпа отхлынула, глядя на нас с Франсуа с уважением, возникшим, вероятно, благодаря нашему знакомству с этим важным путешественником, и мы вместе со всеми двинулись вслед за Робером, который направился к ратуше в окружении наиболее почтенных горожан. Жак, крепко вцепившись в мою руку, не отставал от меня ни на шаг.
      От мальчика мы не могли добиться никакого толка, он только сказал, что в Париже сражаются уже два дня, и что на улицах есть убитые и раненые, поэтому нам пришлось узнавать новости от других пассажиров, которые рассказывали окружившей их толпе о событиях в Париже.
      - Народ штурмом взял Бастилию. Начальник тюрьмы убит. Брат короля, граф д'Артуа, бежал, так же, как и кузен короля, принц Конде и Полиньяки, друзья королевы. Столица находится в руках Национального Собрания, за ним стоит гражданская милиция, которой командует генерал Лафайет, герой американских войн.
      Франсуа смотрел на меня в полной растерянности.
      - Мы их победили, - проговорил он. - Этого не может быть, но мы победили!
      Окружавшая нас толпа разразилась приветственными криками, все смеялись, размахивали руками, и вдруг, откуда ни возьмись, появился кучер и стал раздавать розетки, сделанные из розовой и синей ленты, которые ему передали из Велемского дилижанса.
      - Подходите! - кричал он. - Берите! Это цвета герцога Орлеанского, который с помощью народа разгромил в Париже аристоркатов.
      И все старались пробиться вперед, чтобы схватить розетку. Мы тоже были захвачены всеобщим энтузиазмом. Франсуа, поскольку он был высок ростом, сумел дотянуться через головы стоявших впереди и схватить розетку, которую он со смехом тут же передал мне. Я не знала, смеяться мне или плакать, когда кто-то закричал: "Да здравствует Третье сословие! Да здравствует Национальное Собрание! Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует король!".
      Потом мы увидели Робера, который выходил из ратуши - его по-прежнему окружали выборщики и прочие важные горожане - но никто из них не отозвался на крики, раздававшиеся в толпе. Эти господа озабоченно переговаривались между собой, их тревога передавалась толпе, из уст в уста полетели слова: "Опасность еще не миновала... Борьба продолжается...".
      Потом мэр Ла-Ферта вышел вперед и поднял руку, призывая к молчанию. Сквозь гул толпы мы с трудом могли разобрать, что он говорит.
      - В Париже Национальное Собрание взяло власть в свои руки. Но из столицы вырвалась целая армия бандитов, их не менее шести тысяч и все они вооружены. Каждый взрослый человек, все мы, как один, должны вступить в ряды гражданской милиции. Женщины и дети, старики и больные должны сидеть по домам и не выходить на улицу.
      Тут радость уступила место панике, и люди засуетились, бросились в разные стороны: одни - записываться в милицию, другие - домой, третьи просто старались выбраться из толпы, сами не зная, куда кинуться, а колокола на церкви Нотр-Дам-де-Мариас продолжали гудеть, так что слова мэра тонули в море звуков.
      Робер пробился от ратуши к нам, и мы все вместе добрались до Пти Шапо Руж, где стояла наша повозка. Там царила полная сумятица, поскольку многие другие тоже стремились добраться до своих экипажей, лошади беспокоились и били копытами, а Робер все призывал окружающих: "Предупредите соседние приходы и селения. Пусть бьют в набат. Предупреждение - то же бережение. Да здравствует нация! Да здравствует герцог Орлеанский!".
      Его слова, казалось, только увеличивали всеобщую неразбериху, вместо того, чтобы вносить спокойствие, и я слышала, как люди спрашивали:
      - Что случилось? Что, королем теперь будет герцог Орлеанский?
      Наконец все мы благополучно погрузились в шарабан, Франсуа стегнул лошадь, и вскоре мы выехали из города и оказались в окрестном лесу, на дороге, ведущей к Монмирайлю.
      Наступили сумерки, и дорога домой казалась темной и полной опасностей. Бедненький Жак. который все еще крепко держал меня за руку, то и дело повторял:
      - А вдруг придут бандиты? Что мы тогда будем делать? Они нас не убьют?
      Робер велел сыну замолчать - никогда раньше я не слышала, чтобы он так резко разговаривал с мальчиком, - и стал нам рассказывать, как штурмовали Бастилию четыре дня назад. В штурме участвовало около девятисот человек, они в конце концов захватили крепость и заставили ее коменданта сдаться.
      - После этого ему отрезали голову кухонным ножом, - шепотом добавил брат. - Да, совершенно верно, среди аристократии существовал заговор, они собирались разогнать Национальное Собрание, однако им это не удалось, и тогда граф д'Артуа и принц Конде бежали за границу... прихватив с собой, как я слышал, все золото, которое было в королевстве, - говорил Робер.
      - А бандиты? - спросила я, потому что боялась их не меньше, чем маленький Жак. - Что в действительности о них известно?
      - Никто этого не знает, - отвечал брат с каким-то непонятным удовлетворением. - Говорят, около шести тысяч находятся в Дре, они вышли из другой части Парижа и соединились там с наемниками Питта. Вот почему я оставлял сообщение о положении дел в каждом городе, мимо которого мы проезжали, от Дре до Беллема, и кучер дилижанса получил соответствующие инструкции сообщать эти сведения на всем остальном пути до Ле-Мана.
      Я подумала о Пьере, о его жене и детях, которые, возможно, находятся в Боннетабле, на пути следования дилижанса. Пьер, конечно, тут же отправится в Ле-Ман, чтобы предложить свои услуги муниципалитету или, вернее, комитету, который дал клятву занять его место. Впрочем, разве не в Боннетабле мы впервые услышали о бандитах?
      - Робер, - обратилась я к брату, тронув его за плечо. - Как ты представляешь себе будущее? Чем все это кончится?
      Он засмеялся.
      - Зачем говорить о конце? - сказал он. - Все только еще начинается. Это, видишь ли, совсем не то, что ревейонский бунт. То, что сейчас происходит в Париже, прокатится по всей стране. Это революция.