Время уже перевалило за полдень, и мы оба устали и проголодались. Не привыкшие к большому городу, мы зашли слишком далеко и не представляли себе, где находимся. "Красная Лошадь" могла быть на востоке, на западе, далеко от нас или в двух шагах - мы не имели ни малейшего представления, где именно. Нам попалось маленькое кафе, не то, чтобы очень привлекательное и не слишком чистое, но мы, тем не менее, там пообедали, и даже неплохо. Мальчик, который подавал нам еду, сообщил Мишелю, что это место называется Фобур Сент-Антуан. Тут я вспомнила, что лаборатория Робера находится где-то поблизости.
      Когда мы закончили есть, я спросила, как найти улицу Траверсьер, и мальчик показал мне пальцем. Она была всего в пяти минутах ходьбы. Мы с Мишелем обсудили, что делать дальше, и решили отправиться в лабораторию номер дома я знала, - и посмотреть, не там ли Робер. Я велела Мишелю подождать меня на улице, мне хотелось сначала поговорить с Робером наедине.
      Улица Траверсьер казалась бесконечной, там были сплошь лавки и склады, и я была рада обществу Мишеля. Там, кроме всего прочего, было довольно много рабочих, провожавших нас любопытными взглядами, и возчиков, которые погоняли измученных лошадей, запряженных в тяжело нагруженные телеги, осыпая несчастных ругательствами.
      - Н-не могу я этого понять, - вдруг сказал Мишель. - Почему он не остался в Брюлоннери? Чего ему там не хватало? Он похож на Исава - продал свое первородство за чечевичную похлебку. Ну скажи на милость, чего он добился, живя такой жизнью? Разве стоило ради этого бросить все, что у него было?
      Он указал на черно-серые дома, на сточную канаву посередине мостовой, на грубого извозчика, нещадно хлеставшего своих лошадей.
      - Ничего, - ответила я, - если не считать права называться парижанином. Для нас это не имеет значения, а для него имеет.
      Наконец мы дошли до номера сто сорок четыре. Высокий сырой дом с примыкающим к нему двориком. Я сделала Мишелю знак подождать, пересекла дворик и стала читать фамилии, нацарапанные на входной двери. Наконец мне удалось разобрать выцветшие буквы, составляющие фамилию Бюссон и стрелку, указывающую в сторону подвала. Я ощупью спустилась по лестнице, ведущей в уставленный ящиками коридор, и он привел меня в большую пустую комнату, в центре которой находилась печь - это, должно быть, и была лаборатория. Пол в комнате был покрыт пылью и завален мусором; там, похоже, не подметали несколько недель.
      Из маленькой комнатки, расположенной по соседству, доносились звуки голосов и стук молотка, поскольку дверь в нее была полуоткрыта. Пройдя по замусоренному полу к дверям комнатки, я увидела брата, он сидел за столом, заваленным бумагами, которые находились в полном беспорядке. Возле него на коленях стоял рабочий, забивавший гвоздями крышку какого-то ящика. Робер поднял голову как раз в тот момент, когда я входила в дверь, и на какое-то мгновение на его лице появилось выражение удивления и страха, словно у животного, попавшего в ловушку. Однако он быстро пришел в себя и поднялся мне навстречу.
      - Софи! - воскликнул он. - Почему, скажи на милость, ты не известила меня, что находишься в Париже?
      Он обнял меня и поцеловал, велев рабочему оставить свое дело и выйти из комнаты.
      - Как давно ты здесь и как тебе удалось найти этот дом? Прошу прощения за беспорядок, я продаю лабораторию, как ты понимаешь.
      Он обвел рукой комнату и пожал плечами, слегка засмеявшись, и у меня создалось впечатление, что он извиняется не за беспорядок, а за то, какими жалкими оказались его владения. Слова "моя лаборатория", которые он произносил в прошлом, вызывали в моем воображении великолепное обширное помещение, хорошо оборудованное и содержащееся в образцовом порядке, отнюдь не этот мрачный подвал, где окна были расположены под самым потолком и все равно не достигали уровня улицы.
      - Я приехала вчера, - сообщила я ему. - Остановилась в "Красной Лошади". А утром заходила в лавку в Пале-Рояле.
      Он сделал глубокий вдох, некоторое время смотрел на меня, а потом внезапно расхохотался.
      - Ну и как? - спросил он. - Значит, теперь ты знаешь мой секрет, то есть один из моих секретов. Что ты о ней думаешь?
      - Очень хорошенькая, - ответила я, - и очень молодая.
      Он улыбнулся.
      - Двадцать два года, - сказал он. - Прямо из приюта в Севре. Понятия не имеет о том, что такое жизнь, не умеет даже подписать свое имя. Впрочем, я узнал от людей, которые работают в приюте, все, что касается ее родителей. Здесь совершенно нечего стыдиться. Она родилась в Дудене, отец ее был торговцем, не особенно крупным, а мать - племянница знаменитого Жана Барта, капитана пиратского судна. В ее жилах течет хорошая кровь.
      Теперь настал мой черед улыбнуться. Неужели он действительно думает, что меня занимает ее происхождение? Если она ему нравится и он решил на ней жениться, вот и отлично, все остальное значения не имеет.
      Ты знаешь о ее семье значительно больше, чем она о твоей, - заметила я. - Я и не подозревала, что у тебя есть брат, которому принадлежит замок между Ле-Маном и Анжером.
      На какой-то миг он смутился, но потом снова рассмеялся, вытер пыль с одного стула и заставил меня сесть.
      - Да ладно, - сказал он. - Она ведь решительно ничего не понимает, а это так интересно. Мне кажется, что моя любовь доставляет ей еще больше удовольствия оттого, что она считает меня важной персоной, дворянином, которого преследует злая судьба. Стеклодув на грани банкротства - это ведь не такое уж ценное приобретение. Зачем лишать молодую девицу иллюзий?
      Я оглядела комнату, еще раз отметив разбросанные бумаги и общий беспорядок.
      - Значит, это правда? - спросила я. - Ты снова до этого дошел?
      Он кивнул головой.
      - Я оставил доверенность на ведение дел одному своему другу, - сказал он, - стряпчему старого парламента. Его зовут мсье Мушо де Бельмон. Он разделается со всеми моими кредиторами, проследит за продажей лаборатории и лавки, и, если удастся что-нибудь спасти, в чем я сомневаюсь, то положит деньги в Ле-Манский банк на имя Пьера. Во всяком случае, он напишет Пьеру после моего отъезда, сообщив ему все обстоятельства, слишком запутанные для того, чтобы я сейчас мог тебе их объяснить.
      Я смотрела на него, ничего не понимая. Он же делал вид, что поглощен разборкой бумаг.
      - Отъезда? - спросила я. - Какого отъезда? Куда ты уезжаешь?
      - В Лондон, - ответил он после минутной паузы. - Я эмигрирую. Покидаю страну. Здесь мне больше делать нечего. А там нужны гравировщики по хрусталю. Меня ожидает место у одного из самых крупных стеклоделов в Лондоне.
      Я была потрясена. Я думала, что он уезжает из Парижа в Нормандию, где было несколько стеклозаводов, или даже что он возвращается в наши края, где его знают и уважают. Но я не могла себе представить, что он бежит из страны, эмигрирует, словно какой-нибудь трусливый аристократ, который не может примириться с новым режимом...
      - Не делай этого, Робер, - сказала я. - Умоляю тебя, не делай этого.
      - А почему, собственно говоря? - резко спросил брат. Он сердито дернул рукой, смахнув со стола бумаги на пол. - Что меня здесь держит? Только долги, долги и долги, а потом наверняка и тюрьма. В Англии я начну новую жизнь, никто не будет задавать мне вопросов, а молодая жена придаст мне мужества. Все уже решено, и никто не заставит меня отказаться от принятого решения.
      Я поняла, что мне не удастся ни в чем его убедить.
      - Робер, - ласково сказала я. - Со мной приехал Мишель. Он дожидается на улице.
      - Мишель? - Снова в глазах Робера мелькнуло выражение животного, попавшего в капкан. - Он был с тобой в Пале-Рояле? - спросил Робер.
      - Нет, я ходила туда одна. Я ничего не сказала ему о том, что ты снова женился.
      - Это как раз меня не очень беспокоит. Это он поймет. А вот мой отъезд... - Робер помолчал, глядя прямо перед собой. - Пьер пустился бы в бесконечные споры, но он, по крайней мере, способен видеть две стороны вопроса. А Мишель - это другое дело. Он фанатик.
      Я снова приуныла. С моей стороны было ошибкой взять с собой Мишеля. Если бы я только знала о намерениях Робера оставить страну, я бы никогда этого не сделала. Дело в том, что мой старший брат нашел верное слово. Мишель никогда этого не поймет. Он действительно фанатик.
      - Все равно придется ему сказать, пойду, позову его.
      Робер прошел через комнату к окну и крикнул:
      - Мишель, иди сюда, негодяй ты этакий! Мишель!
      Я увидела, как в окне у нас над головой показались ноги брата и задержались там на мгновение. Потом он что-то крикнул в ответ, и ноги исчезли. Робер прошел в лабораторию, и вскоре я услышала, как они здороваются друг с другом, услышала их смех, и братья вошли в комнату вместе, держась за руки.
      - Ну что же, признаюсь, вы загнали меня в мою собственную нору, словно барсука, - говорил Робер. - Как видите, у меня не осталось никакого оборудования. Все пусто. А ведь раньше здесь делались большие дела, я неплохо здесь потрудился.
      Я видела по обескураженному лицу Мишеля, что его, так же, как и меня, поразило то обстоятельство, что Робер, его обожаемый старший брат, работает в этом жалком подвале.
      - Конечно, я в этом уверен, - вежливо сказал он. - Всякое помещение будет иметь жалкий вид, когда в нем ничего нет, и печь погашена.
      Для того, чтобы избежать разговоров на эту тему, Робер вдруг наклонился и поднял с пола какой-то сверток.
      - Впрочем, кое-что удалось сохранить, - сказал он, снимая бумагу и торжественно выставляя на стол бокал. - Наш знаменитый кубок.
      Это был бокал с королевскими лилиями, изготовленный в Ла-Пьере для Людовика XV почти двадцать лет назад.
      - Я уже снимал с него копии и собираюсь делать это снова, - сказал Робер. - Там, куда я уезжаю, бокал с таким символом можно будет продавать за двойную цену.
      - А куда ты уезжаешь? - спросил Мишель.
      Мне стало жарко, я почувствовала, что приближается гроза. Робер взглянул на меня в притворном смущении.
      - Скажи ему, что ты обнаружила сегодня в лавке, - велел он мне.
      - Робер снова женился, - сказала я. - Я не хотела тебе говорить, не получив его разрешения.
      Теплая улыбка осветила лицо Мишеля, он подошел и хлопнул брата по плечу.
      - Я очень рад, - сказал он. - Это лучшее, что т-ты мог сделать. С-софи просто дурочка, что сразу мне не сказала. Кто она?
      Робер начал рассказывать о сиротском приюте, и Мишель одобрительно закивал головой.
      - П-похоже, она красавица, - сказал он, - и ничего о себе не воображает. Я так и знал, что ты женишься, но боялся, что выберешь себе какую-нибудь высокмерную девицу с аристократическими предрассудками. Так как же ты собираешься дальше жить, если ты продал лавку и это заведение?
      - В этом все и дело, - сказал Робер. - Я вынужден оставить Париж. Я уже объяснил Софи: меня преследуют кредиторы, и мне совсем не улыбается перспектива снова угодить в Ла-Форс.
      Он снова сделал паузу, и я видела, что он обдумывает, как бы смягчить удар, который собирается нанести.
      - П-приветствую твое желание уехать из Парижа, - сказал Мишель. Просто не могу понять, как ты до сих пор мог выносить этот город. Возвращайся к нам, старина. Если не в Шен-Бидо, то по крайней мере куда-нибудь недалеко оттуда. Послушай, ведь можно, наверное, как-нибудь договориться с нынешним хозяином Ла-Пьера. Все сейчас переходит из рук в руки. Аристократы перепуганы насмерть, они бегут из страны, как крысы, и поэтому повсюду открываются великолепные возможности. Мы найдем тебе что-нибудь, т-ты не беспокойся. Забудь про свои долги.
      - Все это бесполезно, - перебил его Робер. - Слишком поздно.
      - Чепуха, - настаивал Мишель, - ничуть не поздно. Я знаю, что последние несколько месяцев в делах был застой, но теперь положение с каждым днем исправляется. Всех нас ждет великолепное будущее.
      - Нет, - отвечал Робер. - Франция погибла.
      Мишель с недоумением посмотрел на брата. Было такое впечатление, что он не расслышал его слова.
      - Во всяком случае, таково мое мнение, - сказал Робер, - и поэтому я уезжаю. Эмигрирую. Я везу свою молодую жену в Лондон. Там нужны гравировщики по хрусталю, и, как я говорил Софи, меня уже ждет работа. Там у меня есть друзья, они все и устроили.
      Воцарилось тягостное молчание. На Мишеля больно было смотреть. Лицо его побелело, брови, которые на белом фоне казались черными, как уголь, сошлись над переносицей, образовав прямую линию, совсем так же, как это бывало у отца.
      - Друзья, - сказал Мишель. - Ты хочешь сказать: предатели.
      Робер улыбнулся и сделал шаг к брату.
      - Ну, успокойся, - сказал он. - Не торопись с выводами. Просто я не особенно верю в то, что может сделать нынешнее Собрание для торговли и промышленности, да и вообще. Эти последние месяцы в Париже многому меня научили. Очень приятно быть патриотом, но человек должен думать и о собственном будущем. А при существующем положении вещей для меня во Франции будущего нет. Поэтому я уезжаю.
      Когда Робер обанкротился, в год смерти нашего отца, Мишель не жил дома, он находился в Берри. Стыд и позор, которые испытала тогда вся семья, его миновали, он их не почувствовал. Мне кажется, что если он вообще об этом думал, то считал, наверное, что Роберу не повезло. Во второй раз, в восемьдесят пятом, он был слишком занят своими делами - был хозяином Шен-Бидо - и своей дружбой с Франсуа, и у него не оставалось времени на то, чтобы беспокоиться о делах старшего брата. Робер всегда был мотом, его постоянно подводили друзья. Но теперь дело обстояло иначе.
      - Ты написал Пьеру, сообщил ему об этом? - спросил Мишель.
      - Нет, - сказал Робер. - Я напишу ему перед отъездом. Во всяком случае, мой поверенный, которому я поручил уладить все дела, напишет ему и все объяснит.
      - А как же Жак? - спросила я.
      - Об этом я тоже договорился. Пьер будет его опекуном. Я предполагаю оставить Жака у матери. Насколько я понимаю, она сможет его обеспечить. А там уж пусть сам пробивает себе дорогу в жизни.
      Можно было подумать, что он отдает распоряжение о каком-нибудь ящике, который нужно доставить туда-то и туда-то, а не о судьбе собственного сына. Безразличие, звучавшее в его голосе, не было для меня новостью. Это был Робер, с которым я ехала в Сен-Кристоф, Робер, который только что потерял свою жену Кэти, человек, который жил только сегодняшним днем. Человек, которого совершенно не знал его младший брат. Глядя в глаза Мишелю, я видела, как рассыпаются в прах иллюзии, которые он лелеял на протяжении всей своей жизни. Все, что говорил Робер, когда приезжал к нам в Шен-Бидо после падения Бастилии - о патриотизме, о заре новой жизни, - оказалось ложью, обыкновенными баснями. Сам Робер ничему этому не верил.
      Возможно, после потери моего первого ребенка я немного очерствела. Никакие слова Робера, никакие его поступки не могли больше меня удивить. Если он предпочитает уехать от нас таким образом - пусть даже мое сердце разрывается от этой мысли, - это его дело, а не мое и не наше.
      Я не думала, что Мишель так это воспримет. Его вера разлетелась в прах. Он поднял руку, чтобы освободить галстук. На какой-то момент мне показалось, что он сейчас задохнется; лицо его из бледного стало пепельно-серым.
      - Так это окончательно? - спросил он.
      - Окончательно, - подтвердил Робер.
      Мишель обернулся ко мне.
      - Я возвращаюсь в гостиницу, - объявил он. - Если хочешь, пойдем со мной. Я уезжаю утренним дилижансом. А если хочешь, оставайся, это твое дело, решай сама.
      Робер ничего не сказал. Он тоже побледнел. Я смотрела то на одного, то на другого. Я любила их обоих.
      - Вы не можете так расстаться, - сказала я им. - В былые времена, когда у вас случались размолвки с отцом, вы всегда стояли против него втроем. Между собой мы никогда не ссорились. Прошу тебя, Мишель.
      Мишель ничего не ответил. Он повернулся на каблуках и пошел прочь из лаборатории. Я бросила беспомощный взгляд на Робера и пошла за ним.
      - Мишель! - крикнула я. - Может быть, мы больше никогда его не увидим. Неужели ты хотя бы не пожелаешь ему счастья?
      - Счастья? - отозвался Мишель, обернувшись через плечо. - Все счастье, к-которое ему может понадобиться, он заб-бирает с собой вместе с этим кубком. Б-благодарю Бога, что отец не дожил до этого дня.
      Я снова оглянулась на Робера, который смотрел на нас - странная потерянная фигура, затерявшаяся среди беспорядочно разбросанных бумаг в этой мрачной подвальной комнатушке.
      - Я приду к тебе утром, - сказала я. - Приду в Пале-Рояль попрощаться.
      Он пожал плечами - странный жест полунасмешки-полуотчаяния.
      - Будет разумнее, если ты сядешь в дилижанс и отправишься домой, сказал он.
      Секунду я колебалась, а потом быстро подошла к нему и обняла его.
      - Если в Англии не заладится, - сказала я, - мы будем тебя ждать. Всегда, Робер.
      Он поцеловал меня, на лице его мелькнула ничего не значащая улыбка.
      - Ты единственный человек, - сказал он, - единственный из всей семьи, который меня понимает. Я этого не забуду.
      Взявшись за руки, мы прошли через заваленную мусором лабораторию и поднялись по лестнице вслед за Мишелем. Рабочий куда-то исчез. Мишель ожидал меня в маленьком дворике.
      - Береги Шен-Бидо, - сказал ему Робер. - Ты ведь такой же отличный мастер, как и наш отец, ты это знаешь. Этот кубок я возьму с собой в Лондон, но фамильную честь я оставляю в твоих руках.
      Я чувствовала, что со стороны Мишеля достаточно было бы одного жеста, и Робер остался бы. Улыбка, пожатие руки, и они снова начали бы спорить, решение было бы отложено, и положение было бы спасено. Если бы здесь во дворике стоял Пьер, не было бы такого озлобления. Иллюзии были бы утрачены, но остались бы сочувствие, незримая нравственная связь. Мишель был сделан из другого теста. Если была задета его гордость, для него это был конец. В его словаре не было слова "прощение". Он смотрел на Робера через маленький дворик, и в глазах у него была такая мука, что я готова была заплакать.
      - Не г-говори мне о чести, - сказал он. - У т-тебя никогда ее не было, как я теперь понимаю. Ты самый обыкновенный предатель и мошенник. Если у нашей страны не будет счастливого будущего, это произойдет по вине таких людей, как ты. Как т-ты, б-б-... - Слово "брат" привычно просилось на язык, но он его так и не произнес и, повернувшись, чуть не бегом, выскочил на улицу, продолжая бормотать: - Как т-ты, как т-ты!
      Словно не было всех этих лет. Он снова был обиженным ребенком, который не понимает, за что его обидели. На Робера он так и не оглянулся. Я бегом догнала Мишеля и пошла рядом с ним по улице Траверсьер, пока нам, слава Богу, не попался фиакр и не довез нас до "Красной Лошади". Мишель сразу же пошел к себе в комнату и заперся на ключ.
      На следующее утро мы сели в дилижанс, не говоря ни слова о Робере и о том, что произошло. Только ближе к вечеру, когда наше путешествие уже близилось к концу, Мишель обернулся ко мне и сказал:
      - Можешь сама рассказать Франсуа о том, что произошло. Я больше не желаю об этом говорить.
      Яркие краски нового мира померкли и для него тоже.
      Глава тринадцатая
      Поступок Робера, то, что он эмигрировал, явилось глубоким потрясением для всей семьи. Женитьба его была воспринята как нечто естественное, хотя и поспешное, а вот то, что он покинул Францию в тот момент, когда страна нуждалась в каждом умном и образованном человеке, когда всеми силами нужно было доказать, что новый режим чего-то стоит - на это были способны только трусы и аристократы, да еще авантюристы вроде нашего братца.
      Пьер, который был поначалу так же потрясен, как и Мишель, несколько смягчился после того, как прибыли документы из Парижа, поняв, что оснований для осуждения меньше, чем он предполагал. Не было никаких сомнений в том, что все деньги до последнего су, вырученные от продажи лавки и лаборатории на улице Траверсьер, пойдут на уплату кредиторам, но даже этого будет недостаточно, чтобы полностью их удовлетворить. Робер снова жил не по средствам; снова обещал поставить товар, который так никогда и не доходил до заказчика; заключал контракты с коммерсантами на условиях, выполнить которые был не в состоянии. Если бы он не бежал из страны, ему неминуемо пришлось бы провести многие месяцы в тюрьме.
      - Мы могли бы общими усилиями выплатить его долги, - говорил Пьер. Если бы он только посоветовался со мной, этой трагедии можно было бы избежать. Теперь же он окончательно замарал свое имя. Ни один человек не поверит ему, если он скажет, что едет в Лондон усовершенствовать свои познания в изготовлении английского хрусталя. Эмигрант есть эмигрант. Все они предатели, изменники нации.
      Эдме, так же, как и Мишель, запретила произносить имя Робера в своем присутствии.
      - У меня больше нет старшего брата, - сказала она. - Для меня он все равно что умер.
      Теперь, уйдя от мужа, она занималась тем, что помогала Пьеру в его работе нотариуса: писала письма как заправский клерк, принимала вместо него клиентов, когда он был занят муниципальными делами. Она справлялась с работой не хуже любого мужчины, как говорил Пьер, и делала это в два раза быстрее.
      Матушку мою не слишком занимала политическая подоплека поступка Робера. Больше всего ее огорчило то, что он бросил сына. Конечно же, она возьмет Жака к себе, пусть живет в Сен-Кристофе, пока не вернется Робер; она отказывалась верить, что он не вернется, считала, что это вопрос всего лишь нескольких лет.
      "Робер ничего не мог добиться в Париже, - писала она нам, - почему, собственно, он рассчитывает на успех в чужой стране? Он вернется домой, как только новизна положения померкнет, и поймет, что не сможет одурачить англичан с помощью своего шарма".
      Я получила от Робера два письма вскоре после того, как он приехал в Лондон. Все виделось ему исключительно в розовом свете. Он и его молодая жена без всяких затруднений нашли себе жилье, и он уже работал гравировщиком в солидной фирме, где новые хозяева, по его словам, "очень с ним носятся". Он быстро осваивает английский язык. В том районе, где он живет, - кажется, он назвал его Панкрас, - обосновалась кучка французов с женами, приехавших в Англию, так что они не испытывают недостатка в обществе.
      "У герцога Орлеанского дом на Чапель-стрит, - писал он, - и хозяйкой там мадам Бюффон. Большую часть времени герцог проводит на скачках, но я слышал из достоверных источников, что ему, вероятно, предложат корону Нидерландов, Бельгии и Люксембурга. Если это случится, вполне возможно, что мои планы могут существенно измениться".
      Этого не случилось. Дальнейшие сведения о герцоге Орлеанском мы получили из статьи, помещенной в леманском журнале. Там говорилось, что герцог вернулся в Париж и предстал перед Собранием, чтобы принести клятву верности конституции. Это было в июле тысяча семьсот девяностого года, и в течение целого месяца я ожидала, что Робер, верный своим патронам, тоже вернется во Францию. Напрасные надежды. Письмо, наконец, пришло, однако оно было кратким, там не было ничего интересного, кроме известия, что Мари-Франсуаза ожидает своего первого ребенка. Что до герцога Орлеанского, то его имя вообще не упоминалось.
      Тем временем мы сами пережили первые девять месяцев нового режима, и хотя обещанный рай покуда не состоялся, промышленность и торговля заметно оживились. На не на что было жаловаться.
      Тяготы и лишения прошедшей зимы больше не повторились, не было и такого голода, хотя цены держались на прежнем высоком уровне, и народ ворчал. Общий интерес и оживление, поддерживавшие в нас бодрость, вызывали декреты, выпускаемые каждый месяц Национальным собранием; они заменяли стране законы.
      Старые привилегии были аннулированы, и теперь каждый человек в стране мог улучшить свое положение и добиться высоких постов, если для этого у него было достаточно ума и энергии. Была изменена система судопроизводства, к великой радости моего брата Пьера, и теперь для того, чтобы признать человека виновным, недостаточно было решения судьи, это мог сделать только гражданский суд в присутствии присяжных. В армии офицером мог стать любой солдат, и в связи с этим многие прежние офицеры эмигрировали из страны, что не явилось для нее большой потерей.
      Самым тяжелым ударом для тех, кто придерживался прежних взглядов, были реформы в области церкви. Для людей же вроде моего брата Мишеля они были самым великим достижением великого тысяча семьсот девяностого года. В феврале были запрещены монашеские ордена. Это было только начало.
      - Н-не будет больше толстопузых монахов, пришел им конец! - весело воскликнул Мишель, услышав эту новость. - Придется им теперь потрудиться, как и всем прочим, чтобы заработать себе на пропитание.
      Четырнадцатого мая был издан декрет, объявляющий все церковные земли собственностью нации. Мишель, который командовал национальной гвардией в Пьесси-Дорен - надо честно признать, что его отряд состоял почти исключительно из наших рабочих со стекловарни, - испытал чувство наивысшего удовлетворения, когда явился в дом своего старинного врага кюре Конье и самолично вручил ему копию декрета.
      - Я еле удержался, - рассказывал он нам через несколько дней, - мне так хотелось собрать всю деревенскую скотину - всех коров и свиней - и п-пустить их на его поле. Пусть знает, что земля принадлежит деревне Плесси-Дорен, а не церкви.
      Дальше бедняге кюре пришлось еще хуже. В том же году в ноябре Собрание объявило, что каждый священник должен принести клятву Гражданскому Духовному Управлению, которое является частью государства, поскольку власти папы больше не существует, а если кто из священников откажется принести эту клятву, он отсраняется от должности, и ему запрещается отправлять требы.
      Кюре Конье отказался принести клятву, и кюре Конье пришлось уйти...
      - Д-два года я этого дожидался, - признался Мишель. - Когда Собрание, наконец, решится и объявит, к-как и к-когда будут продаваться церковные земли, я буду первым покупателем.
      Национальное Собрание больше всего на свете нуждалось в деньгах, чтобы укрепить пошатнувшееся финансовое положение страны, и были выпущены долговые обязательства, называемые ассигнациями и обеспеченные церковными землями, которые раздавались патриотам, желающим получить их в обмен на наличные деньги. Чем большим количеством ассигнат располагал человек, тем большим патриотом он считался в глазах своих собратьев, а позднее, когда началось действительное распределение земель, он мог обменять эти ассигнаты либо на землю, либо на соответствующее количество денег.
      "Приобретатель национальной собственности" сделалось почетным званием, предметом особой гордости, и в нашем округе Луар-э-Шер, Мондубло - дело в том, что при новой системе все департаменты Франции были переделены и получили новые названия, - мой брат Мишель и мой муж Франсуа стояли во главе списка людей, носящих этот титул.
      Уже в феврале девяносто первого года Мишель реализовал свои ассигнаты и купил имение некоего епископа где-то между Мондубло и Вандомом - шато и прилегающие к нему земли, что стоило ему тринадцати тысяч ливров, исключительно из ненависти к церкви.
      Он не собирался в нем жить. Поселил там одного крестьянина, чтобы тот обрабатывал землю, а сам намеревался только наезжать, ходить по земле и озирать свои владения, испытывая такое чувство, что он каким-то образом поквитался с кюре Конье и - еще более странным образом - со своим старшим братом. Робер растранжирил деньги, которые ему не принадлежали, обманывал своих компаньонов. Мишель же во имя народа намеревался так или иначе это компенсировать.
      Я не претендую на то, чтобы объяснить, как работала его мысль, знаю только одно: мало-помалу, по мере того, как он становился "приобретателем национальной собственности", в нем появилась любовь к власти ради самой власти. Помню - это было еще до того, как он купил землю, значит, примерно в ноябре тысяча семьсот девяностого года, - я как-то раз пришла навестить семью Делаланд, потому что болела их маленькая дочка, и мадам Делаланд мне сказала:
      - Наши мужчины, значит, отправляются нынче вечером в Отон с отрядом национальной гвардии.
      Я слышала об этом впервые, но мне не хотелось выглядеть перед ней неосведомленной, и я ответила:
      - Похоже, что так.
      Она улыбнулась и добавила:
      - Если они вернутся с таким же грузом, как год назад, во времена лесных патрулей, всем нам будет неплохо. Говорят, Шарбоньер - это отличное имение, дом там прямо-таки набит всяким добром. Я велела Андре принести мне белья.
      - Долг национальной гвардии заключается в том, чтобы охранять собственность, а не в том, чтобы грабить, - холодно заметила я.
      Она рассмеялась.
      - Наши ребята понимают долг по-своему. К тому же, в наши дни все принадлежит народу. Мсье Бюссон-Шалуар сам это говорит.
      Я вернулась в дом, и когда мы все трое сели за стол обедать, я спросила Франсуа насчет предполагаемой экспедиции. Франсуа ничего не сказал. Как обычно, он бросил быстрый взгляд в сторону Мишеля.
      - Да, это правда, - коротко подтвердил брат. - Но н-нас интересует не шато, а его хозяин.
      - Хозяин? - удивилась я. - Но разве это не мсье де Шамуа? Он ведь командует гарнизоном где-то на границе, кажется, в Нанси.
      - Он самый, - ответил Мишель. - Но он изменник, все это говорят. А у меня есть сведения, что он прячется в шато де Шарбоньер, и я со своим отрядом намереваюсь его арестовать.
      Это было не мое дело, я не могла вмешиваться. Если мсье де Шамуа изменник, долг национальной гвардии заключается в том, чтобы его арестовать. Я знала это имение, оно находилось совсем недалеко, по дороге в Отон, до него можно было свободно дойти пешком. Знала я и мсье де Шамуа; в былые времена он покупал у нас стеклянную посуду и хрусталь, это был приятный любезный господин, он пользовался особым расположением нашей матушки. Мне казалось маловероятным, чтобы он вдруг сделался изменником. Он был офицер, служил в армии и не собирался эмигрировать.
      - Не забывай о вежливости, когда будешь его арестовывать, - сказала я. - В последний раз он, когда был здесь, приезжал выразить сочувствие по поводу смерти нашего отца, сразу после того, как он умер.
      - Пусть не рассчитывает на наше сочувствие, если вздумает сопротивляться аресту, - проворчал Мишель. - Скрутят руки и дадут пинок под зад, вот и все, что он получит.