Беглые заметки об одной праздной поездке

Твен Марк
Беглые заметки об одной праздной поездке

      МАРК ТВЕН
      БЕГЛЫЕ ЗАМЕТКИ ОБ ОДНОЙ ПРАЗДНОЙ ПОЕЗДКЕ
      Перевел с английского Г. БАБЕНЫШЕВ
      В этих путевых заметках Марк Твен описывает поездку на Бермудские острова, которую он совершил в мае 1877 года вместе со своим другом священником Дж. Твичелом (Твен называет его в тексте Преподобный).
      I
      Раньше, если я куда выезжал, то всякий раз по делам. Приятная майская погода навела меня на мысль о чем-то новом, а именно: не отправиться ли в путешествие только для развлечения, отбросив всякие заботы о куске хлеба с маслом? Преподобный сказал, что он тоже поедет со мной. Это хороший человек, на редкость хороший, хотя и священник. К одиннадцати вечера мы прибыли в Нью-Хейвен и сели на пароходик, идущий в Нью-Йорк. Взяв билеты, мы стали прогуливаться по нашему суденышку, наслаждаясь свободой, праздностью и сознанием, что уходили все дальше от почты и телеграфа.
      Немного погодя я спустился в свою каюту и разделся, но ночь была слишком чарующей, мне не хотелось ложиться в постель. Мы плыли теперь по заливу, и было приятно стоять у окна, ощущая дуновение свежего ночного бриза, и смотреть на медленно скользящие мимо береговые огни. Вскоре на скамейке под окном уселись двое пожилых мужчин, и между ними начался разговор. Их беседа, строго говоря, меня не касалась, но я был исполнен дружелюбия ко всему миру, меня тянуло к людям. Через короткое время я понял, что это братья, что живут они в маленьком поселке в Коннектикуте и что речь у них идет о кладбище. Один из них сказал:
      - Значит, Джон, мы обо всем этом поговорили между собой и вот что мы сделали. Понимаешь ли, все покидали старое кладбище, и наши близкие остались там, можно сказать, в одиночестве. Да и тесно им было на старом кладбище, сам знаешь. Главное, конечно, наш участок был маловат. Так что, когда в прошлом году умерла жена Сета, мы едва ее втиснули. Получилось, что она как бы залезла на участок дьякона Шорба, и тот дулся на нее, так сказать, да и на всех нас тоже. Ну вот, мы обсудили все это, и я говорю: давайте найдем местечко на новом кладбище, что на холме. Ладно, говорят, мы не прочь, лишь бы недорого. Так вот, два самых лучших, просторных участка - это восьмой и девятый. Хорошее, удобное место для двадцати шести человек - двадцати шести рослых людей, понятно. А с детьми и прочими коротышками, если взять на круг, можно поместить, скажу тебе, тридцать, а то и тридцать два или три, и поместить очень прилично, без давки.
      - Хватит за глаза, Вильям. Какой же участок ты купил?
      - Сейчас скажу, Джон. Ну, значит, восьмой стоил тринадцать долларов, а девятый четырнадцать...
      - Понятно. Так ты взял восьмой.
      - Погоди. Я взял девятый. И вот почему. Прежде всего на него зарился дьякон Шорб. А он вытворял такие штучки, когда жена Сета его потеснила, что я бы его непременно вышиб с девятого участка, пусть это стоило бы мне два лишних доллара, не то что один. Вот так-то! Что значит, говорю, этот доллар, если подумать? Жизнь, говорю, это только паломничество, мы здесь не останемся вечно, с собой его, этот доллар, не захватишь. Ну я и выложил его, зная, что господь не позволит доброму делу пропасть даром и авось я еще у кого вытяну этот доллар, когда случится что продать. Потом была и другая причина, Джон. Девятый участок куда удобнее всех других на кладбище, он на самом красивом месте. Он прямо на макушке холма, как раз в середине погоста. Оттуда и Миллпорт виден, и Трэси, и Хоппер-Маунт, да еще уйма всяких ферм и всего прочего. Ни на одном кладбище в нашем штате нет местечка, откуда открывался бы такой красивый вид. Это Сай Хиггинс сказал, а уж он-то знает. И это еще не все, Джон. Шорбу теперь придется взять восьмой участок, куда ему деваться? Ну, а восьмой участок тут же, возле девятого, да только он на склоне холма, так что всякий раз, как пойдет дождь, вода потечет прямо вниз и промочит Шорбов. Сай Хиггинс говорит, что, когда дьякону придет время умирать, пусть уж он сразу застрахует свои останки и от огня и от воды.
      Послышался тихий, безмятежный смех, в нем звучали одобрение и довольство.
      - Теперь, Джон, вот на этом клочке бумаги я сделал маленький черновой набросок участка. Сюда, в левый угол, мы уложили покойников. Брали со старого кладбища и клали одного к другому.
      Держались правила: кто раньше пришел, того раньше и обслужат, никакого пристрастия не было. Начали с дедушки Джонса, просто так получилось, а закончили, никого не обижая, близнецами Сета. Маленько тесновато, пожалуй, в конце участка, да уж мы так рассудили - близнецов лучше не разлучать. Ну хорошо, теперь перейдем к живым. Вот тут, где помечено буквой А, это для Мэриеры с ее семьей, когда господь их призовет; где Б - там будет брат Хоузи со своими, а В - для Кэлвина и его близких. Остались эти два клочка земли вот здесь - что ни на есть самые лучшие на всем участке и по своему виду и по кругозору, какой с них открывается. Они для меня с моей семьей и для тебя и всех твоих. На каком бы ты хотел, чтоб тебя похоронили?
      - Ей-богу, Вильям, ты меня застал врасплох! Такое дело, что в дрожь бросает. Я все прикидывал, как бы устроить поудобнее других, а как меня самого похоронят и не думал.
      - Наша жизнь скоротечна, Джон. Всем нам рано или поздно суждено покинуть этот мир. Умереть с чистой совестью - вот самое главное. Да, в сущности, только об этом и стоит заботиться, Джон.
      - Верно, Вильям, верно. Что тут говорить? Какой же из этих участков ты посоветуешь мне взять?
      - Как посмотреть, Джон. Ты очень держишься за то, чтобы оттуда был хороший вид?
      - Не скажу да, Вильям, не скажу и нет. По правде говоря, не знаю. Но важнее всего, думается, чтобы участок был обращен на юг.
      - Это легко уладить, Джон Они оба смотрят на юг. Они забирают солнце, а Шорбам достается тень.
      - А какая там почва, Вильям?
      - Остались эти два клочка земли вот здесь...
      На каком бы ты хотел, чтоб тебя похоронили?
      - Где Д, там песчаная, а Е - по большей части глина.
      - Тогда дай мне Е, Вильям. Песок оседает, надо подправлять могилу, тратить деньги.
      - Ладно, Джон, поставь свое имя здесь, под буквой Е. А теперь, если не возражаешь, уплати мне свою долю из этих четырнадцати долларов, Джон, и мы покончим с этим делом.
      После некоторых пререканий и ожесточенного торга деньги были выплачены, Джон пожелал своему брату спокойной ночи и ушел. Несколько минут было тихо. Потом донесся приглушенный смех сидевшего в одиночестве Вильяма. Он пробормотал:
      - Однако я не промахнулся. Это Д глинистый участок, а не Е. Джон попался, ему все-таки достанется песок.
      Снова послышался тихий смех, и Вильям тоже пошел спать.
      На другой день в Нью-Йорке была жара. Все же нам удалось провести время довольно приятно. Вскоре после полудня мы со всеми своими пожитками поднялись на борт большого парохода "Бермуда" и начали искать местечко в тени. Стояла знойная летняя погода, пока мы не прошли полпути к выходу из гавани. Тут я плотно застегнул пиджак. Спустя полчаса я надел весеннее пальто и застегнул его. А когда мы миновали плавучий маяк, я надел поверх еще одно широкое пальто и повязал платком воротник, чтобы он тесно прилегал к шее. Так быстро миновало лето и наступила опять зима!
      К заходу солнца мы уплыли далеко в море, нигде не было видно земли. Ни телеграмм не могло прийти сюда, ни писем, ни новостей. Блаженная мысль, особенно если вспомнить, что миллионы истерзанных людей, оставшихся на берегу, страдают, как всегда.
      Следующий день застал нас на пустынных просторах Атлантики, мы ушли из затянутых дымкой прибрежных вод в глубокую, бездонную синеву. Ни одного корабля не видно на широком океане. Ничего, кроме буревестников, быстро проносящихся в воздухе, кружащихся, скользящих над волнами в солнечных лучах.
      Среди пассажиров были люди, много плававшие по морям, и разговор у нас зашел о кораблях и моряках. Кто-то заметил, что выражение "точно, как стрелка к полюсу" неудачно: стрелка редко направлена на полюс. Компас корабля не соблюдает верности какой-либо определенной точке, это самый ненадежный, самый вероломный слуга человека. Его показания все время меняются, они меняются каждый день в году, и каждый день надо вычислять отклонения стрелки, делать поправки, иначе моряк собьется с пути. Еще кто-то сказал, что огромные богатства ждут гения, который изобретет компас, не подверженный влиянию железного корпуса корабля. Есть только одна тварь, сказал он, еще менее надежная, чем компас деревянного корабля, - это компас железного корабля. Потом вспомнили о хорошо известном факте: опытный моряк, взглянув на компас нового железного судна за тысячи миль от того места, где оно появилось на свет, может сказать, в какую сторону был направлен нос корабля, во время его постройки.
      Один старый капитан принялся рассказывать, что за люди попадались в командах китобойных судов в дни его молодости.
      - Бывали у нас иногда студенты из колледжей, - сказал он. - Странный народ! Невежды? Да куда уж больше, не знали кат-балки главного браса. Но если сочтете их за дураков, то ошибетесь, поверьте. За месяц могли научиться большему, чем кто другой за год. Был у нас один на "Мэри-Энн", пришел на судно в золотых очках. Да и оснащен он был, от бушприта до бизани, самой модной одеждой, такой на баке никогда не видели. А еще полный сундук с собой захватил: плащи, пиджаки тонкого сукна, бархатные жилеты, все эдакое шикарное, понимаете. И что же, соленая вода заставила его от всего этого отказаться? Как бы не так! Ну вот, мы вышли в море, и помощник капитана приказывает ему подняться на марс и помочь распустить фор-брамсели. Он в своих очках лезет на фор-марс, а минутой позже спускается, вид у него надутый.
      - Ты зачем вернулся? - говорит помощник.
      - Вы, наверно, не заметили, там, наверху, нет лестницы.
      Понимаете, у нас не было вантов над фор-марсом. Наши ребята как загрохочут, вы, думаю, никогда такого смеха не слыхали. Следующей ночью, а она была темной, дождливой, помощник капитана приказал этому парню подняться зачем-то на марс, так он, ей-ей, полез наверх с зонтиком и фонарем! Но ничего, раньше чем мы закончили плавание, он стал чертовски хорошим моряком, пришлось нам искать кого другого для насмешек. Много лет спустя, уж я его совсем забыл, пришлось мне как-то попасть в Бостон, был я тогда помощником капитана. Я слонялся по городу со вторым помощником, и мы забрели в "Ревере-хауз", авось, думаем, найдется для нас в этой большой харчевне по куску солонины, хотелось, что называется, перехватить на скорую руку. Рядом с нами сидели какие-то люди, один из них сказал: "Вон там новый губернатор Массачусетса, вот за тем столом, с дамами". Мы оба вылупили глаза, я и второй помощник, ведь ни один из нас никогда раньше не видел губернатора. Я все смотрел и смотрел на его лицо, и вдруг меня осенило! Но я и виду не показал.
      - Помощник, - говорю, - я думаю пойти пожать ему руку.
      - Хотел бы посмотреть. Том, как ты это сделаешь.
      - А я все-таки пойду.
      - Ну да, еще бы! Может, хочешь побиться об заклад. Том, что пойдешь?
      - Что ж, готов поставить пять долларов.
      - Ставь!
      - Вот они, - говорю и выложил деньги.
      Это его удивило. Но он тоже положил свою бумажку и говорит довольно язвительно:
      - Может, Том, тебе лучше уж и пообедать с губернатором и его дамами?
      - А что, если подумать, возьму и пообедаю.
      - Ну, Том, ты дурак.
      - Может быть, дурак, а может быть, и нет. А ты лучше скажи: хочешь поставить еще два с половиной доллара, что мне этого не сделать?
      - Пусть будет пять.
      - Идет, - говорю.
      Я встаю, а он хихикает и хлопает рукой по ляжке, так уж ему весело. Я подхожу, опираюсь руками о стол и с минуту гляжу губернатору в лицо, потом спрашиваю: "Мистер Гарднер, вы меня узнаете?" Он смотрит на меня, я на него, а он все глядит и глядит. Потом вдруг как вскрикнет: "Том Боулинг, вот те на! Леди, это Том Боулинг, я вам о нем говорил, мы вместе на "Мэри-Энн" плавали" Встает, жмет мне руку, этак сердечно, - я тут успел оглянуться, мой помощник глаза выпучил, - а потом он, губернатор, говорит: "Усаживайся, Том, усаживайся! Я тебе не позволю сняться с якоря, пока не закусишь вместе со мной и дамами!" Я сажусь себе за стол, рядом с губернатором, озираюсь на помощника. Так вот, сэр, он пялит глаза, точно иллюминаторы, а рот разинул так широко, что хоть окорок в него суй - не заметит.
      Когда старый капитан замолк, слушатели шумно одобрили его рассказ. Потом наступило минутное молчание, и тут один из пассажиров, бледный и печальный юноша, спросил:
      - А вы раньше встречали губернатора?
      Старый капитан внимательно посмотрел на него, затем встал и ушел, не ответив ни слова. Пассажиры один за другим украдкой бросали взгляд на бледного и печального юношу, но, ничего не поняв, оставили его в покое. Не без труда удалось наладить нарушенный ход говорильной машины. Но, наконец, завязался разговор о важном и ревностно хранимом приборе - судовом хронометре. Говорили о его исключительной точности и о том, что отклонение хронометра на ничтожное, казалось бы, мгновение от верного времени приводило иногда к крушениям и гибели. И вот тут-то мой спутник, Преподобный, воспользовался попутным ветром и, подняв паруса, пустился рассказывать нам свою историю. Это тоже была правдивая история, правдивая во всех деталях, - о крушении корабля капитана Ронсевиля. Вот что он нам рассказал.
      Корабль капитана Ронсевиля потерпел крушение посредине Атлантики, погибла его жена с двумя маленькими детьми. Капитан Ронсевиль и еще семеро моряков спаслись, им удалось сохранить жизнь, но больше почти ничего. Восемь дней провели они на тесном, грубо сколоченном плоту. Ни воды, ни продовольствия у них не было, почти не было и одежды, только у одного капитана осталась куртка. Эта куртка все время переходила из рук в руки, погода стояла холодная. Когда кого-нибудь одолевал холод, на него надевали куртку и клали между двумя товарищами, чтобы те своими телами отогрели его и вернули к жизни. Среди моряков был один португалец, не знавший ни слова по-английски. Казалось, он забыл о своей беде, думал только о горе капитана, потерявшего жену и детей. Днем он выражал капитану немое сочувствие, глядя ему в лицо, а ночью, когда дождь хлестал несчастных, когда волны обдавали их брызгами, он в темноте подползал к капитану, поглаживал его по плечу.
      Но вот, когда голод и жажда уверенно шли в наступление на силы и дух людей, они увидели вдалеке на волнах бочонок. Счастливая находка, думали они, в нем, конечно, найдется какая-то пища. Один смельчак поплыл к бочонку, после долгих и изнурительных усилий подогнал его к плоту. Бочонок поспешно открыли. В нем оказалась магнезия! На пятый день заметили болтающуюся на волнах луковицу. Матрос бросился в море и поймал ее. Он был смертельно голоден, но не притронулся к ней и передал ее капитану. История плаваний по морям показывает, что среди голодных, потерпевших крушение людей эгоизм редок, они обычно проявляют изумительную самоотверженность. Луковицу разделили на восемь равных частей и съели.
      Наконец, на восьмой день они увидели вдалеке корабль. Они хотели поднять на весле куртку капитана Ронсевиля, чтобы дать сигнал. Они долго бились над этим, у них не было сил, они превратились в скелеты. В конце концов сигнал подняли, но он не помог. Корабль скрылся на горизонте, оставив за собой отчаяние. Скоро показался еще один корабль, он прошел совсем близко, все устремили на него загоревшиеся радостью глаза, готовясь встретить лодку, посланную для их спасения. Но и этот корабль проплыл мимо, и люди на плоту с безнадежной тоской смотрели друг на друга, ошеломленные, с посеревшими лицами. На исходе дня они опять увидели вдалеке корабль, но с острой болью убедились, что при его курсе он не пройдет близко от них. Остатки их жизненных сил почти иссякли; их губы и языки вздулись, потрескались, пересохли от восьмидневной жажды; их тела были изнурены голодом; и вот последний шанс на спасение неумолимо ускользает от них; их не будет в живых, когда на следующее утро взойдет солнце. Уже день или два они лишились голоса, не могли произнести ни слова, но сейчас капитан Ронсевиль прошептал: "Помолимся". Португалец похлопал его по плечу в знак одобрения. Все опустились на колени у весла, на котором развевалась, как сигнал, куртка капитана Ронсевиля, и склонили головы. Волны вздымались и падали; солнце - багровый, лишенный лучей диск - стояло низко над горизонтом на западе. Когда немного спустя они подняли головы, то закричали бы от радости, если бы могли, - паруса корабля висели складками и полоскались на ветру у мачт, корабль менял курс!
      Все опустились на колени у весла, на котором развевалась,
      как сигнал, куртка капитана Ронсевиля...
      Наконец-то пришло спасение, оно пришло в самую последнюю минуту! Но нет, еще не спасение, а только надежда на близкое спасение. Багровый диск погрузился в море, тьма заволокла корабль. Но вот скоро донеслись ласкающие ухо звуки - скрип весел в уключинах. Все ближе, ближе, в тридцати шагах, но ничего не видно. Послышался голос: "Эй, где вы?" С плота не могли ответить, распухшие языки отказывались служить. Лодка кружилась и кружилась вокруг плота, вот она отошла - о ужас! - потом опять вернулась, люди на лодке бросили весла: они совсем рядом, наверно, прислушиваются. Опять голос: "Эй, где вы, морячки?" Капитан Ронсевиль едва слышно пролепетал: "Шепчите громче, ребята! Ну, все разом!" Восемь глоток захрипели: "Здесь!" Если их услышат - жизнь, если нет - смерть. Капитан Ронсевиль, когда очнулся на борту корабля, не мог вспомнить, что произошло после этой критической минуты. Заканчивая свой рассказ, Преподобный сказал:
      - Лишь одно ничтожное мгновение плот был виден с корабля, только мгновение. И если бы это мимолетное мгновение ничего не принесло, судьба этих людей была бы решена. Настолько точно господь с первого дня сотворения мира предопределил все, что произойдет на земле. Когда солнце достигло в тот день кромки воды, капитан корабля сидел на палубе, читая молитвенник. Но вот он выронил его, наклонился поднять и случайно бросил взгляд на солнце. И как раз в этот момент далекий плот на один лишь миг показался на фоне багрового диска, весло с малюсеньким флагом резко обозначилось черной иглой на яркой поверхности. Но этот корабль, этот капитан и все, что свершилось в это мгновение, все это было предопределено на заре всех времен и должно было исполниться. Хронометр господа бога никогда не ошибается!
      Наступило глубокое молчание, все задумались. Немного спустя тишину нарушил голос бледного и печального юноши.
      - А что это такое, хронометр господа бога? - спросил он.
      II
      К обеду, в шесть вечера, за столом собрались все те же, с кем мы коротали время в разговорах на палубе и кого видели за утренним завтраком и ленчем, а накануне вечером за обедом. То есть три капитана, едущих как пассажиры, бостонский лавочник и бермудец, возвращающийся на свои острова, где он не был тринадцать лет; они сидели с правой стороны. Слева сидел Преподобный на почетном месте; бледный юноша рядом с ним; дальше я; рядом со мной старик бермудец, едущий на свои солнечные острова после двадцатисемилетнего отсутствия. Разумеется, капитан сидел во главе стола, напротив - казначей. Маленькая компания, но маленькие компании самые приятные.
      На столе нет никаких сеток для посуды на случай качки; небо чистое, сияет солнце, на синем море едва заметная рябь. Что же сталось с четырьмя супружескими парами, тремя холостяками и жизнерадостным любезным доктором из сельского района Пенсильвании? Все они были на палубе, когда мы выходили из нью-йоркской гавани.
      Вот объяснение. Я цитирую свой дневник:
      "Четверг, 3 часа 30 минут дня. Плывем, миновали батарею. Большая компания - четыре супружеские пары, три холостяка и веселый, жизнерадостный доктор из пенсильванской глуши - очевидно, путешествуют вместе. Все, кроме доктора, сидят в шезлонгах на палубе.
      Прошли мимо главного форта. Доктор принадлежит к числу людей, имеющих "верное средство" от морской болезни. Он порхает по палубе, раздает его своим друзьям и говорит: "Не бойтесь, я знаю это лекарство. Абсолютно верное, приготовлено под моим наблюдением". Отважно принимает и сам дозу.
      4 часа 15 минут. Две дамы капитулировали, несмотря на "верное средство". Они сошли вниз. У двух других признаки недомогания.
      5 часов. Исчез один из мужей, за ним холостяк. Они были нагружены "верным средством", когда поднялись с места, но достигли трапа без него.
      5 часов 10 минут. Третья дама, два холостяка и еще один из мужей ушли вниз, имея свое собственное мнение о "верном средстве".
      5 часов 20 минут. Плывем мимо карантинного пункта. "Верное средство" одолело всех, кроме жены шотландца и изобретателя этого страшного лекарства.
      Приближаемся к плавучему маяку. Жена шотландца покинула сцену, уронив голову на плечо стюардессы.
      Выходим в открытое море. Исчез доктор!"
      Разгром, видимо, окончательный; отсюда - поредевшая компания за столом с самого начала плавания. Наш капитан - важный и статный тридцатипятилетний Геркулес, его загорелая рука таких внушительных размеров, что, любуясь ею, забываешь о еде. Интересно, хватит ли шкуры теленка, чтобы одеть ее в перчатку? Общего разговора нет, гудят голоса отдельных собеседников. Ловишь брошенные тут и там фразы. Вот говорит бермудец, не бывший на родине тринадцать лет: "Женщинам свойственно задавать тривиальные, не относящиеся к делу и назойливые вопросы, они любят переливать из пустого в порожнее". Отвечает бермудец, отсутствовавший двадцать семь лет: "Да, но представьте, у них логичные, аналитические умы, они умеют спорить. Вы заметили, они оживляются, как только в воздухе запахнет спором". Ясно, это философы.
      С тех пор как мы вышли из порта, машины нашего судна два раза останавливались на минуту-другую. Сейчас они опять стали. Бледный юноша задумчиво сказал:
      - Ну вот, механик снова присел отдохнуть.
      Тяжелый взгляд капитана, чьи мощные челюсти перестали работать, а поддетая на вилку картошка остановилась на полпути к открытому рту. Медленно и веско он спрашивает:
      - Так вы полагаете, что механик крутит ручку и двигает судно вперед?
      Бледный юноша, немного подумав, поднимает свои простодушные глаза и говорит:
      - А разве нет?
      Вот так мягко он нанес смертельный удар нашей беседе, и обед тянется к концу в задумчивом молчании, тишину нарушает только приглушенный плеск моря и сдерживаемый хруст жующих челюстей.
      Покурив и прогулявшись по палубе, где качка не мешала нашим шагам, мы решили сыграть партию в вист. Мы спросили живую и расторопную стюардессу-ирландку, найдутся ли на судне карты.
      - Еще бы, дорогой, конечно, есть. Колода, правда, не полная, да не так уж много карт затерялось, можно обойтись.
      Я вспомнил, что у меня есть новая колода в сафьяновом футляре, который я положил в чемодан по ошибке, думая, что в нем фляжка с кой-какой жидкостью. Итак, несколько партий помогли нашей компании одолеть вечернюю скуку, и к шести склянкам по морскому времени, когда дается сигнал выключить свет, мы были готовы ко сну.
      Сегодня я наслушался в курилке после завтрака всяких историй, по большей части это были рассказы старых капитанов-китобоев. Капитан Том Боулинг говорил без умолку. Он отличался, подобно многим болтунам, любовью к мелким подробностям, порождаемой уединенной сельской жизнью или жизнью на море при долгих плаваниях, когда нечего делать и сколько угодно свободного времени. Пустившись рассказывать и добравшись как раз до самого интересного места своей истории, он говорил: "Значит, руль отказал, шторм гонит судно, оно несется вперед, прямо на айсберг, все затаили дыхание, окаменели, верхний рангоут сорвало, паруса - в клочья, валится мачта, за ней другая, все разнесло вдребезги, все падает, грохочет, только спасай голову, берегись! И вот бежит Джонни Роджерс, держит в руках вымбовку, глаза горят, волосы растрепало ветром... нет, постойте, это был не Джонни Роджерс... дайте подумать... кажется, Джонни Роджерса с нами в это плавание не было. Он плавал с нами один раз, это я прекрасно помню, и как будто подписал контракт на это плавание, но... но... был он с нами или нет... может, остался или что случилось..."
      И так далее, все в том же духе, пока возбуждение не ослабело и никого уже не интересует, наскочило судно на айсберг или нет.
      Продолжая разглагольствовать, он принялся разбирать достоинства судов, построенных в Новой Англии. Он сказал: "Вот дают вам судно, что сошло со стапелей в Мэне, ну, к примеру, в Бате. Что получается? Прежде всего вы хотите поставить его на ремонт - вот что получается! Хорошо, сэр, не пройдет и недели после ремонта, а сквозь швы пролезет собака. Посылаете судно в море. Что получается? Законопачено, а пакля промокла в первом же рейсе! Спросите любого, вам скажут. Ладно, вы даете построить судно нашим ребятам, ну, скажем, в Нью-Бедфорде. Что получается? Так вот, сэр, вы можете взять и спустить на воду это судно и держать его на воде полгода - оно не проронит ни слезинки!"
      Все, и сухопутные жители и другие, оценили выразительность этой риторической фигуры и стали аплодировать старику, что очень его обрадовало. Минутой позже кроткие глаза бледного юноши, о котором мы уже говорили, медленно поднялись, задержались на лице старика, и начал открываться кроткий рот.
      - Заткни глотку! - рявкнул старый моряк.
      Это было для всех нас неожиданностью, но достигло цели. Наша беседа потекла дальше, она была избавлена от гибели.
      Заговорили о разных происшествиях на море, и тут один сухопутный житель понес обычную чепуху о том, как несчастный моряк блуждает по океанам, его гонят бури, преследуют опасности, а на родине его друзья, уютно расположившиеся у камина, при каждом порыве ветра или ударе грома в небесах жалеют страдальца моряка, молятся за его спасение. Капитан Боулинг терпеливо слушал некоторое время, потом взорвался и высказал новый взгляд на это дело.
      - Довольно, отставить все это! - воскликнул капитан. - Всю жизнь читаю подобный вздор в стихах, рассказах и прочей дребедени. Пожалейте беднягу моряка! Посочувствуйте бедняге моряку! Да, верно, но иначе, чем пишут в стихах. Пожалейте жену моряка! Опять верно, но иначе, чем в стихах! Послушайте! Чья в мире жизнь всего безопаснее? Бедняги моряка. Посмотрите статистику и поймете. Что зря болтать о сочувствии бедняге моряку, его лишениях, страданиях, опасностях? Пусть поэты рассказывают все эти басни. Давайте посмотрим на это с другой стороны. Вот капитан Брейс, ему сорок лет, тридцать он провел на море. Он едет сейчас принять командование над судном, отплывающим с Бермудских островов на юг. На следующей неделе он будет в пути. Беззаботная жизнь, комфорт, пассажиры, приятная компания. Вполне достаточно для хорошего настроения, можно не скучать. Он король на своем судне, хозяин над всеми. Тридцать лет безопасности научили его, что профессия его не рискованнее других. А теперь оглянитесь на его дом. Жена его слабая женщина; в Нью-Йорке она чужая; сидит взаперти в раскаленной или промозглой квартире смотря по сезону; почти ни с кем не встречается, живет наедине со своими мыслями; муж уезжает сразу на полгода. Она родила восьмерых детей, пятерых похоронила, муж их даже не видел. Она сидела над ними долгие ночи, когда они умирали, - он на море жил спокойно. Она провожала их в могилу, у нее сердце разрывалось, когда комья земли падали на гроб, - он все так же спокойно жил на море. Она оплакивала их неделю за неделей, вспоминая о них каждый день и каждый час, - он радовался жизни на море, не зная об этом ничего. Подумайте теперь минутку, переверните это в уме так и сяк, вникните: она рожала детей кругом чужие, его не было с нею, чтобы ее ободрить; она хоронила детей - его с нею не было, чтобы ее утешить. Подумайте об этом! Сочувствовать опасной жизни бедняги моряка - это вздор. Его жену - вот кого надо пожалеть. В стихах изображают, что жена моряка только об одном и тревожится - об опасностях, что грозят ее мужу. Есть у нее заботы поважнее, скажу я вам. Поэты все жалеют моряка, ему, мол, угрожают на море всякие беды. Уж лучше, черт возьми, пожалейте его за то, что он не спит ночами, думая о жене, покинутой накануне родов, живущей в одиночестве, без друзей, в самой гуще болезней, горя, смертей. Сильнее всего на свете меня бесят эти глупые, тошнотворные стихи о моряках!
      Капитан Брейс был тихий, мягкий, молчаливый человек, на его загорелом лице сквозила какая-то горечь: что казалось нам раньше тайной, стало понятным теперь, когда мы узнали его историю. Он восемнадцать раз уходил в Средиземное море, семь раз - в Индию, однажды участвовал в экспедиции к Северному полюсу, а "в промежутках" побывал в самых далеких уголках всех морей и океанов земного шара. Однако, сказал он, двенадцать лет назад ради своей семьи он "осел" и перестал скитаться. Но, как вы думаете, что подразумевает этот простодушный человек, проведший в странствиях всю жизнь, когда он говорит, что осел на месте и больше не скитается? Два пятимесячных рейса в год между Суринамом и Бостоном за сахаром и мелассой!
      Говорили мы и о многом другом, и я сегодня, между прочим, узнал, что на китобойных судах не берут с собой в плавание врача. Лечение добавляет к своим обязанностям капитан. Он дает лекарства, он же и врачует, по своему разумению, переломы рук и ног, а то и отпиливает ногу и сам же зашивает культю, если ампутация покажется ему более желательной. У капитана есть аптечка, лекарства в ней не названы, а обозначены номерами. К аптечке приложена книжечка, в ней перечислены болезни с их симптомами и даются наставления: "Принимать по чайной ложке No 9 через час", или: "Принимать по десять зернышек No 12 каждые полчаса" и т. д.
      Один из плывших вместе с нами капитанов рассказал, что однажды он встретил на севере Тихого океана судно, шкипер которого находился в состоянии величайшего удивления и недоумения.
      - Что-то неладное с этой аптечкой, - жаловался он. - Один мой матрос заболел - так, ничего особенного. Заглядываю в книжку. Там сказано: дать ему чайную ложку No 15. Подхожу к аптечке и вижу - 15-го номера не осталось. Значит, думаю, надо сделать какую-то смесь, чтобы получилась нужная цифра. Вкатил парню пол-ложки No 8 и пол-ложки No 7. Провалиться на месте - через пятнадцать минут он протянул ноги! Есть во всей этой затее с аптечками нечто такое, что мне не по мозгам.