Тут из внутренних комнат прибежали дети: за Эмилем - это был старший, которому уже исполнилось тринадуцать, - бежал самый младшенький, шестилетний Пьер-Франсуа, а за ним неслась собака со всеми щенками. Шествие замыкала моя невестка, из-за плеча которой выглядывали престарелая вдова с дочерью, бесплатные пансионеры, постоянно проживающие в этом беспорядочном доме. Меня не удивло то, что Эдме обрадовалась подкреплению. Ее маленькая община несомненно нуждалась в защите.
      Мы поели, как могли, засыпаемые со всех сторон вопросами, ни на один из которых не могли дать ответа. Вандейцы находились во Флеше, вот все, что нам известно. Куда они после этого направятся - на север, на восток или на запад, - никто решительно не знает.
      - Одно только очевидно, - сказала Эдме, - если они порешат захватить Ле-Ман, город практически беззащитен. У нас есть один батальон валансьенцев, отряд кавалерии и наша национальная гвардия, и все они сейчас находятся где-то на дороге, между городом и Флешем.
      Все это она рассказала нам позже, когда мы готовились лечь спать. Она не хотела волновать жену Пьера и этих двух женщин, их приживалок. Она заставила меня лечь на свою постель, а сама, не раздеваясь, улеглась на матрасе возле двери. Марсель же устроился в передней, взяв себе другой матрас.
      - Если что-нибудь случится, - сказала Эдме, - мы с ним оба готовы.
      Я видела, что она положила возле себя заряженный мушкет, и была уверена, что она способна нас защитить так же, как если бы на ее месте был Пьер.
      На следующее утро, когда мы проснулись, нас встретили то же самое мрачное серое небо и проливной дождь. Мы быстро позавтракали, стараясь есть поменьше, чтобы растянуть наши запасы, и послали Марселя в город узнать последние новости. Он отсутствовал более часа, а когда вернулся, мы поняли по выражению его лица, что новости будут невеселые.
      - Мэр вместе с муниципалитетом уже отбыли в Шартр, - рассказывал он. С ними уехали все официальные лица, забрав с собой деньги, документы - все, что не должно попасть в руки мятежников. Они уехали с семьями. Все, кто только мог найти средства передвижения, покинули город.
      Его слова воскресили во мне прежние страхи, панику восемьдесят девятого года. Тогда, правда, разбойники были мнимыми, теперь же стали реальностью, они находились на расстоянии полдневного марша от Ле-Мана.
      - Сколько человек могут поместиться в шарабане? - спросила я.
      Марсель покачал головой.
      - Я заходил в гостиницу двадцать минут тому назад, гражданка, - ответил он. - В доме пусто, и в комнатах тоже. Этот негодяй-хозяин забрал шарабан вместе с лошадью для себя и своей семьи.
      В полном отчаянии я обернулась к Эдме.
      - Что же мы будем делать? - спросила я у нее.
      Она стояла и смотрела на меня, сложив руки на груди.
      - Нам остается только одно, - сказала она. - Оставаться здесь и защищаться.
      Марсель облизнул сухие губы. Не знаю, кто испытывал большее отчаяние я или он.
      - На рыночной площади говорили, что если вандейцы войдут в город, они ничего не сделают тем, кто не будет оказывать сопротивление, гражданка, говорил Марсель. - Им нужна только еда и ничего больше. Женщин и детей они не тронут. А вот мужчин, конечно, заберут и повесят всех до одного.
      Мы с Эдме понимали, к чему он клонит. Он хотел, чтобы ему разрешили уйти. Пешком, в одиночку, он еще может прорваться. В противном случае, если он останется, это может стоить ему жизни.
      - Поступай, как знаешь, гражданин, - сказала Эдме. - Во всяком случае, ты не принадлежишь к этому дому. Пусть решает гражданка Дюваль, а не я.
      Я подумала о семье, которая ожидает его в Шен-Бидо, и у меня не хватило духу просить его остаться, хотя это означало, что мы оказываемся беззащитными.
      - Уходи быстрее, Марсель, - сказала я ему. - Если ты благополучно доберешься до дома... ты знаешь, что сказать. Вот твой мушкет.
      Он покачал головой.
      - Без него я смогу быстрее идти, гражданка, - ответил он, и, низко склонившись над моей рукой, в следующую секунду уже вышел из дома.
      - Он хотел сказать, что сможет быстрее бежать, - сказала Эдме, закрывая дверь на засов. - Неужели все мужчины у вас на заводе такие трусы? Если это так, значит, времена изменились. Ты умеешь стрелять из мушкета, Софи?
      - Нет, - честно призналась я.
      - Тогда второй я оставляю про запас. Эмиль уже достаточно большой, он может стрелять из пистолета. - И она крикнула своего племянника.
      Я находилась в состоянии некоего помрачения ума; все, что происходило вокруг, казалось нереальным. Я видела, как Эдме ставит своего тринадцатилетнего племянника у окна в комнате наверху с заряженным пистолетом в руках, а сама становится рядом с ним у соседнего окна, чтобы наблюдать за улицей. Мушкеты она поставила рядом с собой. Мари, младшие дети и вдова с дочерью сидели взаперти в задних комнатах, где оыбчно жили эти женщины. Окна там выходили на крыши, улица из них была не видна. Это было наиболее безопасное место.
      - Если они взломают двери, - говорила Эдме, - мы сможем защищать лестницу.
      В это самое время в Шен-Бидо мадам Верделе, наверное, кормит Зоэ-Сюзанну завтраком, вынув ее из кроватки и посадив на высокий стул в кухне. Жак Дюваль, должно быть, едет в Мондубло, а Франсуа вместе с немногими оставшимися рабочими работает в стекловарне.
      Незадолго до полудня я отправилась на кухню и приготовила еду, которую отнесла с задние комнаты. Там они придвинули кровать к стене, чтобы детям было свободнее играть на полу. Мари, моя невестка, штопала носки, вдова читала дочери, которая в это время нанизывала на нитку бусы, чтобы позабавить малыша. Эта уютная домашняя сцена, этот привычный покой поразили меня гораздо больше, чем если бы дети плакали, а взрослые были испуганы и взволнованы.
      Я оставила их обедать и снова заперла дверь. Потом я отнесла миску супа и ломоть хлеба Эмилю, который поел с такой жадностью, словно умирал с голода.
      - Когда же придут разбойники? - спрашивал он. - Мне хочется выстрелить из пистолета.
      Дремотное состояние, в котором я находилась последние несколько часов, внезапно оставило меня. То, что происходило вокруг, было реальностью. Эдме отвернулась от окна и посмотрела на меня.
      - Я не буду ничего есть, - сказала она. - Я не голодна.
      Снаружи по-прежнему лил дождь.
      Глава шестнадцатая
      Я сидела на верхней ступеньке лестницы, опустив голову к перилам, когда Эмиль вдруг крикнул:
      - По улице идут какие-то странные люди. Некоторые похожи на крестьян, у них на ногах сабо, и много женщин, одна даже с ребенком. Похоже, они заблудиись.
      Я, наверное, задремала, но слова Эмиля заставили меня очнуться и вскочить. Я услышала, как Эдме возится со своим мушкетом, и подбежала к Эмилю и встала рядом с ним у окна, пытаясь что-то разглядеть на улице сквозь щелку в ставне. Увидев этих людей, я все поняла: вандейцы вошли в город. Эти, наверное, отбились от общей массы и оказались на нашей улице. Они шли, заглядывая вверх на дома в поисках признаков жизни.
      Инстинктивно я оттащила Эмиля от окна.
      - Тихо, - велела я ему. - Не надо, чтобы тебя заметили.
      Он с удивлением посмотрел на меня, и вдруг тоже все понял.
      - Вот эти оборванцы? - спросил он. - Это и есть разбойники?
      - Да, - подтвердила я. - Может быть, они уйдут. Стой смирно, не двигайся.
      Эдме неслышными шагами вошла в комнату и встала рядом с нами. У нее в руках был мушкет. Я вопросительно посмотрела на нее, и она кивнула мне в ответ.
      - Я не собираюсь стрелять, - сказала она. - Только если они попробуют ворваться в дом.
      Мы трое стояли плечом к плечу у окна, глядя на улицу. Первая группа оборванцев прошла вперед, на смену им появились другие - двадцать, тридцать, сорок. Эмиль шепотом считал их. Они шли не строем, в их движениях не было никакого порядка, они не принадлежали к собственно армии - маршевые колонны, должно быть, двигались по главным улицам на рыночную площадь. А это был сброд, который армия увлекла за собой.
      Их становилось все больше и больше, в основном это были мужчины, женщин было меньше; некоторые из них были вооружены мушкетами и пиками, некоторые шли босиком, но в основном на ногах у них были сабо. Были среди них и раненые, их поддерживали товарищи. Почти все были в лохмотьях, изможденные, бледные от усталости, промокшие до костей и покрытые грязью люди.
      Не знаю, чего мы все ожидали - и я, и Эдме, и Эмиль. Может быть, грома барабанов, стрельбы, боевых песен, криков, торжественного входа в город победоносной армии. Всего, чего угодно, только не этого молчания, мерного клацанья деревянных башмаков по мостовой и молчания. Молчание было хуже всего.
      - Что они тут ищут? - спросил Эмиль. - Куда они идут?
      Мы молчали. Что можно было ответить на этот вопрос? Словно призраки давно умерших людей, шли они под нашими окнами, исчезали в конце улицы, а когда проходили, их место заступали другие, а потом среди них снова оказывалась группа женщин с плачущими детьми.
      - Разве найдется такое количество еды, чтобы всех их накормить? проговорила Эдме. - Во всем Ле-Мане столько не сыщешь.
      Тут я заметила, что она отставила свой мушкет в сторону, прислонив его к стене. Часы внизу в прихожей пробили четыре.
      - Скоро стемнеет, - сказал Эмиль. - Куда денутся все эти люди?
      Внезапно мы услышали цоканье копыт, крики, и на улице появился небольшой отряд кавалерии, во главе которого ехал офицер. У него на шляпе красовалась ненавистная белая кокарда, на поясе был белый шарф, а в руке шпага. Офицер громко выкрикнул какую-то команду, обращаясь к тем, кто шел впереди, они остановились и обернулись. Он, должно быть, говорил с ними на патуа, местном наречии, потому что мы не могли разобрать ни слова, однако по тому, куда он указывал шпагой, мы поняли, что он велит им заходить в дома.
      Некоторые из этих людей, инертные, но послушные, стали стучаться в двери. К нашему дому пока никто не подходил. На улице появилась еще одна группа, это были вооруженные пешие солдаты. Офицер на лошади отдал команду, указывая им на дома, они рассеялись по всей улице и, выбрав для себя по одному дому, начали стучаться в двери, отталкивая тех, на ком не было формы. Кто-то уже стучался и к нам.
      Потом конный офицер, приподнявшись на стременах, обратился к жителям.
      - Никому из тех, кто откроет двери, не будет причинено никакого вреда, - кричал он. - Нас здесь восемьдесят тысяч, и всем нужны пища и кров. Если кто не откроет, его дверь будет помечена, дом будет предан огню и сгорит в течение одного часа. Вы сами должны решить, как вам следует поступить.
      Он секунду помолчал, а потом, сделав знак своим кавалеристам, удалился вместе с ними. Пешие солдаты и крестьяне продолжали стучать в двери домов.
      - Что будем делать? - спросила Эдме.
      Она вернулась к своей роли младшей сестры. Я смотрела на дом напротив. Один из наших соседей уже успел открыть дверь, и мы видели, как в дом вносят трех раненых. Открылась еще одна дверь. Один из солдат крикнул женщине с тремя детьми и показал ей знаком, чтобы она входила.
      - Если мы не откроем, - сказала я сестре, - они пометят нашу дверь и сожгут дом.
      - Может, это просто угроза, - возразила она. - Им будет некогда делать пометки на всех домах.
      Мы еще подождали. Улицы заполняли все новые и новые толпы, и поскольку офицер оставил приказ стучать во все двери, молчание было нарушено. Теперь все вокруг кричали, беспорядочно переговаривались друг с другом, а между тем становилось все темнее.
      - Пойду вниз, - объявила я. - Пойду вниз и открою дверь.
      Ни сестра, ни племянник мне не ответили. Я спустилась по лестнице и отодвинула засов. Снаружи у дверей стояли в ожидании с полдюжины крестьян во всяком случае, такими они мне показались. С ними были еще три женщины с двумя детьми и еще одна с младенцем на руках. Один из мужчин был вооружен мушкетом, у остальных были пики. Тот, у которого был мушкет, стал меня о чем-то спрашивать, однако язык его настолько отличался от обычной речи, что я ничего не поняла, уловила только слово "комната". Может быть, он спрашивал, сколько в доме комнат?
      - Шесть, - ответила я. - У нас шесть комнат наверху и две внизу. Всего восемь. - Я показала ему на пальцах, словно это была не я, а хозяин гостиницы, который старается залучить к себе постояльцев.
      - Пошли... пошли... - кричал он, гоня перед собой остальных, и они стали заходить в дом - женщины и другие крестьяне. За ними следом в дом зашли трое: у одного из них, похоже, не было ноги, двое других, хотя и передвигались и даже несли товарища, судя по их виду, тоже были серьезно больны.
      - Давай-давай, - приговаривал крестьянин с мушкетом, подгоняя своих собратьев, словно стадо. - Давай-давай... - И он направил их в гостиную и в смежную с ней маленькую библиотеку Пьера.
      - Там они и устроятся, - сказал он мне. - Им нужны постели.
      Я это поняла скорее по жестам, чем из его слов, а он в это время указывал на свой рот и потирал себя по животу.
      - Есть хотят. Еле ходят. Совсем скрючило их, то ли от голода, то ли от хвори... - Он ухмыльнулся, обнажив голые десны. - Худое дело. Все вконец заморились.
      Человека с отрезанной ногой его сотоварищи положили на диванчик Мари. Женщины прошли мимо меня на кухню и шарили там по шкафам.
      - Так-то, - сказал человек с мушкетом. - Кто-нибудь скоро придет, посмотрит больного. - И он вышел на улицу, сильно хлопнув дверью.
      Эдме спустилась вниз вместе с Эмилем.
      - Сколько их здесь? - спросила она.
      - Не знаю, - ответила я. - Не считала.
      Мы заглянули в гостиную, народу там оказалось больше, чем я думала. Восемь крестьян, раненый и двое больных. Один из них хватался за живот, его рвало. Запах, который распространлся вокруг него, был просто ужасен.
      - Что с ним такое? - спросил Эмиль. - Он умирает?
      Второй заболевший поднял голову и посмотрел на нас.
      - Это хворь, - сказал он. - Половина армии болеет. Мы заразились на севере, в Нормандии. Кто-то отравил пищу и вино.
      Он казался более образованным, чем другие, и говорил на французском языке, который я понимала.
      - Это дизентерия, - сказала сестра. - Пьер нас предупреждал.
      Я смотрела на нее с ужасом.
      - Их надо отделить от остальных, поместить в отдельную комнату, сказала я. - Пусть идут в детскую, наверх.
      Я наклонилась над тем, кто говорил на понятном мне языке.
      - Идите за мной. Вы будете в отдельной комнате.
      Снова я была похожа на хозяйку гостиницы, и у меня воникло дикое желание расхохотаться; впрочем, оно мгновенно исчезло, как только я увидела, в каком состоянии находится больной дизентерией, которому его товарищ помогал подняться с пола. Бедняга лежал в своих собственных экскрементах, покрытый ими с головы до ног. Он настолько ослабел, что не мог ходить.
      - Бесполезно, - сказал его товарищ. - Он не сможет дойти. Вот если бы можно было занять ту комнату... - И, указав пальцем на библиотеку Пьера, он сразу же потащил его туда.
      - Принеси матрас, - сказала я Эмилю. - Ему нужен матрас. И второму тоже. Принеси им матрасы.
      Этого человека, конечно же, нужно раздеть и завернуть в чистую простыню. А все, что на нем - сжечь... Я пошла в кухню и увидела, что дверцы шкафа распахнуты, ящики открыты, а все продукты, остававшиеся в доме, свалены на кухонном столе. Две женщины резали хлеб, набивая себе при этом рот и давая по кусочку детям. Третья стояла у очага, подогревая суп, который она обнаружила, и кормила одновременно грудью ребенка. На меня они не обратили никакого внимания и продолжали разговаривать между собой на своем местном наречии.
      Я взяла тряпку, ведро воды и пошла в гостиную, чтобы вымыть пол там, где лежал этот несчастный человек.
      Теперь начал стонать раненый; я видела, что через бинты у него сочится кровь. За ним никто не ухаживал. Его товарищи прошмыгнули мимо меня и направились в поисках еды в кухню. Было слышно, как они ругают женщин за то, что те наелись, не дожидаясь остальных.
      В одной из верхних комнат раздавался топот, и я крикнула Эмилю, чтобы попросил мать унять детей - в доме полно вандейцев, среди них есть раненый и больные. Через минуту он бегом спустился ко мне.
      - Дети проголодались, - объявил он. - Они хотят спуститься вниз и поужинать.
      - Скажи им, что никакого ужина нет, - сказала я, выжимая тряпку. - Все забрали вандейцы.
      Кто-то стал барабанить во входную дверь, и я подумала, что это, наверное, человек с мушкетом хочет проверить, как поживают его товарищи. Но когда Эдме открыла дверь, в дом бесцеремонно вошли еще шесть человек, пятеро мужчин и женщина; они были одеты лучше, чем крестьяне, и среди них был священник.
      - Сколько народу в доме? - спросил священник.
      У него на груди в качестве эмблемы висело "Сокровенное сердце", а за поясом, рядом с четками, был заткнут пистолет.
      Я закрыла глаза и стала считать.
      - Приблизительно дадцать четыре, - сказала я ему, - считая нас самих. Среди ваших людей есть больные.
      - Дизентерия? - спросил он.
      - У двоих дизентерия, - ответила я, - а один тяжело ранен. У него ампутирована нога.
      Он обернулся к стоявшей возле него женщине, которая уже поднесла к носу платок. На ней был военный мундир, надетый поверх ярко-зеленого платья, а на рассыпанных по плечам локонах красовалась шляпа, украшенная пером.
      - В доме дизентерия, - сказал он ей. - Впрочем, в остальных домах то же самое. Здесь, по крайней мере, чисто.
      Женщина пожала плечами.
      - Мне нужна постель, - сказала она. - И отдельная комната. Ведь больных можно поместить в другом месте, правда?
      Священник прошел мимо меня.
      - Есть у вас наверху комната для этой дамы? - спросил он у Эдме.
      Я заметила взгляд Эдме, обращенный на "Сокровенное сердце".
      - Комната у нас есть, - сказала она. - Пройдите наверх, там увидите.
      Священник вместе с женщиной поднялись наверх. Остальные четверо сразу же прошли на кухню. В гостиной несчастный раненый начал громко кричать от боли. Через минуту-другую священник снова спустился вниз.
      - Мадам останется здесь, - сказал он. - Она очень устала и голодна. Будьте любезны, отнесите ей что-нибудь поесть, и незамедлительно.
      - В доме не осталось еды, - ответила я. - Ваши люди съели все, что было на кухне.
      Он сердито поцокал языком и направился на кухню. Шум сразу же прекратился. Я слышала только голос священника, который сердито что-то говорил.
      - Он грозит им адом, - шепнула мне на ухо Эдме.
      Угрозы сменились монотонным речитативом. Все они хором стали читать "Аве, Мария", причем женские голоса доминировали, звучали громче. Потом священник вернулся в прихожую. У него самого был голодный вид, но есть он не стал.
      Некоторое время он смотрел на меня, а потом вдруг спросил:
      - А где раненый?
      Я проводила его в гостиную.
      - Раненый здесь, а там, дальше, двое больных дизентерией.
      Он пробормотал что-то в ответ, отстегивая четки, и прошел в гостиную. Я видела, что он взглянул на окровавленные бинты на ноге, но к бинтам не прикоснулся и рану осматривать не стал. Он поднес четки к губам страдальца, говоря: "Miseratur vestry omnipotens Deus"*.
      Я закрыла дверь в гостиную, оставив их наедине.
      Мне было слышно, как эта женщина, последняя из прибывших, ходит наверху в комнате, принадлежащей Мари и Пьеру. Поднявшись по лестнице, я открыла дверь и вошла. Женщина, распахнув дверцы шкафа, выбрасывала на пол висевшие там платья. Среди вещей моей невестки была великолепная шаль, которую ей подарила матушка. Женщина набросила эту шаль себе на плечи.
      - Поторопитесь с ужином, - сказала она мне. - Я не намерена ждать всю ночь.
      Она не потрудилась обернуться, чтобы посмотреть, кто это вошел.
      - Вам повезет, если там что-нибудь осталось, - сказала я. - Женщины, которые пришли сюда до вас, почти все уже съели.
      При звуке моего голоса, который был ей незнаком, она обернулась через плечо. У нее было красивое, хотя и неприятное лицо, в котором не было ничего крестьянского.
      - Думай, что говоришь, когда обращаешься ко мне, - сказала она. - Одно слово солдатам, что находятся внизу, и тебя выпорют за дерзость.
      Я ничего ей не ответила. Вышла и закрыла за собой дверь. Вот таких, как она, вылавливали по распоряжению комитета общественной безопасности и отправляли в Консьержери, а потом на гильотину. Жена или любовница вандейского офицера, она считала себя важной особой. Мне это было безразлично. На лестнице мне встретилась одна из крестьянских женщин, она несла наверх поднос с ужином.
      - Она этого не заслуживает, - пробормотала я. Крестьянка удивленно посмотрела мне вслед.
      Когда я снова вошла в гостиную, раненый тихо плакал. Кровь просочилась сквозь бинты и испачкала обивку дивана. Кто-то закрыл дверь, ведущую в комнату, где находились больные дизентерией. Священника не было видно.
      - Мы забыли про вино, - сказала Эдме, входя в гостиную из прихожей.
      - Вино? Какое вино? - спросила я.
      - Вино Пьера, - сказала она. - Там, в погребе, было около дюжины бутылок. Эти люди их нашли. Все бутылки уже стоят на столе. Горлышки они просто отбивают.
      Эмиль прокрался мимо меня и стоял, прислушиваясь, у дверей библиотеки.
      - По-моему, один из них там умирает, - пробормотал он. - Я слышу какие-то странные стоны. Можно, я открою дверь и посмотрю?
      Это было уже слишком. Наступил момент, когда я не могла больше выдержать. Что бы мы ни сделали, все будет бесполезно. Я чувствовала, что у меня начинают дрожать коленки.
      - Пойдемте наверх и закроемся там в какой-нибудь комнате, - сказала я.
      Когда мы выходили из гостиной, раненый на диване снова начал стонать. Его никто не слышал. На кухне все пели и смеялись, и прежде, чем запереть дверь в комнату Эдме, мы услышали грохот и звон разбитого стекла.
      Каким-то образом мы проспали эту ночь, просыпаясь каждые несколько часов, теряя счет времени. Нам мешали постоянное хождение в соседней комнате и плач - то ли плакали наши собственные дети, то ли вандейские, - определить было невозможно. Эмиль жаловался на голод, несмотря на то, что хорошо поел днем. У нас с Эдме не было ни крошки во рту с самого утра.
      Мы, наверное, крепко уснули к рассвету, потому что около семи нас разбудили звуки церковного колокола. Это был радостный звон, так звонят на Пасху.
      - Звонят вандейцы, - сказала Эдме. - Они собираются праздновать, служить мессу в честь захвата города. Пусть подавятся своей мессой.
      Дождь прекратился. Унылое солнце пыталось пробиться на небо сквозь белесую пелену.
      - На улице никого нет, - сказал Эмиль. - В доме напротив закрыты все ставни, их еще не открывали. Можно, я спущусь и посмотрю, что делается на улице?
      - Нет, - сказала я. - Пойду сама.
      Я пригладила волосы, оправила платье и отперла дверь.
      В доме царила тишина, если не считать громкого храпа в одной из комнат. Дверь была полуоткрыта, и я туда заглянула. Женщина с ребенком спала на кровати, рядом с ней - мужчина. На полу спал один из детей другой женщины.
      Я прокралась наверх и заглянула в гостиную. Там царил полный беспорядок - на полу валялись разбитые бутылки, как попало, спали люди. Человек с ампутированной ногой по-прежнему лежал на диване, но на самом краю, закинув руки за голову. Он тяжело дышал, при каждом вдохе из горла вырывался хрип. Он, по-видимому, был без сознания. Дверь, ведущая в библиотеку Пьера, по-прежнему была закрыта, и я не могла зайти к больным и узнать, как они себя чувствуют, потому что боялась наступить на спящих.
      В кухне царил такой же разгром - все было испорчено и переломано, валялись разбитые бутылки и остатки пищи, повсюду было разлито вино. На полу спали четверо, среди них одна женщина, поперек колен у нее спал ребенок. Когда я вошла, никто не пошевелился, и я поняла, что они будут так лежать целый день. Достаточно было окинуть взглядом кухню и заглянуть в кладовку, чтобы понять, что есть в доме нечего.
      Как-то раз, давным-давно, когда мы были детьми, в Вибрейе приехал бродячий зверинец, и отец повел нас с Эдме смотреть зверей. Они сидели в клетках, и мы не могли долго там находиться, пришлось уйти из-за невыносимой вони. Так вот, в нашей кухне пахло точно так же, как в тех клетках. Я вернулась наверх, позвала Эдме и Эмиля, и мы пошли в задние комнаты, где находились Мари и все остальные. Они страшно беспокоились, не зная, что с нами. Дети капризничали, требовали завтрака, бедная собака отчаянно просилась гулять.
      - Давайте, я ее выведу, - предложил Эмиль. - Они все равно спят. Мне никто ничего не скажет.
      Эдме покачала головой, и я поняла, о чем она думает. Если собака окажется на улице хотя бы на минуту, любой прохожий тут же может поймать ее и убить, чтобы потом съесть. Если у нас в кладовой пусто, у других, наверное, тоже ничего нет. В Ле-Мане восемьдесят тысяч вандейцев, они должны каким-то образом питаться...
      - У тебя есть что-нибудь для детей? - спросила я.
      Мари удалось сберечь четыре хлебца, несколько яблок и кувшин прокисшего молока. У вдовы нашлось три баночки варенья из черной смородины. Воды было достаточно, так что можно было сварить кофе. Надо было довольствоваться тем, что есть; дров, слава Богу, было сколько угодно.
      Мы втроем выпили кофе, зная, что это, вероятно, единственное, что это единственная еда на весь день, а потом заперли за ними дверь и вернулись в свою комнату. Мы просидели там все утро, по очереди наблюдая за комнатой из окна, и около полудня Эмиль, который в это время дежурил, доложил, что в доме напротив наблюдается какое-то движение.
      Из дома вышли трое вандейцев, они стояли, потягиваясь, потом к ним присоединился третий, потом четвертый; они о чем-то посовещались и пошли вверх по улице.
      В нашем доме тоже зашевелились. Мы услышали, как внизу открылась дверь, и двое наших "постояльцев" вышли на улицу вместе с женщиной и ребенком, которые спали в кухне. Они тоже куда-то пошли вслед за теми.
      - Они голодные, - сказал Эмиль. - Пошли, наверное, искать, нельзя ли что-нибудь промыслить.
      - Как будто смотришь какую-то пьесу, - заметила Эдме. - Смотришь и не знаешь, чем кончится. А потом оказывается, что это вовсе не актеры, а просто люди, которые живут настоящей жизнью.
      Вдруг на улице показалась карета; на козлах сидел человек в военном мундире и с белой кокардой на шляпе. Карета остановилась у наших дверей.
      - Это тот священник, - сказала Эдме. - Ему надоело ходить пешком, вот он и попросил его подвезти.
      Она была права. Из кареты вылез священник и стал стучать в нашу дверь. Мы слышали, как ему открыли и впустили его в дом. Внизу о чем-то негромко переговаривались, а потом мы услышали шаги на лестнице и стук в дверь стучали в комнату в конце коридора. Это была спальня моего брата, а вчера там поселилась женщина в зеленом платье.
      - Интересно, что он собирается там делать? - шепотом сказал Эмиль.
      Эдме что-то пробормотала, и Эмиль хихикнул, едва не подавившись от смеха и засунув кулак себе в рот, чтобы не расхохотаться во весь голос.
      Минут через пять окно в спальне распахнулось, и мы услышали, как священник крикнул что-то солдату, сидевшему на козлах. Солдат ответил, и тут же один из крестьян вышел на улицу и взял лошадь под уздцы, а солдат зашел в дом и стал подниматься по лестнице.
      - Как, сразу двое? - прошептал Эмиль, давясь от истерического смеха.
      Вскоре мы услышали, как по лестнице волокут что-то тяжелое, и, выглянув на улицу, увидели, что священник вместе с солдатом тащат из спальни комод Мари. С помощью одного из крестьян его погрузили в карету.
      - О нет, - пробормотала Эдме, - нет, нет!
      Я крепко схватила ее за руку.
      - Успокойся! - велела я ей. - Мы все равно ничего не сможем сделать.
      Теперь женщина в зеленом платье стала выкидывать из окна вещи, принадлежащие Мари: туфли, меховую накидку, несколько платьев и, очевидно, не удовлетворившись, принялась за постель. Вниз полетели оедяла и стеганое покрывало, которым Мари закрывала кровать с первого дня своей замужней жизни. Больше эта особа, очевидно, не нашля ничего, стоящего внимания, потому что вскоре мы услышали, как она спускается по лестнице, и вот уже она стоит на улице и разговаривает со священником и солдатом. Говорили они громко, и нам было все слышно.
      - Что решили? - спросила она, и солдат со священником стали совещаться между собой, но слов разобрать мы не могли, заметили только, что солдат указал в сторону центра города.
      - Если принц Таллемон считает, что нужно оставить город, - говорила женщина, - то можете быть уверены, так оно и будет.
      Они еще о чем-то поговорили, еще поспорили, а потом женщина и священник сели в карету, солдат забрался на козлы, и они уехали.
      - Этот священник даже не зашел ни к раненому, ни к больным дизентерией, - сказал Эмиль. - Только тем и занимался, что помогал этой тетке красть мамины платья и вещи.
      Пример священника оказался заразительным для крестьян, которые теперь пробудились от своего пьяного сна, потому что во всем доме - в гостиной, в кухне, на лестнице - поднялся невероятный шум. Они тоже тащили из дома все, что попадалось под руку: горшки и кастрюли, камзолы и сюртуки Пьера, висевшие в шкафу в прихожей.
      И вдруг я вспомнила наших рабочих из Шен-Бидо и их мародерские походы в Отон и Сент-Ави. То, что делалось по отношению к другим, постигло и нас самих.
      "Но, конечно же, это было не совсем то же самое, - говорила я себе. Конечно же, Мишель и наши ребята вели себя иначе".
      Впрочем, возможно, что и нет. Возможно, что они вели себя совершенно так же. А из окна Шато Шарбоньер на национальных гвардейцев смотрели женщины и мальчик, совсем так же, как мы сейчас смотрим на вандейцев.
      - Мы не можеи им помешать, - сказала я Эдме. - Лучше не будем больше смотреть.
      - Я не могу не смотреть, - сказала Эдме. - Чем больше я смотрю, тем больше ненавижу. Я никогда не думала, что можно так ненавидеть.