Наконец я ей сказал, что найду лучший способ поместить деньги, чем скупать дохлых кошек, и тут она взорвалась, повернулась и вышла вон со своей дохлятиной. На этом и прервались у нас всякие отношения с Джонсами. Миссис Джонс перешла в другую церковь и всю семью перетянула. Не хочу, говорит, водиться с убийцами. Ну, а вскоре настала очередь миссис Браун, той самой, что прошла здесь минуту назад. У нее был омерзительный старый желтый кот, и она так им дорожила, будто он ей родной брат. Так вот, этот самый кот однажды ночью примерил к своей шее капкан, и тот подошел ему настолько хорошо, таким оказался удобным, что кот улегся, свернулся калачиком и уже с ним не расставался. Таков был конец сэра Джона Болдуина.
      - Так звали кота?
      - Да. Здесь у кошек бывают клички, которые вас удивят. Мария, - обратился Смит к жене, - как звали ту кошку, что сожрала по ошибке у Хупера банку крысиного яда, побежала домой, и тут ее ударила молния, она ошалела, свалилась в колодец и чуть не утонула, прежде чем ее вытащили?
      - Это была кошка негритянского дьякона Джексона. Я помню только конец ее клички: Держитесь-Крепче-Иду-На-Выручку-Джексон.
      - Что ты, это другая. Это та, что съела коробку зейдлицкого порошка, а потом умудрилась напиться воды. Она подохла, и это считали большой потерей, но я никогда с этим не соглашался. Ну, хорошо, оставим клички. Так, значит, миссис Браун сначала хотела вести себя разумно, да только миссис Джонс не позволила. Подговаривала ее обратиться в суд, добиваться возмещения убытков. Та послушалась да еще набралась наглости потребовать семь шиллингов семь пенсов. Что тут началось! Все соседи собрались в суде. Разгорелись страсти, на триста ярдов кругом все перессорились, а ведь дружили много поколений.
      Так вот, я доказал, выставив одиннадцать свидетелей, что кошка эта была самого низкого и подлого нрава и что стоит она никак не больше погашенной почтовой марки, если взять здешнюю среднюю цену кошек. Но я проиграл дело. Да и на что я мог надеяться? Вся система здесь прогнила, нам не миновать революции и кровопролития. Понимаете, судье дают скудное, нищенское жалованье, хоть с голоду помирай, а потом спускают с цепи на публику, пусть выколачивает всякие судебные издержки и сборы и живет на них. Ясно, что из этого получается. Судья никогда не смотрит, на чьей стороне право, - никогда! Его интересует только одно - у какого клиента есть деньги. Так этот судья взвалил сборы, издержки и все остальное на меня. Потому что я мог заплатить звонкой монетой, понимаете? А он прекрасно знал, что если возложит ответственность на миссис Браун, как и следовало, то получит свою добычу в местной валюте.
      - Валюте? Как, разве на Бермудах есть своя валюта?
      - Да, есть - это лук. А цена на него упала тогда на сорок процентов, сезон уже три месяца как миновал. Значит, я проиграл дело. Пришлось уплатить за кошку. Да это что, хуже другое - сколько у всех из-за этого дела неприятностей! Порвано столько добрых отношений. Соседи друг с другом не говорят. Миссис Браун, когда у нее недавно родился ребенок, дала ему мое имя. Теперь она сразу решила его переменить. Она баптистка. И надо же, ребенок утонул, когда его второй раз крестили. А я еще надеялся, авось когда-нибудь мы опять подружимся. Теперь уж, конечно, этот потонувший ребенок раз и навсегда покончил с подобными надеждами. Сколько горя и неприятностей можно было избежать, если бы она крестила его сухим!
      Я видел, что он говорит правдиво и искренне. Какие волнения, как подорвана вера в справедливость суда - и все из-за семи шиллингов в уплату за кошку! Это помогало как-то оценить здешние масштабы.
      В этот момент мы увидели, что над домом в сотне ярдов от нас подняли приспущенный британский флаг. "Кто же умер, какой важной персоне воздаются такие почести?" - подумали мы. Нас сразу пронзила одна мысль: "Губернатора нет на острове, он уехал в Англию. Значит, умер британский адмирал".
      Тут мистер Смит тоже заметил флаг. Он сказал возбужденно:
      - Это над меблированными комнатами. Наверно, умер постоялец.
      Кругом подняли еще с десяток флагов.
      - Да, наверняка постоялец, - сказал Смит.
      - Но разве здесь будут вывешивать приспущенные флаги из-за постояльца, мистер Смит?
      - Конечно, будут, если он умер.
      Это опять позволяло оценить здешние масштабы.
      Ранние вечерние сумерки в воскресный день - очаровательное время в Гамильтоне на Бермудах. Здесь вполне достаточно мягкого бриза, благоухания цветов и покоя, чтобы человек вознесся мыслями к небу, и вполне достаточно дилетантской игры на пианино, чтобы он все время помнил о другом месте. В Гамильтоне есть много почтенных пианино, и все они играют, когда наступают сумерки. Возраст увеличивает и обогащает силы некоторых музыкальных инструментов, особенно скрипки, но, видимо, отвратительно влияет на пианино. Здесь увлекаются сейчас той же музыкой, какую эти пианино лепетали в младенчестве. Трогательно слышать, как они повторяют ее теперь, в дни своей астматической второй молодости, пропуская иногда ноту там, где выпал зуб.
      Мы присутствовали на вечерней службе в величественной епископальной церкви, стоящей на холме, где собралось сотен пять или шесть людей, белые и черные пополам, согласно обычной бермудской пропорции, и все хорошо одетые, тоже обычная вещь на Бермудах, ничего другого мы и не ждали. Была хорошая музыка, которую мы слушали, и проповедь тоже, несомненно, была хорошая, но в церкви стоял удивительно густой кашель, до нас доносились лишь призывы на самых высоких нотах. Когда после службы мы выходили из церкви, я случайно услышал, как одна девушка говорила другой:
      - Неужели ты платишь пошлину за перчатки и кружева? Я оплачиваю только почтовую марку. Мне их посылают в бостонском "Адвертайзере".
      Некоторые считают, что труднее всего на свете было бы создать женщину, способную понять, что нехорошо заниматься контрабандой. И абсолютно невозможно создать женщину, которая, понимает ли она это или нет, отказалась бы обойти таможню при первом удобном случае. Может быть, такое мнение ошибочно.
      Мы вышли из города и скоро оказались на темной пустынной дороге, над которой нависли густые ветви двойного ряда высоких кедров. Не было слышно ни звука, стояла полная тишина. И была такая темь, что нельзя было различить ничего, кроме смутных очертаний. Мы шли все дальше по этому туннелю, скрашивая путь беседой.
      Наш разговор мало-помалу принял такое направление: как незаметно характер народа и его властей оказывает влияние на чужестранца, создает у него чувство безопасности или страха, хотя он над этим и не задумывался и никого ни о чем не расспрашивал. Мы пробыли на этом острове полдня, нам встречались только честные лица, мы видели британский флаг, символ умелого управления и порядка. И вот, никого не спрашивая, мы доверчиво пришли, не имея оружия, в этот мрачный уголок, который в любой другой стране кишел бы душителями и убийцами...
      Чу! Что это? Крадущиеся шаги! Приглушенные голоса! С замиранием сердца мы жмемся теснее друг к другу, ждем. Неясная фигура выскользнула из темноты. Раздается голос - требует денег!
      - Шиллинг, джентльмены, будьте добры, на постройку методистской церкви.
      Блаженные слова! Святые слова! Мы жертвуем с благодарной горячностью на новую методистскую церковь и радостно думаем: какое счастье, что эти маленькие негритянские ученики воскресной школы не отняли силой все, что у нас есть, пока мы не оправились от охватившей нас беспомощности! При свете сигар мы заносим на карточки имена филантропов, оказавшихся на этот раз куда щедрее, чем обычно бываем мы, и идем дальше, говоря: "Что же это за правительство, позволяющее маленьким черным святошам накидываться в темноте с подписными листами на мирных прохожих и смертельно их пугать!"
      Мы бродили еще несколько часов, то берегом моря, то удаляясь от него, и умудрились, наконец, заблудиться, что представляет собой на Бермудах подвиг, требующий большого таланта. Я надел в этот день новые ботинки. Они были 7-го номера, когда я вышел из дома, а сейчас не больше 5-го и продолжали сжиматься. Я шел в этих ботинках еще два часа, прежде чем попал домой. Несомненно, каждый читатель посочувствует мне с первого слова. Есть много людей, никогда не знавших зубной боли, у многих никогда не болела голова. Я сам принадлежу к их числу. Но каждому случалось два-три часа ходить в тесных ботинках, и каждый знает, какая роскошь снять их в укромном уголке и смотреть, как ваши ноги пухнут и затмевают небеса. Когда я был неоперившимся робким юнцом, однажды вечером я пригласил простую наивную деревенскую девушку пойти со мной на комедию. Я знал ее всего один день; она казалась мне восхитительной; на мне были новые ботинки. В конце первого получаса она спросила: "Что это вы все время двигаете ногами?" - "Разве?" - сказал я, но стал следить за собой и сидел смирно. Еще через полчаса она сказала: "Почему вы на все отвечаете: "Да, да, конечно", или: "О, разумеется, ха, ха, совершенно верно". Часто получается невпопад". Я покраснел и объяснил это некоторой рассеянностью. Прошло еще полчаса, и она спросила:
      "Скажите, почему вы так напряженно улыбаетесь, а вид у вас очень унылый?" Я ответил, что я всегда такой, когда о чем-нибудь думаю. Час спустя она повернулась, участливо посмотрела на меня и спросила: "Почему вы все время плачете?" Я сказал, что очень смешные комедии всегда вызывают у меня слезы. Наконец человеческая природа не выдержала, и я незаметно скинул ботинки. Это было ошибкой. Я не смог снова надеть их. Стоял дождливый вечер; омнибусы не шли в нашем направлении; и когда я шагал домой, сгорая от стыда, поддерживая одной рукой девушку и засунув под другую башмаки, меня можно было пожалеть, особенно в те мучительные моменты, когда я проходил под светом уличных фонарей. Наконец шедшее со мной дитя лесов спросило: "Где ваши ботинки?", и, будучи застигнут врасплох, я достойно завершил этот нелепый вечер глупым ответом: "В высшем обществе не принято носить обувь в театре".
      Преподобный, который во время войны служил в армии капелланом, рассказал нам, пока мы искали дорогу в Гамильтон, историю о двух умирающих солдатах, и я слушал ее с интересом, несмотря на боль в ногах. Госпитали Потомака, сказал он, получали от властей грубые сосновые гробы, но поставки не всегда поспевали за требованиями. И если человек умирал, когда под рукой не было гроба, хоронили и без него. Случилось так, что поздно ночью в одной из палат умирали два солдата. И тут как раз входит в палату санитар с гробом на плече и останавливается в нерешительности, пытаясь сообразить, кому из двух бедняг гроб понадобится раньше. Оба просят его, каждый для себя, померкшими глазами, - языки у них уже не ворочались. Но вот один изловчился, высунул из-под одеяла изможденную руку и сделал пальцами едва заметный знак: "Будь другом, поставь под мою койку, пожалуйста". Санитар поставил гроб и ушел. Счастливчик с великим трудом стал поворачиваться на койке, обернулся к другому вояке, приподнялся на локте и, видно, что-то хотел изобразить на своем лице, а что непонятно. Долго тужился, старательно, нудно, все тужился, и тужился, и, глядишь, удалось - подмигнул, да так здорово получилось! И тут же повалился на подушку, обессиленный, но торжествующий. Скоро в палату зашел приятель второго, обиженного солдата, и тот устремил на него умоляющий, красноречивый взгляд, и приятель быстро понял, что ему надо, вытащил гроб и засунул под его койку. Солдат ему радостно закивал и опять стал делать какие-то знаки, и его друг снова его понял, подложил руку под плечо и слегка приподнял. Умирающий обернулся к первому солдату, уставился на него померкшими, но ликующими глазами и начал медленно, напряженно поднимать руку. Дотянулся было до лица, да рука ослабела и упала. Сделал новую попытку, и опять не вышло. Передохнул, собрал остатки сил и теперь уж кое-как дотянул руку до носа, растопырил с победным видом иссохшие пальцы и сразу же свалился и умер. Эта картина так и стоит перед моими глазами. Какая неповторимая ситуация!
      Следующим утром, еще, казалось, очень рано, в моей комнате внезапно появился маленький белый мальчонка и выпалил одно единственное слово:
      - Завтрак!
      Это был замечательный во многих отношениях мальчик. Лет одиннадцати, с живыми и внимательными глазенками, очень подвижной, он никогда и ни в чем не проявлял ни малейшей неуверенности или колебаний. В складках губ, в манере держать себя, в его словах была солдатская решимость, которую странно было видеть в таком мальчонке. Он не тратил лишних слов, его ответы были быстрыми и короткими, казались скорее продолжением заданного вопроса. Когда он стоял у обеденного стола со своей мухобойкой неподвижно и прямо, с чугунным, серьезным лицом, он был точно статуя, но, чуть заметит проблеск какого-то желания в чьих-либо глазах, сразу кидается его выполнить и моментально опять превращается в статую. Пошлют его, скажем, на кухню, он идет до дверей вытянувшись, но чуть переступит порог - бежит кувырком.
      - Завтрак!
      Я решил сделать еще одну попытку втянуть его в разговор:
      - Ты уже позвал Преподобного или...
      - Да, сэр.
      - Как будто еще рано или уже...
      - Пять минут девятого.
      - Ты сам делаешь всю работу или тебе помогает...
      - Цветная девочка.
      - На острове только один приход или...
      - Восемь.
      - Большая церковь на холме приходская или это...
      - Собор.
      - А какие здесь налоги - на избирателей, окружные, городские или...
      - Не знаю.
      Я еще ломал голову над другим вопросом, а он уже съехал вниз головой по перилам и кувыркался во дворе. Я оставил надежду затеять с ним разговор. Не было самого главного, что требуется для всякой беседы. Его ответы, всегда окончательные и точные, не оставляли места для сомнений, за которые мог бы зацепиться разговор. Думаю, из этого мальчика мог бы выйти очень большой человек или очень большой мошенник, смотря по обстоятельствам. Но его сделают плотником. Так мир использует свои возможности.
      В течение этого и следующего дня мы катались в экипаже по острову, съездили миль за пятнадцать или двадцать в Сент-Джордж. Таких твердых, хороших дорог нет больше нигде, кроме Европы. Нас возил умный молодой негр, заменявший нам путеводитель. На краю города мы увидели пять или шесть гордых капустных пальм (жуткое название!), стоящих прямо в ряд на одинаковом расстоянии одна от другой. Это не самые толстые или высокие деревья, какие мне приходилось видеть, но самые величественные. Наверное, эти вытянувшиеся в один ряд пальмы - самая искусная подделка колоннады, какая удавалась природе. Все деревья одинаковой вышины, футов шестьдесят. Их стволы, серые, как гранит, постепенно сужаются, образуя очень совершенный конус. На них нет ни следа сучков, наростов, трухлявости, их поверхность не похожа на кору, она как отшлифованный, но не полированный гранит. Ствол становится все тоньше и тоньше, на высоте футов пятьдесят он как бы обмотан серой веревкой, потом утолщается, и выше тянется цилиндр яркого, свежезеленого цвета длиной футов шесть или больше, наподобие кукурузного початка. Наконец, большой пучок пальмовых листьев, тоже зеленых. Стволы других пальм всегда или кривые, или накреняются. Но возьмите отвес и проверьте - вы не найдете в этом величественном ряду ни одного дерева, которое хоть чуточку отклонялось бы в сторону. Они стоят прямо, как колонны Баальбека, - такие же высокие, полные грации, величавые. При свете луны или в сумерках, если срезать их верхушки, они казались бы двойником этой колоннады.
      Птицы, попадавшиеся нам за городом, были как бы ручные. Даже перепелка, эта пугливая тварь, спокойно клевала что-то в траве, пока мы неторопливо ее рассматривали и говорили о ней. Одна маленькая пташка, вроде канарейки, никак не хотела стронуться с места, ее пришлось пугнуть кнутовищем, да и то она отлетела в сторону всего на несколько футов. Говорят, даже трусливая блоха на Бермудах ручная и дружелюбная, ее можно взять и гладить, она не боится. Это надо принять со скидкой, тут, несомненно, есть некоторая доля хвастовства. В Сан-Франциско любили говорить, что тамошняя блоха может сбить с ног ребенка. Можно подумать, что это для блохи похвально и стоит подобному слуху распространиться в других странах, как усилится иммиграция. В девяти случаях из десяти это почти наверняка отобьет охоту у всякого разумного человека ехать в такое место.
      Я почти не видел на Бермудах паразитов и рептилий и собирался заявить в печати, что их там нет, но однажды вечером, когда я уже лег в постель, в мою комнату вошел Преподобный с какой-то вещью в руках и спросил: "Это ваш башмак?" В самом деле, это был мой башмак, и Преподобный сказал, что увидел паука, который куда-то его тащил. А на следующее утро он утверждал, что тот же самый паук перед рассветом приоткрыл его окно и хотел пробраться в комнату, чтобы украсть рубашку, но увидел его и скрылся. Я спросил:
      - Он схватил рубашку?
      - Нет.
      - Откуда вы знаете, что он хотел ее стянуть?
      - Видел по глазам.
      Сколько мы ни расспрашивали, так и не смогли ничего узнать о бермудском пауке, способном на такие проделки. Местные жители говорили, что их самые большие пауки поместятся, расставив лапки, на обычном блюдце, что они всегда считались честными. Итак, с одной стороны было свидетельство духовного лица, а с другой - простых мирян, к тому же пристрастных. В общем же я почел за лучшее запирать свои вещи.
      Нам попадались на сельских дорогах лимонные, апельсинные и дынные деревья, липы и смоковницы, пальмы нескольких видов, среди них кокосовые, финиковые и карликовые. Встречался иногда бамбук вышиной в сорок футов, с толстыми, как рука, стеблями. Над трясинами поднимались заросли ризофор, их торчащие корни сплелись, они опирались на них, как на какие-то замысловатые ходули. В местах посуше благородный тамаринд отбрасывал свою благодатную тень. Кое-где у дороги красовался цветущий тамариск. Было еще странное черное дерево, сучковатое и кривое, не имеющее ни единого листа. Оно сошло бы за сухую яблоню, если бы не огненно-красные, похожие на звезды цветы, скупо разбросанные на нем. Дерево это пылало тусклым красным светом, точно созвездие, если смотреть на него сквозь закопченное стекло. Хотя, может быть, наши созвездия построены так, что не видны сквозь закопченное стекло. Если это верно, то была допущена большая ошибка.
      Видели мы и дерево, на котором росли виноградные гроздья, спокойно и просто, как на лозе. Видели каучуковое дерево, но, вероятно, еще не наступил сезон, на нем не висело ни галош, ни подтяжек, вообще ничего, что человек рассчитывает найти на нем. Поэтому вид у него был явно мошеннический. На острове есть ровно одно махагониевое дерево. Я знаю, что эта цифра достоверна, так как видел человека, который пересчитывал его много раз и не мог ошибиться. У этого человека заячья губа и чистое сердце, и все говорят, что на него можно положиться, его слово твердо как сталь. Такие люди редкость.
      Перед нашими глазами вставали то розовые облака олеандров, то багровое пламя цветущих гранатовых деревьев. На одном из участков девственного леса деревья до самых вершин обвивали ипомеи, разукрасили их сверху донизу большими колокольчиками, висящими иногда попарно, а иногда целыми гроздьями. Красивая, замечательная картина, когда смотришь на них вблизи! Но повсюду маячит унылый кедр, он занимает преобладающее место среди зелени. Как скучно выглядит кедр, замечаешь не сразу, это можно понять только по контрасту, когда изредка попадается лимонное дерево в его глянцевом, ярко-зеленом наряде.
      Одно резко выделяет Бермуды как тропическую страну, - так было по крайней мере в мае - это лишенный блеска, слегка увядший, но веселящий глаз ландшафт. Чтобы увидеть лес в свежем, великолепном убранстве сверкающей зеленой листвы, как бы охваченный бурной радостью жизни, лес, который может заставить вас кричать или плакать от восторга, надо побывать в странах, где лютая зима.
      Мы видели много цветных фермеров, которые вместе со своими женами и детьми убирали на полях картофель и лук, и все они, если судить по внешнему виду, живут в полном довольстве и достатке. Мы не встречали нигде на этом солнечном острове ни одного мужчину, женщину или ребенка, который казался бы необеспеченным, чем-то недовольным, огорченным. Такая монотонность скоро нам сильно наскучила, даже хуже. При виде целого народа, пресмыкающегося в довольстве, можно прийти в бешенство. Мы почувствовали, что в этой общине чего-то недостает - чего-то смутного, не определенного, неуловимого, а все же недостает.
      Мы довольно долго думали над этим и, наконец, доискались - недостает бродяг. Пусть они едут сюда, прямо сейчас, все, сколько есть. Это для них девственная земля. Проезд стоит дешево. Каждый истинный патриот в Америке поможет им купить билеты. Мы могли бы уступить целые полчища этих замечательных существ. Они найдут здесь восхитительный климат и доверчивых, добрых людей. Картошки и лука хватит на всех. Радушный прием ждет первую партию прибывших, уютные могилы - вторую.
      В то время копали ранний розовый картофель. Позднее собирают еще один урожай другого сорта, его называют гарнет. Мы покупаем их картофель по пятнадцати долларов за бочку (в розницу), а эти цветные фермеры покупают наш за бесценок и питаются им. В Гаване могли бы так же выгодно обмениваться сигарами с Коннектикутом, если бы догадались.
      На бакалейной лавке у дороги вывешено: "Нужен картофель". Наверно, писал ничего не знающий чужеземец. В тридцати шагах он нашел бы его сколько влезет.
      Остров совсем маленький. Однажды на сельской дороге впереди нас ехал какой-то человек, его лошадь едва тащилась. Я предложил его обогнать, но наш возница сказал, что ему осталось недалеко. Я не мог понять, откуда он это знает, и решил подождать и посмотреть. Скоро этот человек в самом деле свернул с дороги. Я спросил:
      - Как вы догадались, что он свернет?
      - Я знаю этого человека и где его дом.
      Тогда я спросил шутя, знает ли он каждого на острове, и наш возница очень просто ответил, что знает. Это дает реальное представление о размерах страны.
      Говорят, что на Бермудах мягкий и ровный климат, что здесь никогда не бывает ни снега, ни льда, и круглый год чувствуешь себя хорошо в весенней одежде. При нас в мае стояла восхитительная, прямо-таки летняя погода с пылающим солнцем, так что можно было ходить в самой тонкой одежде, но при этом все время дул бриз, и мы никогда не страдали от жары. Часам к четырем или пяти ртуть начинала падать, приходилось одеваться плотнее. Я выехал в Сент-Джордж утром в тончайшем полотне, а когда вернулся домой к пяти вечера, на мне было два пальто. Говорят, по ночам температура здесь всегда прохладная, бодрящая. Мы захватили с собой комариные сетки, и Преподобный жаловался, что комары сильно ему досаждают. Я часто слышал, как он шумно хлопает по этим воображаемым тварям с таким рвением, будто они настоящие. В мае на Бермудах нет комаров.
      Лет семьдесят с лишним назад на Бермудах жил несколько месяцев поэт Томас Мур. Его послали сюда служить регистратором адмиралтейства. Мне не совсем ясно, каковы функции регистратора адмиралтейства на Бермудах, но я думал, что на него возложена обязанность вести список всех родившихся здесь адмиралов. Я попытаюсь это выяснить. С адмиралами забот было мало, Муру здесь наскучило, и он уехал. Благоговейно хранимый сувенир, связанный с пребыванием Мура в здешних местах, все еще считается одним из сокровищ Бермудских островов. У меня почему-то создалось смутное представление, что это кувшин, но мне неизменно что-то мешало при сделанных мною двадцати двух попытках осмотреть его. Но ничего, потом я узнал, что это всего лишь стул.
      На Бермудах, конечно, есть несколько достопримечательностей, но их легко избежать. Это большое преимущество, в Европе им не воспользуешься. Бермуды подходящее место для утомленного человека, желающего насладиться праздностью. Ничто его не потревожит. Глубокий мир и спокойствие пронизывают его до костей, дают ему душевный покой и усыпляют легионы чертенят, неустанно старающихся побелить его волосы. Многие американцы выезжают на Бермуды в начале марта и остаются там до тех пор, пока первые весенние недели не перестанут творить свои мерзости у них на родине.
      Жители Бермуд надеются скоро иметь телеграфную связь с остальным миром. Но даже когда они дождутся этого проклятия, их край все равно будет хорошим местом для отдыха: на море кругом разбросано много очаровательных островков, где можно жить в безопасности от всякого вторжения. Почтальону с телеграммой пришлось бы плыть туда на лодке, и, когда он станет высаживаться на берег, его удобно убить.
      Мы провели на Бермудах четыре дня - три ясных под открытым небом и один дождливый дома, отчаявшись найти яхту для морской прогулки. Но вот наш отдых закончился, мы опять сели на пароход и поплыли на родину.