И вдруг, совершенно неожиданно, она увидела костры углежогов и вдохнула впервые в жизни запах обугленного дерева и золы, который будет сопровождать ее на протяжении всей ее семейной жизни, запах, который будет так хорошо знаком и нам, детям, ибо он проникнет в нашу жизнь с первым же глотком воздуха и станет символом нашего существования.
      Тишины уже больше не было. В чащобах в глубине леса задвигались человеческие фигуры, которые сразу же устремились к повозкам. Вдруг послышались громкие крики, раздался смех. "В этот момент, - рассказывала моя мать, - у меня действительно было такое ощущение, что я нахожусь в индейском поселении, ибо лачуги углежогов представляли собой нечто вроде форпостов, опоясывающих стекловарню, а сами они, здоровенные мужики, черные от копоти, с длинными до плеч волосами, первыми приветствовали меня, молодую жену их товарища, на новом месте. То, что я приняла за нападение на наши повозки, оказалось на самом деле приветствием.
      Все это показалось нам, детям, крайне удивительным, поскольку мы выросли бок о бок с углежогами, называли их по имени, смотрели, как они работают, бывали у них в домах, навещая их, когда они хворали; но для моей матери, дочери бейлифа из Сен-Кристофа, получившей деликатное воспитание и привыкшей к грамотной правильной речи, грубые крики этих диких лесовиков, нарушившие тишину глубокой ночи, показались не менее страшными, чем звуки, исходящие из самого ада.
      Они, конечно же, должны были посмотреть на нее при свете пылающих факелов, а потом мой отец с дружеским смехом помахал им рукой и пожелал доброй ночи, и повозки снова двинулись с поляны в лес по оставшемуся отрезку дороги, ведущей к самой стекловарне. Брюлонери в то время состояла из самой плавильной печи, которую окружали разные производственные строения: складские помещения, горшечная мастерская и сушилки. За ними шел длинный ряд домишек для рабочих, а немного поодаль, за широкой поляной - дома, в которых жили мастера. Увидев в первый раз в жизни плавильную печь, моя мать решила, что случился пожар: в воздухе метались языки пламени, во все стороны летели искры - само извержение вулкана не могло бы выглядеть страшнее.
      - Мы приехали как раз вовремя, - решительно сказала она.
      - Что значит вовремя? - спросил отец.
      - Чтобы тушить пожар, - ответила она, указывая на печь.
      Через секунду она поняла свою ошибку и готова была откусить себе язык за то, что поставила себя в такое идиотское положение, едва успев ступить на территорию стекловарни. Само собой разумеется, ее слова со смехом подхватили все, ехавшие вместе с ней в фургоне, а потом они перелетели и в другие фургоны, так что ее приезд, вместо чинного ритуала, при котором рабочие расступаются, чтобы дать ей дорогу, превратился в веселое шествие вместе с толпой смеющихся людей к самой печи, чтобы она могла посмотреть на "пожар", который был источником самого их существования.
      "Так я и стояла, - рассказывала она, - на пороге обширного сводчатого строения длиною около девяноста футов, в центре которого помещались две печи, закрытые, конечно, так что самого огня не было видно. Было время перерыва, между полуночью и половиной второго, так что некоторые рабочие, а среди них были и дети, спали, где придется, прямо на полу и, по возможности, поближе к печи. Остальные пили из больших кружек крепкий черный кофе, который варили для них женщины. Тут же находились кочегары, обнаженные по пояс, готовые снова разжечь огонь в обеих печах для следующей смены. Мне казалось, что я попала в ад, что свернушиеся клубочком дети - это жертвы, приготовленные для того, чтобы бросить их в чаны и расплавить. Рабочие, пившие кофе, оставили свои кружки и уставились на меня, то же самое сделали и женщины - все они ждали, что я стану делать".
      - И что же вы сделали? - спросили мы, ибо это была самая любимая часть рассказа, и нам никогда не надоедало об этом слушать.
      - Я сделала единственное, что можно было сделать в этом случае, сказала она нам. - Сняла свою дорожную накидку, подошла к женщинам и спросила, не могу ли я им помочь варить и разливать кофе. Они настолько удивились моей смелости, что, не говоря ни слова, протянули мне кофейник. Возможно, это было не самым подходящим занятием для первой брачной ночи, зато после этого уже никто не мог сказать, что я неженка, не способная делать дело, никто не смел меня дразнить, называя бейлифовой дочкой.
      Мне-то кажется, что никому не могло прийти в голову дразнить мою мать, что бы она ни сделала. Было в ее взгляде что-то такое, говорил нам отец, даже в те дни, когда ей было всего двадцать два года, что заставляло умолкнуть всякого, кто решился бы на какую-нибудь вольность по отношению к ней. Она была очень высокого для женщины роста, что-то около пяти футов десяти дюймов*, стройная и широкоплечая, на голову выше всех женщин в поселке. Даже мой отец, мужчина среднего роста, казался рядом с ней коротышкой. Свои белокурые волосы она убирала в высокую прическу, что еще больше подчеркивало горделивую осанку, которую она сохранила на всю жизнь; мне кажется, это было предметом ее тайной гордости.
      Вот так я и вошла в этот мир, приобщилась к стекольному делу, рассказывала она нам. На следующее утро началась новая смена, и я видела, как мой молодой муж надевает свою рабочую блузу и направляется к плавильной печи, предоставив мне самостоятельно привыкать к запаху древесного дыма среди окружавших меня сараев, где за оградой, окружавшей поселок, тянулся лес, один только лес и ничего, кроме леса.
      Когда поздним утром ее золовка Франсуаза Демере пришла к ней, чтобы помочь распаковать вещи, она увидела, что все уже распаковано и прибрано, белье и платье разложены по местам, а моя мать Магдалена отправилась в мастерские, чтобы поговорить с мастером, который готовит поташ. Она хотела посмотреть, как просеивают золу, как смешивают ее с известью и закладывают в котел, чтобы там все это прокипело, прежде чем поступит к плавильщикам.
      Моя тетушка Демере была шокирована. Ее муж, мой дядя Демере, был одним из самых важных людей на всем заводе. Он был мастер-плавильщик, это значит, что он готовил смеси для горшков, следил за тем, чтобы горшки были должным образом наполнены, прежде чем поступят в печь для очередной плавки. Однако ни одного раза за все время их семейной жизни тетушка Демере не поинтересовалась, как ее муж готовит поташ, никогда не видела, как это делается.
      - Первейший долг жены мастера заключается в том, чтобы к моменту окончания смены для мужа была приготовлена еда, - поучала она мою мать. Помимо этого она должна заботиться о женщинах и детях рабочих, которые работают непосредственно у ее мужа, и ухаживать за ними, если они заболеют. Работа на самой фабрике и вне ее никакого отношения к нам не имеет.
      Моя мать Магдалена с минуту помолчала. Она была достаточно благоразумна и не стала спорить с женщиной, столь хорошо знакомой с законами этого мира.
      - Обед для Матюрена будет готов, когда он вернется домой с работы, сказала она, наконец. - А если я нарушила какое-нибудь правило, мне очень жаль, и я прошу меня извинить.
      - Дело тут не в правилах, - ответила тетушка Демере. - Это вопрос принципа.
      В течение следующих нескольких дней моя мать оставалась дома, где ее поведение не давало пищи для сплетен, но потом она больше не могла совладать со своей любознательностью и снова нарушила традицию. Она отправилась на мельницу, как ее там называли, где глыбы кварца размельчались в порошок, который после тщательного просеивания и является основой стекольной массы. Прежде чем размельчать, кварц необходимо отсортировать, то есть отделить от всех примесей, и этим как раз занимаются женщины; стоя на коленях вдоль ручья, они сортируют кварц на широких лотках. Моя мать Магдалена прямиком направилась к женщине, которая, как ей показалось, была старшей среди них, назвала себя и спросила, нельзя ли ей тоже встать в ряд со всеми остальными и научиться исполнять эту работу.
      Их, должно быть, слишком удивило ее появление и ее просьба, потому что они ничего не сказали и просто дали ей возможность взять лоток и работать вместе с ними до полудня, когда мальчик-звонильщик ударил в огромный колокол, и женщины, мужья которых должны были прийти с работы, отправились кормить их обедом. К этому времени, конечно, слух о том, что случилось, уже разнесся по всему поселку - в таких местах это делается очень быстро, - и когда мой отец, вернувшись домой, скинул рабочую блузу и переоделся в воскресное платье, она сразу поняла: что-то неладно. К тому же вид у него был очень серьезный.
      - Я должен повидать мсье Броссара, - объявил он, - по поводу твоего поведения. Он, наверное, все уже знает и ждет объяснений.
      Это был очень серьезный вопрос, говорила нам мать, который мог оказать влияние на все наше будущее. И надо же было этому случиться в первую же неделю нашей совместной жизни!
      - Разве я совершила дурной поступок, работая с этими женщинами? спросила она у мужа.
      - Нет, - ответил он. - Но жена мастера занимает особое положение, иное по сравнению с женами рабочих. Она не должна выполнять физическую работу, это роняет ее в глазах других.
      И снова матушка не стала спорить. Однако она тоже переоделась и, когда отец пошел к мсье Броссару, отправилась вместе с ним.
      Мсье Броссар встретил их в доме привратника, которым он пользовался как приемной, когда приезжал на стекловарню. Он редко задерживался в одном месте дольше одного-двух дней и в тот же вечер собирался ехать дальше. Он вел себя значительно более сдержанно, чем на свадьбе, говорила матушка, когда он предложил тост за здоровье жениха и невесты и поцеловал ее в щечку. Теперь это был господин, хозяин Брюлоннери, а мой отец - всего лишь мастер-стеклодув, работающий на его мануфактуре.
      - Вы знаете, почему я послал за вами, мсье Бюссон? - спросил он. Тогда, на свадьбе, он называл отца Матюреном, но здесь, на территории мануфактуры, отношения между хозяином и мастером носили строго официальный характер.
      - Да, мсье Броссар, - ответил мой отец, - и я пришел извиниться за то, что произошло сегодня утром на мельнице. Моя жена, движимая любопытством, позволила себе забыть о чувстве приличия и о том, как ей следует себя вести согласно ее положению. Как вы знаете, она находится здесь всего одну неделю.
      Мсье Броссар кивнул и обратился к моей матери.
      - Вы скоро ознакомитесь с нашими обычаями и свыкнетесь с нашими традцициями, - сказал он. - Если у вас встретятся какие-нибудь затруднения, если вы не будете знать, как следует поступить в том или ином случае, а мужа вашего не будет дома, вы всегда можете обратиться к вашей золовке мадам Демере, которой отлично известны все стороны жизни на стекольной мануфактуре.
      Он встал, давая понять, что аудиенция окончена. Мсье Броссар был человек невысокий, хотя держался с большим достоинством, и на мою мать ему приходилось смотреть снизу вверх - она была выше него по крайней мере на четыре дюйма.
      - Позволено ли мне сказать несколько слов? - спросила она.
      Мсье Броссар поклонился.
      - Разумеется, мадам Бюссон, - ответил он.
      - Как вам известно, я дочь бейлифа, - сказала она, - и мне с ранних лет приходилось наблюдать за работой отца. Мне случалось и помогать ему разбираться в бумагах, подбирать документы, необходимые для очередного процесса - одним словом, я разбираюсь в законах.
      Мсье Броссар снова поклонился.
      - Я не сомневаюсь, что вы были ему хорошей помощницей, - сказал он.
      - Это действительно так, - подтвердила моя мать. - И я хочу быть помощницей своему мужу тоже. Вы обещали сделать его в скором времени управляющим - либо здесь, либо на какой-нибудь другой мануфактуре, где он будет отвечать за всю работу. Когда это произойдет, и когда ему придется отлучаться, я хочу быть в состоянии его заменить и руководить работой мануфактуры. Я не сумею этого сделать, не ознакомившись предварительно с тем, каким образом производится эта работа. Сегодня утром я получила свой первый урок на сортировке кварца.
      Мсье Броссар с изумлением смотрел на мою мать, так же как и мой отец. Она не дала им возможности что-нибудь сказать в ответ и продолжала свою речь.
      - Матюрен, как вы знаете, изобретатель, - говорила она. - Его голова занята всевозможными проектами. Вот и сейчас он думает не обо мне, а изобретает какую-нибудь новинку. Когда он станет управляющим собственной мануфактурой, он будет слишком занят изобретениями, и ему некогда будет заниматься текущими делами. Я намерена взять это на себя.
      Мсье Броссар был в полном недоумении. Ни одному из его мастеров не случалось брать себе в жены такую решительную женщину.
      - Мадам Бюссон, - сказал он, - все это очень похвально, однако вы забываете о первом и главном своем долге, о своей будущей семье.
      - Я об этом не забываю, - возразила она. - Большая семья - это только часть моей работы. Благодарение Богу, я достаточно сильна. Рождение и воспитание детей меня не беспокоит. Если вы считаете, что моя работа вместе с другими женщинами унизит достоинство Матюрена, я больше не буду этого делать. Но если я вам это обещаю, вы, в свою очередь, возможно, сделаете кое-что для меня. Я бы хотела знать, как ведутся конторские книги стекольной мануфактуры и как осуществляются сделки по продаже товара - я имею в виду отношения с торговцами. Мне кажется, что это весьма важная сторона дела.
      Матушка добилась своего. Она не стала доискиваться, чему она этим обязана - своей ли красоте или же силе воли и настойчивости, мне кажется, что и отец этого не знал - но не прошло и месяца, как в ее распоряжении оказались все книги и счета, а мсье
      Броссар отдал распоряжение торговцам - владельцам лавок, - чтобы они ознакомили ее со всеми вопросами, касающимися финансовой стороны дела. Возможно, он считал, что это лучший способ удержать ее дома, отвлечь ее внимание от рабочих и их жен. Все это, однако, не мешало ей вставать среди ночи вместе с другими женщинами, когда отец работал в ночную смену, идти через двор в стекловарню и готовить ему кофе. Это была традиция, которой она считала необходимым следовать, и мне кажется, что за всю свою жизнь она не пропустила ни одной ночной смены. Я мало знаю о том, что думали о ней жены других мастеров - не было ли у них зависти к моей матери из-за того, что она была умнее и образованнее их, или оттого, что к ней так благоволил мсье Броссар, но мне кажется, что не было. Ведь ни одна из них, если не считать тетушку Демере, не умела ни читать, ни писать, и, конечно же, они не имели ни малейшего понятия о цифрах и о том, как вести конторские книги.
      Впрочем, независимо от того, как относились к ней женщины, именно в первые годы ее пребывания в лесах Фретваля, она получила прозвище, которое сопровождало ее до конца ее дней и под которым она была известна не только в других местах, где им с отцом приходилось впоследствии работать, но и вообще повсюду в пределах нашего стекольного ремесла.
      В эти первые молодые годы моего отца обуревали честолюбивые стремления - он изобретал и конструировал для Парижа, а также для сбыта на американском континенте лабораторную посуду и, кроме того, разнообразные приборы из стекла, которые использовались в химии и астрономии - это было время, когда новые идеи получали быстрое и широкое распространение. Он всегда шел впереди своего времени, и в этот период своей работы в Брюлоннери сделал несколько интереснейших и ценных изобретений: ему удалось сконструировать и изготовить изделия совершенно новой необычной формы. Эти инструменты изготавливаются теперь в массовом порядке, ими пользуются доктора и аптекари по всей Франции, и имени моего отца теперь никто уже не помнит, а вот сто лет тому назад каждый аптекарь во Франции, покупая лабораторный инструмент, стремился найти именно то, что было изготовлено в Брюлоннери.
      Спрос на продукцию Брюлоннери перекинулся и на торговлю парфюмерией. Знатные придворные дамы желали иметь на своем туалетном столике флаконы и флакончики самой затейливой формы, и чем изысканнее, тем лучше, ибо в те поры влияние госпожи Помпадур на короля было безгранично, и в великосветских кругах царила самая изысканная роскошь. Мсье Броссар, которого со всех сторон атаковали торговцы и парфюмеры, желающие составить себе на этом состояние, умоляли моего отца забыть на время свои научные инструменты и придумать такой флакон, который удовлетворил бы требования самых высокопоставленных покупателей в стране.
      У отца все началось с шутки. Он попросил мою мать встать и постоять перед ним, чтобы он мог ее нарисовать. Голова, потом прямые широкие плечи, столь необычные для женщины, затем высокий изящный торс и стройные бедра. Он сравнил свой рисунок с последним эскизом аптекарской бутыли, которую собирался пустить в производство - контуры совпадали почти полностью.
      - Я понимаю, в чем тут дело, - сказал он моей матери. - Я-то считал, что эскиз построен на основе математических расчетов, а на самом деле я просто работал по вдохновению, потому что думал все время о тебе.
      Он надел рабочую блузу и отправился в мастерскую к своей печи и чанам. Никому и до сей поры неизвестно, что послужило основой новому изделию: аптекарская ли бутыль или фигура моей матери - он говорил, что последняя, но только этот флакон, который он изготовил для парижских парфюмеров, был восторженно принят как продавцами, так и покупателями. Во флакон наливалась eau de toilette* под названием "La Reyne d'Hongrie" в честь Елизаветы Венгерской, которая сохранила свою красоту до глубокой старости, до семидесяти лет. Отец очень смеялся и рассказал об этом всем своим друзьям в мастерской и в поселке. Матушка была немало раздосадована, на как бы то ни было, с этого момента она стала La Reyne d'Hongrie, под каковым прозвищем и была известна всем и каждому в нашем стекольном деле вплоть до самой революции, после которой она превратилась в гражданку Бюссон, благоразумно отказавшись от королевского титула.
      И все-таки порой о нем вспоминали; чаще всего мой младший брат Мишель, когда ему хотелось быть особенно язвительным. Он, бывало, говорил своим рабочим, стараясь, чтобы слышала матушка, что, как известно всему Парижу, трупы знатных дам, чьи головы только что скатились в корзину, пахнут именно теми духами, которые сорок лет назад своими собственными прелестными ручками готовила и разливала по флаконам хозяйка некоей стекольной мануфактуры на потребу версальским модницам.
      Глава вторая
      В числе знакомых мсье Броссара был маркиз де Шербон, чьи предки построили в прошлом веке небольшую стекольную мануфактуру в своих владениях, прилежащих к замку Шериньи, расположенному всего в нескольких милях от Шену, родной деревни отца, и Сен-Кристофа, родины моей матери. Стекловарная печь этой мануфактуры находилась в довольно плачевном состоянии из-за небрежения и неумелой эксплуатации, а маркиз де Шербон, который незадолго до того унаследовал имение и одновременно женился, решил привести это заведение в порядок, с тем чтобы получать от него доход. Он посоветовался с мсье Броссаром, который тут же порекомендовал ему моего отца в качестве арендатора и управляющего, считая, что для отца это будет прекрасной возможностью попробовать свои силы в новом качестве. Он сможет проявить себя не только как отличный мастер своего дела, но и как человек, способный организовать работу других, сделав свое предприятие прибыльным и процветающим.
      Маркиз де Шербон был очень доволен. Он был уже знаком с моим отцом, знал и Жорже, из Сен-Патерна, который приходился дядюшкой моей матери, и был уверен, что управление мануфактурой попадет в надежные руки.
      Моя мать Магдалена вместе с моим отцом приехали в Шериньи весной тысяча семьсот сорок девятого года, и здесь в сентябре родился мой брат Робер, а три года спустя второй мой брат Пьер.
      Обстановка там была совершенно иная по сравнению с Брюллонери. Здесь, в Шериньи, стекловарня находилась на территории самого имения знатного землевладельца и состояла из небольшой печи, окруженной производственными помещениями, возле которых ютились домишки работников - все это в нескольких сотнях ярдов от шато*. Работников было немного - не более четверти того количества, что было занято на работах в Брюлоннери, и вообще Шериньи можно было считать семейным предприятием, поскольку маркиз де Шербон живо интересовался всем, что делалось на заводе, хотя сам никогда не вмешивался в дела.
      Мой дядюшка Демере остался в Брюлонери, а вот брат отца Мишель Бюссон перебрался вместе с моими родителями в Шериньи, а другая его сестра Анна вскоре вышла замуж за Жака Вио, мастера-плавильщика в Шериньи. Все члены этой маленькой общины были тесно связаны между собой, однако различия в статусе каждого ее члена по-прежнему соблюдались весьма строго, и мои родители жили отдельно от всех остальных в фермерском доме, который носил название Ле Морье и находился примерно в пяти минутах ходьбы от стекловарни. Это не только давало им возможность жить обособленно, своей семьей, чего они были лишены в Брюлонери, но и ставило их на более высокую ступень иерархии, которая так строго соблюдалась в корпорации стеклоделов.
      В то же время для матушки это означало лишнюю работу. Помимо ведения счетов и переписки с торговцами - эти обязанности она взяла на себя, - на ее попечении оказалась еще и ферма: надо было следить, чтобы коровы были вовремя подоены и выпровождены на пастбище, заботиться о птице, наблюдать за тем, как колят свиней, как пашут, сеют и убирают урожай с полей, принадлежащих ферме. Все это ее не смущало.
      После целого дня хлопот по дому и по хозяйству на ферме она способна была написать письмо на три страницы по поводу цены на партию товара, отправляемого в Париж, потом бежать и варить кофе отцу и остальным мастерам, работавшим в ночной смене, вернуться домой, поспать час-другой, а потом встать в пять часов, чтобы присмотреть за утренней дойкой.
      То, что она в это время носила, а потом кормила моего брата Робера, ни в малой степени не мешало такому образу жизни. Здесь, в Ле Морье, она была свободна, могла организовать свою жизнь по-своему, так, как она считала нужным. Здесь не было строгих глаз, которые могли бы за ней следить, некому было ее критиковать или обвинять в нарушении традиций или обычаев, а если родственники ее мужа и осмеливались это делать, то она ведь была женой управляющего, и у них быстро пропадала охота повторить свои попытки.
      Одним из приятнейших обстоятельств жизни моих родителей при заводе в Шериньи были их дружеские отношения с маркизом де Шербон и его женой. В отличие от других аристократов того времени, они почти постоянно находились в своем имении, редко выезжая оотуда надолго, никогда не бывали при дворе и пользовались любовью и уважением среди арендаторов и крестьян. Маркиза в особенности очень полюбила мою мать - они были приблизительно одного возраста, к тому же де Шербоны поженились всего на два года раньше моих родителей, и когда матушке удавалось улучить минутку, свободную от домашних или хозяйственных дел, она отправлялась в шато, взяв с собой моего брата, и обе молодые женщины - моя мать и маркиза - вместе читали, пели или играли, в то время как Робер ползал по ковру у их ног, а потом делал свои первые неверные шаги, ковыляя от одной к другой.
      Мне всегда представлялось важным то обстоятельство, что первыми воспоминаниями Робера - он любил о них рассказывать - были не дом на ферме Ле Морье, не мычание скотины, квохтанье кур или какие-нибудь другие звуки сельской жизни, и даже не рев пламени стекловаренной печи, но всегда только громадный салон, как он называл эту комнату, весь в зеркалах, с обтянутой атласом мебелью, с клавикордами, стоящими в уголке, и изящная дама - не матушка, - которая брала его на руки и целовала, а потом кормила сахарным печеньем.
      Ты не можешь себе представить, говорил он мне, как живы до сих пор эти воспоминания. Как восхитительно было сидеть на коленях у этой дамы, трогать ее платье, вдыхать запах ее духов, а потом она, бывало, спустит меня с колен и хлопает в ладоши, пока я ковыляю с одного конца огромной - так мне казалось - комнаты до другого. Высокие стеклянные двери выходили на террасу, а от террасы во все стороны шли тропинки, ведущие неведомо куда. У меня было такое чувство, что все это - шато, парк, клавикорды и эта прекрасная дама мое.
      Если бы только матушка знала, какое зерно желания она заронила в душу, во все существо моего брата, которое выросло впоследствии в folie de grandeur*, едва не разбило сердце моего отца и, конечно же, способствовало его ранней кончине, она не стала бы так часто брать Робера в шато, где его ласкала и кормила сластями маркиза. Она оставляла бы его на дворе фермы Ле Морье, и он играл бы там с курами и поросятами.
      Моя мать была виновата. Но могла ли она в то время предвидеть, что ее баловство окажет столь губительное влияние на ее первенца, которого она так безумно любила? Что могло быть естественнее, чем воспользоваться гостеприимством доброй и милостивой дамы, маркизы де Шербон?
      Надо сказать, что матушка ценила дружбу маркизы не только ради удовольствия, которое доставляло ей ее общество, но и потому, что это давало ей возможность замолвить при случае словечко за моего отца, рассказать о его честолюбивых устремлениях; как он надеялся занять со временем такое же положение, какое занимал мсье Броссар, который, разумеется, был крестным отцом Робера, то есть стать управляющим самого лучшего во всей Франции стекольного завода, а то и нескольких сразу.
      Мы понимаем, что на это потребуется время, говорила матушка маркизе, но ведь уже и сейчас, с тех пор, как Матюрен стал управляющим в Шериньи, количество товара, который мы поставляем в Париж, увеличилось вдвое, и нам пришлось нанять еще работников, а сам наш завод удостоился упоминания в "Almanach des Marchands"*.
      Матушка не хвасталась. Это была чистая правда. Стекольный завод в Шериньи зарекомендовал себя как самая значительная из "малых мануфактур", как их тогда называли в нашем ремесле, специализирующихся на производстве стеклянной столовой посуды, а также бокалов и графинов для вина.
      Маркиз де Шербон и мсье Броссар, объединив усилия, занялись устройством все новых стекольных мануфактур не только в Брюлонери, где управляющим был мой дядюшка Демере совместно с моим отцом, который работал одновременно и там, и в Шериньи, но и в Ла-Пьере, Кудресье, расположенном в самом сердце лесов Ла-Пьера, и Вибрейе. Это было огромное имение, принадлежавшее одной вдове, мадам ле Гра де Люар. Здесь маркиз де Шербон сделал временным управляющим моего дядю Мишеля Бюссона, который женился на племяннице дядюшки Демере, однако дядя Мишель - отличный гравировщик по хрусталю - оказался никудышным администратором, и завод в Ла-Пьере начал хиреть и приносить сплошные убытки.
      Примерно в это время, где-то между рождением моих братьев Пьера, в тысяча семьсот пятьдесят втором году, и Мишеля, в пятьдесят шестом, маркиза де Шербон умерла родами к великому горю моей матери. Маркиз вскоре снова женился - чего она никогда не могла ему простить, хотя неизменно сохраняла почтительное к нему отношение, - взяв жену из соседнего с Кудресье прихода. Земли его нового тестя соседствовали с обширными угодьями, принадлежавшими мадам ле Гра де Люар в Ла-Пьере, и маркизу, естественно, не хотелось мириться с тем, что тамошний завод работает в убыток. После длительных многомесячных переговоров между всеми заинтересованными лицами мой отец отважился на решительный и рискованный шаг. Взяв в качестве партнеров дядюшку Домере и одного парижского купца Элюа де Риша, он откупил аренду у маркиза де Шербона и стал, таким образом, самостоятельным арендатором мадам ле Гра де Люар, которая, к счастью для моих родителей - семья у них разрасталась - не собиралась жить в имении, унаследованном после покойного мужа.
      Арендный договор, который входил в силу в День Всех Святых тысяча семьсот шестидесятого года, давал моим родителям право эксплуатировать в течение девяти лет стекловарню, расположенную на территории поместья, включая все относящиеся к ней службы, а также рубить и жечь лес, потребный для производства, и использовать для жилья шато. За все это они повинны были уплатить восемьсот восемьдесят ливров и, в добавление к этому, поставить мадам ле Гра де Люар восемь дюжин стаканов, рюмок и бокалов для ее стола. Мой дядя Демере не собирался расставаться с Брюлонери, мсье Элюа де Риш жил в Париже, и таким образом мои родители получили в свое распоряжение шато огромный дом в Ла-Пьере. Какая перемена после фермы в Ле Морье и домика мастера в Брюлонери!
      Мне кажется, что тень покойной маркизы де Шербон все еще витала над моей матерью, когда она поднималась в качестве хозяйки по широкой лестнице и стала открывать одну за другой огромные, расположенные анфиладой, комнаты, которыми могла теперь распоряжаться по собственному усмотрению. Для себя и моего отца она выбрала просторную спальню, которая выходила окнами в парк, переходящий в бескрайний лес. Она знала, что здесь будут расти ее дети, которые смогут свободно бегать и играть, где им заблагорассудится, так же как это делали дети живших здесь прежде сеньоров. У них будет даже больше свободы, ибо здесь не увидишь больше ни напудренных камердинеров, ни лакеев, ни поваров, которые могли бы им что-нибудь запретить, ведь за порядком будут следить только она сама да две-три женщины, жены работников стекловарни, которых она решила нанять себе в помощь. Половина комнат в шато оставалась нежилыми, мебель там была покрыта чехлами, но в них далеко не всегда было тихо, так как мои братья бегали и кричали по всему дому, гоняясь друг за другом по горомным комнатам, уставленным мебелью, аукались в коридорах и даже залезали на чердак под массивной крышей.
      Для Робера, в то время уже десятилетнего мальчугана, Ла-Пьер был не только воплощением всех его мечтаний, но даже превзошел их. Он не только жил в шато, который был больше и роскошнее шериньи, но, более того, дом принадлежал его родителям, они были там хозяевами - по крайней мере, так считал Робер. Он ухитрялся тем или иным способом завладеть ключом от парадной залы, сняв его со связки матери, и забирался туда потихоньку от всех. Откинув полотняный чехол, он усаживался в парчовое кресло и воображал, что пустая безмолвная комната полна гостей, а он сам - созвавший их хозяин.
      У Пьера и Мишеля таких фантазий не было. Под самыми окнами их комнаты начинался лес, и им ничего больше не было нужно, а особенности Пьеру. В отличие от уютных рощ и перелесков Шериньи, пересеченных широкими дорожками, здешние леса были густы, суровы и даже опасны, они простирались, насколько хватало глаз, если смотреть из окна сторожевой башни шато.