Беглые заметки об одной праздной поездке

      Много занятных историй рассказывали сегодня о старом капитане Джонсе с Тихого океана, по прозвищу Ураган, мир праху его! Двое или трое из нас знали его. Я очень хорошо его знал, четыре раза с ним плавал. Замечательный был человек! Родился он на корабле, и все его скудное образование ограничивалось тем, чего он набрался от товарищей по плаваниям. Начал он свою жизнь в матросском кубрике и понемногу выкарабкался в капитаны. Больше пятидесяти лет из своих шестидесяти пяти он провел в море. Он плавал по всем океанам, повидал все страны, его кожу дубили все климаты. Если человек пятьдесят лет прожил на море, он, разумеется, ничего не знает о людях, имеет разве только внешнее представление о мире, ему неведомы ни мысли, волнующие мир, ни завоеванные им знания, если не говорить о самих начатках знаний, да и то затуманенных и искаженных нефокусированными линзами его нетренированного ума. Это, в сущности, седой, бородатый ребенок. Вот таким и был капитан Джонс, по прозвищу Ураган, - просто наивное и милое старое дитя. Когда дух его спокоен, он был мягким и кротким, как девочка; если охвачен гневом - точно ураган, и его прозвище отражало лишь скучную правду, не больше. Он был страшным противником, так как отличался огромной силой и неукротимой храбростью. С головы до пят кожу его покрывала татуировка - рисунки и словечки, выведенные красной и синей тушью. Я был с ним в одном плавании, когда ему сделали татуировку на последнем свободном местечке - это свободное местечко нашлось на лодыжке его левой ноги. Три дня он ковылял по кораблю с обнаженной распухшей лодыжкой, на воспаленной коже резко выделялись в облачке туши красные буквы: "В самой добродетели наша награ..." (дальше не хватило места). Он был глубоко и искренне верующим, а ругался, как базарная торговка. Ругань не порок, говорил он, матросы не поймут приказа, не разукрашенного крепкими словечками. Он досконально знал библию, вернее, он сам думал, что знает ее. Он верил всему, что сказано в библии, но достигал этой веры своим собственным методом. Он принадлежал, можно сказать, к "передовой" школе мыслителей и пользовался законами естествознания для истолкования всех чудес, вроде людей, изображающих шесть дней сотворения мира как шесть геологических эпох и тому подобное. Сам того не понимая, он являл собой довольно жестокую сатиру на нынешних теоретиков, пытающихся научно обосновать религию. А такие люди всегда бывают страшно дотошными и отчаянными спорщиками. Это всякому известно, незачем и говорить.
      На корабле капитана Джонса в одном плавании был священник, но капитан не знал, что он священник, так как в списке пассажиров об этом не говорилось. Капитан очень полюбил преподобного Питерса и подолгу с ним разговаривал. Он рассказывал ему всякие истории, награждал его лакомыми кусочками из своей собственной жизни, вплетая в словесную ткань беседы сверкающую нить богохульства, которая освежала ум, утомленный скучной серостью ничем не расцвеченной речи. Однажды капитан спросил:
      - Питерс, вам случалось читать библию?
      - М-м-м... да.
      - По ответу видно - не часто. А вы попробуйте разок взяться за нее всерьез и увидите - стоящее дело! Только не отступайте, держитесь крепко. Сперва ничего не поймете. Но понемногу все начнет проясняться, и тогда уж вы от нее не оторветесь, не отложите в сторону даже для еды.
      - Да, я слышал...
      - Так оно и есть, уж поверьте. Ни одна книга с библией не сравнится. Куда им до нее! Есть в ней очень непонятные вещи, что тут скрывать, так вы ухватитесь за них, обмозгуйте их хорошенько, и, как только доберетесь, что за ними кроется, все станет ясно, как день.
      - Чудеса тоже, капитан?
      - Да, сэр! Чудеса тоже. Каждое. Ну, скажем, есть там эта история с пророками Ваала. Наверно, она вас озадачила?
      - Право, не знаю, но...
      - Признайтесь, озадачила. Меня это не удивляет. У вас нет опыта, вам не приходилось распутывать подобные вещи, и, понятно, это вам не по плечу. Хотите, я все вам объясню и покажу, как дойти до корня в этих вопросах?
      - Конечно, капитан, если вас не затруднит.
      - Ничуть, я с удовольствием, - начал капитан. - Так, значит, я все читал и читал, все думал и думал, пока не понял, какого сорта были эти люди в древние библейские времена, и тогда все стало ясно и просто. Вот как мне представилось все это дело с Исааком и пророками Ваала. В те далекие дни среди тогдашних заправил тоже попадались чертовски хитрые, продувные ребята, и как раз таким был Исаак. У Исаака были свои недостатки, хоть отбавляй, мне нечего его оправдывать. Он надул пророков Ваала, и, думается, винить его в этом нельзя, слишком уж все обернулось против него. Нет, я только хочу сказать, что никакого чуда вовсе и не было. Я вам все расскажу по порядку, так что вы сами поймете.
      Так вот, пришло время, когда все тяжелее жилось пророкам, то есть, разумеется, пророкам Исаакова вероисповедания. Там было четыреста пятьдесят пророков Ваала и только один пресвитерианец, конечно, если Исаак в самом деле был пресвитерианцем, а я думаю, что был, хотя об этом ничего не сказано. Ясное дело, пророки Ваала захватили всю клиентуру. Исаак, наверно, сильно приуныл, но он был человек упорный и, несомненно, не терял времени даром и всюду проповедовал, а сам прикидывался, что занят регистрацией земельных участков. Да только это не помогло. Сколотить хоть какую-нибудь кучку противников пророков Ваала он не смог. Мало-помалу попал он в отчаянное положение. Тут он стал ворочать мозгами, все как следует обдумал, и... что же он делает? Начинает распускать слухи, что другие, дескать, то да се, ничего определенного, может быть, а все-таки потихоньку подрывает их репутацию. Пошли разговоры, конечно, и, наконец, дошло до царя. Царь спрашивает Исаака, что значат эти разговоры. А Исаак говорит: "О, ничего особенного. Только вот могут ли они так помолиться, чтобы небесный огонь сошел на алтарь? Это, пожалуй, не очень трудно, ваше величество, но могут ли они это сделать?" Царя это очень взволновало, он пошел к пророкам Ваала, а те говорят довольно беспечно, что если алтарь у вас готов, то и мы готовы. И еще намекнули, что пусть лучше царь его застрахует.
      Следующим утром на площади собрались все дети Израиля и прочий люд. Большая толпа пророков Ваала теснилась по одну сторону алтаря, а по другую Исаак в полном одиночестве прогуливался взад и вперед, готовясь осуществить свой замысел. Пришло назначенное время, и тут Исаак, напустив на себя спокойный и равнодушный вид, говорит другой команде: пусть она начинает игру. И они, все четыреста пятьдесят, принялись молиться у алтаря, молились очень усердно, с твердой надеждой на успех. Молятся час, два, три, все молятся и молятся, до самого полудня. А толку никакого, ничего не получается. Понятно, им стало стыдно перед собравшимися людьми - и было отчего. Теперь скажите, как поступил бы великодушный человек? Молчал бы, так ведь? Конечно. А что сделал Исаак? Он поносил пророков Ваала как только мог. "Вам, - говорит, - надо молиться погромче. Ваш бог, наверно, заснул или, может, вышел погулять. Признайтесь, вам плакать хочется!" Или что-то в этом духе, точно не припомню. Нет, я не оправдываю Исаака, у него были свои недостатки.
      Ну, значит, пророки Ваала целый день молились, а хоть бы искра! К заходу солнца они совсем выбились из сил, признали свое поражение и ушли.
      Что же делает Исаак? Подходит и говорит своим друзьям: "Вылейте четыре барреля воды на алтарь!" Все очень удивились: как-никак, а ведь те, другие, над сухим алтарем молились, да и то начисто проиграли. Что ж, вылили воду, Исаак тогда говорит: "Лейте еще четыре барреля!" А потом: "Еще четыре!" Всего, значит, двенадцать баррелей.
      Весь алтарь залило, вода растеклась во все стороны, заполнила канавку вокруг алтаря - туда, думаю, влезло не меньше двух бочек, в библии сказано два "сата", да это, наверно, и есть примерно сорокаведерные бочки. Кое-кто из собравшихся кругом уже хотел уходить - решили, что Исаак, видимо, рехнулся. Да только, выходит, плохо они знали Исаака. А он, Исаак, тем временем опустился на колени и принялся громко молиться. Плел и плел всякую всячину, о чем только ни говорил, - тут и язычники в дальних странах, и братские церкви, и всякие там дела в своем штате и во всей стране, не забыл сказать и о тех, что стоят у власти в правительстве, - словом, вся обычная программа, вы сами знаете, и, наконец, всем это надоело, люди стали думать о другом, и вот тогда-то, неожиданно, когда никто ничего не заметил, он полез за спичкой, чиркнул о подошву - и паф! - вся штука запылала, точно охваченный пожаром дом. Двенадцать баррелей воды? Нефти, сэр, нефти! Вот что это было!
      - Нефти, капитан?
      - Да, сэр, нефти. В стране было полным-полно нефти. Исаак это знал. Говорю вам, читайте библию. Есть трудные места, да вы не смущайтесь. Не такие уж трудные, если хорошенько подумать. В библии все верно, до последнего слова! Нужно только ревностно над ней поработать, с молитвой на устах, и разобраться, как было дело.
      В восемь часов на третье утро после отплытия из Нью-Йорка кто-то из наших пассажиров увидел землю. Далеко за озаренными солнцем волнами он заметил неясную темную полоску, протянувшуюся ниже горизонта, или притворялся, что видит ее, чтобы похвалиться своим зрением. Даже Преподобный сказал, что различает острова, хотя это явно не соответствовало истине. Но я никогда не встречал человека, у которого хватило бы силы духа признаться, что он не может разглядеть землю, если другие говорят, что видят ее.
      Понемногу стали хорошо видны Бермудские острова. Вдали лежал на воде главный остров - длинная тусклая масса с гребнем низких холмов, прорезанных долинами. Мы не могли подойти прямо к нему, пришлось плыть кругом, в шестнадцати милях от берега, так как остров огорожен скрытыми под водой коралловыми рифами. Наконец мы увидели буи, качающиеся на волнах, проскользнули через узкий канал между ними, миновали рифы и вышли на голубое мелководье. Море все мельчало, стало бледно-зеленым, его поверхность была подернута едва заметной рябью. И тогда настал час воскрешения из мертвых, каюты разверзлись и вернули тех, кто был в них погребен. Что это за бледные призраки в цилиндрах и шелковых платьях с оборками поднимаются гуськом по трапу и печальной процессией выходят на палубу? Это те, кто в нью-йоркской гавани приняли "верное средство" от морской болезни, а потом пропали и были забыты. Показались еще два или три человека, которых до сих пор никто не видел. Так и хочется у них спросить - где же вы сели на пароход?
      Мы долго плыли тесным проливом, близко по обе стороны была суша - низкие холмы, которые хотелось бы видеть зелеными, покрытыми травой, но они были сухими, блеклыми. Но зажатая между берегами полоска воды была красивой с ее сверкающими
      Было воскресенье, и на пирсе собралась сотня или две бермудцев.
      голубыми и зелеными поясами на сравнительно глубоких местах и широкими, темно-коричневыми пятнами там, где к поверхности поднимались скалы. Все на корабле были настроены радостно, и даже бледный и печальный юноша (которого стали называть между собой ослом) теперь пользовался дружественным вниманием, что было в общем-то правильно: он был безобидный человек.
      Наконец мы прошли между двумя скалами, каменные челюсти которых едва оставляли место для корпуса корабля, и перед нами открылся Гамильтон, раскинувшийся на вершинах и склонах холмов, - скопление таких ослепительно белых, стоящих на уступах зданий, каких, пожалуй, нет больше нигде в мире.
      Было воскресенье, и на пирсе собралась сотня или две бермудцев, половина из них черные, половина белые, и все в праздничной одежде.
      К пароходу подплыло несколько лодок, с них поднялись на борт местные жители. Один из них - миниатюрный, поблекший старый джентльмен - подошел к нашему самому дряхлому пассажиру и с детской радостью в моргающих глазах остановился перед ним, открыл объятия и сказал, изо всех сил улыбаясь и выражая простодушный восторг:
      - Ты не узнал меня, Джон? Ну, скажи откровенно, не узнал?
      Старик пассажир уставился на него в растерянности, смотрел на его изношенный, потертый костюм старинного покроя, добросовестно несший воскресную службу невесть сколько лет, смотрел на диковинную высокую шляпу, еще более древнего и почтенного фасона, с жалкими и трогательными выгоревшими полями, нескладно заломленными с претензией на щегольство, и бормотал в нерешительности, выдававшей напряженные усилия припомнить, кем бы могло быть это кроткое старое существо:
      - Как же... сейчас подумаю... вот напасть... есть что-то... мм... мм... двадцать семь лет не был на Бермудах и... гм... гм... странно, никак не могу... но есть что-то очень знакомое...
      - Наверно, его шляпа, - пролепетал печальный юноша, наблюдавший за ними с наивным, сочувственным интересом.
      Итак, мы с Преподобным прибыли, наконец, в Гамильтон, главный город Бермудских островов. Изумительно белый город. Белый, как снег. Белый, как мрамор. Белый, как мука. Впрочем, нет, все это не точно, он выглядит иначе. Но, сказали мы, не беда, как-нибудь найдем постепенно верное слово, дающее представление об этом неповторимом белом цвете.
      Это город, теснящийся на склонах и вершинах кучки невысоких холмов. Его края расходятся бахромой и теряются в кедровых лесах. Перед нашими глазами не было ни дуги уходящего вдаль лесистого берега, ни сверкающего зеленью островка на подернутом рябью, красиво окрашенном море, а были волнистые холмы, усеянные яркими белыми точками - наполовину скрытыми среди деревьев домами, проглядывающими сквозь листву. Архитектура города по большей части испанская, унаследованная от колонистов, поселившихся здесь двести пятьдесят лет назад. Кокосовые пальмы с мохнатыми верхушками, виднеющиеся тут и там, придают местности тропический облик.
      На широкой пристани, сложенной из больших камней, стояли под навесом тысячи бочек с продуктом, который прославил Бермуды во многих странах, картофелем. А изредка на глаза попадалась луковица. Но нет, это сказано в шутку: на каждую выращенную здесь картошку приходится не меньше двух луковиц. Лук - гордость и радость Бермуд. Это их жемчужина, прекраснейшая драгоценность. В разговорах, в церковных проповедях, в литературе это самый чистый, самый красноречивый образ. Среди бермудских метафор луковица выражение совершенства, абсолютного совершенства.
      Бермудец, оплакивая умершего и воздавая ему хвалу, говорит: "Он был луковкой!" Бермудец, прославляя живущего героя, сорвет аплодисменты словами: "Он луковка!" Бермудец, давая наставления своему сыну перед вступлением на жизненный путь, заканчивает свои советы, просьбы, увещевания словами, выражающими все его желания: "Будь луковкой!"
      Мы подошли к пристани и параллельно ей, в десяти-пятнадцати шагах, стали на якорь. Было воскресенье, ясное и солнечное. Люди, собравшиеся на пристани, - мужчины, юноши и мальчики - были белые и черные, почти в одинаковой пропорции. Все аккуратно и чисто одеты, многие хорошо, некоторые очень франтовато. Вам пришлось бы проделать большой путь, чтобы найти другой город, имеющий всего двенадцать тысяч жителей, который показал бы себя с такой выгодной стороны, если говорить об одежде, да еще на товарной пристани, непреднамеренно, без особых стараний. Женщины и девушки, черные и белые, иногда проходившие мимо, были одеты изящно, многие элегантно и модно. Мужчинам, видимо, не очень нравится летняя одежда, но девушки и женщины любят ее, и было приятно смотреть на их белые платья, мы долгие месяцы привыкли видеть только темные цвета.
      У одной бочки с картошкой, лежавшей в стороне, стояло четверо хорошо одетых молодых людей, двое черных и двое белых. Каждый прижимал к зубам рукоятку тросточки, и каждый поставил ногу на бочку. Подошел еще один молодой джентльмен, с затаенной тоской посмотрел на бочку, но не нашел места для своей ноги и отошел в задумчивости искать другую. Он долго блуждал по пристани, поворачивая туда и сюда, но тщетно. Здесь никто, подобно праздным людям в других странах, не садился на бочки, но все они были заняты. Всякий ставил на бочку ногу, если находил свободное местечко, которым еще не успели завладеть. Привычки всех людей зависят от окружающей обстановки. На Бермудах опираются на бочки из-за недостатка фонарных столбов.
      Многие местные жители поднимались на пароход и о чем-то жадно расспрашивали командиров. Они хотят, подумал я, узнать новости с фронта русско-турецкой войны. Прислушавшись, я понял, однако, что это не так. "Почем лук? - добивались они. - Как держится спрос на лук?" Конечно, это их интересовало прежде всего. Но, узнав, что нужно, они сразу переходили к войне.
      Всякий ставил на бочку ногу, если находил свободное местечко, которым еще не успели завладеть.
      Мы сошли на берег, и нас ждала там приятная неожиданность: ни на пристани, ни около нее не было ни носильщиков, ни извозчиков, ни омнибусов, никто не предлагал нам свои услуги, никто и ничем нам не досаждал.
      - Все равно как в раю, - сказал я.
      - Что ж, если так, наслаждайтесь этим раем, - довольно кисло и едко посоветовал мне Преподобный.
      Мы знали адрес одного пансиона и нуждались только в одном - чтобы кто-нибудь показал нам дорогу. Мимо проходил босоногий цветной мальчишка, такой оборванный, что можно было сразу сказать: он не бермудец. Его штаны были восхитительно изукрашены сзади разноцветными квадратами и треугольниками, ну совсем как страница из географического атласа! Он сверкал под лучами солнца и мог быть отличным проводником. Мы его наняли и двинулись следом за ним. Он провел нас по нескольким живописным улицам и благополучно доставил по принадлежности. Он ничего не взял за свою карту и назначил ничтожную плату за услуги. Преподобный дал ему вдвое больше. Мальчонка получил деньги с сияющими от радости глазами, в которых можно было ясно прочесть: "Этот человек луковка!"
      Мы не захватили с собой рекомендательных писем; наши фамилии в списке пассажиров были искажены; никто не знал, честные мы люди или нет. Поэтому мы думали, что нам придется долго ждать, если только в нашем облике нет ничего такого, что заставило бы сразу захлопнуть перед нами двери пансиона. Но все обошлось без осложнений. На Бермудах редко сталкивались с мошенниками, там не подозрительны. Мы получили большие, прохладные, светлые комнаты на втором этаже, за окнами открывалась красочная картина множества цветов и цветущих кустарников - там были лилии, гелиотропы, жасмин, розы, гвоздики, герань, олеандры, гранатовые деревья, большие синие ипомеи и много неизвестных мне растений.
      Днем мы предприняли большую прогулку и вскоре убедились, что этот необычайно белый город построен из белого коралла. Бермуды - коралловые острова, покрытые шестидюймовой корочкой почвы, и здесь у каждого жителя около дома есть свой карьер. Всюду, куда бы вы ни пошли, вы увидите вырезанные в склонах холмов квадратные выемки с перпендикулярными стенками, на которых нет ни единой трещинки или щелки, и вам может показаться, что дом вырос в земле и его сразу целиком вынули из грунта. Если вы так подумаете, то ошибетесь. Но материал для постройки дома добыли тут же, на месте. Кораллы прорезают на любую нужную глубину - десять или двадцать футов - и вынимают большие квадратные блоки. Коралловый массив режут долотом, насаженным на ручку длиной футов двенадцать или пятнадцать. Этим орудием пользуются как ломом, когда долбят дыру, или как долотом при ударном бурении, настолько мягок этот камень. Потом обычной ручной пилой блоки распиливают на большие красивые брусья в два фута длиной и фут шириной, а толщиной примерно шесть дюймов. Их сваливают в кучу, они вылеживаются месяц, твердеют, и тогда начинается стройка.
      Дом строят из этих брусьев, его кроют широкими коралловыми плитами дюймовой толщины, накладывая их краями одна на другую, так что крыша состоит как бы из ряда низких ступенек или террас. Печные трубы сложены из коралловых плит, им придают с помощью пилы изящные и живописные формы. Нижняя веранда выложена коралловыми плитами, дорожка к воротам тоже. Ограда сложена из коралловых брусьев: сначала строят массивные стены с широкими козырьками и тяжелыми столбами для ворот, а потом всю ограду обрабатывают пилой, придают ей легкие очертания, красивую форму. Наконец, покрывают плотным слоем извести ограду и весь дом с его крышей, печными трубами и т. д. Встает солнце, освещает все это, и тут вам лучше закрыть свои непривыкшие глаза, как бы не заболели. Это белейший из белых цветов, какой только можно себе представить, и самый ослепительный. Бермудский дом не оставляет у вас впечатления, что он построен из мрамора, его белизна гораздо ярче, в нем есть еще что-то тонкое, невыразимое, что отличает его от мраморного. Мы много об этом говорили и долго думали, пытаясь найти сравнение, которое передало бы неповторимый белый цвет бермудского дома, и нам удалось в конце концов натолкнуться на него. Он точно белая сахарная глазурь на торте, у него такой же едва заметный глянец. Белый цвет мрамора скромный и спокойный по сравнению с ним.
      Когда дом покрыт твердой оболочкой извести, на нем нельзя заметить, начиная с фундамента до верхушки трубы, ни одной трещины, никаких швов или следов каменной кладки. Как будто он высечен из цельной глыбы, а двери и окна пропилены потом. Белый мраморный дом кажется холодным, как могила, отчужденным, в нем человек чувствует себя подавленным, слова застревают в горле. Бермудский дом не такой. Есть что-то веселое, даже буйно веселое, в его яркой белизне, когда на нем играет солнце. Если дом живописен, если его линии красивы, - а многие бермудские здания таковы, - он очарует вас, вы от него не оторветесь, пока выдержат глаза. Резко очерченная, как бы нереальная печная труба - слишком чистая и белая для нашего мира, - ярко освещенная с одной стороны солнцем, а с другой подернутая мягкой тенью, пленяет ваш взор, вы можете любоваться ею часами. Я не знаю другой страны, где можно наслаждаться, глядя на печную трубу. А как приятно видеть белоснежный домик, если он наполовину спрятался в зелени, едва выглядывает из листвы. Если же он захватит вас врасплох, если неожиданно покажется за крутым поворотом сельской дороги, я уверен, вы вскрикнете от восторга.
      Куда бы вы ни пошли, в городе или деревне, всюду вы находите эти белоснежные дома, и всегда вокруг них масса ярких цветов, но на стенах не видно ползучих растений, лоза не может удержаться на гладком, твердом слое извести. Где бы вы ни шли: в городе или по сельским дорогам, среди маленьких ферм с их картофельными полями или богатых поместий, - эти чистые белые дома, просвечивающие сквозь цветы и листву, встречаются вам за каждым поворотом. Самая маленькая лачужка такая же белая и свежая, как самый пышный особняк. Нигде нет грязи и вони, луж и барахтающихся в них свиней, запущенности, неопрятности, беспорядка. Чистота и аккуратность видны во всем, что попадается вам на глаза, будь то дороги, улицы, дома, люди, одежда. Эта страна опрятнее всех в мире. И намного опрятнее!
      В связи с этим у нас возник вопрос: где же живут бедняки? Никакого ответа мы не нашли и решили - пусть будущие государственные деятели бьются над этой головоломкой.
      Каким ярким и необычайным зрелищем явился бы один из этих сверкающих белых загородных особняков с его коричневыми оконными наличниками и зелеными ставнями, обилием ласкающих глаз цветов и листвы, в почерневшем от копоти Лондоне! И какой радостной неожиданностью явился бы он почти в любом американском городе!
      Чтобы проложить дорогу, на Бермудах срезают твердый белый коралл на несколько дюймов - или, если на пути холм, на много футов, - и выравнивают поверхность. Это простой и легкий способ. Коралл крупнозернистый и пористый; дорога как бы сделана из твердого белого сахара. Ее исключительная чистота и белизна неудобны в одном отношении: отраженные ею солнечные лучи с такой силой бьют в глаза, что постоянно хочется чихать. Старый капитан Том Боулинг столкнулся с другой трудностью. Выйдя вместе с нами на прогулку, он все время брел по обочине. В конце концов он объяснил нам, в чем дело. Он сказал: "Знаете, я жую табак, а тут на дорогах такая дьявольская чистота..."
      Мы прошли в этот день несколько миль, ошеломленные ярким сиянием солнца, белых дорог и белых зданий. Наши глаза причиняли нам немалые муки. Но вот мы с облегчением почувствовали, как вокруг нас распространил свою целебную прохладу блаженный полумрак. В радостном изумлении мы подняли глаза и увидели, что он исходит от проходящего мимо очень черного негра. Он приветствовал нас по-военному, и мы ответили ему в приятном сумраке, создаваемом его близостью, а потом опять оказались во власти беспощадно яркого белого света.
      Цветные женщины, которых мы встречали, обычно кланялись нам и здоровались. Дети тоже. Цветные мужчины отдавали честь по-военному. Несомненно, они переняли эту манеру у солдат. Англия держала здесь гарнизон на протяжении жизни многих поколений. Привычка молодых людей носить маленькие палочки тоже заимствована, я думаю, у солдат, которые всегда носят дубинки как на Бермудах, так и во всех других обширных британских доминионах.
      Сельские дороги вьются самым восхитительным образом, поворачивают туда и сюда, открывая за каждым поворотом приятные неожиданности: волнистые массы олеандров плывут издалека, подобно грядам розовых облаков в лучах заходящего солнца; внезапно вы попадаете в самую гущу жизни и труда, вас окружают домики и сады, а потом так же внезапно погружаетесь в сумерки и тишину лесов; на минутку в небе вырисовываются очертания белых крепостей и маяков на вершинах далеких холмов; зеленое сверкающее море показывается на мгновение и снова исчезает; опять безлюдные леса; и вскоре за новым поворотом дороги неожиданно открывается вид на море между островами с мягкими красками отмелей, блуждающими парусами.
      Выбирайте любую дорогу, и, будьте уверены, вы не пройдете по ней даже полмили. На вашей дороге есть все, чего можно ждать от дороги: она обсажена деревьями и неизвестными вам растениями и цветами; она тенистая и приятная или солнечная и все же приятная; она ведет вас мимо прелестных, мирных и уютных домиков или через леса, которые иногда стоят в мертвой тишине, а иногда оживлены птичьим концертом; дорога все время вьется, постоянно обещает что-то впереди, не то что прямая дорога, которая показывает все с первого взгляда и этим убивает всякий к себе интерес. На вашей дороге все это есть, а все-таки вы не останетесь на ней даже полмили, потому что от нее всегда ответвляются по обе стороны маленькие соблазнительные и таинственные дороги, а поскольку они тоже извиваются и прячут то, что кроется дальше, вы не можете устоять перед соблазном покинуть выбранную дорогу и обследовать их. И обычно вас ждет награда. Поэтому ваш путь в глубь острова всегда извилистый, запутанный, вы блуждаете без всякой цели, и это самое интересное, что можно себе представить. Дорога достаточно разнообразна. То вы идете по открытой равнине, где по одну сторону болота с густыми зарослями камыша вышиной в десять футов, а по другую - огороды, засаженные картофелем и луком. То поднимаетесь на вершину холма: кругом простирается океан, усеянный островами. Но вот дорога поворачивает в глубокую выемку, зажата между отвесными стенами в тридцать или сорок футов, которые покрыты причудливыми, разорванными линиями - следами внезапных и непонятных смещений пластов в древние времена, - а кое-где украшены цветком, дерзко цепляющимся за камни, или висящей лозой. А скоро вы идете уже над морем, можете смотреть на сажень или две сквозь прозрачную воду, где иногда что-то блеснет в глубине, подобно алмазу, можете следить за игрой света под водой на скалах и песке, пока вам это не наскучит, если вы так устроены, что это может вам наскучить.
      Вы можете спокойно и безмятежно ходить по сельским дорогам, бродить среди полей и ферм, - нигде из-под ворот не выскочит собака, не кинется на вас с захватывающим дух свирепым лаем, хотя вы находитесь в христианской и цивилизованной стране. Мы видели на Бермудах свыше миллиона кошек, но что касается собак, то их заводят с большой неохотой. За два или три вечера мы исходили вдоль и поперек окрестности города, и ни разу к нам не прицепилась собака. Быть в такой стране - истинное наслаждение. Кошки нам не досаждали, если были равномерно распределены, но когда сбивались в кучу, то мешали езде.
      К вечеру в это воскресенье мы остановились на окраине города у одного домика, чтобы напиться воды. Хозяин, мужчина средних лет, с симпатичным лицом, предложил нам присесть и отдохнуть. Его жена принесла стулья, и мы расположились у входа в тени деревьев. Мистер Смит - его фамилия была другая, но назовем его так - расспрашивал нас о нашей стране и нас самих. Мы отвечали ему в общем правдиво и, в свою очередь, задавали вопросы. Была простая, приятная, дружелюбная обстановка. И сельская: рядом с нами на площадке, считавшейся, видимо, травянистой, были привязаны за ноги свинья, маленький ослик и курица.
      Немного погодя мимо нас прошла какая-то женщина, которая держалась очень холодно и не обмолвилась с нами ни словом, но тем не менее дала новое направление нашему разговору.
      - Вы заметили, она даже не взглянула на нас, - сказал Смит. - А ведь она наша ближайшая соседка вот с этой стороны. Там рядом живет еще одна семья. Сейчас у всех у нас отношения холодные, мы не разговариваем. А знаете, наши три семьи, одно поколение за другим, жили здесь рядом целых полтораста лет и дружили так, что водой не разольешь. С год назад все изменилось.
      - Боже мой, какое же страшное происшествие могло сломить такую давнюю дружбу?
      - Да, скверное дело, но ничего не поделаешь. А случилось это так. С год назад или больше у меня на участке развелось множество крыс, и я поставил на заднем дворе железный капкан. Оба моих соседа - страшные кошатники, и я предупредил их насчет капкана, потому что их кошки водили здесь компанию по ночам и могли попасть в беду против моей воли. Ну, значит, некоторое время они запирали своих кошек, да знаете, как бывает с людьми, начали забывать, и вот однажды ночью лучший кот миссис Джонс напоролся на капкан, и тот прикончил его. Утром миссис Джонс приходит сюда с дохлым котом на руках, уж она и плачет и горюет, точно это ее ребенок. Кот этот, звали его Иелвертон - Гектор Дж. Иелвертон, - был этакий неугомонный старый распутник, ничуть не порядочнее бродяги индейца, хотя миссис Джонс никак этому не соглашалась поверить. Я говорил ей все, что человек может сказать в утешение, но нет, она ничего и слышать не хотела - заплати ей, да и только!