– Почему? Вы дали слово? Я могу вас освободить от него.

– Нет, дело не в слове. Просто мы знакомы давно, я знаю все его достоинства и недостатки, так что я знаю, на что иду. Искать кого-нибудь другого? Слишком поздно. Мне уже двадцать пять лет. Да и где его найдешь? Ходить на танцы? Смешно. Стараться понравиться больным? Грешно. Кроме того, вы оказались правы – у меня большая работа. Я сейчас разрабатываю одну очень интересную тему… Так что на поиски женихов у меня совсем нет времени. Да и потом… Честно говоря… Тут вы тоже оказались правы. Меня больше прельщает работа, чем замужество. Просто если уж так принято – быть замужем, то ничего не поделаешь, не хочется выглядеть белой вороной… А мой жених, в общем-то, будет неплохим мужем: он долго жил холостяком и умеет сам себя обслуживать. Хорошо зарабатывает, отличная квартира в Севастополе… Что мне еще надо? Вот закончу исследование, поженимся, уеду в Севастополь, меня уже приглашали на кафедру.

– Но ведь вы согласились стать здесь заведующей.

– Да. Это очень важно для моего исследования. Больше возможностей. Ну что ж, поработаю с годик… И опыт это даст.

– А может быть, вы выйдете за меня? – сказал Холин. – Впрочем, извините за глупость. Муж из меня никудышный, скорее пациент, а не муж. И потом, в нашем городишке нет кафедры. Еще раз прошу извинения за глупость. Давайте лучше выпьем на брудершафт. По-моему, самое время.

– Давайте.

Она встала, протягивая бокал. Холин налил шампанского, опять спросил:

– Мне можно?

– Один глоток.

Он плеснул себе глоток. Они скрестили руки, поцеловали друг друга в щеки и сели. Толстяк, обернувшись всем своим громадным туловищем, побагровев от напряжения, смотрел на них. За его щекой вздувался забытый кусок шашлыка. Казалось, что у толстяка вскочил огромный флюс.

– Коля…

– Тоня…

Они вслушивались в непривычно звучащие имена.

– ТЫ ешь, а то остынет… – Холин произнес эту фразу с трудом. Она сняла кусочек с шампура.

– А почему ТЫ не ешь? – Тоня, наоборот, выговорила «ТЫ» свободно, словно они уже были давно знакомы.

– Я уже не хочу. Да и слежу за весом. А вот ТЕБЕ не мешало бы поправиться.

– Я худая? ТЫ не любишь худых?

– ТЫ изящная, но чуть-чуть надо поправиться. Женщине это идет. ТЕБЕ пойдет.

Они говорили ничего не значащие фразы, играя словом «ТЫ», следя, как оно, вначале угловатое, корявое, постепенно обкатывается, отшлифовывается, становится незаметным и привычным, как все прочие слова.

– Ах вот вы где, дядечка! – кто-то обнял Холина за плечи, шутливо встряхнул. – Сбежал! Бросил девушку! Разве это честно?

Холин уже знал, кто это. Он обернулся, улыбаясь. Сзади стояла, нахмурив брови, девушка-змейка. Она взяла Холина за руку, потянула из-за стола.

– Ну, марш дотанцовывать пятачок!

Николай Егорович встал, посмотрел на Тоню.

– Можно?

Она погрозила ему пальцем.

– Старый притворщик! А говорил, что не нравишься девушкам. Иди уж. ТЫ только не очень увлекайся.

– Я уже увлечен, – сказал Николай Егорович.

Уходя, краем глаза он увидел, что толстяк принял стойку. Он полупривстал на стуле и пожирал глазами Тоню. Про шашлык за щекой он забыл, и вздувшаяся щека придавала ему вид рассерженного бегемота. Уже на пороге танцзала Холин услышал срывающийся от волнения, хриплый голос:

– Можно вас пригласить на танец?

Автомат играл медленное грустное танго. Змейка положила ему руки на плечи, прильнула; он взял ее за тонкую талию, осторожно повел в такт мелодии. Это был танец его юности, и Холин неплохо танцевал танго. Она, казалось, была удивлена.

– А вы хорошо танцуете, дядечка.

– Только одно танго.

– Поэтому и сбежали?

– Конечно.

– Впредь будем танцевать одно лишь танго.

– У меня больше нет пятаков.

– Сеня сбегал в магазин, наменял.

– Кто такой Сеня?

– Мой пленный.

– Пленный… в каком смысле? – удивился Холин.

– Ну я… пленила его. Поэтому и пленный. Хотите быть моим пленным?

– Я уже старый.

– В самый раз. Я не люблю молокососов. Они глупые. И пить не умеют. Вот вы сколько сможете выпить за вечер?

– Да уж бутылки две смогу.

– Вина?

– Водки.

– Ну? – поразилась она.

– Даже две с половиной, если закуска хорошая.

– Врете вы все. Но все равно чувствуется, что вы крепкий. Здоровяк-мужчина. Меня зовут Светкой. А вас?

– Николай… Николай Егорович…

– Очень длинно. И скучно. Можно я буду звать вас… ну, допустим… Егорушкой….

– Гм… довольно странно вы придумали.

– Скворушка-Егорушка! Скворушка-Егорушка! Здорово? Ладно?

– Зовите, если вам так нравится. Откуда вы такая взялась шустрая?

– Из «Соснового бора».

– Это где?

– Пять километров отсюда.

– Это все ваши?

– Ага. Мы сюда встряхиваться ходим. Неделю диетим, а потом встряхиваемся. А вы кто такой? Турист?

– В некотором роде.

– Сибиряк?

– Откуда вы взяли?

– Костюм у вас черный, строгий. И свитер толстый. И ботинки мощные. И телосложение богатырское. Угадала? Сибиряк?

– Пусть буду сибиряком.

Возле танцевали Тоня и толстяк. Толстяк тяжело дышал, каждый поворот давался ему с трудом. Шашлык он уже проглотил и теперь, вытянув губы и втянув щеки, насвистывал мелодию танго. Живот сильно мешал танцору, к тому же еще у толстяка были короткие руки, и он еле дотягивался до Тони.

– Тест на психологическую совместимость… – говорила Тоня.

– Вратарю можно без тестов, – отвечал толстяк. – Вратарь один, как волк…

Танго кончилось. Тоня подошла, взяла Николая Егоровича за руку.

– Тебе не надоело?

– Надоело. А ТЕБЕ?

– Тоже. Пойдем?

– Пойдем.

Холин расплатился с официанткой, и они пошли к выходу.

Светка-змейка возилась у автомата, выбирая мелодию, наверно, искала танго и не видела, как они уходили. Зато толстяк проводил их печальным, как у теленка, взглядом. Он так сильно вздохнул, что со стола улетела бумажная салфетка. Толстяк не стал поднимать салфетку, налил полный фужер коньяку и грустно выпил его.

– ТЫ иди, я догоню ТЕБЯ, – сказал Холин.

Он подождал, пока Тоня вышла на улицу, и вернулся к буфету. На этот раз возле стойки стояла большая очередь. Холин зашел спереди.

– Вы должны мне бокал шампанского, – сказал Холин.

Буфетчица поняла, улыбнулась краешком губ и обслужила без очереди.

– Заходите, – сказала она.

– Обязательно, – пообещал Холин.

На улице он догнал Тоню.

– Я не могу вести людей на фильм, – сказала Тоня грустно. – Я пьяная.

– Тогда пошли к морю, – обрадовался Холин. – ТЫ просто молодец, что пьяная.

– Это ТЫ нарочно. Ты коварный.

– Конечно, – сказал Холин. – Все мужчины коварные, когда дело касается женщины, которая им нравится.

И они пошли по тропинке к морю.

Закат был за горами, и на море уже пала вечерняя тень. Дул постепенно крепчавший ветер, но море волновалось не сильно, небольшие частые волны аккуратно выбрасывались на берег, но они были все в барашках, по всей видимости, ночью надо было ожидать шторм.

– Гляди, гляди! – воскликнула Тоня. – Рыбаки!

В небольшой бухточке, образованной отвесными скалами, верх которых был густо покрыт соснами, стояли четырехугольником сети. В четырехугольнике медленно плыла лодка. Двое рыбаков выбирали из сетей рыбу и бросали ее на дно лодки. Еще двое сидели возле костра, на котором стоял большой закопченный котел. Рыбаки в лодке были помоложе, возле костра же сидел старичок и парнишка лет шестнадцати.

– Я ужасно замерзла, – сказала Тоня.

– Возьми мою куртку. Она страшно теплая.

– Еще чего не хватало! Врач отбирает у больного одежду.

– Я уже не больной.

– Пойдем лучше к костру.

Они подошли к костру. Парнишка не обратил на них внимания, старик глянул исподлобья и продолжал подкладывать в огонь сухие сосновые шишки.

– Здорово, рыбачки! – нарочито весело сказал Холин. – Бог в помощь!

– Здравствуй, коль не шутишь, – буркнул пожилой рыбак.

Парнишка промолчал.

– Погреться можно?

– Жалко, что ли? Грейтесь…

Тоня и Холин присели к костру. Огонь горел жарко, почти без дыма, а черные шишки плавились в белое пламя, исходили теплом Ветер кружил марево над костром, бросал его в разные стороны вместе с жаром, словно вентилятор.

– Вы кто ж такие будете? – спросил старик. – Из санаторных или туристы?

– В некотором роде туристы, – ответил Холин, подумав. Тон, каким было произнесено слово «санаторные», ему не понравился.

– Муж с женой или так?

– Муж с женой…

– Это другое дело, – сказал старик и вроде бы посмотрел приветливо. – А то тут одни санаторные. Шерочка с машерочкой… С вами уже пятые подходят… Что, зачем, да почему, да почем… Вроде бы интересуются, а у самих один блуд на уме. Тьфу! – старик энергично сплюнул. – Противно смотреть. А ведь дома жены, мужья, дети.

– Мы муж и жена, – сказал Холин. – Из Сибири. А детей у нас нет пока.

– Да я не про вас говорю, – сказал старик. – Вас-то я сразу определил, что порядочные. Супругов сразу видно. Вишь, женушка дрожит, а он в одежде расселся.

Холин покраснел, снял куртку и набросил ее на Тоню.

– Да она, батя, сама не хочет.

– Мало ли, что не хочет, – проворчал старик.

– А что, батя, магазин тут далеко? – спросил Холин.

– Зачем тебе магазин? – оживился старик.

– Да погреться купить.

– Не, недалеко… на трассе… Вон по той тропке, и сразу трасса будет. А что, сбегать надо? Так вот Петька вмиг сбегает.

– Да не помешало бы сейчас, – сказал Холин.

– Петь, а Петь, сбегаешь?

Парень, рубивший сучья туристским топориком, деловито сказал:

– Можно сбегать. Отчего не сбегать…

Холин достал бумажник, вытащил двадцать пять рублей.

– Вот, возьмите. Купите две белых и бутылку сухого. Ну из закуски чего-нибудь…

– Закуска будет, – старик кивнул на котел. – Сейчас мальчики привезут закуску…

– Сухое-то зачем? – спросил парень. – Воды хватает.

– Я пью только сухое.

– Больные, что ли?

– Да так… Из принципа.

Парень набросил на плечи голубую яркую куртку и ушел быстрым шагом.

Пришли рыбаки, принесли две корзины, полные разноцветной рыбы, сдержанно кивнули. Старик объяснил, куда побежал парень. Рыбаки опять кивнули, теперь одобрительно, и стали сноровисто чистить рыбу, кидать ее в котел. Тоня и Николай Егорович, притихшие, согревшиеся, молча следили за ними.

Прибежал парень, из карманов его торчали бутылки.

– Еле успел. Закрывалась уже.

Старик заправил уху специями, посолил, попробовал деревянной ложкой с длинной ручкой, кивнул.

– В самый раз.

Потом он достал стаканы, большого толстого леща.

– Не то здесь поймали? – спросил Холин.

– Да нет, товарищ прислал из Ростова. А я ему сушеного черта послал.

– В каком смысле черта?

– Ну, морского черта… Попадается иногда… круглый такой, как блин, с хвостиком.

– Мы его только сейчас убили, – сказал рыбак постарше, с рыжей бородкой.

– Зачем?

– Да он ядовитый. Укусит – болеть будешь. Ну, выпьем, что ли?

– Выпьем…

Бородатый не спеша, бережно стал разливать по стаканам водку. Первый стакан он протянул Тоне. Та взяла, понюхала, сморщилась, но ничего не сказала.

– Может, сухого? – спросил Холин.

– Я воду, хозяин, не пью, – сказала она хриплым голосом, подражая слесарям-сантехникам.

– А мне можно?

– Только глоток вина.

– Ну и жестокая. А сама…

– Последние денечки… Погуляю уж.

Бородач неодобрительно покосился на Холина.

– А ты чего?

– Жена не разрешает.

– Ишь ты… молодая, а строгая. Выпил, что ли, свою цистерну?

– Выпил.

– Ну тогда сиди.

Рыбаки опрокинули стаканы, стали не спеша закусывать лещом, разорванным на куски крепкими руками старика. Тоня тоже сделала несколько глотков, достала из кармана мятную конфетку, стала сосать.

– Откуда же вы такие симпатичные будете? – спросил бородатый.

– Из Сибири они. Туристы, – ответил за Тоню и Холина старик.

– С каких мест?

– Красноярский край, – сказал Холин.

– Далеко забрались.

– Прилично.

– В городе али как?

– Село… небольшое село такое в тайге. Село Медвежье…

– Ишь ты… Название-то какое вкусное Ну и что, встречается хозяин?

– Бывает. Сейчас, конечно, поменьше стало, а раньше прямо в поселок забредали.

– Как насчет рыбки? Осталась?

– Рыбка пока осталась.

– И лосось?

– И лосось… Чего ж… Ежели потихоньку…

– Лосося я уважаю. – Бородатый рыбак мечтательно пошуровал палкой в костре. – Ну, а зверюшки там разные: соболь, куница, белки?

– Встречается, – сказал Холин. – Только подальше надо уходить. Ноги крепкие нужны.

– Ноги у меня крепкие, – задумчиво, как бы про себя пробубнил рыбак. – А хозяйке нравится Сибирь? Чего молчишь, симпатичная? Небось надоела глушь?

– Нет, отчего ж, – сказала Тоня весело. – Очень даже нравится. Такая изумительная природа. Ягоды, грибы, свежатина всегда на столе. Наш домик прямо на берегу речки стоит… Утром выйдешь – красота неописуемая… Туман над речкой стелется, тайга шумит… У нас лодка моторная есть. Каждый вечер на прогулки ездим… Километров за сто… Дом большущий, светлый, сосной пахнет… И огород хороший… Все у нас свое… А в палисаднике я георгины развожу. Я люблю георгины.

По мере того как Тоня рассказывала, бородач мрачнел все больше и больше.

– Да, – сказал он наконец. – А мне вот на юге не нравится. И климат жаркий, и работа какая-то несерьезная, игрушечная. План: двадцать килограммов рыбы. Ну что это за план? А главное – дух здесь праздничный. Люди едут отдыхать, едут как на ярмарку: веселые, нарядные. Одни уезжают, другие приезжают, а дух остается. Праздник хорошо на день, два, а целый год праздник – это уже расслабляет, лишает работоспособности, желания чего-нибудь достичь… Сибирь – это совсем другое. Сибирь делает человека твердым, волевым, самостоятельным. Да и притом, честно говоря, боюсь я здесь спиться. Кругом цистерны вина, туристы каждый твой шаг стерегут, за паршивого бычка десятку суют. А деньги дурные водки просят. Деньги-то, они хоть и говорят, что не пахнут, а на самом деле рубль рублю рознь. Трудовой рубль – он на полезные дела идет, а левый всегда на водку да на баб – простите, симпатичная, за выражение, к вам это не относится. Отец мой сибиряк. На войне погиб. Вот, наверно, в крови и осталась тяга к Сибири. Плюнул бы на все да уехал. Дом вот только держит. У меня дом здесь хороший, виноградник, море рядом А вы как, симпатичные, к югу относитесь?

– Я положительно, – сказал Холин. – Я море люблю. Я человек по характеру серьезный, а море меня размягчает, делает веселым.

– И я положительно, – сказала Тоня. – Меня море, наоборот, подбадривает, вдохновляет. У моря мне лучше работается. Оно словно говорит: «Торопись. Сделай что-нибудь, а то скоро станешь вечностью».

Рыбак оживился:

– Так в чем дело, симпатичные? Махнемся домами? А?

– А чего ж, – сказал Холин. – Я бы махнулся.

– Приходите завтра ко мне в гости. Там на горке деревушка. Дом седьмой, под шифером. Спросите Лося. Вам каждый покажет. Посмотрите мое хозяйство, винца домашнего выпьем. Если понравится, может, и я к вам приеду. Адресок какой ваш?

– Красноярский край, село Медвежье, – сказал Холин.

– Район?

– Район тоже Медвежий.

– Улица?

– Улица… Улица…

– Улица Сосновая, – опять весело сказала Тоня. Игра в собственный дом, видно, ей нравилась.

– Дом тринадцать. Спросить Холина.

Все было так серьезно и реально, что Холин и сам уже начал верить: у них с Тоней есть дом в Сибири.

– Вот и хорошо, симпатичные… Может, и сговоримся…

Рыбаки стали о чем-то толковать вполголоса. Наверно, обсуждали решение бородача. Мелко стал накрапывать дождь. Тоня сняла с плеч куртку, набросила один край на голову Холина.

– Иди ко мне.

Под курткой было темно и уютно. Он приблизил голову к ее голове, дотронулся щекой до щеки.

– Какая ты горячая…

– Это от солнца. Сегодня я перегрелась. И от водки…

– Ты так вкусно пахнешь…

От нее пахло морем, дождем, солнцем, ветром и едва слышно, словно пыльцой цветов, духами. Он нащупал губами ее губы…

– Не надо, – прошептала она. – Увидят…

– Пусть… Мы ведь молодожены…

– Нехорошо обманывать людей.

– Мы проявили его мечту… А людей он найдет. Желающие будут… Зато у нас теперь есть дом.

– Да… дом… И моторная лодка…

– И огород с овощами.

– И палисадник с георгинами… Послушай, от тебя пахнет вином.

– Ты же сама разрешила. Четыре глотка.

– Пахнет целой бутылкой.

– Тебе показалось.

– А, – догадалась она. – Вот ты зачем выходил…

Он не дал ей говорить. Она охнула, задохнулась. Потом поцеловала его сама. Потом заплакала. Она плакала беззвучно, чтобы не услышали рыбаки, и горячие слезы капали ему на руку, и он не убирал руку, боясь, что она намочит себе колени, а сверху по куртке барабанил и барабанил дождь…

…Она открыла дверь своей квартиры, обернулась. Холин дотронулся ладонью до ее холодной, влажной от дождя щеки.

– До свидания, – сказал Холин.

– Куда же ты пойдешь ночью? – спросила она. – На территории тебя может остановить сторож, да и корпус закрыт…

– Но что же тогда…

Она молча посторонилась, и он шагнул через порог.

В дверь стучали. Стук был робким, едва слышным, но каким-то тревожным, и от этой сочащейся из стука тревоги Николай Егорович сразу проснулся. «Натуральный доцент?» – мелькнула мысль.

Что же делать? Спрятаться в шкаф, как в классическом анекдоте? Или прыгать в окно? Доцент… Это даже здорово, что он явился. Она же ему пока не жена, и ой не имеет на нее никаких прав. Это прекрасно, что пришел Натуральный доцент… Сейчас он поговорит с ним как мужчина с мужчиной. Он, Холин, разрушит этот противоестественный брак. Тоня может быть счастлива только с любимым человеком. Он сделает все, чтобы она была счастлива. Он создаст ей все условия для работы, он сам будет ухаживать за детьми… И они все будут счастливы. Потому что их любовь будет бескорыстной… В ее основе будет лежать просто любовь. Любовь и доброта друг к другу.

А у Натурального доцента любви нет. У него есть лишь голый расчет. Голый расчет, и только. И еще подозрительность, недоверие к невесте. Но разве можно жениться на девушке, если ты ей не веришь?

Нет, Натуральный доцент не имеет права жениться на Тоне! Никакого! Натуральный доцент – просто мелкий, корыстный подлец. Сейчас Холин все скажет этому человеку в глаза! Холин торопливо оделся. Пока он одевался, стук повторился несколько раз, но так же тихо, робко, хотя и с нарастающей тревогой, даже угрозой. Хорошо, что тихо… Тоня не слышит… Она спит, подложив ладошку под щеку, и лицо у нее сосредоточенное, как в кабинете, в санатории. Это маска. Даже во сне она хочет быть «настоящим» врачом, а не просто девушкой с открытым, добрым сердцем.

Николай Егорович распахнул дверь и растерялся. Вместо Натурального доцента перед ним стояла Вера. Его бывшая невеста. Лукашовская жена.

Она заговорила быстро, возможно, боялась, что он в растерянности, машинально захлопнет дверь.

– Ты только не думай, что я тебе снюсь. Можешь проверить: на тебе все реальные вещи, и я одета по-весеннему, реально. Вот… Я даже купила прозрачный шарфик… в Ялте. И здесь, на шее, у меня родинка. Видишь?

Вера подняла шарфик и показала родинку, которую он так любил когда-то…

– Помнишь? Теперь ты веришь?

– Как ты меня нашла? – спросил Холин.

– В завкоме… взяла адрес… Самолетом до Симферополя… А там такси… Тринадцатую зарплату получила…

Вера в самом деле была одета по-весеннему: легкое свободное, красного цвета пальто, через плечо сумка, на ногах белые танкетки, на голове лишь газовый шарфик, который едва прикрывал каштановую челку – Вера любила прически под «мальчика».

– Ты приехала… Что-нибудь случилось? – спросил Холин.

– Выйди. Не дело разговаривать через порог.

«Не дело» – любимое выражение Лукашова.

Он переступил через порог, прикрыл дверь так, чтобы не защелкнулся замок.

– Да. Случилось.

Николай Егорович вглядывался в лицо бывшей невесты. Оно было не столько встревоженным, сколько удивленным. Как он любил это лицо! Нет, не за внешность – обычное девчоночье, свежее, курносое лицо, а за удивительную игру настроений на нем. Верочкино лицо могло сразу выражать лукавство и грусть, надменную холодность и озорство, ожесточение и доброту. Одно выражение незаметно переходило в другое, словно струи в светлой речке, где бьют родники.

Вот и сейчас лицо бывшей невесты сразу излучало облегчение, неуверенность, радость и тревогу. В желтом свете плафона на лестничной клетке глаза ее казались маленькими колодцами, где на дне поблескивала черная вода. Вода тревоги и радости. Похоже, незадолго до этого она плакала.

– Так что же случилось?

– Я ушла от Лукашова!

– Что…

– Я ушла от Лукашова! Это не человек' Это вычислительная машина. Ты был прав…

Вера протянула к нему руки. Он машинально взял их и тут же уронил. Руки упали тяжело, словно камни.

– Ты разлюбил меня?

Стараясь не смотреть в черную глубину глаз-колодцев, Холин глухо сказал:

– Я люблю другую женщину.

– Вот как… Тебе потребовалось несколько месяцев, чтобы ты забыл обо мне. А ведь ты клялся… в вечной любви… О, как ты клялся!

Вера отошла к перилам и облокотилась на них, будто ноги не держали ее.

– Ты тоже клялась, – сказал Холин.

Она посмотрела на него. На ее лице было удивление и огорчение.

– Я – другое дело. Я женщина… У женщин так все переменчиво… Мы как погода в марте: то дождь, то снег, то солнце. У мужчин по-другому. У них чувства крепче, потому что они подкреплены разумом. У нас же – сердцем… Значит, ты не любил меня никогда.

– Любил…

Она покачала головой. Теперь Вера не смотрела на него, она смотрела в пол, себе под ноги. Холин тоже посмотрел туда. Редкие капли падали на кафель и растекались темными лужицами.

– Я любил… Я очень любил…

– Нет… Ты любил не меня, а себя через меня… Иначе… Иначе ты бы не заставил меня… лишиться ребенка… И женился бы на мне. А ведь ты не женился… Все тянул, все сомневался, выгодно тебе или нет…

– Я проверял свои чувства…

– Вот и допроверялся… А мне хотелось иметь семью… свой дом. Простой дом, простую семью… Как каждой женщине… Бабе… Я ведь баба, Коленька… Я просто баба… Это ты можешь силой своего ума создавать себе разные состояния, а у нас, баб, все реальное… И только одна реальная весна… Я ее побоялась упустить… Поэтому и ушла…

– Недолго же длилась она, эта ваша реальная весна, – сказал Холин. Он продолжал смотреть Вере в ноги. Там уже было десять аккуратных темных пятнышек. Вернее, девять, а десятое расползлось, как медуза.

– Да… Недолго. Ты и тут настиг меня. Отравил семейную жизнь… воспоминаниями… Я наказана правильно. Нельзя выходить замуж не любя. Надо было все-таки подождать тебя… Пока ты «проверишь» свои чувства, – в голосе бывшей невесты прозвучала легкая язвительность. – Но этого так трудно было дождаться… Ты весь был углублен в себя, в свои переживания, в анализ отношений с Лукашовым. Твой инфаркт… Ведь он не из-за станка, а из-за того, что было ущемлено твое самолюбие…

– Хотя бы и так, – сказал Холин. – Разве плохо иметь самолюбие?

– Но не в такой степени… Ты и сейчас страдаешь не из-за меня, а из-за самого факта моего ухода.

Холин молчал.

– И во врачиху ты влюбился из-за себя. Чтобы зачеркнуть мой уход. Забыть. Самоутвердиться. Ведь так?

Ее рука гладила перила нежно, словно ласкала ребенка, но только движения были торопливыми, нервными.

– И все-таки ты ушла от Лукашова и приехала ко мне.

– Да. Но только не затем, зачем ты думаешь. Я приехала сказать, что ненавижу тебя!

Холин усмехнулся.

– Стоило ли из-за этого мчаться за две тысячи километров?

– Стоило! Ненависть – чувство еще посильней любви. Ты исковеркал мою жизнь!

– Вот как… А я думал – наоборот!

Оба постояли молча.

– Ты права и не права, – сказал наконец Николай Егорович. – Суета нас заела… Мы не умеем отличить блики от настоящего солнечного луча и поэтому коверкаем друг другу жизни… Если бы сразу знать путь к счастью…

– Демагогия, – сказала Вера грустно. – Когда нет чувства – начинается демагогия. Не разрушай чувство – вот самая главная заповедь. Ты разрушил свое и мое чувство… Негодяй!

Бывшая невеста ударила Холина по щеке. Ударила она не сильно, а слово «негодяй» прозвучало очень театрально.

– Ну вот, оказывается, я и виноват во всем, – усмехнулся Холин.

– Каждый прежде всего должен винить себя, только тогда можно что-то понять в жизни. И сделать счастливым другого. И себя.

– Странная философия. Очень странная. И очень удобная… для тебя. Ты, выходит, совсем не виновата.

– Виновата, но меньше.

– Своя вина всегда кажется меньшей… Впрочем, прощай… Мне скоро вставать. Ты же мне снишься.

Вера испуганно дернулась, оторвала руки от перил.

– Я реальная!

– Снишься. Ты не могла знать, где я… И про мои чувства к Тоне… Об этом никто, кроме нас, не знает.

– Если знают двое, знает и третий. Я реальная!

– А плафон? Его не было здесь. Когда я шел, я обратил внимание… Здесь была трубка дневного света… Она еще щелкала и мигала… И звонок есть, а ты стучала. Ну что?

– Да, правильно, – печально сказала Вера. – Плафона здесь не было. Об этом я не подумала. Прощай… Не буду мешать. Пусть будет любовь ваша вечной…

– И ваш семейный очаг тоже…

Они сделали шаг друг к другу и постояли так, почти касаясь плечами, но так и не коснулись. Потом она ушла вниз по лестнице. Пальто широкого покроя все-таки не могло скрыть ее сгорбленности. Она всегда немного горбилась, и Холин часто посмеивался, называя свою невесту «горбатой старушкой»…

Когда Холин проснулся, едва-едва занимался рассвет, но в комнате было уже достаточно светло, наверно, от близкого моря и неба, которое подсвечивало море.

Тоня спала на самом краю кровати, повернувшись к нему спиной, подложив ладонь под щеку. Волосы разметались по подушке, захватили его подушку; он спал на ее волосах – на щеке остались рубцы.

«Надо уходить, – подумал Николай Егорович. – А то могут увидеть соседи… Поброжу по горам часов до восьми, а потом войду незаметно в корпус».

Он осторожно, чтобы не разбудить Тоню, сполз с кровати, оделся. Стараясь не топать, прошел в ванную, ополоснул лицо, вытерся новым полотенцем, которое она повесила специально для него.

Потом Холин немного постоял, глядя на нее. Тоня спала сладко, лицо ее было немного печальным. Ему очень хотелось подойти, провести ладонью по ее румяному нежному лицу, но он пересилил себя и вышел из квартиры. Английский замок защелкнулся легким щелчком.

Улица, на которой стоял ее дом – Тоня жила в небольшом поселке недалеко от санатория, в девятиэтажном доме, специально построенном для работников санатория, – улица была абсолютно пуста. Холин торопливо пересек ее и по тропинке устремился в горы. После ночного дождя тропинка была скользкой, ноги разъезжались, идти было трудно, но вот надвинулись сосны, тропинка нырнула в лес, и Холина обдало сухостью и теплом старого, непромокаемого леса. Дышалось легко насыщенным озоном воздухом.

Сон, в котором ему явилась бывшая невеста, оставил очень неприятное впечатление. Получается, что опять он во всем виноват. Но ведь Вера бросила его, а не он ее. Оставалось подождать совсем немного, пока не прояснится вопрос с квартирой. Не могли же они жить на улице. Несколько месяцев… Она не могла подождать даже эти несколько месяцев… Убежала к Лукашову… И он же, Холин, виноват… Выходит, и в своем инфаркте он сам виноват… Дескать, разволновался не из-за станков, а из-за самолюбия. Не хватает еще, что в следующем сне явится Лукашов с ватагой свидетелей и докажут, что он, Лукашов, любит его, Холина, а все произошло по вине самого Холина, из-за его чрезмерной впечатлительности и излишнего самолюбия.

Впрочем, какое теперь это имеет значение? Жизнь не стоит на месте. Если бы жизнь стояла на месте, все бы вокруг задохнулось в болотных парах, но жизнь, как река, она не дает ничему застаиваться. Мертвое топит, живое несет, несет дальше и показывает ему все новые и новые картины, как в цветном калейдоскопе… Вот и у него, Холина, еще один поворот… И прошлое позади, а впереди любовь, своя семья, новая жизнь, совсем не похожая на ту, которой он жил в холодном мещанском городке… Жизнь на берегу теплого моря, с любимой женщиной. Талантливой, замечательной женщиной. С волшебным именем… Тоня… Тонечка… «Ах, Тоня, Тоня, Тонечка, с ней случай был такой…»

Николай Егорович пропел негромко мелодию из «Карнавальной ночи» и окончательно избавился от неприятного сна.

Холин шел быстро, лишь бы согреться, спешить ему было некуда – до восьми часов далеко. Неожиданно тропинка вывела к небольшому кирпичному домику, расположенному на полянке. Возле домика возились двое мужчин. Полумрак не позволял разглядеть, что они там делали; было похоже на потрошение кабана. Во всяком случае под их руками что-то тяжело вздыхало, всхлипывало, повизгивало.

«Браконьеры, что ли?» – подумал Николай Егорович и хотел уже было обойти группу стороной, как вдруг один из мужчин крикнул.