Курортное приключение

– То, что вы говорите, ужасно.

– Наоборот – прекрасно.

– Если бы вы знали, как я ненавижу себя за это. Я все время борюсь с собой.

– Не надо бороться. Естественность – самое ценное человеческое качество. Не каждому удается его сохранить. Я знал только одного естественного человека. Это был мой товарищ по институту. Он был «раб идеи» – идеи путешествий, мы его прозвали Рабом. Теперь я понимаю, почему он все время рвался в дорогу. Он искал таких же, как он. Он искал естественность.

– И нашел?

– Не знаю. Не обратил внимания. В то время я был эгоистом и никого не замечал, кроме себя.

– И где сейчас этот ваш Раб?

– Мы потеряли друг друга из вида.

– Он завхоз.

– Откуда вы знаете?

– Предполагаю. Такие люди обычно становятся или завхозами, или лесниками.

– Почему?

– У них нет движущей силы. А, к сожалению, движущая сила одна – эгоизм. У кого его больше – тот добивается большего, у кого меньше – тот растворяется в других.

– Но раствориться в других – тоже эгоизм. Это, по-моему, и есть настоящий эгоизм. Но не будем ударяться в философию. Иначе я вам испорчу всю прогулку. Я страшно заводной насчет философии. Лучше я вам расскажу про другого своего знакомого. Он тоже кладоискатель. Но в другом совсем плане, нежели Раб. Он ищет человека в человеке. То есть вскрывает тело и отыскивает душу. Как хирург.

– Это жестоко.

– Очень. Но хирурги тоже жестокие. Этот человек всю жизнь плетет интриги безо всякой для себя выгоды, с одной лишь целью – чтобы человек подорвался на интриге, как на мине, и обнажил свою сущность.

– Вы тоже подорвались?

– Да.

– Потеря невесты – дело его рук?

– Нет. Невеста ушла сама по себе. Она все равно бы ушла. Не сегодня, так завтра, ни к одному, так к другому. Слишком по-разному мы относились к жизни. Он сделал хуже. Этот человек, председатель местного комитета, потребовал, чтобы я уступил свою очередь на квартиру вновь образовавшейся семье: моя невеста, ее муж и появившийся ребенок. Дескать, трое против одного.

– И вы уступили?

– Нет.

– А по-моему, уступили.

– В том-то и дело, что нет.

– Ага. И вас это мучает. Вот еще одна причина инфаркта.

– В вашем голосе слышится радость открывателя.

– Вы подозрительны сверх меры.

Она дотронулась до его плеча.

– А я бы на вашем месте уступила. Не ради них, а ради себя. Я бы тогда спала спокойно.

– А они бы ворочались?

– Возможно. Меня бы это не очень волновало, главное – я бы спала спокойно. И может быть, не было бы инфаркта.

Холин спугнул рукой бабочек.

– Возможно… Но мне хотелось сделать ей больно… Это справедливо… И я имел право…

– А сделали больно себе. Потому что вы не эгоист. Эгоист знает одно золотое правило: не делай людям зла – сам не получишь зла.

– И добра тоже.

– Да. И добра. Эгоист нейтрален, как аргон. Поэтому он всегда прав. А раз прав, то в любом случае он в выигрыше.

– Этот человек… Иван… Он, видно, ожидал именно этого, когда устроил всю историю… А когда получилось не по его, начал нервничать… Даже организовал мне проводы на курорт… Все смотрел, докапывался до моей души… Он будет и потом, когда я приеду…

Антонина Петровна заглянула ему в лицо.

– По-моему, вы начали нервничать. Вот это вам совсем ни к чему. Пойдемте, а то я не успею к шести.

Они пошли по тропинке вверх. Дорожка делала поворот через каждый десяток метров, преодолевая крутой подъем. Она шла легко, пружиня ноги в новеньких чешских кедах, локти слегка прижаты к бокам, узкие плечи плавно движутся в такт шагам. Видно, занимается спортом.

– Вы занимаетесь спортом?

– Не разговаривайте. Следите за дыханием. На три шага вдох, на пять – выдох.

Холин послушно задышал, считая шаги. Минут через пятнадцать она остановилась.

– Дайте руку.

Николай Егорович послушно протянул руку.

Антонина Петровна нащупала пульс, поднесла к глазам часики, затаила дыхание. Холин глядел ей в лицо. На совсем еще юных щеках белый пушок, розовые, слегка подкрашенные все той же серебристой помадой губы, едва заметно шевелятся в такт ударам его сердца, маленькое ушко розовеет на солнце. Ну какой это врач? Милая девчонка…

Она отпустила его руку, поправила часики, слегка нахмурилась.

– Сколько? – спросил Холин.

– Сто двадцать.

– Прилично.

– Дайте я вас послушаю.

Холин стал расстегивать бесчисленные «молнии» на своей куртке.

– Снимать не надо. Я так. Поднимите рубашку.

Он послушно расстегнул пиджак, поднял рубашку. Она сделала к нему шаг, приникла щекой к груди. Лицо Холина затопила волна волос. Волосы едва слышно пахли шампунем. Он не удержался и погладил ее по волосам. Ему показалось, что она прижалась к нему сильнее, чем надо было, чтобы слышать сердце. Николай Егорович невольно притянул ее к себе за плечи, зарылся подбородком в волосы. Несколько секунд они постояли так, потом Антонина Петровна не обидно, но решительно высвободилась.

– Сердце ничего, – сказала она. – Но все равно нельзя идти так быстро.

Холин молча заправил рубашку, застегнул куртку на все «молнии», и они двинулись дальше, теперь уже совсем медленно: Николай Егорович думал о том, что произошло, надо ли было это делать и что теперь будет дальше. Антонина Петровна, наверно, думала о том же.

На повороте она пропустила Холина вперед, достала из сумки расческу и привела в порядок свою прическу. Золотой водопад двумя потоками упал на плечи. Николай Егорович хотел поймать ее взгляд, но она старательно отводила глаза.

Холин подождал, пока Антонина Петровна положит расческу в сумку, повернулся и медленно побрел в гору. Она догнала его.

– Почему у вас такой кислый вид?

– Сколько идти до церкви? – спросил Холин.

– Половину уже прошли. Но дальше тяжелее. Вы устали?

– Нет…

– Хотите, я вас возьму под руку?

– Вот еще… Что, я уже совсем…

Но она мягко, но настойчиво продела свою руку под его локоть. Холин прижал руку, взял в ладонь ее пальцы.

– Не надо… – сказала она.

– Почему?

– Увидит еще кто…

– Здесь никого нет.

– Все равно не надо.

– Вам неприятно?

Она промолчала. Он отпустил пальцы, потом освободился от ее руки.

– Вы обиделись? – спросила она.

– Да нет…

– Обиделись.

– Ну почему же… Вовсе нет…

– Зачем все это? – голос у нее был виноватый.

– В самом деле…

– Вы как ребенок.

– Конечно. Все это придумали дети.

– Дети? – она рассмеялась. – Ну, раз дети, то можно, – Антонина Петровна протянула ему свою ладонь, он поднес ее к губам и поцеловал.

* * *

Наверху дул ветер. Церковь стояла на самой вершине горы, ее основание сразу переходило в обрыв, обрыв в пропасть. На дне пропасти лежали камни, сломанные деревья, торчали вывернутые корни – видно, здесь случались обвалы. За пропастью синел лес, за лесом тускло светилось подернутое мглой море…

Церковь была пуста. В ободранном здании гулял ветер, скрипел какими-то железными прутьями. Было холодно и неуютно. Она поежилась.

– Я замерзла. Пойдемте выпьем кофе.

– А здесь есть?

– Да. Рядом ресторан. «Шалаш».

– Я его видел снизу. Прямо около церкви. Это он?

– Он.

– Основная идея: «с милым рай и в шалаше»?

– Наверно.

Возле церкви бродили люди, задирая головы на ободранный купол, и он не решился взять ее под руку. Кто-то даже поздоровался с Антониной Петровной, и она неловко и торопливо кивнула.

Ресторан был сделан из просмоленных черных бревен в виде огромного шалаша. Из полуоткрытых дверей тянуло запахом зажаристого шашлыка, чесноком, луком, уксусом, пряными специями, глухо доносились звуки джазовой музыки.

– Вы здесь часто бываете? – спросил Холин.

– Нет. Иногда… когда…

Она не договорила.

– Когда что?

– Так… Когда гуляем поблизости.

«С кем?» – хотел спросить Николай Егорович, но сдержался. Вопрос обязательно получился бы с нотками обиды, ревности, а он не имел никакого права ни обижаться, ни ревновать.

Они вошли в ресторан, и Холин буквально остолбенел от бесшабашного веселья, царившего в «Шалаше». Ресторан состоял из двух залов: в одном танцевали под музыкальный автомат, в другом пили и ели. У входа во второй зал бойко торговал буфет: шампанское на разлив, коньяк, шоколадки, сигареты…

Возле самого окна – окна были в виде треугольника, от пола до потолка – они нашли свободный столик на два человека. Отсюда было видно море. Но море с такой большой высоты не воспринималось как море; казалось, что это опустилось на землю летнее небо, небо в знойный пыльный день над степью опустилось, загустело, обволокло гору серовато-зеленой лавой. Ни людей, ни чаек нельзя было различить. Только можно было узнать маяк, коротеньким лезвием перочинного ножика вонзившийся в лаву у самого берега, да белыми точками выделялись постройки санатория. Вокруг же, сколько хватал глаз, простирался темно-зеленый хвойный лес, похожий на слишком долго пролежавший на складе ковер. Подошла полная официантка, равнодушно-устало остановилась с блокнотом в руках, посмотрела поверх их голов.

– Что будем заказывать?

– Два кофе, – сказала Антонина Петровна. – Кофе крепкий?

– Как всегда… Средний…

– Тогда, пожалуйста, два кофе и два пирожных.

– И два шашлыка, и бутылку шампанского, – добавил Холин.

– Шампанского не надо, – поспешно сказала Антонина Петровна.

– Как же мы будем пить на брудершафт? – удивился Холин.

– А мы будем пить на брудершафт?

– По-моему, надо, – сказал Холин серьезно.

– Но вы будете пить чисто символически.

– Согласен.

Официантка продолжала смотреть поверх их голов.

– Так берете шампанское или нет? – спросила она.

– Но я не выпью целую бутылку…

– На разлив не носим, – вмешалась официантка.

– Несите целую, – сказал Холин. – Там видно будет, что с нею делать.

Официантка ушла, неторопливо переваливаясь с боку на бок.

– Итак, – сказал Николай Егорович.

– Итак… Как вы себя чувствуете?

– Отлично. Я чертовски давно не был в ресторане. Тем более вдвоем с хорошенькой девушкой.

– Спасибо за комплимент.

– Не за что. У нас ресторан похож на столовую: те же котлеты, пиво и портвейн, только в два раза дороже. Наверно, наценка за дряхлого швейцара и чахлую пальму при входе.

Официантка принесла шампанское в ведерке со льдом.

– Ого, даже лед! – восхитился Холин.

Официантка ушла, никак не отреагировав на восторг Николая Егоровича.

– Вы умеете открывать? – спросила Антонина Петровна. – Только бесшумно.

– Когда-то был великий мастер. И с выстрелом, и бесшумно, и полушумно, и с пеной, и без пены.

Пробка открылась с тихим шипением.

– Здорово, – похвалила Антонина Петровна.

Холин налил ей полный бокал, себе чуть плеснул.

– За что? – спросил Николай Егорович.

– Давайте за ваше сердце. Пусть оно еще стучит долго-долго.

– Спасибо. Когда такой тост поднимает врач… Мне можно?

– Один глоток.

Он честно отхлебнул глоток колючей холодной жидкости. Она выпила все до дна, поставила фужер на стол вверх дном.

– Вот видите…

– Вы замечательный врач, – сказал Холин. – Но еще более замечательная девушка.

– Вы нащупали интересную тему. Давайте поговорим друг о друге.

– Давайте.

– Расскажите все обо мне, что думаете. Только честно. А потом я о вас. Идет?

– Идет.

От шампанского Антонина Петровна разрумянилась, волосы не слушались ее, падали на лицо, она постоянно поправляла их рукой, движением головы, сдувала с глаз пряди дыханием. На нее смотрели мужчины с соседних столиков.

– Начинайте, – она подперла голову кулаками и стала смотреть прямо в глаза.

– Значит, так… – Холин откашлялся, как докладчик перед лекцией, но потом сказал серьезно, тоже глядя ей в глаза: – Прежде всего меня поразило несоответствие между вашей профессией, как я ее привык себе представлять, и вашим поведением. Обычно врач делает сознательно все, чтобы больной забыл, что он врач. Для этого у него целый ряд профессиональных приемов, но я все равно вижу эти его приемы и еще больше помню, что он врач, судья, хозяин жизни и смерти. Я невольно, хотя понимаю, что это глупо, веду себя так, чтобы не рассердить его, расположить к себе, я заискиваю перед ним, во всем соглашаюсь, лишь бы он милостиво разрешил мне жить. Вы же поступаете наоборот. Вы изо всех сил стараетесь казаться врачом, но ваша жалостливая, добрая душа так и выпирает из вас, словно рыжий клок натуральных волос из-под седого парика (она усмехнулась). В вас я вижу такого же человека, как я сам, не судью, а девчонку, которая, какой бы белый халат ни одевала, все же остается девчонкой, и ее даже можно поцеловать, если повезет. Я как бы с вами наравне. Может быть, даже чуть выше, потому что я все-таки мужчина и вы, девушки, должны нам подчиняться в силу своей природы, если, конечно, опять же повезет и ты понравишься. Но мне вроде бы повезло.

– Вы страшно нахальный и самоуверенный тип, – сказала Антонина Петровна. – Однако продолжайте.

– Вы просили честно…

– Продолжайте, продолжайте. Потом я отыграюсь.

– Вот почему я вас не боялся с первого взгляда и вел себя, может быть, чересчур развязно и самоуверенно. И я был целый день спокоен за свое сердце, потому что вы не хмыкали многозначительно, не хмурились озабоченно, не смотрели пронзительно, не говорили: «Если почувствуете боль, немедленно принимайте нитроглицерин». Вместо всего этого вы со мной немного флиртовали…

– Что?!

– Вы же сказали – откровенно.

– Продолжайте, сударь. Но берегитесь…

– Может быть, я подобрал не точное слово. Но факт остается фактом. Когда я вышел из вашего кабинета, я думал о том, что я все-таки еще не безнадежно пропащий человек как мужчина, что я нравлюсь вам, что вы нравитесь мне, думал не о сердце, а о том, как вести себя дальше, удастся ли со временем пригласить вас в кино. Не вас, так другую женщину. Женщину в принципе. Потому что я еще, оказывается, не инвалид, что я могу нравиться, что я наверняка еще поживу. И так далее. Вот о чем думал я, вместо того чтобы думать, как все инфарктники, каждую минуту о своем сердце: вот оно кольнуло, вот оно трепыхнулось, вот оно, проклятое, остановилось.

– Вы говорите все время о себе, – сказала Антонина Петровна. – О вас я еще скажу.

– Извините, но через себя я лучше вижу вас.

– Вы эгоист. Теперь я вижу – вы стопроцентный эгоист. Вы Нарцисс.

– Допустим. Так сказать, подержанный Нарцисс. Теперь – что думал я о вас непосредственно. Безусловно, вы талантливы. Вы талантливы своей душой, а это самое главное в профессии врача. Вы далеко пойдете, к вам придет слава, признание. Со всей страны на прием к вам будут стремиться тысячи больных. В конце концов вы станете академиком… Изобретете собственный метод, получите Нобелевскую премию.

В семейной жизни вы не будете счастливы. Женщина, увлеченная работой, плохая мать. Вам будет мешать все: муж, дети, кухня, стирка… Возможно, муж бросит вас, дети не будут любить, но вы все равно до самой смерти не бросите своей работы. Потому что вы – талант. А талант перестает творить только после смерти.

– Мрачная картина, – заметила Антонина Петровна.

– Не очень. Ведь творчество – это наивысшая радость, дарованная человеку. Но вы будете любить и вас будут любить. Вы будете любить себе подобных: увлеченных, талантливых, немного не от мира сего. Вас же будут любить все: одних станет привлекать ваша красота и женственность, других – душевность, третьих – талант, четвертых – тщеславие, лестно все же любить лауреата Нобелевской премии. Пятых – ваша отрешенность от суетной жизни.

Вы проживете длинную жизнь. У вас хорошая кровь, я вижу это по цвету лица, хоть и не врач, но достаточно с ними общался; ваше поколение не знало голода, болезней, военной нервотрепки, насильственной смерти. Вы с самого рождения имели представление, что такое туалетное мыло, горячая вода, махровое полотенце, гимнастика у раскрытого окна, булочка с маслом и стакан какао утром; обед, калории которого подсчитаны; ужин, тоже научно вычисленный; приятный, не вызывающий никаких вредных эмоций фильм по телевизору в половине десятого и, наконец, полноценный восьмичасовой сон.

Вы проживете долгую жизнь и умрете своей смертью, легкой старческой смертью, просто угаснете, заснете и не проснетесь. Вы умрете счастливой, потому, что на весь следующий день, день, который вы так никогда и не увидите, у вас будет составлен план интересной, захватывающей работы… У меня все.

Антонина Петровна слушала серьезно, ее взгляд давно отпустил взгляд Холина и задумчиво устремился в окно, на далекое пыльное море.

– Вы просто поэт, – сказала она. – Заслушаешься. Однако налейте-ка мне еще. За такое предсказание просто грех не выпить.

– А мне можно?

– Один глоток.

Она выпила бокал, не морщась, не жеманясь, просто и естественно, как пьют воду, а он опять честно отхлебнул глоток.

– Я буду пьяная… Как же я поведу народ на фильм… Ладно, теперь моя очередь…

– Вы можете подождать одну минутку? – сказал Холин. – Я отлучусь ненадолго.

– Пожалуйста…

Холин встал и вышел в другой зал. Веселье в танцзале еще больше усилилось. Теперь человек двадцать, обнявшись за плечи и образовав круг, отплясывали летку-енку. Вихрь, поднятый плясунами, колебал развешанные по стенам камышовые веники и перья чучел птиц; птицы почему-то все были экзотические: павлины, цапли, аисты – может быть, это дар зоопарка, которого настиг неожиданный мор?

Возле буфета, заслонившись локтем, торопливо пил из стакана черную, пахнущую валерианкой, жидкость тощий прыщеватый юнец в джинсах. Ягодиц у него не было, и джинсы сзади пузырились.

– Бокал шампанского и шоколадку, – сказал Холин буфетчице и покосился в сторону обеденного зала. Отсюда Антонину Петровну видно не было. Аккуратная женщина с большими добрыми глазами налила ему из початой бутылки, положила на прилавок шоколадку «Сказки Пушкина».

– Пейте на здоровьечко. Шампанское пить можно. Шампанское полезное. А то глушат черт знает что… – она покосилась на парня без ягодиц.

Холин торопливо выпил, поглядывая в сторону обеденного зала, отщипнул шоколадку, остальное протянул продавщице.

– А это вам для раздачи неимущим. У кого не будет на закуску. Скажите, что от Николая. Пусть выпьют за здоровье Николая.

– Ладно, – улыбнулась буфетчица. – Вы добрый мужчина. В конце смены я тоже выпью за вас. Побольше бы было таких людей, глядишь, и войны кончились…

Женщина еще что-то говорила, но Холин отошел от буфета, опасаясь, что Антонина Петровна может заглянуть в танцзал. Он постоял немного, разглядывая танцующих. Это была одна компания. Наверно, какая-нибудь экскурсия или отдыхающие с санатория. Люди всех возрастов: лысые толстяки, тощие седые джентльмены, молодящиеся зрелые дамы, совсем еще юные девушки и парни в джинсах, такие одинаковые, что требовалось некоторое воображение, чтобы их различить.

В центре ухающего и топочущего круга извивалась похожая на змейку девушка. Она была маленькая, изящная, черные волосы почти до пояса, на глазах круглые черные очки. Синие джинсы и черный свитер обтягивали ее, как гимнастический костюм.

«Ну прямо гадючка, – подумал Холин. – Такая юркая симпатичная гадючка. Не хватает только тонкого длинного язычка».

В этот момент, словно прочитав его мысли, девушка высунула маленький розовый язычок и облизнула им пересохшие зубы.

Автомат замолк.

– Пятак! У кого есть пятак? – закричала девушка.

Компания стала шумно рыться в карманах, сумочках. Больше ни у кого пятаков не было. Кончились пятаки и у буфетчицы – видно, компания веселилась уже давно.

Девушка-змейка подбежала к Холину, дурачась, сделала книксен, протянула руку, пропела жалобным голосом:

– Дядечка, подай, Христа ради, пятачок!

Холин сунул руку в карман, вытащил горсть мелочи.

– Выбирайте, – протянул он ладонь змейке.

Она стала деловито копаться в ладони. Вблизи он получше рассмотрел ее. Лицо узкое, смуглое, вроде бы цыганское, но не цыганское; нос с горбинкой, как у гречанки, рот чувственный, большой, громадные черные пристальные глаза. Глаза такие пристальные, властные, словно девушка-змейка задалась целью согнуть его взглядом до пола, поставить на колени, лишить воли, посмеяться и бросить. Волосы горят тусклым черным пламенем. Было в ней что-то отталкивающее, вернее, непривычное; таких женщин Холин опасался, ибо не знал, что можно от них ожидать, и в то же время она влекла, манила, притягивала.

Она выбрала три пятака, вцепилась в него взглядом, стала медленно водить головой вправо-влево, и Холин с удивлением заметил, что тоже качает головой вправо-влево. Так длилось некоторое время, потом она отвела глаза, усмехнулась, тряхнула черным пламенем, объявшем ее плечи.

– Жалко, дяденька?

Холин стряхнул наваждение, заставил себя тоже усмехнуться:

– Для вас нет, тетенька.

– На вот тебе монетку.

Змейка подняла черный свитер, сунула руку в задний карман джинсов и вытащила двадцать копеек.

– Я дарю эти три танца вам, – сказал Холин.

– Какой щедрый, дядечка.

Сзади подошел лохматый парень без ягодиц, потянул змейку за руку:

– Достала? Пошли, люди ждут.

Девушка-змейка резко оттолкнула его:

– Разве ты не видишь, что я разговариваю? Такой щедрый дядечка попался. Дал мне три пятака. Один пятак мы с тобой протанцуем, правда, дядечка? Сеня, иди заводи машину.

Она высыпала монеты в ладонь лохматика, и тот покорно ушел. Грянула быстрая расхлябанная мелодия. Несколько хриплых голосов запели, стараясь заглушить друг друга гитарами.

– Пошли, дядечка!

– Я не умею…

– Пошли, пошли, не ломайся, дядечка. Научу. Делай, как я. Делай вместе со мной. Делай лучше меня.

Компания уже танцевала, опять образовав круг, только теперь пары стояли друг против друга и отчаянно вихлялись и размахивали руками, словно боксировали.

Змейка-гадючка заложила руки за голову, полуприкрыла глаза и стала извиваться в такт мелодии. Холин потоптался возле нее, но девушка, казалось, забыла о его присутствии, и Николай Егорович вышел из круга. Никто не обратил на это внимания, только лохматик без ягодиц проводил его прищуренным недобрым взглядом.

«Сейчас она проговорится, сколько мне жить, – подумал Холин. – Обязательно проговорится».

Холин вернулся в обеденный зал. Антонина Петровна оживленно разговаривала с толстяком, подавшимся к ней всем своим мощным туловищем с соседнего стола. Толстяк был красен, на его голове поблескивала лысина, хотя он был еще довольно молод, черный пиджак плотно обтягивал богатырские плечи; под правой подмышкой рукав лопнул, и были видны белые нитки. Перед толстяком стояла тарелка, заваленная горой шашлыков на шампурах, и возвышалась наполовину опустошенная бутылка венгерского коньяка «MATRA» емкостью 0,75 литра.

– Если бы он не прорвался на штрафную площадку… – говорил толстяк.

– Даже если бы он не прорвался, то все равно бы гол, – отвечала Антонина Петровна. – У семерки была исключительно выгодная позиция.

Увидев Холина, толстяк поскучнел, отвернулся, налил себе рюмку, хлопнул единым духом и стал методично жевать шашлык.

– Вы увлекаетесь футболом? – спросил Холин.

– Да. Вместо валерианки. Футбол почему-то меня успокаивает. Я думаю: к черту все неприятности, ведь существует футбол. Игрушка для всех. А раз люди любят играть, как дети, значит, они не такие уж плохие. От этой мысли мне становится легче, я успокаиваюсь и отлично сплю. Жаль только, не каждый вечер показывают футбол. А вы где бродили?

– Я танцевал.

– Вот как… Странно вы себя ведете. Назначили девушке свидание, а сами бросили ее и ушли танцевать.

– Так сложились обстоятельства, но вы тоже не теряли времени даром. Этот толстяк влюбился в вас по уши. Чувствует мое бедное сердце – быть драке.

– Толстяки не дерутся. Они смирные, как тюлени. Он будет плакать.

– Это еще хуже. Ну что, забудем инцидент и продолжим нашу исповедь?

– Да, забудем и продолжим…

– Ваша очередь.

– Дайте сосредоточиться… Налейте капельку… Такое вкусное шампанское…

Он налил ей полный бокал. Она отпила половину, тряхнула головой.

– Чертов толстяк, все мысли перепутал своим футболом.

– Захотелось спать?

– Какое-то умиротворенное состояние. В глазах мельтешат голова-ноги, голова-ноги…

– Это от шампанского.

– Возможно. Давайте начнем с первого впечатления.

– Давайте.

– Сижу, читаю историю болезни. История, прямо сказать, невеселая. Это у меня первый сорокалетний инфаркт. Думаю, какой он из себя, этот сорокалетний инфаркт. Мысленно рисую себе раздавленного горем молодого мужчину: спина сгорблена, плечи обвисли, волосы поседели, глаза потухли. С первого момента, чуть ли не плача, заглядывает в глаза: «Я буду жить? Доктор, только честно, сколько мне осталось?» Почти все себя так держат, правда, сейчас идут в основном пятидесятилетние. Начинаешь утешать, просить успокоиться, но они еще больше волнуются, что-то подозревают, просят показать кардиограмму, рассматривают зубчики… Уходят сумрачные, неудовлетворенные и тем сами сокращают себе жизнь.

И вот входите вы. Уверенность в движениях, во взгляде, чувство юмора. Вы знаете – то, что вы шутили, меня поразило и обрадовало больше всего. И еще желание жить. Было сразу видно, что вы хотите жить, цепляетесь за все, что вам поможет: за стул, за дерево, за цветок. Как вы уцепились за меня! Вы прямо с ходу распустили хвост, я даже растерялась от такого неожиданного напора, даже уронила карандаш – помните?

– Еще бы. Не каждый день врач от смущения роняет карандаш.

– Да… Только не насмехайтесь… Вы ухватились за меня. Если бы была другая, то ухватились за нее.

– За другую бы не ухватился.

– Будет врать… Еще как… Но я вас не осуждаю. Наоборот, когда вы ушли, я долго думала о вас. Я знала, что вы выздоровеете и будете жить…

– Сколько? – спросил Холин.

– Это зависит от вас. Сколько захотите. Сколько сможете. Мой долг вам помочь.

– Поэтому вы и пришли на свидание?

– Нет… Я пришла не к больному, а к вам, здоровому, доброму насмешнику. Наверно, мне нельзя было это делать…

– Почему?

– Я же невеста. Скоро выхожу замуж…

– Тем более. Надо погулять напоследок. Все невесты гуляют напоследок.

Толстяк жевал шашлык и прислушивался. Холин по спине видел, что он прислушивался. У него была очень внимательная спина.

– Теперь это неважно. Раз пришла, то пришла… Значит, на то у меня были свои причины…

– Это связано с женихом?

– Может быть…

– Я оказался лучше его?

– Какая наглость!

– Лучше? Но только честно.

– В какой-то степени… В данный момент…

– Он вас раздражает?

– Иногда.

– Сегодня раздражал?

– Раздражал… Хотя его и нет рядом.

– Ревнует, что ли?

– Еще как. Когда приезжает, стоит мне только выйти из комнаты, он сейчас же обыскивает комнату.

– Ищет любовника?

– Улики.

– И находит?

– До сегодняшнего дня не находил. У него еще есть нехорошая привычка. Приезжает в будни, идет в корпус, садится в очередь ко мне в кабинет и слушает, что больные говорят обо мне.

– Низко…

– Но это бог с ним… Ревность… Она еще и не то творит с людьми. Я бы ему это простила. Мне не нравятся его взгляды на жизнь. Как-то у него все мысли только о себе. Этот человек хороший, потому что он мне полезен, этот плохой, потому что он против меня, а вон тот мне глубоко безразличен, потому что он мне бесполезен.

– Вы ему полезны?

– О, еще бы!

Официантка принесла шашлыки. Они еще дымились и шипели. Пахло подгоревшим жиром, зажаристым мясом, березовым углем.

– Ух, как вкусно! – воскликнула Антонина Петровна, принюхиваясь. – Я ужасно проголодалась! Какой вы молодец, что заказали! Давайте есть и разговаривать, а то остынут. Вы не обидитесь?

– Я на шашлыки, вино и красивых девушек никогда не обижаюсь, – Холин протянул врачу шампур.

– Итак, чем же вы ему полезны?

– Он ужасно боится болезней. Он так дрожит за свою жизнь, что если у него случится что серьезное, то, наверно, умрет с испуга. Вот почему ему нужен домашний врач. Чтобы он был под постоянным медицинским наблюдением. А потом, чтобы были под наблюдением его дети. Я его больше интересую как врач, нежели как женщина.

Некоторое время Антонина Петровна и Николай Егорович ели молча. Потом девушка заговорила опять:

– После нашего знакомства я невольно сравниваю вас и его. И все сравнения не в его пользу. Он говорит только о себе, вы – обо мне. Он думает только о своих мнимых болезнях постоянно просит послушать его, расспрашивает о симптомах. Вы стараетесь забыть о своем сердце. Он любуется мною, только когда я в белом халате, вы же смотрите на мои волосы, глаза, нос.

– На нос я не смотрю. Нос ваш мне не нравится. Он немножко курносит, а я люблю крючковатые, греческого типа. Я больше смотрю на вашу фигуру. Фигура у вас классная.

– Благодарю за тонкий комплимент… Я их давно не слышала.

– Жених воздерживается от комплиментов?

– Он говорит их лишь самому себе. Его уже не переделаешь. Да и я не собираюсь переделывать. Я лишь боюсь за детей. Он может воспитать их по своему подобию.

– А вы выходите замуж за другого, и все, будут другие дети, – посоветовал Холин.

Она покачала головой.

– Теперь уж это невозможно.