Так уж повелось у лагерников, особенно среди земляков, что при разговоре на любую тему непременно пойдет речь и о «деле». Ну, а меня, как говорится, и медом не корми — узнать о новой судьбе.
      Котик в сорок третьем был старшим инженером Наркомата морского флота СССР. В это время его и взяли. В июньский вечер, теплый и звездный, как помнилось Котику, вернулся он с женой из Большого зала консерватории. Оба были под впечатлением вальсов Штрауса. Уселись пить чай и — звонок в передней.
      Через полчаса Ефрем Яковлевич очутился в тюремном боксе.
      — На смену «Сказкам Венского леса» пришла несуразная быль! — сказал он, ходя из угла в угол своей комнаты в десятом корпусе.
      Вел следствие подполковник Комаров.
      — Вы почему не вступали в партию? — спросил он.
      — Будь я коммунистом, вы спросили бы — почему я вступил в партию?
      — Отвечайте на вопрос! — прикрикнул Комаров.
      — Отвечу, гражданин подполковник. У нас в стране миллионы беспартийных, но они всей душой и сердцем с партией. В этом и сила советского народа, и тот самый «секрет», который никак не поймут наши зарубежные противники. Но вы-то, гражданин подполковник, должны понимать?
      — Читаете политграмоту?
      — Что вы! Отвечаю на вопрос.
      Комаров карандашом выбил по столу мелкую дробь и продолжал:
      — Вы получили от Ротшильда пятьдесят тысяч фунтов стерлингов на подрыв освоения Северного морского пути?
      Котик развел руками.
      — Что вы такое говорите, гражданин подполковник? Да за подобные вопросы вас надо, по меньшей мере, исключить из партии!
      Комаров разъярился. Привел Ефрема Яковлевича в кабинет высокого начальника — Абакумова. Тот принял подследственного с подкупающей вежливостью, сказал любезно (как говорит хозяин пришедшему гостю):
      — Садитесь! Раскрывайтесь.
      — В чем? — удивился Ефрем Яковлевич. — У меня нет ничего закрытого.
      — Значит, и с Ротшильдом, по-вашему, все придумано?
      — Чистейший анекдот, гражданин начальник!.. Спросите у моего следователя, он убедился: никакой силой нельзя заставить меня признать то, чего не было!
      — Плохо знаете нашу силу, — улыбнулся Комаров. — Все, все признаете! — зло проговорил он, опираясь руками о спинку кресла.
      Абакумов молча кивнул головой на дверь.
      Конвоир повел Котика по длинным коридорам.
      При последнем свидании Комаров с каменным лицом сказал:
      — Дорого вы обошлись мне, Котик… Фамилия у вас ласковая, а когти острые… Поедете в лагерь на десять лет. Не пугайтесь: лагерь — это строительство с ограниченной свободой.
      Наш разговор прервал лежавший в корпусе лейтенант, из подчиненных майора Яковлева: коренастый блондин, тщательно выбритый, с пролысиной, убегающим назад шишковатым лбом. Лейтенант вошел, с шумом распахнув дверку.
      Мы встали, вытянулись.
      — Кто?
      Он ощупал меня колкими глазами.
      — Медстатистик.
      — Сидайте!
      Вынул из пижамной куртки серебряный портсигар. Раскрыл.
      — Прошу!
      Ефрем Яковлевич взял папиросу.
      — А ты что, стесняешься? — спросил меня лейтенант.
      — Не курю, гражданин начальник.
      — Легкие бережешь?
      Он щелкнул крышкой портсигара. Подтянул штаны, присел на край стола, отодвинув посуду.
      — Котик! Как, по-твоему, будет война?.. Трумен опять там чего-то того…
      Ефрем Яковлевич усмехнулся.
      — Гражданин лейтенант, что вы задаете мне такой вопрос? Той десятки, которой наградили меня в МГБ, хватит вот как! — Он провел пальцем поперек кадыка.
      — Да ты что? Я не провокатор…
      Лейтенант ткнул в сторону Котика оттопыренным большим пальцем:
      — На всю жизнь перепуганный, ха!.. Ты кем на воле был?
      — Начальником юридического отдела Главсевморпути, старшим инженером…
      — Хо-хо!.. — перебил он. — А я думал правда пастором… И Шмидта знал? И Папанина?
      — Очень близко. Мои начальники…
      — Н-да… А зацепили тебя за что?
      — За шиворот…
      — Гм!.. Вот так и ни за что?
      — Да нет… Сказали, что получил пятьдесят тысяч фунтов стерлингов от Ротшильда на подрыв Севморпути…
      — Фи-ю-ю!.. От Ротшильда?.. Врешь!
      Лейтенант весь как-то внутренне сжался.
      — Можете не верить, но это было одним из обвинений…
      Лейтенант повел глазами на меня.
      — А тебя, когда брали, кем был?
      — Работал в правлении Союза писателей.
      Он щелкнул языком, почесал плешь.
      — Ишь, какие сидят!.. С вами только и поговорить о серьезных ситуациях. Так что, санитар, я… как тебе сказать?.. спросил про войну без всяких там прочих…
      Ефрем Яковлевич прищурился:
      — А как вы сами, гражданин начальник, полагаете: будет война?
      — Я?.. Гм!.. Черт ее знает! Все возможно… — Он подбоченился и заговорил тоном штатного оратора: — Надо силы мира укреплять, бороться с врагами внутренними и внешними, с империалистическими происками, черпать силы в массах…
      — У-у, да вы всю политику насквозь видите! — с непроницаемым лицом сказал Ефрем Яковлевич, хотя я заметил, что ему стоило больших усилий, чтобы не прыснуть.
      — Ты говоришь! — Лейтенант важно вздернул плечами и закачал ногой. — В совершенстве знаю и стратегию и тактику… Когда нужно рокирнемся, когда треба — и ход конем!.. Давай-ка, Котик, сгоняем партию в шахматы? Убедишься в моей теоретической подкованности!
      На десятом или двенадцатом ходу лейтенант смахнул фигуры с доски.
      — И все-то вы, черти, умеете!
      Уходил смущенный, раскрасневшийся. Очевидно, в каком-то кусочке мозга у него стало жечь… В дверях обернулся:
      — Я нарочно проиграл!
      Только вышел я из десятого корпуса, как вблизи вахты затрещала автоматная очередь. К воротам побежали надзиратели. Выскочили из корпусов врачи, санитары…
      — Что случилось?
      Неизвестность продолжалась недолго. В зону пришла бригада Акопяна, задержавшаяся на стройке. Работяги цепочками растянулись по двору, вытирали рукавами потные лбы.
      И ползла вместе с ними по баракам весть:
      — Зубного техника застрелили…
      Возвращаясь с общих работ, Королев у самых ворот вахты вышел из строя и кинулся в сторону с громким криком: «Убегаю-ю!..»
      Оружие было применено, как полагалось по инструкции, без предупреждения…
      «Кто убил Королева? — в ужасе думал я. — Кто разрешает провоцировать побеги?.. Кто утвердил инструкцию смерти?..»
      Где-то глубоко в моей душе зрел страшный ответ…
      Седьмой корпус стоял на пригорке. Оттуда хорошо была видна синеватая таежная ширь. Над ней бескрайнее небо, часто менявшее краски. Совершенно сказочными бывали заходы солнца весной. Бледно-зеленые, пурпуровые, синие, желтовато-розовые, фиолетовые лучи, сливаясь, обнимали полнеба. Чародейство света!
      В свободный вечерний час мы приходили на этот бугор. Задумчиво двигались по тропинке, не отрывая глаз от заката. Здесь, на малом клочке земли, жила обманчивая воля: не было надзирателей, никто тобой не командовал (только с вышек наблюдали), а впереди простор. Этот бугор и тропинку осужденные по 58-й статье прозвали «58-й авеню».
      В один из таких вечеров пришел на авеню и Флоренский. Глаза поблескивали: получил письмо от жены.
      — И хлебнула же горя моя Наташка! — рассказывал он. — Знает теперь, как долбить киркой вечную мерзлоту!.. Сейчас, слава богу, уже не на общих. Лаборантка в больнице. Занята, пишет, по горло… Молодчина она! За какое дело ни возьмется, досконально изучит… Один надзиратель спросил у нее: «Ты где и когда шпионила?» Она ответила: «Нигде и никогда». Надзиратель сказал: «Ну, если так, будем смотреть на вас с приятностью». И согласился приносить в зону нужные Наташке медицинские книги. Она пьет фенамин, ночи просиживает над конспектами. Вот послушайте…
      Флоренский вынул письмо.
      «…Все у меня подчинено тому, чтобы при встрече с тобой, моим мужем, другом и учителем, отчитаться за прожитые трудные годы и быть достойной тебя…»
      — Черт возьми! — Николай Дмитриевич сдернул очки, достал носовой платок. — Мошка в глаза лезет… И еще новость… потрясающая!.. Наш Белый Медведь, Достовалов Николай Иванович, шлет Наташке письма из ссылки! Она теперь все знает о моем лагерном житье-бытье. И главное — о компрессионном остеосинтезе!.. Наташка хочет быть достойной меня, а я… я склоняю голову перед ее мужеством и стойкостью!.. Какой же исключительный мужик этот Достовалов!..
      Я смотрел на восхищенное лицо Флоренского, казавшееся светло-красным в огнях заката, и вспомнил, что говорил мне о своем земляке-ивановце фельдшер Анатолий Медников, один из первых комсомольцев Ивановской губернии…
      После гражданской войны вернулся в родные места с красными ткачами-воинами и молодой хирург Флоренский. В Кохомской больнице он появился в потертой военной шинели и буденовке… Много трудился, чтобы восстановить запущенное лечебное хозяйство. Стал в Кохме первым бортхирургом: вылетал на самолете в дальние уголки губернии, к больным. Но чаще тащился на телеге, верхом на лошади или подсаживался в попутную машину… В первый же день Отечественной войны ушел на фронт… Трудно сложилась его судьба…
      На тропинку внезапно заявился надзиратель с приплюснутым лицом.
      — Флоренский, на вахту! Тамо конвой дожидается.
      Николай Дмитриевич попрощался. Он уезжал дня на четыре в Тайшет, в больницу вольнонаемных: неотложные операции.
      На «58-ю авеню» подходили лагерники.
      Вышел подышать свежим воздухом повар Жорка Пуртов, жилистый татарин с черными глазами, круглыми, как пуговицы. Он в теплых домашних тапочках, в синей куртке и синих шароварах, завязанных веревками у самых щиколоток. Руки за спиной. Для каждого наготове улыбка.
      Сзади Пуртова одиноко брел маленький Берлага — дирижер, окончивший Московскую консерваторию, — и грустно моргал глазами. Походил он на выпавшего из гнезда птенца, но когда на лагерной сцене становился за пульт, сразу словно вырастал, и руки его пели… только это бывало не часто…
      Временно снялся с поста и дневальный Жидков. Стоял, на краю пригорка и поглаживал длинную белую бороду.
      Прораб Иванишин, светло-русый, рябой, шел согнувшись (мучала язва желудка) и внимательно прислушивался к оживленному рассказу бригадира Акопяна.
      Терапевт Кагаловский, тыкая кулаком в воздух, доказывал какую-то истину постоянно строптивому «донскому казаку» Ермакову.
      Люди двигались и двигались… Плыл по бугру большой серый ком человеческой тоски…
      Ко мне подошел Тодорский. Он тяжело тащил опухшие ноги.
      Молча глядели мы на лучи заката.
      Давно мне хотелось задать Тодорскому сокровенный вопрос, но все не было удобного случая да и боялся бередить его душу. А тут вдруг спросил:
      — Скажи, как ты выдерживаешь такой срок заключения? Четырнадцать лет страданий ни за что!
      Александр Иванович долго не отвечал.
      — Трудный вопрос ты задал… Не знаю, как и объяснить… Длинен крестный путь до моей Голгофы. Его надо мерить не шагами, не верстами, а, как в монгольских степях, уртонами. Уртон — это, знаешь, верст шестьдесят!.. Вот так… Прошел я бог знает сколько таких уртонов, и бог знает сколько еще осталось. Сам дивлюсь, как можно брести по бесконечному тернистому пути с такой непосильной ношей… — Он чуть улыбнулся. — Извини за терминологию. Сказывается семинарское образование…
      Александр Иванович достал папиросу. Похлопал себя по карману. Оглядел проходивших. Заметил Жидкова.
      — Огонька не одолжите?
      — С преогромным удовольствием.
      Жидков, шевельнув щетинистыми бровями, протянул коробку спичек.
      — Поразительное зрелище! — сказал он. — На Рижском взморье при заходе солнца иногда вспыхивает на горизонте зеленый луч и тут же тонет в море. А здесь, изволите ли видеть, целый час перед глазами!
      И, забрав бороду в горсть, он пошел в домик начальника мыть полы. Ему все трудней было гнуть спину: болел позвоночник.
      Тодорский продолжал, склонившись ко мне:
      — Мы с тобой члены одной партии. Ты прекрасно знаешь, что это партия высочайшей выдержки и стойкости. И такими она учила быть каждого из нас… Да, товарищ, что и говорить! С тобой, со мной поступили жестоко. Тут страшная, чудовищная ошибка. Но ведь ошибаются люди, и партия сумеет преодолеть их ошибки, как бы высоко ни стояли те, кто в таких преступных ошибках виновен. Я в это верю, верю! Отсюда и терпение… Живет, товарищ, в нашей партии ленинская правда. Вот увидишь, восторжествует она, непременно!
      Тодорский мягко улыбнулся.
      — Если бы кто сторонний послушал, опять сказал бы: «С ума спятил старик! Его, карася, на сковородке жарят, а он кричит: „Да здравствует мужество!“» Но так сказал бы именно сторонний, чужой…
      Александр Иванович дышал тяжело, но голос его был твердым.
      — Кажется, Вересаев писал, что у человека есть спасительное свойство: привыкать ко всему, к любым условиям. Ты, я вижу, тоже освоился среди болезней и смертей. Привыкнешь и к топору и к лопате, хотя, должно быть, никогда в руках их не держал. Всякая работа сначала трудна. Но только сизифовы камни перетаскивать невозможно!
      Тодорский остановился, хлопнул меня по плечу.
      — А еще знаешь, что мне помогает? Могучий русский язык!
      — При чем здесь русский язык? — не понял я.
      — Вот при чем! — Он оперся на мою руку. — Стоим мы на вечерней поверке, точно слепые на паперти, беспомощные, униженные, переминаемся с ноги на ногу, ждем, покуда Нельга кончит измываться, подсчитает нас, двуногих! А мне такое стояние нипочем. Я смотрю не на злобное лицо надзирателя, а на деревья, освещенные последними лучами солнца, там, за зоной. В голове мелькают слова: «…и золотит верхушки лиственниц высоких…» Стараюсь возникшие вдруг слова, точно драгоценный камень, облечь в оправу. И все лагерное как бы застилается туманом. Я ухожу из обстановки человеческого унижения и бесправия в область прекрасного… Сознаться тебе, все эти годы у меня какая-то двойная жизнь, притом в двух крайностях: сугубо примитивная и сугубо творческая…
      — Александр Иванович, откуда это у тебя?
      — Откуда?..
      Тодорский помолчал немного, а потом задумчиво сказал:
      — В какой-то степени от Демьяна Бедного. Он прочитал мою книжку, отзыв Ильича, и был потом моим наставником и другом. Он и преподал мне «одиннадцатую заповедь»: ежедневно, независимо ни от чего, занимайся русским словом, сочиняй, пиши, шлифуй написанное. Иначе никогда не будешь грамотным литератором… Этой заповеди я следую и в лагере. Вот так и поэма родилась…
      Он притушил окурок.
      — Ну, ответил я на твой вопрос?
      — Ответил… Спасибо… А когда отошлешь поэму?
      Тодорский продолжительно вздохнул.
      — Решил не посылать. Все равно он ее читать не станет.
      Александр Иванович тряхнул мою руку и медленно пошел в барак.
      На тропинке появился Лисовский, в прошлом офицер Советской Армии. Лежал он в первом корпусе с язвой желудка. После обеда приходил в КВЧ и, сидя в стороне, играл на баяне… Мы разговорились с ним о предстоящем самодеятельном концерте. Из-за угла вынырнула фигура в черном халате. Узкогрудый, жилистый человек остановился передо мной.
      — Библиотекарь! Дайте книжку!
      Я вздрогнул. Человек этот до ужаса походил на следователя Чумакова. Как все равно двойник! Только был седым, изможденным.
      — Библиотека уже закрыта.
      Высокий голос человека звучал льстиво и просяще:
      — А-ай!.. Сделайте одолжение, откройте!
      — Вы из какого корпуса?
      — Из туберкулезного…
      — Так вам же книги выдает старший санитар.
      — Знаю… Но он отбирает на ночь. А у меня бессонница.
      Я не мог отвести глаз от лица этого человека: вылитый Чумаков!
      — Как ваша фамилия, товарищ?
      — Чумаков.
      Я оторопел.
      — Чумаков?!
      — Чумаков. Семен… — подтвердил он.
      «Отец! — мелькнула мысль. — Этот Семен, а тот Иван Семенович… И лицо, лицо!.. Или… невероятное совпадение?..»
      — У вас есть сын Иван?
      Чумаков на мгновение замер. Потом спросил осторожно:
      — А что?
      «Как ответить?» — соображал я.
      — Был у меня в Москве один знакомый, Иван Чумаков… Иван Семенович. Не ваш ли сын?
      — Нет у меня сына Ивана! — резко произнес больной и отшатнулся.
      Забыв о книгах, он направился к своему корпусу.
      — Постойте! — остановил Лисовский старика. — И мне знакомо ваше лицо.
      Больной вернулся, стал близоруко всматриваться в баяниста.
      — Кажется, и я встречал вас. А вот где, забыл!
      — Я вам напомню, — сказал Лисовский. — В Ченстохове! В фашистском лагере для военнопленных советских офицеров.
      — А! — выдохнул Чумаков.
      — Но вы были там под другой фамилией… Если не ошибаюсь — Петров?.. Выступали с антисоветскими лекциями.
      Чумаков начал судорожно отмахиваться от Лисовского и поспешил к себе на койку.
      — Продажная сволочь!.. «Забывчивым» стал… — бросил ему вслед Лисовский.
      …Перед отбоем я проходил мимо третьего корпуса. Два санитара вынесли на носилках покойника. Из-под простыни торчала остроконечная голова.
      «Тракцист» умер…

Необоримая сила