Вот что мог сделать Лукашов. А он вполне способен был это сделать. И Кузьма Иванович это понимал. И Лукашов понимал, что он это понимает. И Кузьма Иванович понимал, что понимает Лукашов. И Холин понимал. И они понимали, что Холин понимает. Вот какая шла игра вокруг многошпиндельного станка.

Лукашова прислали им из областного центра сравнительно недавно. Всего около полугода. В маленьком городке известно о каждом все, откуда бы он ни приехал. Вскоре и за Лукашовым пришла «телега». Отзывались о нем, в общем, неплохо. Работал на небольшом заводе главным инженером, но «погорел» – не то с директором не сошелся, не то по моральной части, а скорее всего и то и другое.

Про «аморалку» Лукашова в городе было известно намного подробнее, чем про производственные неудачи, что было вполне закономерно. Рассказывали, что жена у него была актриса и, как в старые добрые времена, сбежала с молоденьким офицером. Впрочем, вскоре она вернулась и попросила прощения, дескать, ошибка чувства, с кем не бывает, и прочее. Лукашов не простил. Тогда жена пожаловалась в профсоюзную организацию. Профсоюзная организация стала упрашивать Лукашова, чтобы тот не портил себе карьеру и простил жену. Лукашов уперся. Жена перешла к следующему этапу перевоспитания Лукашова – принялась писать на него жалобы. Понаехали комиссии. Всплыли разные неполадки, недоделки, вспомнилась какая-то старая авария. В общем, Лукашова перевели на их завод начальником цеха.

Рассказывали и о характере Лукашова. Говорили, что бывший главный инженер, в общем, объективен, но упрям до невероятности, хотя подлости не сделает.

Так оно и оказалось. Вскоре Лукашов перессорился почти со всеми на заводе, но так как эти ссоры были на принципиальной основе, то есть они происходили из-за того, что Лукашов точно придерживался различных правил, и не переносились начальником цеха ни на личную, ни на семейную жизнь, то в конце концов на Лукашова перестали обижаться, считая немного чокнутым.

Взять для примера историю, которая произошла в самом начале работы Лукашова в цехе и которая чуть было не остановила завод.

Из цеха Холина валы на шлифовку поступали в цех Лукашова. По техническим условиям на каждом валу допускалось не больше десяти рисок – неглубоких канавок, которые получались по разным причинам: и от старости токарного станка, и от плохого закрепления детали, и от недоброкачественности резца. На шлифовке риски обычно легко устранялись, их количество никакой роли не играло, и поэтому эти риски никто не считал.

Лукашов стал считать. Правда, до рисок он добрался не сразу, месяца два ушло на другие истории, которые не касались цеха Холина и будоражили лишь седьмой цех. Но вот однажды прибежал запыхавшийся контрольный мастер и крикнул:

– Валы забраковали! Всю партию!

Встревоженный Холин побежал в соседний цех. Он недоумевал: вчера он сам на выбор проверил партию, да и контрольный мастер у него не из тех, кто пропустит брак.

Перед зданием седьмого цеха по куче валов на четвереньках ползали несколько человек, водили пальцами по валам и бормотали цифры. Сам Лукашов растаскивал валы на две неравные кучи. В одной – по всей видимости, там число рисок не превышало десяти – лежало всего несколько штук, другая дыбилась, как девятый вал Айвазовского.

– Что случилось? – спросил Холин, хотя уже понял, что случилось: Лукашов добрался до него.

Лукашов разогнул спину. По его лицу катил пот, редкий белесый чубчик прилип ко лбу. Начальник цеха был похож на высунувшуюся из воды выдру, только побритую.

– Брак, – сказал он. – Не соблюдаются технические условия. Рисок больше, чем положено.

– Какой брак? Дурак, – брякнул Холин первую пришедшую в голову рифму.

Лукашов обиделся. Глаза его с белыми, как у снегурочки, ресницами заморгали, по лицу пробежал нервный тик. Очевидно, начальник цеха не очень ожидал, что Холин сильно обрадуется, когда будет обнаружен брак, но слово «дурак» оказалось для него полной неожиданностью.

– Но это действительно брак, – оказал Лукашов и вытащил из-за пазухи технические условия.

В самом низу, там, где технические условия были захватаны больше всего пальцами, с трудом можно было прочитать: «Примечание. Число рисок на валу не должно превышать десяти».

Холин махнул рукой и пошел жаловаться к директору. Кузьма Иванович оказался в сложном положении. С одной стороны, он как директор должен горой стоять на страже технических условий и неукоснительно требовать их соблюдения от подчиненных; с другой – условия действительно глупые, а план горит. Пригласили Лукашова.

– Эти… риски так уж важны? – намекнул директор.

– Важны в принципе, – объяснил Лукашов и облизнул верхнюю губу длинным шершавым языком. – Сегодня риски, завтра еще что-нибудь похуже. Люди будут распускаться.

Директор задумался, поскольку это уже была теория.

– Ладно, – сказал он. – Ты пока пропускай так, а технические условия мы изменим. Напишем на ведущий завод, что это чепуха, и изменим.

Лукашов опустил голову.

– Пропустить не могу, – тихо, но твердо сказал он. – Закон есть закон.

Холин при молчаливой поддержке директора битый час доказывал Лукашову всю смехотворность и надуманность конфликта, но переубедить Лукашова было невозможно, поскольку он смотрел глубже.

– С мелочей все начинается, – говорил Лукашов, зажав руки между колен и хлопая в пол снегурочьими ресницами. – Отсюда все идет. С мелочей человек распускается.

И как все люди, которые смотрят в корень, он, конечно, был прав.

Многие удивляются, чем занимается директор. Ведь есть главный инженер, который кричит на собственных совещаниях и на которого кричат на чужих. Есть главный плановик, который смотрит так далеко вперед, что его из уважения никогда не ругают. Есть главный технолог, который вечно что-то там химичит и которого всегда надо сдерживать, а то он такого нахимичит, что цехов не соберешь. Есть главный бухгалтер, самый несчастный на заводе человек, потому что ему всегда кажется, что его обкрадывают. Есть начальник отдела кадров, тоже несчастный человек, потому что невозможно устроить всех родственников и родственников родственников (геометрическая прогрессия, черт бы ее побрал!).

Но директор тоже нужен. И не только для того, чтобы можно было рассказывать анекдоты про него, его диван и секретаршу. Но прежде всего для того, чтобы находить выход из безвыходного положения.

– Езжай в командировку, – сказал директор Лукашову.

Лукашов уехал, валы прошли, технические условия изменили, но дело этим, конечно, не кончилось.

Лукашов стал выступать на собраниях. Говорил вроде бы о мелочах: о плохом литье, о небрежных заготовках, о «прихватывании» перерывов, но все эти мелочи, если вдуматься, сводились, в общем, к одному: заводом никто не занимается, хромает дисциплина, процветают либерализм, всепрощение.

Конечно, Лукашов не говорил о директоре, директор пока был ему не по зубам. Впрочем, придет время, Лукашов скажет и про директора, он его ни капли не боится, и не потому, что не в правилах директора сводить счеты, и не потому, что директор должен скоро официально стать родственником, тестем Лукашова, а просто потому, что Лукашов вообще никого не боится. Он никогда никого не боится, если считает себя правым. А правым он считает себя всегда.

Пока же Лукашов считал, что время критиковать директора не подошло, и поэтому он критиковал Холина, тем более считал, что директор лишь последователь, ученик Холина.

Вое, что есть на заводе плохого, говорил Лукашов, идет из цеха Холина. В цехе Холина устраиваются коллективные пьянки, там существует круговая порука, там нет единоначалия. В цехе Холина все вопросы решаются коллективно, и по сути дела не Холин руководит цехом, а цех Холиным. То есть он марионетка, а не руководитель. И это ему, Холину, выгодно, так как он никогда не отвечает за принятые решения, поскольку он их не принимает единолично. Отвечать должен коллектив, а коллектив, как известно, никогда не отвечает, поскольку всегда прав.

Директору нравится стиль руководства Холина, так как он человек добродушный и ему тоже не хочется ни за что отвечать. Так что получается, что цех Холина через своего безвольного начальника руководит всем заводом.

Вот как считал Лукашов, и он не мог с этим смириться, как и с любой несправедливостью.

Холин бежал по лесу, и лапы низких елей хлестали его по груди и лицу. Один удар сбил шляпу, Николай Егорович остановился, машинально поднял ее, не отряхнув от снега, напялил на волосы и снова побежал.

Чем дальше в лес, тем реже почему-то становились сосны и тем большие сугробы высились на полянах. Вскоре Холин выбился из сил и остановился, втиснувшись между двух сосен, – когда он бежал, то инстинктивно избегал открытого пространства. Ноги дрожали, во рту пересохло. Николай Егорович наклонился к сосне и подобрал с лапы губами снег. Снег был пушистый, почти невесомый и пах хвоей.

Холин съел почти весь снег с верхушки молоденькой сосны, выпрямился и прислушался, как волк, настороженно ловя далекие звуки. Лес молчал. В той стороне, куда Холин бежал, над самыми верхушками деревьев сияла большая луна и воздух мерцал, искрился мириадами светлячков, а в противоположном краю стояла тяжелая, мрачная тьма. Громкая тьма. Тьма страшная. Тьма, где лежал убитый.

И вдруг Холин всем своим существом ощутил ужас того, что он совершил. Он убил человека. Он, Холин, – убийца. Завтра утром найдут тело Лукашова, пойдут по следам Холина, без труда схватят его, полузамерзшего, забившегося в сугроб под сосну, проведут следствие, выяснят, что это сознательное убийство. Здесь не было ни состояния аффекта, ни драки. Это заранее продуманное, хладнокровное убийство. Убийство из низменных побуждений, из мести. Убийство, за которое полагается расстрел. Только одно смягчающее обстоятельство: Лукашов помочился у него на глазах, и это было последней каплей. Ничтожное смягчающее обстоятельство… Юродство… Расстреляют…

Холин содрогнулся от ужаса. Зачем же он забрался в этот лес? Надо бежать к поезду! Надо уехать с поездом. В купе никто не видел, как он выходил, проводница не обратила на них с Лукашовым никакого внимания. Он, Холин, не видел Лукашова, он его знать не знает, он спал всю ночь. Лукашов сам виноват. Он напился пьяным, пошел погулять, пошел помочиться на свежем воздухе – боже мой, как хорошо, что он помочился, – случайно поскользнулся, ударился о кирпич и умер…

Лукашов сам виноват… Ему не надо было напиваться и тащиться на стройку. Холин тут ни при чем. Холин спал всю ночь. У него надежное алиби, он принял две таблетки валидола и спал. Он выходил всего один раз… Нет, он не выходил совсем – проводница его не запомнила, она не обратила на него никакого внимания, она не узнает его, Холин просто-напросто скажет, что она обозналась – мало ли кому захотелось выйти.

Да, но кирпич и его, Холина, следы! Какой же он идиот! Даже ребенок легко установит по следам все, что произошло.

И потом, он, Холин, оставил на кирпиче отпечатки своих пальцев! Он, как последний дурак, кретин, как последний сумасшедший, снял перчатки и выламывал кирпич голыми руками! Он, кретин, пожалел перчатки!

Но кирпич можно спрятать, а следы уничтожить. И успеть на поезд. Холин посмотрел на часы. Прошло всего семнадцать минут. Как это ни странно, прошло всего семнадцать минут. А поезд стоит час!

Но надо торопиться. Николай Егорович принялся старательно затаптывать свои следы. Чтобы не смогли найти его по рисунку подошв, не смогли определить, сколько прошло человек. А возможно, к утру выпадет снег. Ах, если бы выпал снег! Он бы скрыл все. Он, Холин, банален, как все убийцы. Наверно, все убийцы молят небо, чтобы выпал снег или прошел дождь. Но как же он опростоволосился с этим кирпичом? Ведь во всех детективах написано: самое главное, что выдает убийцу, – отпечатки пальцев. Недавно он, Холин, читал где-то, в каком-то журнале документальный рассказ, почти пособие, чего надо опасаться убийце. И он прекрасно помнит этот рассказ. А сам схватил кирпич голыми руками. Да эти отпечатки пальцев, наверно, видны за километр!

Дело шло медленно, все-таки он далеко успел убежать. Так не успеешь на поезд.

Холину неожиданно пришла оригинальная идея. Он снял с шеи шарф, разрезал его пополам перочинным ножиком, привязал куски к ботинкам шнурками. На это ушло десять минут, но зато теперь он быстро шел по собственным следам, приволакивая ноги. На лунном снегу сзади него оставался странный след – извивающаяся полоса, словно между соснами проползло огромное страшное пресмыкающееся. Пусть теперь поломают голову…

Так тащился Холин шаг за шагом, пока лес не стал совсем редким и не показались огни поселка. Состав еще стоял. Перрон был пуст, да и если кто-нибудь есть – все равно слишком далеко, чтобы рассмотреть что-либо, тем более что половина состава закрывал товарняк с цистернами.

Как зверь с перебитыми ногами, Холин медленно приближался к яме.

А может быть, Лукашов жив? Просто был оглушен, встал и ждет его в поезде. «Ты что же это дурака валяешь? – набросится он на Холина. – Кирпичом дерешься?» – «Прости, Лукашов, – скажет Холин. – Черт попутал, я больше никогда так не буду».

Милый Лукашов! Останься жив! Я тебя очень прошу – останься жив! Я прощу тебе все! И то, что отнял у меня невесту, и то, что ты довел меня до инфаркта! Я тебе все прощу, я постараюсь смириться, принять тебя как неизбежность, как суровую необходимость, как страшную несправедливость, как крест, который ниспослан мне неизвестно за что нести всю жизнь. Я буду нести этот крест, милый дорогой Лукашов. Ты только встань, ты только не лежи там, раскинув руки, как маленький, съехавший с горы мальчик.

Холин вздрогнул. Он почувствовал, что рядом кто-то есть. Какое-то живое существо. Он ничего не видел, но ясно чувствовал, что в яме кто-то есть, что это «кто-то» тоже почувствовало присутствие его, Холина, и насторожилось, что присутствие его, Холина, неприятно тому существу, что присутствие Холина его встревожило.

Холин остановился перед ямой, боясь идти дальше, боясь сделать еще хоть шаг. Может быть, там засада? Нет, там не засада. Засада – это не так страшно. Выскочит милиция, щелкнут наручники, и все – конец пытке… Нет, там не засада, там вообще не люди…

Существо шевельнулось еще раз, ближе. Холин почувствовал, как оно шевельнулось, как оно насторожилось, пытаясь, не видя изнутри ямы, определить размеры Холина, его силу, способность быстро бегать, его агрессивность, степень его сытости. Существо пыталось решить важный вопрос: убежать или напасть.

Вопрос решился в пользу Холина. Существо выскочило наверх неподалеку от Николая Егоровича. Это была большая собака. Собака выскочила и ощетинилась. Ее хвост палкой уперся в снег, шерсть вздыбилась, уши прижались, морда оскалилась. И все без единого звука. Собака выскочила без единого звука и без единого звука дала понять, что она ненавидит его, Холина, ненавидит, но уступает то, что там, внизу… Потому что он, Холин, сильней ее, собаки…

Холин знал, что там внизу… И почему у собаки темная морда… Сама собака светлая, и морда светлая, только от носа до середины морды темная полоса, запачкана чем-то…

Холин стал обходить яму, стараясь держаться к ней боком, стараясь, чтобы его голова не поворачивалась, чтобы не косили глаза. Ему почти удалось обойти яму, но все же в последний момент он не смог удержаться, чуть скосил глаза и увидел: Лукашов лежал в той же позе, только правая рука его была чуть ближе к телу, а голова повернута в сторону так, что еще бы одно усилие, еще одно движение, правую руку еще чуть-чуть бы поближе к телу, чтобы удобнее было опереться, и голову немного бы, совсем чуть-чуть еще в сторону, и тогда, приподнявшись, Лукашов бы увидел Холина.

И Лукашов мучительно стал поворачивать голову, а Холин следил за ним, застыв, оледенев, не умея двинуть ни ногой, ни рукой, ни шеей.

Лукашов продолжал шевелить головой, все пытаясь поднять ее и оглянуться на Холина, а Холин все стоял и не мог двинуть ни единым членом.

И вдруг Холин понял, что это не Лукашов шевелит головой, а его шевелит невидимая за ним маленькая черная собака. И Холин, вскрикнув от ужаса и отвращения, забыв про следы, теряя куски шарфа, поднимая; их, наступая на шнурки ботинок, бросился бежать к поезду.

…Перрон был девственно чист. Мерцавшая в свете луны, казавшаяся нематериальной пыльца все-таки понемногу притрушивала землю. Николай Егорович побежал по перрону к своему вагону, оставляя тонкие, как пленка, следы; чистые, четкие, какие бывают от кастрюли или миски, когда хозяйка просыплет на стол муку, а потом снимет кастрюлю или миску, и останутся чистые черные следы.

Удача сопутствовала Холину. Ни на перроне, ни в тамбуре, ни в вагоне он не встретил ни единого человека, ни единого звука не донеслось до его слуха. Поезд спал.

Холин тихо откатил дверцу купе. Это был наиболее опасный момент – проснется ли кто. Но никто не проснулся. Лысый толкач спал на спине, заложив под голову руки, похрапывая, и в полумраке купе чернели его подмышки. Главреж, подобрав ноги, удобно свернувшись, дышала ровно.

Холин быстро разделся, залез под одеяло. И только тут, в тепле, в безопасности, пришел настоящий ужас. Стиснув зубы, чтобы не стучали, всеми силами пытаясь унять дрожь, Холин смотрел в потолок, и думал. Думал о том, что теперь, если даже его не найдут, если не расстреляют, все равно остаток жизни превратится для него в кошмар. Все равно он не сможет избавиться от той жуткой картины, как собака шевелила голову Лукашова.

А может быть, все это – сон? Боже мой, как бы он был счастлив, если бы это оказалось сном! Ведь сколько раз с ним бывало так, какие только ужасы не происходили, казалось бы, все, конец: или уже летишь в пропасть, или нож вошел тебе в сердце, а потом вдруг просыпаешься. Холин даже со временем научился просыпаться, хватаясь за какие-нибудь детали, детали нелепые, нереальные, убеждал сам себя во сне, что в жизни так быть не может, и просыпался.

Надо сейчас попытаться проснуться во что бы то ни стало. Конечно, это сон. Надо только отыскать эти нелепые детали. Взять хотя бы луну. Откуда взялась луна, если они выехали в метель. Такая яркая, чудесная луна. Впрочем, метель могла внезапно кончиться, так бывает. Вот если бы знать фазы луны. Но он не знает фаз луны.

Он даже не знает, есть сейчас луна или нет. Нет, луна не даст пробудиться от сна.

Ручка! Ну да же! Именно ручка! Дверь купе была закрыта изнутри, а Лукашов открыл ее свободно. И синий свет! Он же четко помнит, перед тем как заснуть, разговор с главрежем о синем свете, свет не включался, очевидно, перегорела лампочка, и вдруг откуда-то синий свет, он же помнит, как дрожали у женщины ресницы в синем свете. И вообще это нелепое появление Лукашова, этот странный с ним разговор и все, что произошло потом… Разве он сделал бы это в жизни? И шапка. Почему это Лукашов был без шапки? Все. Теперь можно проснуться.

Вагон дернулся, и по купе заскользили серые тени. Поезд пошел. Все. Значит, все-таки правда. Конечно. Синий свет мог выключить, а потом включить проводник во всем вагоне, дверь главреж могла закрыть не полностью или просто не сработал замок… И Лукашов появился вполне естественно. У него действительно есть сестра, Холин слышал, что Лукашов ее очень любит, и, подвыпив, вполне мог принять неожиданное решение поехать к ней на день рождения… И убил он его вполне естественно. Он же не хотел его убивать, просто слегка дотронулся кирпичом, он же не виноват, что в этот момент Лукашов повернулся и подставил висок…

Холин схватился за галстук. Ему стало душно. Постой, откуда же это взялся галстук? Ведь он, когда ложился, снял его… и когда вышел и Лукашов, тоже хорошо помнит, что на нем не было галстука. Он еще все время кутал шею шарфом. И, едва подумав об этом, Холин проснулся.

Холин лежал весь в холодном поту. Его расслабленное тело бессильно дергалось от толчков поезда. Взгляд блуждал по потолку. Толкач и главреж спали. Снизу доносились хрюканье и свист толкача, ровное глубокое дыхание главрежа.

«Как хорошо, что я вспомнил про галстук, – подумал Холин. – Если бы я не вспомнил про галстук, то всю ночь бы еще мучился в бреду, всю ночь чувствовал бы себя убийцей. А может быть, даже умер бы во сне». Он где-то читал, что с больным сердцем можно умереть во сне, если снится кошмарный сои…

Как хорошо, – думал Холин, лежав на спине и глядя на плафон, в котором только что, в кошмарном сне, горел синий свет, а сейчас света не было, а за окном вместо отвратительно яркой луны опять бушевала теплая добрая метель, – как хорошо, – думал Холин, – жить на свете с чистой совестью, ничего не бояться, просто жить, наслаждаться каждой минутой, вот так просто лежать и смотреть на плафон…

«Как хорошо, – думал Холин, – что мне приснился этот сон. Теперь я буду наслаждаться каждой минутой на курорте, теперь я не стану думать о Лукашове, теперь я не буду его ненавидеть. Хватит его ненавидеть. Я расправился с ним. Пусть во сне, но расправился. Пусть это было во сне, но в конце концов какая разница, главное – у меня спокойно на душе. Как хорошо, что мне приснился этот сон. Мне легче стало дышать. Я буду наслаждаться каждой минутой на курорте. Буду часами сидеть у моря, ходить на танцы, познакомлюсь с какой-нибудь женщиной. Сколько лет я уже не ходил на танцы? С выпускного вечера в институте? Когда в огромном актовом зале, построенном еще при царе, гремел духовой оркестр, и его звуки пронизывали все уголки здания, и люди танцевали в коридорах, на балконе, в фойе. Сотни людей. Может быть, тысячи две; молодежь со всего города, в основном девушки – девушки любили их механический факультет».

Холин помнит, как он ушел с девушкой темными коридорами из актового зала, пришел в зимний ботанический сад, у него работал приятель в зимнем ботаническом саду и пустил их, вопреки строгому закону, они сели на скамейку. А вокруг стояли пальмы, цвели розы и пахло так сладко, так томно, так остро незнакомыми, волшебными, тропическими островами, и жизнь впереди казалась такой жутко интересной, необычной, что Холин заплакал от счастья, а девушка утешала его – она думала, что он пьяный.

А потом до утра они бродили по институтскому парку, пели, пили, танцевали, целовались и, когда встало солнце, поехали загорать на речку, и один из их группы, хороший, способный парень, немного, правда, сухарь, напившийся первый раз в жизни, утонул…

Это был первый удар по тропическим островам.

«Как хорошо, – думал Холин, – ехать в отпуск, первый в жизни человеческий отпуск, пусть даже заработанный ценой инфаркта. Ехать простым человеком – не вором, не убийцей, не подлецом. Просто человеком, человеком с чистой совестью». Раньше он думал, что счастье в том, если добьешься того, чего страстно желаешь. А оказывается, счастье совсем в другом. Человек счастлив тогда, когда он не может себя ни в чем упрекнуть, когда чиста его совесть.

Холин привстал. Ему показалось, что в углу что-то шевельнулось. Но там ничего не было. Там просто висело его пальто. А из кармана пальто торчал шарф. Мокрый шарф, потому что с него капало на пол, на коврик.!. Ш-ш-шрап… ш-ш… шрап…

Холин рванулся к пальто, выхватил шарф. Шарф был разрезан на два куска! Он тупо уставился на эти два куска…

Главреж зашевелилась, и Холин вдруг панически стал прятать под матрац куски шарфа, обламывая ногти о плохо гнущийся толстый край шарфа.

– Вы не спите? – спросила главреж.

Холин повалился на место.

– Н-нет… – выдохнул он, стараясь сдержать рвущееся дыхание.

– Я заметила – вы неспокойно спите.

– Да… да… я плохо сплю, – сказал Холин.

– Это к вам приятель приходил?

– Какой приятель?

– Ну, вот только что. Вы еще с ним выходили.

– Да… это ко мне…

Холил стал одеваться. Итак, значит, это все-таки не сон. Значит, все… Главреж видела, как он выходил… Конец… Лучше быть одетым, когда за ним придут…

Холин вышел в коридор и встал возле окна, прислонившись лбом к стеклу. Сзади послышалось дребезжание отодвигаемой двери. Это вышла главреж.

– Вам плохо? – спросила она участливо. – Вы неважно себя чувствуете?

Холин повернулся к ней. Главреж стояла рядом, теплая после сна, какая-то добрая, уютная. Непричесанные волосы были похожи на разметанную ветром копну соломы.

И Холин неожиданно для себя сказал:

– Я убил человека.

Он очень удивился тому, что оказал. Она помолчала, потом тихо произнесла:

– Я догадывалась, что с вами что-то случилось. Это был ваш враг?

– Да. Это был мой враг…

– Ну и где…

Наверно, она хотела спросить: «Ну и где вы спрятали труп?» – но не спросила.

И Холин вдруг торопливо рассказал ей все. Какое это теперь имело значение… Узнают все равно позже или раньше. Рассказал про ночь, луну, сосны, блески под луной, собаку, которая шевелила головой Лукашова…

Реакция главрежа была неожиданной.

– Ну вот что. Вам надо бежать. Я помогу. В Симферополе поезд наверняка оцепят и вас сразу же задержат как человека из одного с ним города, с одного завода. Они сразу подумают про поезд – ведь ваши следы вели к нему. И сразу все выяснится. Мы сойдем на следующей остановке. У меня там мать. Поживете у нее день-два и поедете, куда вам надо.

Холин пытался было что-то сказать, начал мямлить, но главреж оказалась женщиной энергичной. Она быстро собрала свои вещи, помогла Холину. Толкач проснулся и с любопытством наблюдал за сборами. Как человек воспитанный, он, конечно, ничего не оказал, но на его физиономии было написано: «Лихо, брат, лихо. Шустер. Пока я дрых, ты все уже успел обделать. И до Симферополя не дотерпел. Ну ты-то ладно, так оно нам, мужикам, и положено. А она, она… Ну и ну… Заарканила мужичка. Рыцарь на ночь. Ха-ха».

Они выбрали момент, когда проводница была в своем купе, сошли на остановке и почти побежали по перрону. У дверей маленького вокзальчика Холин оглянулся: в дверях вагона стоял лысый толкач и смотрел в их сторону.

Холина била дрожь, в горле пересохло. В помещении вокзала было душно и тепло. На скамейках спали люди. В буфете стояла небольшая очередь. Полная продавщица в чистом кружевном чепце качала из бочки пиво.

– Я хочу пива, – сказал Холин.

– Нам нельзя здесь задерживаться. Они могут сообщить по радио… Если найдут…

– Сейчас не найдут…

– Ну ладно. Пейте уж…

Холин встал в очередь, главреж присела на лавочку у чемоданов. Спина мужчины впереди пахла свежевыструганной сосной, наверно, это был плотник.

– Если вы спешите… – оказал он Холину.

– Нет, нет…

– Вы с симферопольского?

– Да… хотя нет, – Холин вспомнил, что надо соблюдать конспирацию. – Просто встречал…

Он зарылся губами в пену, не дождавшись, пока она опадет. Пиво оказалось приятно-горьким, таким, какое он любил.

После пива стало легче. Холин даже немного приободрился. Может быть, и в самом деле все обойдется?

Она встретила его едва заметной улыбкой.

– Легче?

– Собственно говоря, я даже не знаю, как вас зовут. Меня… Николай… Николай Егорович Холин.

– Мария Петровна…

– Хотите, я буду вас звать Мальвиной? У вас есть такая кукла?

– Есть. Но это очень красивая кукла.

– Вы ничуть не хуже.

Холин сказал это искренне. Сейчас, в черной дорогой шубке, в модной шляпке, раскрасневшаяся с мороза, главреж казалась ему почти красивой. Холин подхватил чемоданы – свой, легкий, и ее – большой, тяжелый…

– Все гадаю, что у вас в чемодане.

– Ни за что не угадаете.

– Золото?

– Наряды. Я ведь очень модная.

– Вы едете на курорт?

– На гастроли. Вернее, договориться о гастролях.

– У кукольного театра тоже бывают гастроли?

– Обязательно. И все зависит от главрежа.

– Что вы имеете в виду?

– Ну что… Главреж должна нравиться на местах. Тогда будут приглашения.

Небольшая площадь по ту сторону вокзала выглядела совершенно пустынной. На столбе с буквой «А» то затухал, то разгорался фонарь дневного света. Метель огибала столб с двух сторон, как огибает вода препятствие.

– Как же мы будем добираться? – спросил Холин. – Автобусы, наверно, уже не ходят.

– Пешком. Здесь недалеко.

Они перешли площадь и углубились в неширокую улицу.

– Вас провожали… – сказал Холин. – Это был ваш муж?

Она секунду поколебалась. Видно, ей не хотелось признаваться, что это был ее муж.

– Да.

– Хотите, я расскажу вам о вашем муже?

– Расскажите.

– Он работает у вас в столярной мастерской. Плотником… или кем там. У вас есть столярная мастерская?

– Да.

– Там вы делаете куклы?

– Да.

– Он делает куклы. Всякие. Но любит злодеев.

– Допустим.

– Когда он напивается, он уничтожает куклы.

– Почему вы так думаете?

– Он ненавидит куклы. Когда он напивается, он уничтожает их. Он хватает топор и раскалывает им головы, поджигает сигаретой волосы, избивает их ремнем. Он кукольный садист.

Мальвина рассмеялась.

– Ну, допустим… не кукольный садист, но кукол он действительно не любит, но и не уничтожает. Он тихо им мстит. То бросит в кадушку, то нечаянно опустит папу Карло в борщ. Но дело тут, конечно, не в куклах. Просто он ревнует их ко мне Особенно, когда я изобретаю красивые. Например, современные куклы. Приходится выстругивать широкоплечих строителей с орлиным профилем. Очень симпатичные куклы. Видные мужчины. Он думает, что я нарочно выстругиваю таких. А этого просто требует жизнь.

– Я бы тоже, пожалуй, ревновал к таким куклам.

Домик, где жила мать Мальвины, стоял в саду. На улицу выходил сад с калиткой, от которой к дому вела дорожка, петляя между деревьями. Холин любил такие домики. Здесь всегда стоит тишина; весной, пробираясь по цветущему саду, чувствуешь себя словно заблудившимся в тумане, а летом в комнатах пахнет травой и горячим вишневым клеем.